Витицкий С.. Двадцать седьмая теорема этики

Вот что. Через час я вытяну обратно на этот свет Виконта, а в декабре
я всех побью на выборах. Удивительно, как я мог в этом сомневаться еще
полчаса назад? Против лома - нет приема. Против Рока - нет зарока. Слепая
бабища с мозгами крокодила - не подведет. И все будет так, как ей угодно.
Не надо только ей мешать. Не нужно лишних движений. Не нужно выкриков и
выпадов. Не нужно фокусов и ярких эскапад. Кузьма Иваныч - прав, Эдик -
нет. Эдик считает, что лягушка в крынке со сметаной должна работать
лапками до последнего, а великолепный Кузьма-Ваныч отвечает ему на это
(величественно): а откуда ты взял, что мы в крынке со сметаной?..
- Иван, кто на выборах победит?
- Нацисты, - Ванечка не задумался даже на малую секунду. Словно ждал
этого вопроса. Словно только что (и всегда) об этом думал.
- Вот это да! Но почему?
- Время пришло.
- Но ведь это же - война?
- И очень хорошо. Мир всем уже надоел. Скучно.
- Да чего же ради? Разве плохо живем?
- Живем - средне. Но за них голосовать будут не те, кто живет средне,
а те кто - плохо, и все те, кто живет скучно. А те, которые средне,
голосовать как всегда не придут.
- Оригинальничаешь, Иван Веньяминыч, - сказал он, самым неприятным
образом пораженный.
- Ни в малейшей. Доказать ничего не могу, это верно. Но - в воздухе
же носится. И время подошло: десять лет после путча. Как это и было в
Веймарской республике, помните? Так что - "настал момент такой"...
- Однако же мы, все-таки, - не совсем все же немцы.
- Еще какие немцы! Будьте благонадежны! Когда доходит до желания
подчиняться - еще какие немцы! Подчиняться и подчинять. Тут мы все - самые
что ни на есть немцы. Раса господ тире рабов...
- Ты однако же у нас философ, - ему не хотелось спорить с самим
собой.
- Ага. Красногорова наслушался.
- Вот именно. Любишь ты, как я посмотрю, "отрывистые банальности", а?
Ванечка ничего на это не ответил, а спустя пару секунд вдруг сказал
встревоженно:
- Стас Зиновьич, что это там? Зарево какое-то...
Он выключил фары. Впереди, действительно, было зарево - прямо поперек
дороги, и не очень далеко: видно было, как летят искры и еще какие-то
горящие легкие клочья, и все это - на фоне смоляного огненно подсвеченного
дыма, более черного, чем сама ночь.
Ну вот, подумал он.
До поворота по карте оставалось еще больше десяти километров.

7

- А чего вы так волнуетесь, господин Президент? - сказал Большой
Мент. - Через час прибудут саперы. Через два, много - через три - поедете
себе, по гладенькой дорожке...
- С кочки на кочку, - радостно подхватил Малый Мент, - в ямочку -
бух!.. - и заржал по-лошадиному, очень довольный всем на свете: и
мотающимся по ветру вонючим дымным огнем, и заискивающей напуганной толпой
осиротелых без автострады водителей, и всеобщим вниманием к своей особе, и
тем, главное, что разговаривает по-свойски с самим Хозяином.
- Да уж, да уж... - поддакнул ему Хозяин с самым светским видом.
Огненные руины ворчали, дыша жаром и гарью, словно глотка издыхающего
дракона. Он старался не смотреть в ту сторону и все норовил повернуться
спиною к этой все еще корчащейся гряде раскаленного металла, - все еще
жадно пытающейся быть, существовать, даже шевелиться...
(Что там было в этой гряде? Вертолет. Два бензовоза. Сколько-то
автомашин, залетевших сходу уже в огненное жерло... Трясущийся от ужаса
очевидец, пьяный не то от счастья, не то водки успев где-то надыбать, с
остекленелыми глазами и с улыбкой умалишенного, снова и снова, каждому
вновь подъезжающему повторял свой нехитрый рассказец о шести тачках,
влетевших ТУДА предсмертным юзом одна за другой, а он был - седьмым и
успел затормозить на самой границе огня... Жена его тихо лежала у себя в
машине на переднем сиденье, откинув голову с мокрой, в черных пятнах,
салфеткой на разбитом лице).
Дорога была завалена по всей своей сорокаметровой автострадной
ширине. Справа, уже за пределами и дороги, и даже кювета, где чадил вверх
горелыми колесами какой-то прицеп с развороченным контейнером, занимались
огнем все новые, все более отдаленные кусты и голые деревья. Но вот слева
в дыму виднелся, вроде бы, малый просвет между огнем и краем автострады, и
туда он непроизвольно то и дело поглядывал, боясь раньше времени
разоблачить свой замысел. Впрочем, замысел этот был прозрачен и лежал на
поверхности. Оба мента прекрасно понимали, чего хочет невесть откуда
взявшийся здесь легендарный Хозяин, и реакция у них на это хотение была
совершенно однозначная: ни-ни. Со всем нашим уважением и пониманием, но
даже и разговору быть об этом не может. Ни, ни и еще раз ни.
Ментов толклось в шеренге поперек дороги многое множество: два полных
вертолета. Но эти двое - Большой и Малый - были здесь (по сю сторону)
главными, особенно - Малый, в звании полного лейтенанта и очень противный.
Но самым на месте ДТП наиглавнейшим был майор, которого видно сейчас не
было, поскольку с двумя другими вертолетами он находился по ту сторону
ДТП, где и функционировал, присутствуя по сю сторону лишь в виде некоей
начальственной эманации.
Можно было плюнуть на закон и порядок, сесть за руль и рвануть
напролом - визжа горящей резиной, наискосок сквозь шеренгу ментов, в
дымную дыру слева, на авось... может быть, даже ставши при этом на
подушку, некоторой подстраховки для... Кривая вывезет.
Можно попытаться пройти по целине, болотом, по-над редкими рыжими
кустами, сквозь унылую поросль замученных ржавой водой ив и осин... и тоже
встать на подушку, в крайнем-то случае...
Можно прыгнуть через огонь. В лоб. Повыше огня, но пониже дыма...
Все можно. Но.
Будут гнаться и, может быть, даже стрелять. От вертолета не уйдешь...
Может пукалки не хватить - прыгнуть-то прыгнем, а вот каково будет
приземляться? И все горючее в одну минуту - ф-фук!.. И что там за дымом?
Кто мне скажет, что там за дымом и за огненной грядой?.. "По гладенькой
дорожке... в ямочку - бух!"...
Почему? Почему всю свою жизнь я натыкаюсь на дикие, невообразимые, ни
с чем не сообразные препятствия каждый раз, когда хочу сделать нечто
совершенно естественное, обыкновенное, ДОБРОЕ?.. Идешь в политику - без
особой на то охоты, не идешь даже, а заносит туда тебя, как щепку в
водоворот, и ведь глупостями, вроде бы, там занимаешься - какой-нибудь
бюрократомахией, или, скажем, гидру фашизма сражаешь, или несчастную свою
Россию вытаскиваешь из очередной колдобины (занятия все неестественные,
дикообразные, обыкновенному человеку отнюдь не присущие и с ним даже
как-то и не совместимые вовсе) - и при этом все у тебя идет путем: добрые
люди у тебя оказываются на подхвате и всегда готовы, злые люди - как бы
сами собою низвергаются во прах, идешь себе торной дорогой, внушая
почтительный ужас и весь в белом... Но стоит только захотеть сделать
что-нибудь человеческое, обыкновенное, от природы тебе данное - и вот
торчишь, как куча говна, перед немыслимой и непредсказуемой огненной
преградой, и нет тебе никакого пути к твоей простой человеческой цели, и
светоносной Судьбы никакой и нигде не обнаруживается... Мент, маленький и
противный, - вот и все, что тебе предлагается к рассмотрению, он и есть
твоя Судьба сегодня, Рок твой, сумрачный твой Фатум...
А толпа вокруг между тем все росла, новые и новые машины со стороны
Питера прибывали, гомон стоял, Малый Мент разглагольствовал все развязнее,
Большой ему с удовольствием подгавкивал, и все их комментарии сводились к
тому, что ничего с вами со всеми не стрясется, подождете как миленькие,
сам Хозяин, между прочим, стоит вот и ждет, и только Богу молится, что не
занесло его в огненную кашу...
Утомившись светски улыбаться и окончательно осознав, что поддерживать
разговор на этом уровне бессмысленно, ничего это ему не даст, только время
зря пережевываем, а пора бы уже и за ум взяться по-настоящему и выход -
найти, совсем он уже было решил откланяться и покинуть этот озаряемый
воняющим пожарищем раут, как вдруг, разрезав толпу, на него обрушился,
внезапно материализовавшись, невесть откуда взявшийся почти мифический
майор с ТОЙ СТОРОНЫ.
Майор этот, огромный и громогласный, как генерал, сходу вообразил
себе (не разобравшись и даже разобраться не попытавшись), что оказавшийся
здесь Хозяин - пресловутый, жульем и интеллигуями зацелованный
кандидатишко в русские президенты, Хапуга Номер Один, не пойманный до сих
пор органами только по недоразумению - торчит тут с единственной целью:
развратить вверенный ему, майору, контингент - купить, обольстить,
обдурить, заговорить, глаза им залепить, чтобы пропустили они его,
распустяи, нарушив долг и честь, где пропускать не велено. (Сквозь огонь).
Он был слегка пьян, разило от него сладковатым запахом спиртяшки на добрые
метр-двадцать, и он был громогласен, неподкупен, бесстрашен, ни в какие
эти слухи и мистические разговорчики не верил ни на грош, никого на свете
не боялся, ненавидел жулье и поганых дерьмократов и ничего этого от народа
не скрывал, а резал правду-матку беспощадно, ломтями, под одобрительный
ропот толпы, впавшей, как водится, при виде этого окончательного здесь
начальства в состояние предупредительной льстивости. Большой и Малый
менты, оба, начальственные инвективы эти выслушивали с обиженным видом
незаслуженно заподозренных честных битых фраеров, помалкивали, но
поглядывали теперь на Хозяина с естественным осуждением и неудовольствием.
Делать здесь стало совсем уж нечего.
- В письменном виде, пожалуйста, - сказал он майору и сунул ему в
нагрудный карман свою визитку. - Я принимаю заявителей по нечетным дням, с
двенадцати до четырнадцати...
Майор поперхнулся на полуслове - не потому, что ядовитые вежливости
эти его сколько-нибудь задели, а потому как раз, что ничего он за
собственным рыком и ревом не расслышал, а расслышать ему их хотелось:
Хозяин, все-таки, не каждый день с ним разговариваешь. Однако, Хозяин
повторять ему ничего, разумеется, не стал, а повернулся тут же и пошел
сквозь толпу, которая расступалась почтительно и охотно, источая при этом
и льстивость, и неприязнь, и изумление, и одобрение, и еще довольно много
других, противоположных между собою, чувств, которые сами по себе редкими,
пожалуй, не были, но редко, однако же, встречались все вместе, разом, в
одном букете и в таких концентрациях.
Спокойный, хотя и профессионально настороженный Майкл (он шел впереди
и именно пред его каменным квадратным ликом толпа раздавалась "в стороны,
в мрак") проводил его к машинам. Ванечка, как водится, прикрывал собою
тылы, ухитряясь каким-то чудесным образом совсем при этом не наступать на
пятки.
У машин (они, обе, поставлены были цугом на обочине) имели место
какие-то не совсем штатные события. Костя Балуев почему-то был при машинах
не один - стоял между ними и крепко придерживал за предплечье некоего
мелкого мужичка, который слабо, как бы формально, дергался, норовя
освободиться, и при этом смотрел злобно с видом насмерть перепуганного
животного, залетевшего вдруг в западню.
- В чем дело? - осведомился он, подойдя. - Кто таков?
- А вот такая интересная фигура, - пояснил Костя, продолжая
придерживать и осаживать. - Сам подошел. С хитрым видом. Подсказал дорогу
в объезд - через Сплавной и Некрасово. Примерно десять кэмэ. Но почему-то
- шепотом. И вообще явно чего-то скрывает, жлобина. По-моему, так он -
наводчик.
- Чей наводчик? - спросил он с естественным недоверием.
- А вот этого, ихнего, Стеньки Разина. Гроб Вакулин которого зовут.
- Гроб?
- Ага. Имя у него по паспорту - Герб, но зовут его в народе ласково -
Гроб.
Он пожал плечами и, отворяя дверцу машины, спросил у наводчика:
- Дорога-то хоть приличная?
- Ну! - ответил наводчик. - Нормальная дорога. Как на нее станешь,
так и попрешь до самого Некрасова... - говорил он плохо, несвязно, и каша
у него была во рту, чтобы понять его, надо было напрягаться, словно он был
иностранцем. - И нечего меня хватать, будто я ворюга какая-то... Пусти!
Чего ты меня, в самом де...
- Цыц, - негромко сказал Майкл, и наводчик замолчал, словно его
заткнули пробкой.
Он включил курсограф, нашел карту района и тут же обнаружилась и
дорога. От того места, где они сейчас стояли на обочине, надо было сдать
назад метров пятьсот. Там имело место малоприметное ответвление от
автострады вправо: третьесортная дорожка (щебенка с гребенкой) на нежилое
ныне селение Сплавной, а потом по краю болота Дубровский Мох на опять же
нежилое селение Красная Вишерка. Было там где-то сбоку и названное
Некрасово, а далее эта дорога шла на Поддубье, мимо Лушина болота, на
Горнецкое, Климково и заканчивала свою тридцатикилометровую дугу у
населенного пункта Добрая Вода, совсем рядом с автострадой. Весь объезд
этот словно нарочно был кем-то построен на случай огненной баррикады
поперек пути Петербург-Москва на отрезке Большая Вишера - Малая Вишера.
- А вы сами-то откуда? - спрашивал между тем снаружи у наводчика
подчеркнуто вежливый Ванечка.
- Да с Маловишеры я. Местный.
- А здесь как оказались?
- Так... это... Авария! Я и приехал.
- На чем?
- Как на чем? На этом... на мотоцикле... - что-то не ладилось у
наводчика не только с дикцией, но и с внутренней логикой, говорил он и
вообще-то не совсем уверенно, а тут и вовсе его заклинило. - На
велосипеде! - поправился он. - А велосипед сперли. Вот я тут и отираюсь.
Хотел вам как лучше. Думал вам надо. Срочно. Подсказать хотел, я же знаю
места. Местный...
(Или что-то в этом роде. Чем дальше, чем он сильнее обижался,
завирался и волновался, тем труднее становилось его разбирать).
Он высунулся из машины и спросил его:
- Раз вы местный, что там у вас в Красной Вишерке?
- Известно, что: вэ-че.
- И что там за ВЧ?
- Да откуда нам знать? Солдаты. Машины. Колючка по стене. Говорят,
какой-то секретный институт, а нам-то знать - откуда?..
- Вы и в самом деле наводчик?
- Да какой же я наводчик? Да господи! Я же как лучше хотел... Я же
вижу: люди в затруднении...
- Цыц, - сказал Майкл.
Он взял микрофон и принялся вызывать генерала Малныча. Генерал
откликнулся быстро, и голос у генерала теперь снова был самодоволен, бодр
и энергичен - как в самые лучшие времена. У него сразу отлегло от сердца.
Видимо, дела если и не улучшились, то по крайней мере перестали
ухудшаться. Генерал между тем доложил, что кризис удалось, слава Богу,
купировать, из комы пациент выведен, хотя состояние и остается пока еще
тяжелым. Что-то в его интонациях настораживало, и "Я нужен?" - спросил он
впрямую. "Да, конечно", - ответил генерал, но с некоей заминочкой, которая
его удивила и насторожила еще более. "Нужен или нет?" - повторил он тоном
выше. "Да! Да!" - страстно откликнулся генерал Малныч на этот раз уже без
всяких там заминочек, и он решил, что не станет сейчас ничего уточнять и
выяснять. Он просто рассказал генералу о своих обстоятельствах и спросил,
что тот думает по поводу дороги на Сплавной, Некрасово и дальше. Генерал
замялся - на этот раз совершенно уже явственно - и сказал: "Опасно это,
Станислав Зиновьевич. Я же докладывал вам - там вакулинцы шалят" "А если
выслать мне кого-нибудь навстречу? На всякий пожарный?..." "Это можно! -
оживился генерал. - Давно пора им по мордам надавать! Я вышлю БТР,
Станислав Зиновьевич, прямо сейчас..." На этом они тут же и порешили.
Он вылез наружу и спросил у всей своей команды сразу:
- Ну что? Рискнем?
- Конечно! - немедленно откликнулся Майкл. - Только вот этого с собой
прихватим.
- Не имеешь такого права! - подал голос наводчик - малоразборчиво, но
с напором.
- Права не имею? - сказал ему Майкл вкрадчиво. - Так вон же милиция.
Чего же ты не кричишь караул? Хочешь, пойдем сейчас к ним, обсудим там все
вопросы? Не хочешь? Тогда помалкивай в теплую тряпочку и делай что тебе
велят. Иван, блин, Сусанин маловишерский...
- Отпустите его, Костя, - сказал он.
- Господин Президент! - вскричал Майкл.
- Стас Зиновьич, нельзя! - вскричал Ванечка одновременно и в том же
тоне.
А Костя ничего не стал вскрикивать, но приказ начальства тут же
выполнил и даже слегка отпихнул от себя подозрительного мужичонку - иди,
мол, счастье твое...
- Господин Президент! - наседал Майкл, растерявший в эти секунды все
свое чувство юмора. - Я категорически настаиваю. Я в конце концов здесь
старший охраны. Вы должны прислушиваться ко мне, господин Президент!..
Константин, держи этого жлоба, возьми его, пока он не удрал...
И тут его схватило. Как всегда, ни с того, ни с сего, и как всегда,
абсолютно некстати. Зазвенело в ушах, мир отдалился, отодвинулся, словно
нарисованные мрачные декорации, и отдалились голоса: только на самом краю
слышимости гудело, рокотало, ворчало, булькало - взволнованно-настырный
Майкл, и бормочущие на холостом ходу двигатели, и по-генеральски
взрыкивающий совсем рядом майор... этот-то откуда здесь взялся, он же
далеко, где огонь холодеет... задыхается, умирает и никак не умрет,
несытый, слабо шевелящийся, уже некрасивый... жалко... А ведь могу сейчас
и подковы отбросить, надо же как глупо... вот будет смешно: ехал друга
вытаскивать из темноты на эту сторону да сам в ту же темноту и
провалился... Нет. Не сейчас. Не сегодня. Еще. Обещаю... Кто это сказал
мне? Давно. Не помню. Но обещание это было тогда нарушено, это - помню...
Среди бормотания, шелеста, тоненького звона и эфирного свиста
раздался вдруг - совсем над ухом - напряженный голос Ванечки:
- Подожди. Заткнись. Видишь - его схватило. Пусти... Ч-черт, до чего
же не во-время...
- Это всегда не во-время, - сказал он одеревенелым ртом, непослушным
языком, онемелым горлом. - Все. Спокойно. Проехало... - оказывается он
сидел уже на водительском месте, и ему было холодно. - Где мои пилюли?
Надо - две... А можно и три.
Онемелые пальцы сами собой нащупали непослушную трубочку с пилюлями и
привычно отвинтили крышечку. Знакомая освежающая горечь оживила язык,
небо, придвинула мир, поставила его на место, отсортировала звуки: далекие
стали слабыми, близкие - громкими. Стало слышно, как тяжело и быстро дышит
Майкл. Будто загнанный. А пальцы Ивана, оказывается, ловко и быстро
расстегивали ему воротник, массировали шею под затылком, держали за пульс
- и все это вроде бы одновременно.
- Все. Все, - сказал он, преодолевая удушье. - Обошлось. Я же сказал:
еще не сегодня. Извольте верить. Я, как известно, никогда не лгу...
Честный Стас...
- Ну, Хозяин! - сказал Майкл. - Ну, с вами не соскучишься...
Он все еще шумно дышал. Как после схватки. Он, видимо, был
основательно потрясен, а может быть, даже и напуган. Никогда раньше не
видел, как Хозяина схватывает... И никогда до сих пор не называл своего
Господина Президента - Хозяином: считал это почему-то жлобством и
плебейством. (Он происходил из хорошей интеллигентной семьи, способен был
наслаждаться Томасом Манном и Генрихом Гессе, восхищался Бунюэлем, писал
потихоньку диссертацию на какую-то заумную филологическую тему и в
бодигарды пошел исключительно из идейных соображений. Артем относился к
нему с некоторым профессиональным пренебрежением, но в то же время и
уважал - за образованность и хорошую природную реакцию).
- Все, - повторил он снова. - Все! По машинам. Нечего нам тут
больше... Поехали.
Но поехали они, однако, не сразу. Во-первых, его еще не вовсе
отпустило. Вести машину - об этом и речи быть не могло, а передвинуться с
водительского места на пассажирское - руки-ноги словно онемели, не
слушались и не двигались. Не желали. Чтобы скрыть это обстоятельство он
затеял обсуждать порядок движения: кто впереди, кто сзади, какая там может
быть засада, какую машину будут в первую очередь уязвлять, переднюю или
заднюю - но и дискуссия на удалась: возникла вдруг ситуация совсем
неожиданная и даже странная.
Как выяснилось, мужичонка-наводчик, которого держать перестали и за
суматохой совсем забыли, и не подумал никуда удирать. До этого момента он
стоял как вкопанный тут же, на заднем плане, и только головой подавался
вправо-влево, чтобы получше видеть, что там происходит внутри машины. Он и
сейчас лупал глазами на него, будто чудо какое-то чудесное вдруг перед ним
распустилось пышным цветом, но дело, видимо, было не в любопытстве его и
не в естественном для провинциального человека желании поглазеть на халяву
(сенсорная депривация, информационное голодание, то, се). Он, видимо, все
это время осознавал, сопоставлял, мучительно анализировал и, подведя
наконец свои итоги, вдруг разразился целым шквалом звуков и телодвижений.
Он сорвался с места, попытался протиснуться к центру события поближе и, не
переставая дергаться, протискиваться, хватать окружающих за руки,
заговорил быстро, горячо, брызгаясь мелкой слюной, многословно и
совершенно почти неразборчиво. Только отдельные словосочетания (главным
образом, - на языке межнационального общения) угадывались вдруг в этой
бурлящей и булькающей каше: "Хозяин... ни в каком разе... страшное, бля,
дело... не разберешь, нА-муй... Герб Ульяныч... за что, бля?... сынки
ведь, двое..."
Сначала он понял так, что мужичонка, будучи и в самом деле
Вакулинским наводчиком, уловил из разговоров, что имеет дело с самим
Хозяином, страшно устыдился своего окаянства и теперь вот тужится,
пробиваясь сквозь телохранителей и собственное проклятое косноязычие,
убедить: не ехать, отказаться, остаться тут... далеко ли до греха?..
смертоубийство же, страшное дело... шестнадцать человек... И так далее.
Опознанный Хозяин мельком даже отметил в себе пробудившееся на мгновение
сладкое чувство политического тщеславия ("вот и в провинции нас знают...
ценят... а ведь казалось бы, кто я ему?..."), но стыдное это чувство он в
себе тут же привычно подавил - и во-время: новый и совсем другой смысл
страстных речей вдруг дошел до него, и хотя полной уверенности в том, что
Иван-блин-Сусанин имеет в виду именно это, у него так и не возникло, но
уже трудно и даже невозможно теперь стало отделаться от предположения, что
мужичонка беспокоится вовсе не о драгоценной жизни свалившегося вдруг ему
на голову Хозяина (лучшего друга всех маловишерцев) - о судьбе засады Герб
Ульяныча Вакулина он переживает, о шестнадцати своих
сотрудниках-соратниках-подельниках, из коих двое, кажется, его сыновья.
- ...пожалеть надо... - кипело в горячей каше, выныривало, как кусок
сала, и снова тонуло в бульканье и вязких пузырях.... - тоже ведь люди...
А за что?... налогами задавили... а ему без машины куда?.. е-н-ть...
бля... нА-муй...
(Страх. Только страх управляет этим миром. И ничего, кроме. Не
обманывайте ни себя, ни меня. И не разглагольствуйте при мне, пожалуйста,
о подвигах, о доблести, о славе. О чести, доблести и геройстве. Об уме,
чести и совести. О красоте, которая спасет мир. И о семи праведниках. И об
иронии-жалости. И о милосердии-доброте...)
- Что, обосрался? - спрашивал Ванечка, сладострастно-злорадно
ухвативши и забирая в мосластую свою жменю воротник мужичонки. - Вот беги
теперь к своему Гроб Ульянычу и передай: всем вам скоро будет
окончательный ...ец, ...дец и перебздец!
(...И о безумстве храбрых не говорите вы мне, пожалуйста. И о
презревших грошевой уют. И о вере-надежде-любви и матери их - Софии. И о
вечных ценностях культуры, о корнях-листьях, о крови-почве. И даже о
православии-самодержавии-народности вы мне не толкуйте... И ради самого
Господа Бога не убеждайте меня, что честность - лучшая политика, что не за
страх, мол, а за совесть и что народ истосковался по семи, блин,
праведникам... СЕМЬ ЧАШ ГНЕВА! И СЕМЬ ПОСЛЕДНИХ ЯЗВ! Семь аргументов, семь
символов последней веры... СТРАХ. Только страх. И ничего, кроме страха...)

8

Ну почему это так меня задевает каждый раз, когда я с этим
сталкиваюсь? Ну не пора ли уже и притерпеться: ведь все понято, осознано,
сформулировано и (с горечью) принято к сведению много лет тому назад.
Много печалей тому назад. Много разочарований, пароксизмов уныния и в
огорчении заломленных рук тому назад. Ну не нужна никакому массовому
человеку ни твоя честность, ни порядочность твоя и ни кристальная чистота
твоих намерений! Не верит он тебе. И не хочет верить. А бы если даже и
хотел, то не может. Не умеет. А если верит, то лишь по привычке и до
первого промаха... "Придите и володейте нами." Господи, да сколько же еще
веков будет коряво висеть над миллионными нашими толпами этот
уныло-покорный анемичный лозунг? Приди и володей. Ими... Ты ими володей, а
они будут тебя (с удовольствием) бояться (с гордостью даже, с горделивым
чувством неописуемой и необъяснимой своей особости). Но - обязательно и в
первую голову - бояться. Потому что, как только мы перестаем бояться, у
нас просыпается какой-то специфический аппетит и мы тут же принимаемся
тебя поедать. Как это водится у некоторых стадных или стайных животных...
Экая вековая пошлость, однако же: съедай, дабы не быть съеденным......
Не хочу думать об этом. Пусть ОНИ об этом думают. Да только они об
этом не думают никогда. Они вообще не часто думают. Прикидывают, кумекают,
мозгуют, фурычат, схватывают, секут, врубаются - да. Но не думают.
Зачем?.. Я великолепно помню это замечательное состояние духа, когда
думать полагалось как бы НЕЭКОНОМНЫМ. Экономным полагалось - верить. А
потом, спустя некоторое время, столь же экономным сделалось НЕ верить.
Никому. Ни во что. Ни за какие коврижки...
Он молчал, Ванечка тоже. Ему - говорить не хотелось да и не о чем
было. А Ванечке было не до того. Ванечка держал скорость около сорока.
Ничтожная скорость эта казалась огромной и опасной, быстрее ехать было -