Страница:
Поскольку на сорок последующих лет Киплинг попал в "детские писатели", поскольку лишь в томе БВЛ "Уайльд. Киплинг" в 1976 году он был из этого "детского" статуса выведен (авторской книги его стихотворений, без добавлений в виде прозы, пришлось ждать -- не считая упомянутой парижской книжки 1986 года -- аж до 1990 года), книга 1936 года заслуживает самого пристального внимания. В ней были переизданы все переводы Оношкович-Яцыны (кроме одного) и прибавлено к ним еще 13 переводов той же переводчицы -новых. К сожалению, сама переводчица умерла годом раньше. Ее переводы для издания 1936 года перередактировал, переписал и переувечил в духе худшей цензуры совсем не Валентин Стенич, а другой "мастер стихотворного перевода" -- Геннадий Фиш (1903 -- 1971). Часть переводов он изуродовал настолько, что решил о соавторстве объявить -- под "Мэри Глостер" и "Саперами" появилась двойная подпись, прочие переводы он перелицевал меньше, но так, что компрачикосы Виктора Гюго померли бы от зависти. Приведу один лишь пример.
Многие и многие поколения советских (и антисоветских) юношей и девушек читали, пели и разве что не высекали в камне знаменитую "Пыль". "Отпуска нет на войне!" -- кому не памятен этот рефрен?
В оригинале рефрен таков: "There's no discharge in the war". Советский комментатор английского издания Киплинга (1983) А. А. Долинин пишет о том, что Киплинг обыгрывает здесь стих восьмой главы Екклесиаста -- "нет избавления в этой борьбе". Но у Киплинга ясно указано, какая это война (в русском переводе Библии -- "борьба") -- англо-бурская. Если Киплинг и обыгрывает несколько значений слова discharge, то "отпуск" в военном значении -- лишь шестое или седьмое словарное значение. Между тем как первое или второе -- "выстрел". На англо-бурской войне ужасом солдат было не отсутствие отпуска, а как раз отсутствие сражения, отсутствие выстрелов и вообще войны как таковой. Оношкович-Яцына если и не помнила сама, то знала от старших сверстников -- что такое бурская война, война без войны, война, выигранная Англией с трудом и с позором, -- на этой войне англичане сделали такое ценное и пригодившееся XX веку изобретение, как концлагерь. Киплинг, кстати, считал эту войну для Англии проигранной, вообще войной, недостойной Британской Империи (см. стихотворение "Урок" и многие другие). В издании 1922 года Оношкович-Яцына выбрала для своего перевода: "Нет сражений на войне". Мы перепечатываем переводы Оношкович-Яцыны почти в полном объеме и в тех двадцати случаях, когда есть возможность использовать редактированное М. Л. Лозинским (а по косвенным данным -- и Н. С. Гумилевым) издание 1922 года, возвращаем переводам исконный вид. Остается лишь сожалеть, что остальные переводы приходится перепечатывать по изданию 1936 года, -- нет никакой уверенности, что Г.Фиш не приложил к ним руку.
Впрочем, очень высокую ценность для русской "кип-лингианы" имеют переводы Михаила Фромана (1891-- 1940) и Михаила Гутнера (1912-- 1942); поскольку оба переводчика на момент издания книги 1936 года были живы, надо думать, их ничья рука не увечила. Фроман умер в Ленинграде перед войной, Гутнер -- в эвакуации в Перми (тогда -- г. Молотов). Интересны из работ предвоенного поколения также немногие сохранившиеся строки Эрика Горлина, погибшего во время Ленинградской блокады, а также несколько переводов Елизаветы Полонской (1890-- 1969), среди них -- прославленная "Баллада о Востоке и Западе", начало которой, вероятно, по индексу частоты цитирования могло бы претендовать на попадание в книгу рекордов. О прочих довоенных подходах к творчеству Киплинга хотелось бы забыть, но нельзя.
Современный исследователь -- Екатерина Гениева -- в предисловии к первому постсоветскому изданию Киплинга в России пишет:
"Певца Британской империи, ...железного Редьярда", приняли на ура молодые советские литераторы. Этим обстоятельством был попросту сражен критик и литературовед князь Дмитрий Святополк-Мирский, вернувшийся в 30-е годы из эмиграции на родину <...> Мирский был прав, когда укорял советских литераторов, зачитывавшихся Киплингом. Но как бы то ни было, ...железный Редьярд", а главное, его идеи оказались близкими идеологии молодого советского государства". Князь-коммунист тоже был прав: он ждал от коммунистической молодежи -- главное же от юного советского государства -чего-то совсем, совсем другого. Он и дождался: гибели в советском концлагере. А молодые советские поэты -- Евгений Долматовский, к примеру, или Константин Симонов -- в те довоенные годы увлеченно переводили Киплинга. Симонов, впрочем, не столько переводил, сколько сочинял по мотивам Киплинга: "Серые глаза -- рассвет" в его переводе укорочено на половину текста, "Новобранцы" -- на четыре строфы сокращены, "Добровольно ...пропавший без вести"" -- на две и т. д. Позже Симонов писал о своем увлечении Киплингом в конце тридцатых годов: "Киплинг нравился своим мужественным стилем, своей солдатской строгостью, отточенностью и ясно выраженным мужским началом, мужским и солдатским". Впрочем, он же признал, что разлюбил Киплинга, когда началась война -- в 1941 году. Переводы Симонова по сей день регулярно называют прекрасными, и нет спора, стихи хороши, но, сравнивая их с оригиналом, диву даешься: автор ли подстрочника все так переврал Симонову, сам ли он столь глубоко и сознательно исказил (за возможным исключением "Дурака" -- он же "Вампир" -- и более или менее "Гиен", остальные переводы Симонова едва ли стоит рассматривать как переводы). Если это переводы -- то всех поэтов, от Багрицкого и Тихонова до Фазиля Искандера и Александра Галича (последнего особенно), целиком можно объявить "переводчиками Киплинга". Сам тон советской (и, напоминаю, антисоветской) поэзии, как говорят недоброжелатели, "мускулистый" ее стиль -- от Киплинга и Гумилева.
Симонов разлюбил Киплинга спешно, в одночасье: негоже было шестикратному лауреату Сталинской премии, накануне еще и Ленинской, любить "барда английского империализма". За "железным занавесом" Киплинг изымался из библиотек, лишь очень немногие энтузиасты понемногу переводили его "в стол". Причем, надо честно признать, не очень хорошо переводили: мало любить империю, в ее правоту нужно верить. Британская империя отошла в область истории, у империи советской развивался прогрессивный паралич, при котором, как известно, не до идеалов. Зато с 1976 года, с выхода упомянутого тома БВЛ "Уайльд и Киплинг", где на скудном пространстве в 54 стихотворения почти сорок было переводов совершенно новых, -- начинается для Киплинга новая эпоха, не кончившаяся и по сей день; наше издание преимущественно суммирует работу переводчиков прежних лет, не давая, впрочем, к переводам вариантов: составитель взял на себя всю ответственность за то, чей перевод печатается; таким образом, ничье имя из "коллектива" переводчиков не изъято намеренно. Выбирался всегда живой перевод. Конечно, в оригинале "Мэри Глостер" герой говорит: "В двадцать два года... в двадцать три года...", а в первом варианте перевода Оношкович-Яцына рифмы ради вместо "двадцать три" стало "двадцать шесть", Г.Фиш это "исправил", -- но в нашем издании восстановлен первый вариант. Покойников не редактируют: их или печатают как есть, или заказывают новый перевод. И хотя "Мэри Глостер" после 1936 года переводили по меньшей мере еще пять раз -- предпочтение отдано все же старому варианту. Ибо новые к нему ничего не прибавили.
Сколько раз Редьярд Киплинг был жертвой! Даже его литературная карьера началась не так, как у всех, -- он пал жертвой родительской любви. Ему, шестнадцатилетнему школьнику, родители сделали подарок: его несовершенные детские (ну, юношеские) стихи родители озаглавили "Школьные стихи" и выпустили отдельной книгой. Редьярд впал в депрессию (по другой версии -- в ярость), но писать, к счастью, не перестал. Пять лет спустя он выпустил книгу стихотворений, которую принято считать "первой", -- "Департаментские песенки" (1881). Славы ему эта книга (во всяком случае, за пределами Индии) не принесла. Слава пришла к нему осенью 1889 года, вместе с первыми балладами, напечатанными уже в Англии. И -- пожалуй -- слава с тех пор при нем. Но и жертвой своей славы он становится по сей день. Взять хотя бы печальную историю того, как Киплинга поют в России. Вот -- с магаданской пленки звучит голос престарелого Вадима Козина: он напел чуть ли не целую пленку Киплинга. Киплинга ли? Вот -- звучит "Пыль", и в ней появляются такие строки:
Мой-друг-ме-ня ты не вздумай вспоминать! Я-здесь~за-был как зовут родную мать! Здесь только...
Честное слово я ждал, что вместо "пыль-пыль-пыль" прозвучит "мать-мать-мать..." Наверное, это было бы интонационно даже ближе к оригиналу. Или же некогда популярная песенка: "Сигарета, сигарета! // Только ты не изменяешь! // Я люблю тебя за это, // Да и ты об этом знаешь..." Многие ли слушатели догадались, что звучит перелицовка (не перевод же!) стихотворения Киплинга "Обрученный"? А шлягер поздних советских лет "За цыганской звездой" лучше б уж и не приписывать Киплингу -ни звезды нет в оригинале (а есть "паттеран", знак, оставляемый цыганами вдоль своей, незримой для джорджо-чужаков тропы), ни многого такого, что есть в этом переводе. Зато -- поют! Киплинг не виноват. Но и Бодлер не виноват в том, что "Красотка моя, умчимся в края..." стало цыганским романсом, и даже Мережковский не виноват в том, что в юности сделал этот неудачный перевод. Потому и популярны в эстрадном пении Киплинг и Бодлер, что попали в руки не к переводчикам, но к подражателям. А о них сказал Сальвадор Дали: "Блаженны подражатели -- им достанутся наши недостатки".
Империалиста Киплинга чехвостили даже за то, что в Британии ему платят непомерно высокие гонорары (заметим, что пролетарию Максиму Горькому его огромные гонорары в начале века советское лигературоведение записывало в творческий актив). Все тот же Т. Левит в "Литературной энциклопедии" в 1931 году писал: "Особое положение Киплинга в английской литературе отмечается не только <...> гонорарами, раз в 25 превосходящими обычные (по шиллингу за слово 1900, т. е. около 3 тысяч руб. за печатный лист)". Обвиняли (Р. Миллер-Будницкая, 1936 г.) в том, что "творчество Киплинга несет в себе зародыши английского фашизма", в том, что (там же) "киплинговская философия творчества <...> получает признание крупнейших ...идеологов фашизма"". В том, что Киплинг -- масон, кажется, его никто не обвинял. Быть может, лишь потому, что масоном Киплинг и в самом деле был.
Князь-коммунист Мирский напоминал, что в Англии Киплинга любят лишь те, кто любит только Киплинга. Даже и не поймешь, обвинение ли это: бурский президент Крюгер не читал ничего, кроме Библии, и полагал, что за другие книги можно взяться лишь тогда, когда постигнешь всю глубину и все красоты этой Книги. Совпадение, быть может, не случайное: кое-кто из читателей Киплинга (в том числе в России) никого, кроме Киплинга, не любит. Но этот факт годится и для обвинения, и для защиты.
Так ли уж кощунственно сравнивать книги Киплинга с Библией? Устами младенца глаголет истина, а младенцы (дети и подростки) знают Маугли лучше, чем Библию. Если бы Киплинг не сочинил ничего, кроме "Книг Джунглей", Маугли, литературный герой, давно поглотил бы своего создателя -- как случилось это с Феликсом Зальтеном, автором сказки "Бемби", давно и прочно утратившей в читательском сознании автора: недавний московский опрос -- в связи с изданием продолжения "Бемби", весьма незаслуженно забытой сказки "Пятнадцать зайцев", -- выявил, что три четверти читателей вообще не знает, кто "сочинил ...Бемби"", оставшаяся четверть убеждена, что "Бемби" сочинил... Киплинг. В бессмертной книге Оруэлла, как известно, "партия изобрела самолеты". В силу великой многогранности дара Киплинга читатели готовы поверить, что он сочинил что угодно -- если это хорошее. Омский переводчик Киплинга Евгений Фельдман выявил в различных антологиях английской поэзии немало стихотворений, подписанных именем Киплинга, но отсутствующих в итоговом, полном, "дефинитивном" издании Киплинга 1940 года (научного, полного, комментированного издания Киплинг в Англии пока не дождался). Может быть, и вправду это Киплинг -- хотя бы из пресловутых "Школьных стихотворений" 1881 года. Может быть, это имитации. Подражателям -- по слову Сальвадора Дали -- достаются недостатки, но могут ведь и достоинства достаться в придачу.
Киплинг как детский писатель никогда не подвергался окончательным репрессиям со стороны советской цензуры, во многом благодаря блистательным переводам-пересказам Чуковского и Маршака. Как писал об отношении советских издательств к Киплингу советский автор предисловия к упоминавшемуся изданию БВЛ (1976) Д. Урнов: "Десятки киплинговских книг под прессом лет сжались до одного-двух томов". Лукавый литературовед сказал по советской привычке фразу, неизвестно что означающую: современная полиграфия без усилия ужимает в один том полного Шекспира, Спенсера, Диккенса. Советская цензура, понятно, толковала фразу Урнова в том смысле, что "империализм" Киплинга сгинул, забылся, как Британская Империя, а осталось истинное золото таланта. Но такое толкование -- типичное советское вранье. Ибо даже рухнувшая Британская Империя хоть и рухнула, да не совсем, и вовсе не забыта.
В наследство от нее наш современный мир получил -- как минимум -английский язык, ставший на некоторое время мировым, как некогда латынь или арабский. Лауреатов Нобелевской премии -- британцев -- меньше, чем, скажем, французов, а вот англоязычных лауреатов из Ирландии, США, Австралии лучше не подсчитывать. Уроженцы стран, некогда бывших колониями Англии, пишут о своей ненависти (а последнее время -- и о любви) к колониальному прошлому, но пишут по-английски. В трескучем, декларативном, но все равно великом стихотворении Киплинга "Английский флаг" четыре ветра говорят правду. Если в XIX веке, во времена расцвета Британской Империи, английский язык представлял для культурного неангличанина своего рода факультатив, то в XX веке, -- тем более -- в XXI -- когда Империя рухнула, обойтись без английского языка почти невозможно, хотим или не хотим, но именно английский -- латынь нашего времени. Язык Шекспира, Мильтона и Киплинга.
Киплинг, в отличие от булгаковского Мастера, не заслужил ни света, ни покоя. Затертыми стали слова о том, что он даже в классика не превратился -никто не читает его "по обязанности". До сих пор нет у него достойного полного собрания сочинений -- не только на русском языке, его нет и на английском. Русский историк А. Б. Давидсон признался как-то, что о Киплинге исключительно трудно писать: биографию Гумилева, как вехи, отмечают все новые и новые увлечения женщинами, а у Киплинга даже этого нет. Писатель без биографии, да и только. С замечательной автобиографией, впрочем ("Кое-что о себе самом") -- но в ней можно узнать о чем угодно -- о дизентерии в Симле, о гадюке в бутылке из-под уксуса, об опечатках индийских наборщиков -- словом о чем угодно, кроме Редьярда Киплинга.
Киплинг и сам знал, что его биография легендой не станет: "жизнеделание" -- по Эмпедоклу ли, по Байрону ли -- было ему вполне чуждо, на него попросту не было времени, всей жизнью Киплинга были его книги, к которым он и предложил будущему читателю обращаться со всеми вопросами. И надо понимать благодарность, которую автор "Книги Джунглей" принес в предисловии высокообразованному и благородному Бахадуру Шаху, рабочему слону No 174 по Индийскому регистру, который вместе со своей очаровательной супругой Пудмини рассказал многое, вошедшее в книгу, -- не в шуточном, а в самом прямом и благородном смысле. Слон, волк и мангуст рассказывали -Киплинг лишь записывал. Сэр Антони Глостер и солдат Томми Аткинс говорили -Киплинг лишь записывал. Быть может, именно поэтому в России его книги так хорошо прижились: для нас всегда было очень важно, чтобы в написанном была "правда, одна только правда и ничего, кроме правды".
Поэтому книги Киплинга будут живы и читаемы до тех пор, пока в мире останется хоть один человек, умеющий читать по-русски.
РАЙНЕР. МАРИЯ. ОРФЕЙ
А Смерть останется за дверью Николай Клюев
Нам уже не обойтись без него.
Хотим мы этого, не хотим ли, но на исходе XX века приходится констатировать, что величайшим европейским поэтом столетия был именно Райнер Мария Рильке. Не величайшим немецким, нет -- Рильке и по крови-то едва ли был немцем; не величайшим австрийским или австро-венгерским -- умирающая держава Франца-Иосифа или пришедшая ей на смену Первая Республика кажутся чем-то незначительным рядом с исполинской фигурой Рильке; тем более не величайшим французским, русским, итальянским (хотя на всех этих языках он писал стихи, а французскому творчеству почти целиком отдал последние годы своей жизни); тем более не чешским -- хотя родился в Праге; не швейцарским -- хотя умер именно во французской (говорящей по-французски) части Швейцарии.
Есть в Европе XX века исполины, которых вполне можно поставить рядом с Рильке: писавший на трех языках многоликий португалец Фернандо Пессоа; французский брат-близнец по духу и поэзии Рильке -- Поль Валери; лучший англоязычный поэт последнего столетия, ненавистник Англии -- ирландец Уильям Батлер Йетс; внезапный гений Константин Кавафис, чей дар вполне сравним по значению с поэтами Древней Греции; наконец, даже сильно заслонивший в сознании немецкоязычного читателя чуть ли не всю мировую поэзию Готфрид Бенн, -- да и Россия именно в XX веке дала поэтов, чье творчество оказало влияние едва ли не на весь мир, -- Мандельштама, Цветаеву, Хлебникова, Ходасевича. Список можно продолжать. Но именно Рильке был самым наднациональным, самым европейским.
В эссе Иосифа Бродского "Девяносто лет спустя", целиком посвященном стихотворению Рильке "Орфей. Эвридика. Гермес", нобелевский лауреат сознался (прочитав, понятно, не оригинал Рильке, а английский подстрочный перевод)*, что стихотворение это наводит его на мысль: "А не было ли крупнейшее произведение века создано девяносто лет назад?" Заметим, что у Бродского есть вопрос, но нет утверждения. Умей Бродский читать по-немецки, думается, этот вопрос вообще не возник бы: у самого Рильке найдется десяток-другой произведений -- да простит мне читатель надругательство над русским языком, но иначе сказать не умею -- более бессмертных. И еще: если брать отдельные стихотворения, то у других поэтов -- хотя бы тех, кто перечислен выше, -есть шедевры не менее весомые: "Элегия тени" Пессоа или "Кладбище у моря" Валери; последнее, к слову сказать, Рильке перевел на немецкий язык столь блестяще, что и через триста лет попытка его "превзойти" едва ли будет плодотворной. Ко всему этому надо прибавить, что Рильке, оказавший влияние даже на тех творцов, кто был старше него самого (таков У. Б. Йейтс, в поздние годы целиком заимствовавший у Рильке его "философию смерти", рождающейся и умирающей вместе с человеком, о чем ниже), в силу своей судьбы оказался именно тем человеком, на личности которого сошлись фокусы внимания чуть ли не всех великих творцов нашего уходящего века.
Спору нет, сейчас речь идет лишь о художниках слова, покинувших границы упорядоченного рационализма -- реалистического ли, романтического, какого угодно. Нидерландский историк Йохан Хейзинга в поздней работе "В тени завтрашнего дня" (1935) так охарактеризовал то, что видел в современной поэзии: "Поэзия уходит от разума. В наши дни Рильке или Поль Валери гораздо менее доступны для людей, нечувствительных к поэзии, чем ГЕте или Байрон для своих современников". Но тут уж ничего не поделаешь: людям, нечувствительным к поэзии, трехтомное собрание сочинений Рильке, впервые предпринимаемое на русском языке, никак не предназначается. Понадобилось "сто лет одиночества" (поэт-переводчик работает все-таки чаще всего в одиночестве, наедине с оригиналом), чтобы собрать этот трехтомник, практически полностью охватывающий все, что требуется читателю, желающему прочесть Рильке, принять его или отвергнуть -- а не верить на слово, что "за пределами данного издания осталось еще многое..." Нет. За сто лет работы мы все-таки накопили переводы всех основных зрелых книг Рильке -- от "Часослова", начатого еще в XIX веке, -- и до двух книг, написанных по-французски и вышедших в 1926 году, в год смерти Рильке. Здесь -- полностью весь зрелый, прижизненно изданный Рильке, а также в больших фрагментах и ранний, не столь зрелый, и поздний, никогда не сложенный в отдельные книги и по большей части опубликованный лишь посмертно. Некоторые книги помещены в двух и более переводах (особенно для того, чтобы воздать дань исторической справедливости: впервые переиздаются книги "Жизнь Марии" и "Новые стихотворения", соответственно в переводах Владимира Маккавейского и Константина Богатырева). Здесь -- его роман, рассказы, искусствоведческие работы, письма.
Количество перешло в качество. Всего сто лет работы -- и вот они, три тома Райнера Марии Рильке на русском языке. Это особенно справедливо потому, что писавший всерьез не только по-немецки, но и по-французски поэт переведен на третий язык -- на русский; на язык, который он знал и любил. И это тем более приятно, что по сей день русская поэзия не утратила умения рифмовать: и в силу относительной своей молодости по сравнению с итальянской или английской, и в силу того, что в русском языке попросту гораздо больше рифм и прочих пластических средств, чем в языках великих наших соседей. От рифмы нет нужды отказываться потому, что она нам не мешает. Ну, а кто умеет ее видеть и ценить -- тому будет радость дополнительная: кроме неизбежной ознакомительной задачи у подобного собрания сочинений иноязычного автора есть кое-какой шанс подарить кое-что и просто русской поэзии, поэтический перевод в которой играет роль совершенно самостоятельного жанра, имеющего не единые правила, но множество "сводов" этих правил, и поэт-переводчик выбирает тот способ работы с оригиналом, который ему более по душе, более по силам. Кстати, все то же самое относится и к прозе. Кто-то обманул нас однажды, сказав, что "стихи надо переводить так же, как прозу, только гораздо лучше". Это, конечно, истина, но истиной будет и обратное утверждение. Прозу тоже надо переводить так же, как стихи. Но -- по возможности -- гораздо лучше.
Этот трехтомник к тому же еще и плод нашей давней любви. Русский язык был как-никак первым, на который Рильке перевели более ста лет тому назад: рассказ "Все в одной" появился в "Северном вестнике" в 1897 году. А к нашему времени число одних только "опубликовавшихся" переводчиков Рильке на русский зашло далеко за сотню. На исходе века и тысячелетия нам не на что жаловаться: Рильке в России хорошо известен, любим, вполне добротно и очень обширно переведен (графоманские переводы тут не в счет -- по ведь и они являют собою часть той любви, которую подарила Рильке Россия). Лучший живописный портрет Рильке написал Леонид Пастернак, с ним дружили и переписывались Борис Пастернак и Марина Цветаева; тема "Рильке и Россия" прокормили не одно поколение литературоведов, не исчерпана она и по сей день.
На русском языке переиздаются даже книги о Рильке: к примеру, изрядно устаревшая (с 1958-го года-то!) монография Ханса Эгона Хольтхузена "Райнер Мария Рильке, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни" была недавно издана десятитысячным тиражом (это сейчас то, что раньше -- полмиллиона)... в Челябинске! Основным центром изучения Рильке в России -- во всех аспектах -- с недавних пор, стараниями Р. Чайковского и Е. Лысенковой стал... Магадан! Книга Чайковского и Лысенковой ""Пантера" Р. М. Рильке в русских переводах" (Магадан, 1996) вызвала десятка два рецензий -- от магаданских, московских, петербургских -- и до развернутого отзыва в "Новом журнале", выходящем с начала сороковых годов в Нью-Йорке. Впрочем, на истории русских переводов поэзии Рильке лучше остановиться отдельно.
Первым русским переводчиком стихов Рильке был сын одесского ювелира -весьма одаренный Александр Биск (1883-- 1973). В последние месяцы жизни Биска мне хоть и по переписке, но довелось с ним познакомиться. "Я занимался Рильке с 1905 года -- я нашел его "Lieder der Madchen"*, будучи лейпцигским студентом", -- писал из Нью-Йорка девяностолетний поэт в Москву автору этого предисловия (письмо от 31 января 1973 г.). "Лейпцигским студентом" Биск был совсем недолго, уже весной 1906 года он переселился в Париж, где жил до 1911 года: сам поэт политикой не занимался, но сестра состояла в партии эсеров, возврат в Одессу и в Россию был чреват выяснениями отношений с полицией, а молодой Биск хорошо чувствовал себя в Париже -- к тому же в одесских газетах он печатался уже тогда. "Первые мои переводы (из Рильке -- Е. В.) относятся к 1906 году", -- напишет он в предисловии к первому русскому "Избранному" Рильке, вышедшему в Одессе между маем и августом 1919 года. Первая "столичная" публикация переводов Биска из Рильке пока что разыскана в 1911 году ("Русская мысль", кн. 6) -- пять стихотворений, в том числе ставший классическим именно в переложении Биска шедевр "И был тогда день белых хризантем...".
Именно 1911 -- 1914 годы -- время первого бурного интереса к Рильке в России; успевают выйти три его книги: "Книга часов" (М., 1913) в сильно сокращенном и едва ли удачном переложении Юлиана Анисимова, в том же году -перевод единственного романа Рильке "Заметки Мальте Лауридса Бригге" в двух томах (в оригинале книга вышла в 1910 году, что следует помнить); наконец, выпущенная в оригинале в июне 1913 года книга "Жизнь Марии" всего через полгода, но уже в 1914 году, накануне войны, когда оказалось под запретом "все немецкое", была выпущена в Киеве в переводе не оцененного по сей день поэта Владимира Маккавейского. Кстати, в нашем издании (в приложении) этот перевод переиздается полностью впервые, и хотелось бы привлечь к нему читательское внимание. То, что казалось странным и неуклюжим в начале века, стало попятным и весьма поэтичным теперь. Похоже на то, что Маккавейский очень сильно обогнал свое время; в 1920 году он был убит под Ростовом, имя его забылось, но уже давно пришла пора вернуть его стихам, переводам и доброму имени почет и внимание.
Многие и многие поколения советских (и антисоветских) юношей и девушек читали, пели и разве что не высекали в камне знаменитую "Пыль". "Отпуска нет на войне!" -- кому не памятен этот рефрен?
В оригинале рефрен таков: "There's no discharge in the war". Советский комментатор английского издания Киплинга (1983) А. А. Долинин пишет о том, что Киплинг обыгрывает здесь стих восьмой главы Екклесиаста -- "нет избавления в этой борьбе". Но у Киплинга ясно указано, какая это война (в русском переводе Библии -- "борьба") -- англо-бурская. Если Киплинг и обыгрывает несколько значений слова discharge, то "отпуск" в военном значении -- лишь шестое или седьмое словарное значение. Между тем как первое или второе -- "выстрел". На англо-бурской войне ужасом солдат было не отсутствие отпуска, а как раз отсутствие сражения, отсутствие выстрелов и вообще войны как таковой. Оношкович-Яцына если и не помнила сама, то знала от старших сверстников -- что такое бурская война, война без войны, война, выигранная Англией с трудом и с позором, -- на этой войне англичане сделали такое ценное и пригодившееся XX веку изобретение, как концлагерь. Киплинг, кстати, считал эту войну для Англии проигранной, вообще войной, недостойной Британской Империи (см. стихотворение "Урок" и многие другие). В издании 1922 года Оношкович-Яцына выбрала для своего перевода: "Нет сражений на войне". Мы перепечатываем переводы Оношкович-Яцыны почти в полном объеме и в тех двадцати случаях, когда есть возможность использовать редактированное М. Л. Лозинским (а по косвенным данным -- и Н. С. Гумилевым) издание 1922 года, возвращаем переводам исконный вид. Остается лишь сожалеть, что остальные переводы приходится перепечатывать по изданию 1936 года, -- нет никакой уверенности, что Г.Фиш не приложил к ним руку.
Впрочем, очень высокую ценность для русской "кип-лингианы" имеют переводы Михаила Фромана (1891-- 1940) и Михаила Гутнера (1912-- 1942); поскольку оба переводчика на момент издания книги 1936 года были живы, надо думать, их ничья рука не увечила. Фроман умер в Ленинграде перед войной, Гутнер -- в эвакуации в Перми (тогда -- г. Молотов). Интересны из работ предвоенного поколения также немногие сохранившиеся строки Эрика Горлина, погибшего во время Ленинградской блокады, а также несколько переводов Елизаветы Полонской (1890-- 1969), среди них -- прославленная "Баллада о Востоке и Западе", начало которой, вероятно, по индексу частоты цитирования могло бы претендовать на попадание в книгу рекордов. О прочих довоенных подходах к творчеству Киплинга хотелось бы забыть, но нельзя.
Современный исследователь -- Екатерина Гениева -- в предисловии к первому постсоветскому изданию Киплинга в России пишет:
"Певца Британской империи, ...железного Редьярда", приняли на ура молодые советские литераторы. Этим обстоятельством был попросту сражен критик и литературовед князь Дмитрий Святополк-Мирский, вернувшийся в 30-е годы из эмиграции на родину <...> Мирский был прав, когда укорял советских литераторов, зачитывавшихся Киплингом. Но как бы то ни было, ...железный Редьярд", а главное, его идеи оказались близкими идеологии молодого советского государства". Князь-коммунист тоже был прав: он ждал от коммунистической молодежи -- главное же от юного советского государства -чего-то совсем, совсем другого. Он и дождался: гибели в советском концлагере. А молодые советские поэты -- Евгений Долматовский, к примеру, или Константин Симонов -- в те довоенные годы увлеченно переводили Киплинга. Симонов, впрочем, не столько переводил, сколько сочинял по мотивам Киплинга: "Серые глаза -- рассвет" в его переводе укорочено на половину текста, "Новобранцы" -- на четыре строфы сокращены, "Добровольно ...пропавший без вести"" -- на две и т. д. Позже Симонов писал о своем увлечении Киплингом в конце тридцатых годов: "Киплинг нравился своим мужественным стилем, своей солдатской строгостью, отточенностью и ясно выраженным мужским началом, мужским и солдатским". Впрочем, он же признал, что разлюбил Киплинга, когда началась война -- в 1941 году. Переводы Симонова по сей день регулярно называют прекрасными, и нет спора, стихи хороши, но, сравнивая их с оригиналом, диву даешься: автор ли подстрочника все так переврал Симонову, сам ли он столь глубоко и сознательно исказил (за возможным исключением "Дурака" -- он же "Вампир" -- и более или менее "Гиен", остальные переводы Симонова едва ли стоит рассматривать как переводы). Если это переводы -- то всех поэтов, от Багрицкого и Тихонова до Фазиля Искандера и Александра Галича (последнего особенно), целиком можно объявить "переводчиками Киплинга". Сам тон советской (и, напоминаю, антисоветской) поэзии, как говорят недоброжелатели, "мускулистый" ее стиль -- от Киплинга и Гумилева.
Симонов разлюбил Киплинга спешно, в одночасье: негоже было шестикратному лауреату Сталинской премии, накануне еще и Ленинской, любить "барда английского империализма". За "железным занавесом" Киплинг изымался из библиотек, лишь очень немногие энтузиасты понемногу переводили его "в стол". Причем, надо честно признать, не очень хорошо переводили: мало любить империю, в ее правоту нужно верить. Британская империя отошла в область истории, у империи советской развивался прогрессивный паралич, при котором, как известно, не до идеалов. Зато с 1976 года, с выхода упомянутого тома БВЛ "Уайльд и Киплинг", где на скудном пространстве в 54 стихотворения почти сорок было переводов совершенно новых, -- начинается для Киплинга новая эпоха, не кончившаяся и по сей день; наше издание преимущественно суммирует работу переводчиков прежних лет, не давая, впрочем, к переводам вариантов: составитель взял на себя всю ответственность за то, чей перевод печатается; таким образом, ничье имя из "коллектива" переводчиков не изъято намеренно. Выбирался всегда живой перевод. Конечно, в оригинале "Мэри Глостер" герой говорит: "В двадцать два года... в двадцать три года...", а в первом варианте перевода Оношкович-Яцына рифмы ради вместо "двадцать три" стало "двадцать шесть", Г.Фиш это "исправил", -- но в нашем издании восстановлен первый вариант. Покойников не редактируют: их или печатают как есть, или заказывают новый перевод. И хотя "Мэри Глостер" после 1936 года переводили по меньшей мере еще пять раз -- предпочтение отдано все же старому варианту. Ибо новые к нему ничего не прибавили.
Сколько раз Редьярд Киплинг был жертвой! Даже его литературная карьера началась не так, как у всех, -- он пал жертвой родительской любви. Ему, шестнадцатилетнему школьнику, родители сделали подарок: его несовершенные детские (ну, юношеские) стихи родители озаглавили "Школьные стихи" и выпустили отдельной книгой. Редьярд впал в депрессию (по другой версии -- в ярость), но писать, к счастью, не перестал. Пять лет спустя он выпустил книгу стихотворений, которую принято считать "первой", -- "Департаментские песенки" (1881). Славы ему эта книга (во всяком случае, за пределами Индии) не принесла. Слава пришла к нему осенью 1889 года, вместе с первыми балладами, напечатанными уже в Англии. И -- пожалуй -- слава с тех пор при нем. Но и жертвой своей славы он становится по сей день. Взять хотя бы печальную историю того, как Киплинга поют в России. Вот -- с магаданской пленки звучит голос престарелого Вадима Козина: он напел чуть ли не целую пленку Киплинга. Киплинга ли? Вот -- звучит "Пыль", и в ней появляются такие строки:
Мой-друг-ме-ня ты не вздумай вспоминать! Я-здесь~за-был как зовут родную мать! Здесь только...
Честное слово я ждал, что вместо "пыль-пыль-пыль" прозвучит "мать-мать-мать..." Наверное, это было бы интонационно даже ближе к оригиналу. Или же некогда популярная песенка: "Сигарета, сигарета! // Только ты не изменяешь! // Я люблю тебя за это, // Да и ты об этом знаешь..." Многие ли слушатели догадались, что звучит перелицовка (не перевод же!) стихотворения Киплинга "Обрученный"? А шлягер поздних советских лет "За цыганской звездой" лучше б уж и не приписывать Киплингу -ни звезды нет в оригинале (а есть "паттеран", знак, оставляемый цыганами вдоль своей, незримой для джорджо-чужаков тропы), ни многого такого, что есть в этом переводе. Зато -- поют! Киплинг не виноват. Но и Бодлер не виноват в том, что "Красотка моя, умчимся в края..." стало цыганским романсом, и даже Мережковский не виноват в том, что в юности сделал этот неудачный перевод. Потому и популярны в эстрадном пении Киплинг и Бодлер, что попали в руки не к переводчикам, но к подражателям. А о них сказал Сальвадор Дали: "Блаженны подражатели -- им достанутся наши недостатки".
Империалиста Киплинга чехвостили даже за то, что в Британии ему платят непомерно высокие гонорары (заметим, что пролетарию Максиму Горькому его огромные гонорары в начале века советское лигературоведение записывало в творческий актив). Все тот же Т. Левит в "Литературной энциклопедии" в 1931 году писал: "Особое положение Киплинга в английской литературе отмечается не только <...> гонорарами, раз в 25 превосходящими обычные (по шиллингу за слово 1900, т. е. около 3 тысяч руб. за печатный лист)". Обвиняли (Р. Миллер-Будницкая, 1936 г.) в том, что "творчество Киплинга несет в себе зародыши английского фашизма", в том, что (там же) "киплинговская философия творчества <...> получает признание крупнейших ...идеологов фашизма"". В том, что Киплинг -- масон, кажется, его никто не обвинял. Быть может, лишь потому, что масоном Киплинг и в самом деле был.
Князь-коммунист Мирский напоминал, что в Англии Киплинга любят лишь те, кто любит только Киплинга. Даже и не поймешь, обвинение ли это: бурский президент Крюгер не читал ничего, кроме Библии, и полагал, что за другие книги можно взяться лишь тогда, когда постигнешь всю глубину и все красоты этой Книги. Совпадение, быть может, не случайное: кое-кто из читателей Киплинга (в том числе в России) никого, кроме Киплинга, не любит. Но этот факт годится и для обвинения, и для защиты.
Так ли уж кощунственно сравнивать книги Киплинга с Библией? Устами младенца глаголет истина, а младенцы (дети и подростки) знают Маугли лучше, чем Библию. Если бы Киплинг не сочинил ничего, кроме "Книг Джунглей", Маугли, литературный герой, давно поглотил бы своего создателя -- как случилось это с Феликсом Зальтеном, автором сказки "Бемби", давно и прочно утратившей в читательском сознании автора: недавний московский опрос -- в связи с изданием продолжения "Бемби", весьма незаслуженно забытой сказки "Пятнадцать зайцев", -- выявил, что три четверти читателей вообще не знает, кто "сочинил ...Бемби"", оставшаяся четверть убеждена, что "Бемби" сочинил... Киплинг. В бессмертной книге Оруэлла, как известно, "партия изобрела самолеты". В силу великой многогранности дара Киплинга читатели готовы поверить, что он сочинил что угодно -- если это хорошее. Омский переводчик Киплинга Евгений Фельдман выявил в различных антологиях английской поэзии немало стихотворений, подписанных именем Киплинга, но отсутствующих в итоговом, полном, "дефинитивном" издании Киплинга 1940 года (научного, полного, комментированного издания Киплинг в Англии пока не дождался). Может быть, и вправду это Киплинг -- хотя бы из пресловутых "Школьных стихотворений" 1881 года. Может быть, это имитации. Подражателям -- по слову Сальвадора Дали -- достаются недостатки, но могут ведь и достоинства достаться в придачу.
Киплинг как детский писатель никогда не подвергался окончательным репрессиям со стороны советской цензуры, во многом благодаря блистательным переводам-пересказам Чуковского и Маршака. Как писал об отношении советских издательств к Киплингу советский автор предисловия к упоминавшемуся изданию БВЛ (1976) Д. Урнов: "Десятки киплинговских книг под прессом лет сжались до одного-двух томов". Лукавый литературовед сказал по советской привычке фразу, неизвестно что означающую: современная полиграфия без усилия ужимает в один том полного Шекспира, Спенсера, Диккенса. Советская цензура, понятно, толковала фразу Урнова в том смысле, что "империализм" Киплинга сгинул, забылся, как Британская Империя, а осталось истинное золото таланта. Но такое толкование -- типичное советское вранье. Ибо даже рухнувшая Британская Империя хоть и рухнула, да не совсем, и вовсе не забыта.
В наследство от нее наш современный мир получил -- как минимум -английский язык, ставший на некоторое время мировым, как некогда латынь или арабский. Лауреатов Нобелевской премии -- британцев -- меньше, чем, скажем, французов, а вот англоязычных лауреатов из Ирландии, США, Австралии лучше не подсчитывать. Уроженцы стран, некогда бывших колониями Англии, пишут о своей ненависти (а последнее время -- и о любви) к колониальному прошлому, но пишут по-английски. В трескучем, декларативном, но все равно великом стихотворении Киплинга "Английский флаг" четыре ветра говорят правду. Если в XIX веке, во времена расцвета Британской Империи, английский язык представлял для культурного неангличанина своего рода факультатив, то в XX веке, -- тем более -- в XXI -- когда Империя рухнула, обойтись без английского языка почти невозможно, хотим или не хотим, но именно английский -- латынь нашего времени. Язык Шекспира, Мильтона и Киплинга.
Киплинг, в отличие от булгаковского Мастера, не заслужил ни света, ни покоя. Затертыми стали слова о том, что он даже в классика не превратился -никто не читает его "по обязанности". До сих пор нет у него достойного полного собрания сочинений -- не только на русском языке, его нет и на английском. Русский историк А. Б. Давидсон признался как-то, что о Киплинге исключительно трудно писать: биографию Гумилева, как вехи, отмечают все новые и новые увлечения женщинами, а у Киплинга даже этого нет. Писатель без биографии, да и только. С замечательной автобиографией, впрочем ("Кое-что о себе самом") -- но в ней можно узнать о чем угодно -- о дизентерии в Симле, о гадюке в бутылке из-под уксуса, об опечатках индийских наборщиков -- словом о чем угодно, кроме Редьярда Киплинга.
Киплинг и сам знал, что его биография легендой не станет: "жизнеделание" -- по Эмпедоклу ли, по Байрону ли -- было ему вполне чуждо, на него попросту не было времени, всей жизнью Киплинга были его книги, к которым он и предложил будущему читателю обращаться со всеми вопросами. И надо понимать благодарность, которую автор "Книги Джунглей" принес в предисловии высокообразованному и благородному Бахадуру Шаху, рабочему слону No 174 по Индийскому регистру, который вместе со своей очаровательной супругой Пудмини рассказал многое, вошедшее в книгу, -- не в шуточном, а в самом прямом и благородном смысле. Слон, волк и мангуст рассказывали -Киплинг лишь записывал. Сэр Антони Глостер и солдат Томми Аткинс говорили -Киплинг лишь записывал. Быть может, именно поэтому в России его книги так хорошо прижились: для нас всегда было очень важно, чтобы в написанном была "правда, одна только правда и ничего, кроме правды".
Поэтому книги Киплинга будут живы и читаемы до тех пор, пока в мире останется хоть один человек, умеющий читать по-русски.
РАЙНЕР. МАРИЯ. ОРФЕЙ
А Смерть останется за дверью Николай Клюев
Нам уже не обойтись без него.
Хотим мы этого, не хотим ли, но на исходе XX века приходится констатировать, что величайшим европейским поэтом столетия был именно Райнер Мария Рильке. Не величайшим немецким, нет -- Рильке и по крови-то едва ли был немцем; не величайшим австрийским или австро-венгерским -- умирающая держава Франца-Иосифа или пришедшая ей на смену Первая Республика кажутся чем-то незначительным рядом с исполинской фигурой Рильке; тем более не величайшим французским, русским, итальянским (хотя на всех этих языках он писал стихи, а французскому творчеству почти целиком отдал последние годы своей жизни); тем более не чешским -- хотя родился в Праге; не швейцарским -- хотя умер именно во французской (говорящей по-французски) части Швейцарии.
Есть в Европе XX века исполины, которых вполне можно поставить рядом с Рильке: писавший на трех языках многоликий португалец Фернандо Пессоа; французский брат-близнец по духу и поэзии Рильке -- Поль Валери; лучший англоязычный поэт последнего столетия, ненавистник Англии -- ирландец Уильям Батлер Йетс; внезапный гений Константин Кавафис, чей дар вполне сравним по значению с поэтами Древней Греции; наконец, даже сильно заслонивший в сознании немецкоязычного читателя чуть ли не всю мировую поэзию Готфрид Бенн, -- да и Россия именно в XX веке дала поэтов, чье творчество оказало влияние едва ли не на весь мир, -- Мандельштама, Цветаеву, Хлебникова, Ходасевича. Список можно продолжать. Но именно Рильке был самым наднациональным, самым европейским.
В эссе Иосифа Бродского "Девяносто лет спустя", целиком посвященном стихотворению Рильке "Орфей. Эвридика. Гермес", нобелевский лауреат сознался (прочитав, понятно, не оригинал Рильке, а английский подстрочный перевод)*, что стихотворение это наводит его на мысль: "А не было ли крупнейшее произведение века создано девяносто лет назад?" Заметим, что у Бродского есть вопрос, но нет утверждения. Умей Бродский читать по-немецки, думается, этот вопрос вообще не возник бы: у самого Рильке найдется десяток-другой произведений -- да простит мне читатель надругательство над русским языком, но иначе сказать не умею -- более бессмертных. И еще: если брать отдельные стихотворения, то у других поэтов -- хотя бы тех, кто перечислен выше, -есть шедевры не менее весомые: "Элегия тени" Пессоа или "Кладбище у моря" Валери; последнее, к слову сказать, Рильке перевел на немецкий язык столь блестяще, что и через триста лет попытка его "превзойти" едва ли будет плодотворной. Ко всему этому надо прибавить, что Рильке, оказавший влияние даже на тех творцов, кто был старше него самого (таков У. Б. Йейтс, в поздние годы целиком заимствовавший у Рильке его "философию смерти", рождающейся и умирающей вместе с человеком, о чем ниже), в силу своей судьбы оказался именно тем человеком, на личности которого сошлись фокусы внимания чуть ли не всех великих творцов нашего уходящего века.
Спору нет, сейчас речь идет лишь о художниках слова, покинувших границы упорядоченного рационализма -- реалистического ли, романтического, какого угодно. Нидерландский историк Йохан Хейзинга в поздней работе "В тени завтрашнего дня" (1935) так охарактеризовал то, что видел в современной поэзии: "Поэзия уходит от разума. В наши дни Рильке или Поль Валери гораздо менее доступны для людей, нечувствительных к поэзии, чем ГЕте или Байрон для своих современников". Но тут уж ничего не поделаешь: людям, нечувствительным к поэзии, трехтомное собрание сочинений Рильке, впервые предпринимаемое на русском языке, никак не предназначается. Понадобилось "сто лет одиночества" (поэт-переводчик работает все-таки чаще всего в одиночестве, наедине с оригиналом), чтобы собрать этот трехтомник, практически полностью охватывающий все, что требуется читателю, желающему прочесть Рильке, принять его или отвергнуть -- а не верить на слово, что "за пределами данного издания осталось еще многое..." Нет. За сто лет работы мы все-таки накопили переводы всех основных зрелых книг Рильке -- от "Часослова", начатого еще в XIX веке, -- и до двух книг, написанных по-французски и вышедших в 1926 году, в год смерти Рильке. Здесь -- полностью весь зрелый, прижизненно изданный Рильке, а также в больших фрагментах и ранний, не столь зрелый, и поздний, никогда не сложенный в отдельные книги и по большей части опубликованный лишь посмертно. Некоторые книги помещены в двух и более переводах (особенно для того, чтобы воздать дань исторической справедливости: впервые переиздаются книги "Жизнь Марии" и "Новые стихотворения", соответственно в переводах Владимира Маккавейского и Константина Богатырева). Здесь -- его роман, рассказы, искусствоведческие работы, письма.
Количество перешло в качество. Всего сто лет работы -- и вот они, три тома Райнера Марии Рильке на русском языке. Это особенно справедливо потому, что писавший всерьез не только по-немецки, но и по-французски поэт переведен на третий язык -- на русский; на язык, который он знал и любил. И это тем более приятно, что по сей день русская поэзия не утратила умения рифмовать: и в силу относительной своей молодости по сравнению с итальянской или английской, и в силу того, что в русском языке попросту гораздо больше рифм и прочих пластических средств, чем в языках великих наших соседей. От рифмы нет нужды отказываться потому, что она нам не мешает. Ну, а кто умеет ее видеть и ценить -- тому будет радость дополнительная: кроме неизбежной ознакомительной задачи у подобного собрания сочинений иноязычного автора есть кое-какой шанс подарить кое-что и просто русской поэзии, поэтический перевод в которой играет роль совершенно самостоятельного жанра, имеющего не единые правила, но множество "сводов" этих правил, и поэт-переводчик выбирает тот способ работы с оригиналом, который ему более по душе, более по силам. Кстати, все то же самое относится и к прозе. Кто-то обманул нас однажды, сказав, что "стихи надо переводить так же, как прозу, только гораздо лучше". Это, конечно, истина, но истиной будет и обратное утверждение. Прозу тоже надо переводить так же, как стихи. Но -- по возможности -- гораздо лучше.
Этот трехтомник к тому же еще и плод нашей давней любви. Русский язык был как-никак первым, на который Рильке перевели более ста лет тому назад: рассказ "Все в одной" появился в "Северном вестнике" в 1897 году. А к нашему времени число одних только "опубликовавшихся" переводчиков Рильке на русский зашло далеко за сотню. На исходе века и тысячелетия нам не на что жаловаться: Рильке в России хорошо известен, любим, вполне добротно и очень обширно переведен (графоманские переводы тут не в счет -- по ведь и они являют собою часть той любви, которую подарила Рильке Россия). Лучший живописный портрет Рильке написал Леонид Пастернак, с ним дружили и переписывались Борис Пастернак и Марина Цветаева; тема "Рильке и Россия" прокормили не одно поколение литературоведов, не исчерпана она и по сей день.
На русском языке переиздаются даже книги о Рильке: к примеру, изрядно устаревшая (с 1958-го года-то!) монография Ханса Эгона Хольтхузена "Райнер Мария Рильке, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни" была недавно издана десятитысячным тиражом (это сейчас то, что раньше -- полмиллиона)... в Челябинске! Основным центром изучения Рильке в России -- во всех аспектах -- с недавних пор, стараниями Р. Чайковского и Е. Лысенковой стал... Магадан! Книга Чайковского и Лысенковой ""Пантера" Р. М. Рильке в русских переводах" (Магадан, 1996) вызвала десятка два рецензий -- от магаданских, московских, петербургских -- и до развернутого отзыва в "Новом журнале", выходящем с начала сороковых годов в Нью-Йорке. Впрочем, на истории русских переводов поэзии Рильке лучше остановиться отдельно.
Первым русским переводчиком стихов Рильке был сын одесского ювелира -весьма одаренный Александр Биск (1883-- 1973). В последние месяцы жизни Биска мне хоть и по переписке, но довелось с ним познакомиться. "Я занимался Рильке с 1905 года -- я нашел его "Lieder der Madchen"*, будучи лейпцигским студентом", -- писал из Нью-Йорка девяностолетний поэт в Москву автору этого предисловия (письмо от 31 января 1973 г.). "Лейпцигским студентом" Биск был совсем недолго, уже весной 1906 года он переселился в Париж, где жил до 1911 года: сам поэт политикой не занимался, но сестра состояла в партии эсеров, возврат в Одессу и в Россию был чреват выяснениями отношений с полицией, а молодой Биск хорошо чувствовал себя в Париже -- к тому же в одесских газетах он печатался уже тогда. "Первые мои переводы (из Рильке -- Е. В.) относятся к 1906 году", -- напишет он в предисловии к первому русскому "Избранному" Рильке, вышедшему в Одессе между маем и августом 1919 года. Первая "столичная" публикация переводов Биска из Рильке пока что разыскана в 1911 году ("Русская мысль", кн. 6) -- пять стихотворений, в том числе ставший классическим именно в переложении Биска шедевр "И был тогда день белых хризантем...".
Именно 1911 -- 1914 годы -- время первого бурного интереса к Рильке в России; успевают выйти три его книги: "Книга часов" (М., 1913) в сильно сокращенном и едва ли удачном переложении Юлиана Анисимова, в том же году -перевод единственного романа Рильке "Заметки Мальте Лауридса Бригге" в двух томах (в оригинале книга вышла в 1910 году, что следует помнить); наконец, выпущенная в оригинале в июне 1913 года книга "Жизнь Марии" всего через полгода, но уже в 1914 году, накануне войны, когда оказалось под запретом "все немецкое", была выпущена в Киеве в переводе не оцененного по сей день поэта Владимира Маккавейского. Кстати, в нашем издании (в приложении) этот перевод переиздается полностью впервые, и хотелось бы привлечь к нему читательское внимание. То, что казалось странным и неуклюжим в начале века, стало попятным и весьма поэтичным теперь. Похоже на то, что Маккавейский очень сильно обогнал свое время; в 1920 году он был убит под Ростовом, имя его забылось, но уже давно пришла пора вернуть его стихам, переводам и доброму имени почет и внимание.