Страница:
Выходило все больше книг, осваивались все новые и новые литературы. Однако поэты серебряного века по календарным причинам (прошу прощения за термин) уходили один за другим, а смена им в собственно советской литературе была приготовлена страшная, -- кстати, этих "выдающихся советских" в "Строфах века -- 2" не ищите, почти никого не найдете: за них по преимуществу работали "негры", и составителю этой антологии сей факт известен на собственной шкуре. Действительно поэтам (не "выдающимся советским", а обычным) оставался единственный выход. Анна Андреевна Ахматова, приняв на Ордынке у Ардовых очередную гостью, совсем юную Надежду Мальцеву, выслушала ее стихи одобрительно, а потом сказала: "Надя, учите языки". Этот совет Ахматовой и Мальцева, и все ее поколение, не говоря о более молодых, приняли к сведению. В 70-е годы пробиться в поэтический перевод иначе, как зная язык, работая без подстрочника (соответственно -упрощая работу редакторам, до чего в эти времена они стали большими охотниками), стало почти невозможно. Новое поколение вызубрило решительно все языки с европейской графикой и даже многие из неевропейских. Составитель "Строф века -- 2", в освоении чужих языков человек талантов очень средних, вызубрил как минимум два таких экзотических языка -- африкаанс (бурский), на котором по сей день говорят и пишут миллионов пять человек в Южной Африке, и мальтийский, на котором говорит в десять раз меньше народу, но поэзия все равно есть, и старая и новая, главное же -- весьма интересная и достойная перевода. Чудовищная советская геополитика, которой требовалось доказать присутствие СССР решительно везде, имела оборотную сторону, для нашей поэзии безусловно положительную: поощрялось изучение маргинальных литератур. Будущие лауреаты Нобелевской премии -- Дерек Уолкотт с острова Сент-Люсия, нигериец Воле Шойинка, ирландец Шеймас Хини -- все они были известны у нас задолго до того, как шведские лавры увенчали чело каждого.
Но несколько десятилетий процветало в переводе отнюдь не это поколение. В литературу пришла новая порода -- переводчик-хищник. Ему не обязательно было нанимать "негров", он и сам кое-что умел, но не признавал за другими права уметь тоже. Стоило некоему совсем не безвестному советскому поэту-переводчику взяться за поэму, на которую хищник "положил глаз", -- как самое малое следовало письмо в ЦК или звонок куда похуже -- и, если у нахала не находилось своих защитников, то он обречен был завтра же по провинциальным издательствам, платившим не девяносто копеек за строку, не рубль десять и не положенные только "выдающимся" рубль сорок, а всего-то сорок копеек минус десять за подстрочник, переводить несуществующих "националов". Хищник был мстителен, чаще всего сотрудничал с "органами", занимал немалые посты в местных организациях Союза советских писателей. От хищника не всегда освобождала даже смерть: покуда длилось куцее советское авторское право (когда-то 15 лет, потом -- 25), наследники железной лапой продолжали дело кормильца-поильца.
Но были хищники, которым и вовсе становилось лень работать. Признанный классик советской поэзии брал за ухо молодого, голодного, да еще с "пятым пунктом" (не надо думать, что "еврей" -- это худшее, что можно было отыскать в "пятой графе" -- были ведь и "наказанные народы", принадлежность к которым грозила гибелью), и говорил: "Мне за строку платят четырнадцать рублей, тебе -- если вообще захотят тебя печатать -- заплатят семь. Подстрочник -- за счет издательства. Твой гонорар -- тебе, разницу -- мне, потому что я подпись ставлю". Куда было идти "молодому и голодному"? Он соглашался. Из таких объятий освобождала или смерть нанимателя, или -- реже -- случайность, при которой "негр" как-то сам по себе выбивался в люди. Где возможно, я старался "Строфы века -- 2" от "негритянских" переводов очистить. Но закулисная сторона издательского дела темна, и не всем рассказам можно верить. Наверняка подобные примеры в антологию проскользнули. Известно, что кое-какие переводы Ахматовой сделаны не ею лично. Но это не повод менять подпись: сама Ахматова тоже переводила. Поэтому я предлагаю многие имена рассматривать как некий коллективный псевдоним: примеров правомерности такого подхода множество и в оригинальном творчестве: две последние строки мандельштамовского "На каменных отрогах Пиэрии..." сочинил Владимир Маккавейский, но от этого стихотворение не стало менее мандельштамовским.
***
Когда возникла идея "Строф века -- 2", возникли те же проблемы, что и при составлении собственно "Строф века", то есть антологии Евгения Евтушенко. Следовало объединить под одной обложкой все три основные школы поэтического перевода -- московскую, петербургскую, эмигрантскую (объединенную в основном тем, что вся она в советское время была запретной) -- с робкими ростками этого искусства, жившими в советской провинции, выявить тысячи непошедших в печать переводов, а с пошедших в печать максимально снять "конъюнктурную" правку, сделанную редактором или цензором против воли переводчика. Работа может показаться неподъемной, но начал ее составитель -- без малейшей надежды на публикацию подобной антологии, просто как историк перевода -- тридцать лет назад, так что многое оказалось готово: скопируй да вложи в папку. Но еще год в архивах поработать пришлось.
Всего, конечно, пересмотреть не удалось, но при работе в РГАЛИ, куда нередко попадали осколки издательских и журнальных архивов, мне часто встречались папки с однотипным грифом "Непошедшие переводы" -- в них отыскивалось то, что по тем или иным причинам не было пропущено в печать. Образец таких материалов -- перевод басни Пьера Лашамбоди "Стрекоза, муравей и голубь", выполненный Александром Гатовым. Перевод испещрен карандашом: "Неуместное издевательство над Крыловым!", "Нежелательное прочтение" -- и что-то еще. Роль Гатова, специалиста по "революционной" поэзии Франции, в биографиях множества поэтов требует дополнительного исследования -- но, как мы видим, самому ему тоже отнюдь не все было позволено.
Помимо папок с "непошедшим" есть в архивах, частных и государственных, иные папки -- с тем материалом, который никогда и никуда вовсе не "шел". Никакой надежды опубликовать в даже самой обширной американской поэтической антологии Эзру Паунда, осужденного за сотрудничество с итальянскими фашистами, у Михаила Зенкевича не было. Но, верный антологической полноте, Зенкевич Паунда "в стол" все же переводил. Переводил и Роя Кэмпбелла, белого южноафриканского поэта, воевавшего в Испании в гражданской войне на стороне Франко. Притом эти переводы даже в печать проскользнули -- у цензоров не хватало квалификации. По множеству причин впервые публикуются в "Строфах века -- 2" многие переводы Ариадны Эфрон. Из папок с неизданным извлечены многие переводы Аркадия Штейнберга, Сергея Петрова, Александра Голембы. Многое найдено там, где и вовсе никто ничего не ожидал найти: приоткрылось целое поколение, которое по известной аналогии можно было бы назвать "переводчиками, погибшими на Великой Отечественной войне", Вс. Римский-Корсаков, Е. Садовский, Э. Люмкис; сделали они немного, а то, что сделано, -- чаще всего утрачено, но есть исключения: например, при разборе немногих сохранившихся стихотворений погибшего под родным Киевом Эмиля Люмкиса среди оригинальных стихов многое оказалось переводным -- и включено в "Строфы века -- 2". Даже в архиве прославленного китаиста, академика Василия Алексеева, отыскалась большая тетрадь никогда не печатавшихся переводов. Впрочем, всего не перечислишь, да и ни к чему -- антология перед вами, читайте.
***
Осознав себя два столетия тому назад как отдельный жанр, поэтический перевод в 60-е годы XX века (наконец-то!) привлек к себе исследовательское внимание. Почти одновременно вышли две антологии (1968) -- "Зарубежная поэзия в русских переводах" (Москва, "Прогресс") и двухтомник "Мастера русского поэтического перевода" в "Библиотеке поэта" (Ленинград, "Советский писатель"). Первую составили Е. Винокуров и Л. Гинзбург, вторую -- Е. Г. Эткинд. Этим, увы, всеохватные антологии поэтического перевода исчерпываются. Зато вышло немало антологий но странам и языкам: иногда, как югославская и польская, без параллельной публикации оригинала, иногда слева был представлен текст перевода, справа -- оригинал ("Золотое перо", 1974, "Прогресс" -- немецкая, австрийская и швейцарская поэзия в русских переводах). Но вообще-то излишнее внимание к личности поэта-переводчика не приветствовалось. Распространение получил иной вид антологий: "Французские стихи в переводе русских поэтов Х1Х-ХХ веков" (от Ломоносова до Эренбурга) были составлены Е. Г. Эткиндом по прижившейся в дальнейшем схеме: слева -оригинал, антология "в оригинале", справа -- перевод, в конце книги -вторые и третьи варианты тех же переводов (если таковые имелись), а также справки о поэтах и о переводчиках. Второй том этой антологии (советский, от Эренбурга до Елены Баевской) дошел до корректуры, но так и не был издан: составителя, Е. Г. Эткинда, принудили покинуть СССР и поселиться в Париже.
Следом появились "Английская поэзия в русских переводах" (1981), "Американская поэзия в русских переводах" (1983), "Английская поэзия в русских переводах. XX век" (1984, здесь уже была новинка -- обошлись без справок о поэтах-переводчиках!), "Испанская поэзия в русских переводах" (второе, исправленное издание -- 1984); "Золотое сечение. Австрийская поэзия Х1Х-ХХ веков в русских переводах" (1988), наконец, "Итальянская поэзия в русских переводах" (1992): лишь в предпоследней книге цензура уже почти не давила, в последней -- не давила вовсе. Вышло множество отдельных изданий по жанрам с параллельным текстом (английский сонет, английская и шотландская баллада и т. д.), ряд подобных же книг отдельных авторов, отражающих историю их переводов в России; по нескольку переводов одного и того же стихотворения часто печатали и "Литературные памятники". Вышло великое множество книг, возвративших на свет Божий невероятный пласт известных и неизвестных переводов, старых и новых; наконец, стали появляться диссертации на тему "Китс в русских переводах", "Рильке в русских переводах" и т. д. Примерно четверть века длилось увлекательное "открывание жанра", точней, поднятие материалов к его истории -- дабы затихнуть, когда иссякли дотации. Но слишком многое к тому времени уже стало ясно.
Что хорошая поэзия -- не обязательно "прогрессивная".
Что "прогрессивная" -- не синоним слова "просоветская".
Что "советская" -- не означает "русская после 1917 года".
Что наличие оригинала (слева ли, справа ли) лишь изредка что-то добавляет к переводу, а чаще демонстрирует его в обнаженном -- то есть вовсе не обязательно наилучшем -- виде.
Что дюжина переводов "Альбатроса", "Ворона", "Лебедя" или любой другой птицы -- никак не приближение к оригиналу, а лишь вариации на его тему, подтверждающие давно выведенный первым русским переводчиком Рильке Александром Биском закон: "Качество перевода определяется качеством допущенной в него отсебятины" (ибо то, что не отсебятина, -- то "оригинал", и в разных переводах будет повторяться).
Ну, а главное то, что перевод далеко не всегда можно отличить от оригинального творчества поэтов. Количество "только переводивших" поэтов, не писавших или не желавших печатать свои собственные стихи, в русской поэзии очень мало -- 5-6 % от общего числа тех, кто попал в "Строфы века -- 2". Зато поэты, прославившиеся (широко или нет -- в данном случае не особенно важно) оригинальным творчеством, охотно включали переводы в собственные поэтические сборники: к примеру, один из разделов книги "Чужое небо" Гумилев так и озаглавил -- "Из Теофиля Готье". Особенно это заметно в эмиграции, где цензура никак не давила, но Иван Елагин и Николай Моршен вставили в свои оригинальные сборники по одному переводу из Рильке, Александр Неймирок -перевод из Леконта де Лиля, Глеб Глинка -- перевод из Джеймса Стивенса, наконец, Бахыт Кенжеев -- единственный свой перевод из Дилана Томаса. Все это использовано как строительный материал при составлении "Строф века -2".
В отличие от "Строф века" Евгения Евтушенко (где мне довелось быть редактором, но хозяином книги, хранителем принципов оставался составитель) в "Строфах века -- 2" я не принял во внимание то, какова национальность поэта и какой язык для него -- родной. В этой антологии есть переводы Юргиса Балтрушайтиса -- и переводы из Юргиса Балтрушайтиса, с литовского. Есть переводы Николая Зерова -- и переводы из Миколы Зерова, с украинского. Есть переводы Геннадия Айги -- и есть переводы из Геннадия Ай-ги, с чувашского. Нет разве что автопереводов: Рильке некогда сознавался, что пытается разрабатывать одну и ту же тему по-немецки и по-французски, и каждый раз выходит разное. Ну, а если нет в "Строфах века -- 2" переводов с английского -- из Владимира Набокова или из Иосифа Бродского, так лишь потому, что не встретились достойные переводы.
Доведена до минимума "джамбулизированная" поэзия: не потому, что я не верю в казахскую или киргизскую поэзию, а именно потому, что прожил в Киргизии пять лет и знаю, что эта поэзия есть, и заслуживает она лучшей участи, чем та, которую уготовили ей советские издатели. Практически исключена народная поэзия, в особенности эпическая: для нее потребовалось бы еще два-три тома. Почти нет отрывков из больших поэм, хотя этот принцип соблюсти можно было не всегда: если Аркадий Штейнберг и без "Потерянного рая" остается самим собой, Борис Пастернак -- без "Фауста", Михаил Донской -- без "Книги благой любви", то оставить Михаила Лозинского вовсе без Данте -- означало бы существенно исказить картину жанра. В таких случаях, как правило, берется начало поэмы; первая песнь "Божественной комедии" в подборке Лозинского, первая глава "Свадьбы Эльки" в подборке Ходасевича. Есть и другие исключения, но мало, и читатель их сам заметит. К примеру, поэт-антропософ (и эмигрант к тому же) Н. Белоцветов перевел далеко не все миниатюры "Херувимского странника" Ангела Силезского, -- тем более правомерным показалось из его работы выбрать три десятка двустиший и тем ограничиться.
Впервые собран под одной обложкой поэтический перевод всех трех волн эмиграции. Почти семьдесят поэтов-эмигрантов, отдавших дань жанру, найдет читатель на страницах "Строф века -- 2". Притом в это число я не включаю тех, кто, как Ходасевич, Оцуп, Крачковский (в эмиграции -- Кленовский), занимался переводами до эмиграции, или тех, кто, как Цветаева, Ладинский, Эйснер, занялся тем же делом после переезда в СССР, -- едва ли правомерно в данном случае говорить о "возвращении". Единой школы эмигранты, конечно, не создали, но объем и качество их работы позволяют говорить об эмиграции в целом как о третьей столице жанра в XX веке. Такие поэты, как И. И. Тхоржевский, А. А. Биск, И. В. Елагин, В. Ф. Перелешин, А. А. Ламбле, даже и проникли-то к внутрироссийскому читателю сперва переводами, лишь потом -оригинальным творчеством, -- настолько велик удельный вес их переводной деятельности в общей массе творчества.
Многое, конечно, будет для читателей неожиданностью: не один, а множество переводов Куприна, переводы старшего однофамильца Мандельштама -Исая (вечно путавшиеся в эмигрантских изданиях), "Ворон" Эдгара По в переводе Георгия Голохвастова, извлеченный со страниц выходившей в США русской газеты "Р.С.Т." (расшифровывается: "Рцы Слово Твердо") в 1938 году, Т. С. Элиот в переводе Нины Берберовой, взятый со страниц нью-йоркского "Нового журнала", переводы авторов круга журнала "Континент" (еще западноевропейского, а не московского, перешедшего к изучению русской литературы XIX века) -- и очень многое иное.
Существует, конечно, бесспорная классика жанра, которую нужно включать вне зависимости от литературных пристрастий -- будь то "Журавли" Расула Гамзатова в переводе Наума Гребнева или же "Бармаглот" Льюиса Кэрролла в переводе Дины Орловской. Но есть и такие случаи, когда имя переводчика запятнано кровью. Поступать тут пришлось по-разному, ибо менее всего я претендую на всезнание. В иных случаях, к примеру с Н. Стефановичем, я не стая исключать переводчика из книги, но прямым текстом рассказал то, что мне о нем известно. В иных -- особенно если слабость материала делала включение человека в антологию не таким уж бесспорным -- имя из книги изымалось. Из этого, понятно, не следует, что всякий, кого здесь нет, -- палач или бездарность. Главный аргумент "исключения" того или иного поэта -- обычный: слаб оригинал и/или слаб перевод. Да и вообще -- пусть другой составитель сделает лучше, иначе, полней. На то и живем мы в Зазеркалье, чтобы устанавливать законы по мере собственного разумения. В шахматной доске вовсе не обязательно 64 клетки, если Волга и впадает в Каспийское море, то лишь потому, что в очередную "пятилетку" ее не развернули к Балтике, а лошадей кормить можно далеко не одним только сеном с овсом -- могут и травку пощипать.
Словом, книга собрана, и выводов из нее я делать не хочу. Кто прочтет, тот пусть ее и объясняет. Тому же, кто мне в ней что-нибудь объяснит, я -как Алиса у Кэрролла -- готов дать шесть пенсов.
1997
У ВХОДА В ЛАБИРИНТ
Путевые заметки в восьми... капканах, путешествующие о неблагополучном плавании "Пьяного корабля" Артюра Рембо по волнам русской поэзии на протяжении более чем трех четвертей столетия (1909-1986)
Введение: В НАЧАЛЕ НЕ БЫЛО НИ СЛОВА
Стоишь, у входа в лабиринт застыв.
Ингеборг Бахман
В начале в самом деле не было ничего. Во всяком случае, имеющего отношение к Артюру Рембо. Но, работая над переводами баллад из ранней книги Бертольта Брехта "Домашние проповеди", я натолкнулся на совершенно непонятное стихотворение "Корабль" -- балладу строк в сорок, которую никто никогда на русский язык переводить и не пытался. Если переводить более или менее близко, то последняя строфа могла бы прозвучать примерно так:
Рыбаки о чем заводят речь-то?
Мол, плывет себе такое Нечто:
Остров, то ли остов корабля?
Уплывает с полным безразличьем,
С водорослями, с пометом птичьим,
К горизонту, без ветрила, без руля*.
А сразу следом за "Кораблем" в книге Брехта стоит прославленная "Литургия ветерка" -- блистательная пародия на "Горные вершины" Гете. Оставалось чуть-чуть подумать, и... я понял, что перевожу пародию: возникло законное желание вызвать у читателя хоть легкий смешок, намекнув на соответствующую русскую версию "Пьяного корабля" Рембо. Дальше все и случилось. Попытка найти "лучший" из переводов превратилась в скрупулезный анализ, в сопоставление опубликованных переводов, в изучение оригинала и толкований этого стихотворения (помимо французского, на немецком и английском языках). Сто строк Рембо становились яснее и яснее, наконец, замаячило "дно": комментаторы начали повторяться, число возможных версий понимания -- сокращаться, И возникла та история трагикомической одиссеи в десяти переводах*, беглые заметки о коей предлагаются вниманию читателя.
...Войти в лабиринт -- чего же проще. Много сложней из него выйти. Выйти можно тремя вариантами: случайно (что маловероятно), запасшись нитью Ариадны ("мифологично", но тоже сложно: нитей полно, Ариадну -- поди найди) и традиционно -- положив руку на стену (принято -- левую) -- и не отрывать ее от стены, рано или поздно так по стеночке и выйдешь. Только делать это надо до того, как в лабиринт войдешь, а не ПОСЛЕ: иначе рискуешь положить руку на внутреннее кольцо стен и ходить по кругу, пока не придет Минотавр и не решит, что ты тут лишний. Словом, надо сперва думать, потом делать -увы, как-то не принято это у нас, скорей наоборот...
До 1982 года, до выхода тома "Литературных памятников" с относительно полным собранием произведений Рембо*, старые русские переводы были рассыпаны по многим, часто малодоступным изданиям. свела под одну обложку шесть известных к тому времени переводов: дореволюционный, неполный перевод Вл. Эльснера (1886-1964); первый советский перевод Давида Бродского* (1895-1966); перевод Бенедикта Лившица (1886-1938); послевоенный перевод Павла Антокольского (1996-1978); законченный лишь в семидесятые годы перевод Леонида Мартынова (1905-1980); наконец, в основном корпусе книге впервые появился перевод Михаила Кудинова (1922-1994), в данном случае выполнявший роль "краеугольного бревна" -- Кудинов перевел весь основной корпус книги, прочие переводы остались в примечаниях. Никак не были упомянуты переводы, опубликованные в эмиграции: первый полный русский перевод, опубликованный Владимиром Набоковым (1899-1977) в 1928 году, и увидевший свет чуть позже (1930) перевод И.И. Тхоржевского (1878-1951). Наконец, уже после издания этого "полного Рембо", в журнале "Иностранная литература" (1984, No 6) появился новый перевод Давида Самойлова (1920-1990); в 1986 году (впервые, в Одессе, в многотиражке) был опубликован перевод Льва Успенского (1900-1977), выполненный еще в 1939 году.
Этими переводами нам неизбежно придется ограничить обзор. Насколько мне известно, до сих пор остается не издан действительно первый русский перевод того же стихотворения, выполненный С.П. Бобровым (1889-1971) еще в 1910 году; тогда Бобров подписывался "Мар Иолэн", перевод его озаглавлен "Пьяное судно" и хранится в фонде Боброва в РГАЛИ. С большим опозданием увидел свет (в 1998 году, в антологии "Строфы века-2") перевод Александра Голембы (1922-1979); в 1988 году* были опубликованы переводы Н. Стрижевской и Е. Витковского; в самиздате по сей день блуждают переводы Е. Головина, А. Яни, А. Бердникова и немалое количество иных, не опубликованных вовремя и поэтому выпадающих из общего контекста русской переводческой традиции. В постсоветское время книгоиздание превратилось в частное дело, поэтому некоторые из них, возможно, уже опубликованы, но рассмотреть все русские переводы "Пьяного корабля" с каждым годом труднее и труднее. Поэтому в рассмотрении истории предмета ограничимся первыми десятью изданными переводами. Тому, кто вместе с нами захочет пройти по всем "восьми капканам", лучше взять эти переводы в руки, -- тем более, что в издании "Литературных памятников" (1982) наличествует поистине драгоценная для исследователей статья Н. Балашова "Рембо и связь двух веков поэзии", где дан развернутый анализ собственно "Пьяного корабля" Рембо и основательно прослежены "корни" этого произведения.
А теперь -- в лабиринт.
КАПКАН ПЕРВЫЙ: "КОРОЛЬ ПОЭТОВ"
Зри в корень.
Козьма Прутков
Ничто не вырастает на пустом месте, даже для выращивания по методам гидропоники все-таки нужна вода. Гениальный "Пьяный корабль" не выплыл из воображения мальчика Рембо сам по себе. Нечто его "индуцировало": источник мы находим далеко не один. Здесь и "Плаванье" (оно же "Путешествие") Бодлера, и целый ряд других произведений, кстати, почти все они у нас известны. Но главный "повод", "прототип" "Пьяного корабля" -- стихотворение "славного парнасца" Леона Дьеркса (1838-1912) "Старый отшельник". После смерти Стефана Малларме в 1898 году Дьеркс, "этот монарх, приплывший к нам с островов"* был избран на освободившийся трон "короля французских поэтов" и занимал его, как водится, пожизненно. Тогда же, на рубеже наступающего ХХ века, появились почти все русские переводы из него, в основном принадлежащие перу В. Брюсова, Ап. Коринфского, известного в те годы "дерптского студента" Е. Дегена (ум. 1904), в более поздние годы к Дьерксу обращался И.И. Тхоржевский -- вот, кажется, почти все. "Старый отшельник", стихотворение всего-то в 24 строки, издано было по-русски один-единственный раз под измененным заголовком ("Мертвый корабль") в конце XIX века в переводе упомянутого Е. Дегена и с тех пор почти начисто забыто. Вспомнить же о нем необходимо из-за Рембо еще и потому, что с родины Дьеркса, с Реюньона, пришла во французскую поэзию могучая тема моря, венцом которой стал "Пьяный корабль"; уроженцем этого острова был не только Дьеркс, но и Леконт де Лиль, видимо, именно из путешествия на Реюньон привез Бодлер своего "Альбатроса"...
Прежде всего попробуем прочесть "Старого отшельника" по-русски, пытаясь сохранить прежде всего те реалии, без понимания которых текст Рембо окажется временами затемнен до невозможности.
Я -- как понтон, когда, лишившись мачт и рей,
Руиной гордою, храня в глубинах трюма
Бочонки золота, он движется угрюмо
Среди тропических и северных морей.
Свистал когда-то ветр среди бессчетных талей,
Но -- судно более не слушает руля:
Стал побрякушкой волн остаток корабля,
Матерый плаватель вдоль зелени Австралий!
Бесследно сгинули лихие моряки,
На марсах певшие, растягивая шкоты, -
Корабль вконец один среди морской дремоты,
Своих багровых звезд не щерят маяки.
Неведомо куда его теченья тащат,
С обшивки дань беря подгнившею щепой,
И чудища морей свой взор полуслепой
Во мглу фата-морган среди зыбей таращат.
Он мечется средь волн, -- с презреньем лиселя
Воротят от него чванливые фрегаты,
Скорлупка, трюмы чьи и до сих пор богаты
Всем, что заморская смогла отдать земля.
И это -- я. В каком порту, в какой пучине
Мои сокровища дождутся похорон?
Какая разница? Плыви ко мне, Харон,
Безмолвный, и моим буксиром будь отныне!
В первой же строке Дьеркса возникает тот самый загадочный понтон, который, появляясь в последней строке Рембо, доставил столько неудобства переводчикам. Как только его не толковали! Между тем у Дьеркса слово это точно соответствует значениям, приводимым в "Морском словаре" контр-адмирала К.И. Самойлова (1941, т. 2, с. 141) -- в основном так называют разоруженное (т.е. лишенное такелажа) палубное судно. К. Самойлов добавляет, что в старину понтоны "служили каторжными тюрьмами, а также местом заключения военнопленных". Иначе говоря, тому, кто знает текст Дьеркса, сразу понятен и "понтон" Рембо, и даже нет особой необходимости расшифровывать его как "плавучая тюрьма" (Д. Бродский, впрочем, в другом варианте использовавший загадочное словосочетание "клейменый баркас", -- та же "плавучая тюрьма" отыскивается и в переводе Д. Самойлова), описывать "каторжный баркас" (М. Кудинов) или оставлять упрощенные "баржи" (Л. Успенский): слово "понтон" есть в русском языке само по себе. Зато уже прямой ошибкой оказывается прочтение "понтона" как "понтонного моста" (или даже просто "моста"), что обнаруживаем мы в переводах В. Эльснера, В. Набокова, И. Тхоржевского, Бенедикта Лившица. Правильно, без расшифровки мы находим это место только в переводах П. Антокольского и Л. Мартынова. Впрочем, из двух наиболее знаменитых переводов "Пьяного корабля" на немецкий язык один содержит ту же ошибку, -- "мосты", -- причем это перевод, выполненный великим поэтом Паулем Целаном; зато в другом переводе (Зигмар ЛЕффлер) проставлены вполне приемлемые "глаза галер". Если вспомнить, что и в находящихся за пределами рассмотрения переводах А. Голембы и Н. Стрижевской соотношение "один к одному" ("мосты" у Голембы, "каторжные галеры" у Стрижевской), мы получим вывод: каждый второй переводчик эту ошибку делает со всей неизбежностью. А ведь так важно нежелание "Пьяного корабля" (или самого Рембо, ведь стихотворение написано от первого лица) "плавать под ужасными глазами понтонов"*. "Пьяный корабль" -- явные стихи о судьбе поэта -- говорит здесь еще и о нежелании глядеть в глаза "парнасскому понтону" Дьеркса. Это -декларация разрыва Рембо с парнасской школой поэзии.
Но несколько десятилетий процветало в переводе отнюдь не это поколение. В литературу пришла новая порода -- переводчик-хищник. Ему не обязательно было нанимать "негров", он и сам кое-что умел, но не признавал за другими права уметь тоже. Стоило некоему совсем не безвестному советскому поэту-переводчику взяться за поэму, на которую хищник "положил глаз", -- как самое малое следовало письмо в ЦК или звонок куда похуже -- и, если у нахала не находилось своих защитников, то он обречен был завтра же по провинциальным издательствам, платившим не девяносто копеек за строку, не рубль десять и не положенные только "выдающимся" рубль сорок, а всего-то сорок копеек минус десять за подстрочник, переводить несуществующих "националов". Хищник был мстителен, чаще всего сотрудничал с "органами", занимал немалые посты в местных организациях Союза советских писателей. От хищника не всегда освобождала даже смерть: покуда длилось куцее советское авторское право (когда-то 15 лет, потом -- 25), наследники железной лапой продолжали дело кормильца-поильца.
Но были хищники, которым и вовсе становилось лень работать. Признанный классик советской поэзии брал за ухо молодого, голодного, да еще с "пятым пунктом" (не надо думать, что "еврей" -- это худшее, что можно было отыскать в "пятой графе" -- были ведь и "наказанные народы", принадлежность к которым грозила гибелью), и говорил: "Мне за строку платят четырнадцать рублей, тебе -- если вообще захотят тебя печатать -- заплатят семь. Подстрочник -- за счет издательства. Твой гонорар -- тебе, разницу -- мне, потому что я подпись ставлю". Куда было идти "молодому и голодному"? Он соглашался. Из таких объятий освобождала или смерть нанимателя, или -- реже -- случайность, при которой "негр" как-то сам по себе выбивался в люди. Где возможно, я старался "Строфы века -- 2" от "негритянских" переводов очистить. Но закулисная сторона издательского дела темна, и не всем рассказам можно верить. Наверняка подобные примеры в антологию проскользнули. Известно, что кое-какие переводы Ахматовой сделаны не ею лично. Но это не повод менять подпись: сама Ахматова тоже переводила. Поэтому я предлагаю многие имена рассматривать как некий коллективный псевдоним: примеров правомерности такого подхода множество и в оригинальном творчестве: две последние строки мандельштамовского "На каменных отрогах Пиэрии..." сочинил Владимир Маккавейский, но от этого стихотворение не стало менее мандельштамовским.
***
Когда возникла идея "Строф века -- 2", возникли те же проблемы, что и при составлении собственно "Строф века", то есть антологии Евгения Евтушенко. Следовало объединить под одной обложкой все три основные школы поэтического перевода -- московскую, петербургскую, эмигрантскую (объединенную в основном тем, что вся она в советское время была запретной) -- с робкими ростками этого искусства, жившими в советской провинции, выявить тысячи непошедших в печать переводов, а с пошедших в печать максимально снять "конъюнктурную" правку, сделанную редактором или цензором против воли переводчика. Работа может показаться неподъемной, но начал ее составитель -- без малейшей надежды на публикацию подобной антологии, просто как историк перевода -- тридцать лет назад, так что многое оказалось готово: скопируй да вложи в папку. Но еще год в архивах поработать пришлось.
Всего, конечно, пересмотреть не удалось, но при работе в РГАЛИ, куда нередко попадали осколки издательских и журнальных архивов, мне часто встречались папки с однотипным грифом "Непошедшие переводы" -- в них отыскивалось то, что по тем или иным причинам не было пропущено в печать. Образец таких материалов -- перевод басни Пьера Лашамбоди "Стрекоза, муравей и голубь", выполненный Александром Гатовым. Перевод испещрен карандашом: "Неуместное издевательство над Крыловым!", "Нежелательное прочтение" -- и что-то еще. Роль Гатова, специалиста по "революционной" поэзии Франции, в биографиях множества поэтов требует дополнительного исследования -- но, как мы видим, самому ему тоже отнюдь не все было позволено.
Помимо папок с "непошедшим" есть в архивах, частных и государственных, иные папки -- с тем материалом, который никогда и никуда вовсе не "шел". Никакой надежды опубликовать в даже самой обширной американской поэтической антологии Эзру Паунда, осужденного за сотрудничество с итальянскими фашистами, у Михаила Зенкевича не было. Но, верный антологической полноте, Зенкевич Паунда "в стол" все же переводил. Переводил и Роя Кэмпбелла, белого южноафриканского поэта, воевавшего в Испании в гражданской войне на стороне Франко. Притом эти переводы даже в печать проскользнули -- у цензоров не хватало квалификации. По множеству причин впервые публикуются в "Строфах века -- 2" многие переводы Ариадны Эфрон. Из папок с неизданным извлечены многие переводы Аркадия Штейнберга, Сергея Петрова, Александра Голембы. Многое найдено там, где и вовсе никто ничего не ожидал найти: приоткрылось целое поколение, которое по известной аналогии можно было бы назвать "переводчиками, погибшими на Великой Отечественной войне", Вс. Римский-Корсаков, Е. Садовский, Э. Люмкис; сделали они немного, а то, что сделано, -- чаще всего утрачено, но есть исключения: например, при разборе немногих сохранившихся стихотворений погибшего под родным Киевом Эмиля Люмкиса среди оригинальных стихов многое оказалось переводным -- и включено в "Строфы века -- 2". Даже в архиве прославленного китаиста, академика Василия Алексеева, отыскалась большая тетрадь никогда не печатавшихся переводов. Впрочем, всего не перечислишь, да и ни к чему -- антология перед вами, читайте.
***
Осознав себя два столетия тому назад как отдельный жанр, поэтический перевод в 60-е годы XX века (наконец-то!) привлек к себе исследовательское внимание. Почти одновременно вышли две антологии (1968) -- "Зарубежная поэзия в русских переводах" (Москва, "Прогресс") и двухтомник "Мастера русского поэтического перевода" в "Библиотеке поэта" (Ленинград, "Советский писатель"). Первую составили Е. Винокуров и Л. Гинзбург, вторую -- Е. Г. Эткинд. Этим, увы, всеохватные антологии поэтического перевода исчерпываются. Зато вышло немало антологий но странам и языкам: иногда, как югославская и польская, без параллельной публикации оригинала, иногда слева был представлен текст перевода, справа -- оригинал ("Золотое перо", 1974, "Прогресс" -- немецкая, австрийская и швейцарская поэзия в русских переводах). Но вообще-то излишнее внимание к личности поэта-переводчика не приветствовалось. Распространение получил иной вид антологий: "Французские стихи в переводе русских поэтов Х1Х-ХХ веков" (от Ломоносова до Эренбурга) были составлены Е. Г. Эткиндом по прижившейся в дальнейшем схеме: слева -оригинал, антология "в оригинале", справа -- перевод, в конце книги -вторые и третьи варианты тех же переводов (если таковые имелись), а также справки о поэтах и о переводчиках. Второй том этой антологии (советский, от Эренбурга до Елены Баевской) дошел до корректуры, но так и не был издан: составителя, Е. Г. Эткинда, принудили покинуть СССР и поселиться в Париже.
Следом появились "Английская поэзия в русских переводах" (1981), "Американская поэзия в русских переводах" (1983), "Английская поэзия в русских переводах. XX век" (1984, здесь уже была новинка -- обошлись без справок о поэтах-переводчиках!), "Испанская поэзия в русских переводах" (второе, исправленное издание -- 1984); "Золотое сечение. Австрийская поэзия Х1Х-ХХ веков в русских переводах" (1988), наконец, "Итальянская поэзия в русских переводах" (1992): лишь в предпоследней книге цензура уже почти не давила, в последней -- не давила вовсе. Вышло множество отдельных изданий по жанрам с параллельным текстом (английский сонет, английская и шотландская баллада и т. д.), ряд подобных же книг отдельных авторов, отражающих историю их переводов в России; по нескольку переводов одного и того же стихотворения часто печатали и "Литературные памятники". Вышло великое множество книг, возвративших на свет Божий невероятный пласт известных и неизвестных переводов, старых и новых; наконец, стали появляться диссертации на тему "Китс в русских переводах", "Рильке в русских переводах" и т. д. Примерно четверть века длилось увлекательное "открывание жанра", точней, поднятие материалов к его истории -- дабы затихнуть, когда иссякли дотации. Но слишком многое к тому времени уже стало ясно.
Что хорошая поэзия -- не обязательно "прогрессивная".
Что "прогрессивная" -- не синоним слова "просоветская".
Что "советская" -- не означает "русская после 1917 года".
Что наличие оригинала (слева ли, справа ли) лишь изредка что-то добавляет к переводу, а чаще демонстрирует его в обнаженном -- то есть вовсе не обязательно наилучшем -- виде.
Что дюжина переводов "Альбатроса", "Ворона", "Лебедя" или любой другой птицы -- никак не приближение к оригиналу, а лишь вариации на его тему, подтверждающие давно выведенный первым русским переводчиком Рильке Александром Биском закон: "Качество перевода определяется качеством допущенной в него отсебятины" (ибо то, что не отсебятина, -- то "оригинал", и в разных переводах будет повторяться).
Ну, а главное то, что перевод далеко не всегда можно отличить от оригинального творчества поэтов. Количество "только переводивших" поэтов, не писавших или не желавших печатать свои собственные стихи, в русской поэзии очень мало -- 5-6 % от общего числа тех, кто попал в "Строфы века -- 2". Зато поэты, прославившиеся (широко или нет -- в данном случае не особенно важно) оригинальным творчеством, охотно включали переводы в собственные поэтические сборники: к примеру, один из разделов книги "Чужое небо" Гумилев так и озаглавил -- "Из Теофиля Готье". Особенно это заметно в эмиграции, где цензура никак не давила, но Иван Елагин и Николай Моршен вставили в свои оригинальные сборники по одному переводу из Рильке, Александр Неймирок -перевод из Леконта де Лиля, Глеб Глинка -- перевод из Джеймса Стивенса, наконец, Бахыт Кенжеев -- единственный свой перевод из Дилана Томаса. Все это использовано как строительный материал при составлении "Строф века -2".
В отличие от "Строф века" Евгения Евтушенко (где мне довелось быть редактором, но хозяином книги, хранителем принципов оставался составитель) в "Строфах века -- 2" я не принял во внимание то, какова национальность поэта и какой язык для него -- родной. В этой антологии есть переводы Юргиса Балтрушайтиса -- и переводы из Юргиса Балтрушайтиса, с литовского. Есть переводы Николая Зерова -- и переводы из Миколы Зерова, с украинского. Есть переводы Геннадия Айги -- и есть переводы из Геннадия Ай-ги, с чувашского. Нет разве что автопереводов: Рильке некогда сознавался, что пытается разрабатывать одну и ту же тему по-немецки и по-французски, и каждый раз выходит разное. Ну, а если нет в "Строфах века -- 2" переводов с английского -- из Владимира Набокова или из Иосифа Бродского, так лишь потому, что не встретились достойные переводы.
Доведена до минимума "джамбулизированная" поэзия: не потому, что я не верю в казахскую или киргизскую поэзию, а именно потому, что прожил в Киргизии пять лет и знаю, что эта поэзия есть, и заслуживает она лучшей участи, чем та, которую уготовили ей советские издатели. Практически исключена народная поэзия, в особенности эпическая: для нее потребовалось бы еще два-три тома. Почти нет отрывков из больших поэм, хотя этот принцип соблюсти можно было не всегда: если Аркадий Штейнберг и без "Потерянного рая" остается самим собой, Борис Пастернак -- без "Фауста", Михаил Донской -- без "Книги благой любви", то оставить Михаила Лозинского вовсе без Данте -- означало бы существенно исказить картину жанра. В таких случаях, как правило, берется начало поэмы; первая песнь "Божественной комедии" в подборке Лозинского, первая глава "Свадьбы Эльки" в подборке Ходасевича. Есть и другие исключения, но мало, и читатель их сам заметит. К примеру, поэт-антропософ (и эмигрант к тому же) Н. Белоцветов перевел далеко не все миниатюры "Херувимского странника" Ангела Силезского, -- тем более правомерным показалось из его работы выбрать три десятка двустиший и тем ограничиться.
Впервые собран под одной обложкой поэтический перевод всех трех волн эмиграции. Почти семьдесят поэтов-эмигрантов, отдавших дань жанру, найдет читатель на страницах "Строф века -- 2". Притом в это число я не включаю тех, кто, как Ходасевич, Оцуп, Крачковский (в эмиграции -- Кленовский), занимался переводами до эмиграции, или тех, кто, как Цветаева, Ладинский, Эйснер, занялся тем же делом после переезда в СССР, -- едва ли правомерно в данном случае говорить о "возвращении". Единой школы эмигранты, конечно, не создали, но объем и качество их работы позволяют говорить об эмиграции в целом как о третьей столице жанра в XX веке. Такие поэты, как И. И. Тхоржевский, А. А. Биск, И. В. Елагин, В. Ф. Перелешин, А. А. Ламбле, даже и проникли-то к внутрироссийскому читателю сперва переводами, лишь потом -оригинальным творчеством, -- настолько велик удельный вес их переводной деятельности в общей массе творчества.
Многое, конечно, будет для читателей неожиданностью: не один, а множество переводов Куприна, переводы старшего однофамильца Мандельштама -Исая (вечно путавшиеся в эмигрантских изданиях), "Ворон" Эдгара По в переводе Георгия Голохвастова, извлеченный со страниц выходившей в США русской газеты "Р.С.Т." (расшифровывается: "Рцы Слово Твердо") в 1938 году, Т. С. Элиот в переводе Нины Берберовой, взятый со страниц нью-йоркского "Нового журнала", переводы авторов круга журнала "Континент" (еще западноевропейского, а не московского, перешедшего к изучению русской литературы XIX века) -- и очень многое иное.
Существует, конечно, бесспорная классика жанра, которую нужно включать вне зависимости от литературных пристрастий -- будь то "Журавли" Расула Гамзатова в переводе Наума Гребнева или же "Бармаглот" Льюиса Кэрролла в переводе Дины Орловской. Но есть и такие случаи, когда имя переводчика запятнано кровью. Поступать тут пришлось по-разному, ибо менее всего я претендую на всезнание. В иных случаях, к примеру с Н. Стефановичем, я не стая исключать переводчика из книги, но прямым текстом рассказал то, что мне о нем известно. В иных -- особенно если слабость материала делала включение человека в антологию не таким уж бесспорным -- имя из книги изымалось. Из этого, понятно, не следует, что всякий, кого здесь нет, -- палач или бездарность. Главный аргумент "исключения" того или иного поэта -- обычный: слаб оригинал и/или слаб перевод. Да и вообще -- пусть другой составитель сделает лучше, иначе, полней. На то и живем мы в Зазеркалье, чтобы устанавливать законы по мере собственного разумения. В шахматной доске вовсе не обязательно 64 клетки, если Волга и впадает в Каспийское море, то лишь потому, что в очередную "пятилетку" ее не развернули к Балтике, а лошадей кормить можно далеко не одним только сеном с овсом -- могут и травку пощипать.
Словом, книга собрана, и выводов из нее я делать не хочу. Кто прочтет, тот пусть ее и объясняет. Тому же, кто мне в ней что-нибудь объяснит, я -как Алиса у Кэрролла -- готов дать шесть пенсов.
1997
У ВХОДА В ЛАБИРИНТ
Путевые заметки в восьми... капканах, путешествующие о неблагополучном плавании "Пьяного корабля" Артюра Рембо по волнам русской поэзии на протяжении более чем трех четвертей столетия (1909-1986)
Введение: В НАЧАЛЕ НЕ БЫЛО НИ СЛОВА
Стоишь, у входа в лабиринт застыв.
Ингеборг Бахман
В начале в самом деле не было ничего. Во всяком случае, имеющего отношение к Артюру Рембо. Но, работая над переводами баллад из ранней книги Бертольта Брехта "Домашние проповеди", я натолкнулся на совершенно непонятное стихотворение "Корабль" -- балладу строк в сорок, которую никто никогда на русский язык переводить и не пытался. Если переводить более или менее близко, то последняя строфа могла бы прозвучать примерно так:
Рыбаки о чем заводят речь-то?
Мол, плывет себе такое Нечто:
Остров, то ли остов корабля?
Уплывает с полным безразличьем,
С водорослями, с пометом птичьим,
К горизонту, без ветрила, без руля*.
А сразу следом за "Кораблем" в книге Брехта стоит прославленная "Литургия ветерка" -- блистательная пародия на "Горные вершины" Гете. Оставалось чуть-чуть подумать, и... я понял, что перевожу пародию: возникло законное желание вызвать у читателя хоть легкий смешок, намекнув на соответствующую русскую версию "Пьяного корабля" Рембо. Дальше все и случилось. Попытка найти "лучший" из переводов превратилась в скрупулезный анализ, в сопоставление опубликованных переводов, в изучение оригинала и толкований этого стихотворения (помимо французского, на немецком и английском языках). Сто строк Рембо становились яснее и яснее, наконец, замаячило "дно": комментаторы начали повторяться, число возможных версий понимания -- сокращаться, И возникла та история трагикомической одиссеи в десяти переводах*, беглые заметки о коей предлагаются вниманию читателя.
...Войти в лабиринт -- чего же проще. Много сложней из него выйти. Выйти можно тремя вариантами: случайно (что маловероятно), запасшись нитью Ариадны ("мифологично", но тоже сложно: нитей полно, Ариадну -- поди найди) и традиционно -- положив руку на стену (принято -- левую) -- и не отрывать ее от стены, рано или поздно так по стеночке и выйдешь. Только делать это надо до того, как в лабиринт войдешь, а не ПОСЛЕ: иначе рискуешь положить руку на внутреннее кольцо стен и ходить по кругу, пока не придет Минотавр и не решит, что ты тут лишний. Словом, надо сперва думать, потом делать -увы, как-то не принято это у нас, скорей наоборот...
До 1982 года, до выхода тома "Литературных памятников" с относительно полным собранием произведений Рембо*, старые русские переводы были рассыпаны по многим, часто малодоступным изданиям. свела под одну обложку шесть известных к тому времени переводов: дореволюционный, неполный перевод Вл. Эльснера (1886-1964); первый советский перевод Давида Бродского* (1895-1966); перевод Бенедикта Лившица (1886-1938); послевоенный перевод Павла Антокольского (1996-1978); законченный лишь в семидесятые годы перевод Леонида Мартынова (1905-1980); наконец, в основном корпусе книге впервые появился перевод Михаила Кудинова (1922-1994), в данном случае выполнявший роль "краеугольного бревна" -- Кудинов перевел весь основной корпус книги, прочие переводы остались в примечаниях. Никак не были упомянуты переводы, опубликованные в эмиграции: первый полный русский перевод, опубликованный Владимиром Набоковым (1899-1977) в 1928 году, и увидевший свет чуть позже (1930) перевод И.И. Тхоржевского (1878-1951). Наконец, уже после издания этого "полного Рембо", в журнале "Иностранная литература" (1984, No 6) появился новый перевод Давида Самойлова (1920-1990); в 1986 году (впервые, в Одессе, в многотиражке) был опубликован перевод Льва Успенского (1900-1977), выполненный еще в 1939 году.
Этими переводами нам неизбежно придется ограничить обзор. Насколько мне известно, до сих пор остается не издан действительно первый русский перевод того же стихотворения, выполненный С.П. Бобровым (1889-1971) еще в 1910 году; тогда Бобров подписывался "Мар Иолэн", перевод его озаглавлен "Пьяное судно" и хранится в фонде Боброва в РГАЛИ. С большим опозданием увидел свет (в 1998 году, в антологии "Строфы века-2") перевод Александра Голембы (1922-1979); в 1988 году* были опубликованы переводы Н. Стрижевской и Е. Витковского; в самиздате по сей день блуждают переводы Е. Головина, А. Яни, А. Бердникова и немалое количество иных, не опубликованных вовремя и поэтому выпадающих из общего контекста русской переводческой традиции. В постсоветское время книгоиздание превратилось в частное дело, поэтому некоторые из них, возможно, уже опубликованы, но рассмотреть все русские переводы "Пьяного корабля" с каждым годом труднее и труднее. Поэтому в рассмотрении истории предмета ограничимся первыми десятью изданными переводами. Тому, кто вместе с нами захочет пройти по всем "восьми капканам", лучше взять эти переводы в руки, -- тем более, что в издании "Литературных памятников" (1982) наличествует поистине драгоценная для исследователей статья Н. Балашова "Рембо и связь двух веков поэзии", где дан развернутый анализ собственно "Пьяного корабля" Рембо и основательно прослежены "корни" этого произведения.
А теперь -- в лабиринт.
КАПКАН ПЕРВЫЙ: "КОРОЛЬ ПОЭТОВ"
Зри в корень.
Козьма Прутков
Ничто не вырастает на пустом месте, даже для выращивания по методам гидропоники все-таки нужна вода. Гениальный "Пьяный корабль" не выплыл из воображения мальчика Рембо сам по себе. Нечто его "индуцировало": источник мы находим далеко не один. Здесь и "Плаванье" (оно же "Путешествие") Бодлера, и целый ряд других произведений, кстати, почти все они у нас известны. Но главный "повод", "прототип" "Пьяного корабля" -- стихотворение "славного парнасца" Леона Дьеркса (1838-1912) "Старый отшельник". После смерти Стефана Малларме в 1898 году Дьеркс, "этот монарх, приплывший к нам с островов"* был избран на освободившийся трон "короля французских поэтов" и занимал его, как водится, пожизненно. Тогда же, на рубеже наступающего ХХ века, появились почти все русские переводы из него, в основном принадлежащие перу В. Брюсова, Ап. Коринфского, известного в те годы "дерптского студента" Е. Дегена (ум. 1904), в более поздние годы к Дьерксу обращался И.И. Тхоржевский -- вот, кажется, почти все. "Старый отшельник", стихотворение всего-то в 24 строки, издано было по-русски один-единственный раз под измененным заголовком ("Мертвый корабль") в конце XIX века в переводе упомянутого Е. Дегена и с тех пор почти начисто забыто. Вспомнить же о нем необходимо из-за Рембо еще и потому, что с родины Дьеркса, с Реюньона, пришла во французскую поэзию могучая тема моря, венцом которой стал "Пьяный корабль"; уроженцем этого острова был не только Дьеркс, но и Леконт де Лиль, видимо, именно из путешествия на Реюньон привез Бодлер своего "Альбатроса"...
Прежде всего попробуем прочесть "Старого отшельника" по-русски, пытаясь сохранить прежде всего те реалии, без понимания которых текст Рембо окажется временами затемнен до невозможности.
Я -- как понтон, когда, лишившись мачт и рей,
Руиной гордою, храня в глубинах трюма
Бочонки золота, он движется угрюмо
Среди тропических и северных морей.
Свистал когда-то ветр среди бессчетных талей,
Но -- судно более не слушает руля:
Стал побрякушкой волн остаток корабля,
Матерый плаватель вдоль зелени Австралий!
Бесследно сгинули лихие моряки,
На марсах певшие, растягивая шкоты, -
Корабль вконец один среди морской дремоты,
Своих багровых звезд не щерят маяки.
Неведомо куда его теченья тащат,
С обшивки дань беря подгнившею щепой,
И чудища морей свой взор полуслепой
Во мглу фата-морган среди зыбей таращат.
Он мечется средь волн, -- с презреньем лиселя
Воротят от него чванливые фрегаты,
Скорлупка, трюмы чьи и до сих пор богаты
Всем, что заморская смогла отдать земля.
И это -- я. В каком порту, в какой пучине
Мои сокровища дождутся похорон?
Какая разница? Плыви ко мне, Харон,
Безмолвный, и моим буксиром будь отныне!
В первой же строке Дьеркса возникает тот самый загадочный понтон, который, появляясь в последней строке Рембо, доставил столько неудобства переводчикам. Как только его не толковали! Между тем у Дьеркса слово это точно соответствует значениям, приводимым в "Морском словаре" контр-адмирала К.И. Самойлова (1941, т. 2, с. 141) -- в основном так называют разоруженное (т.е. лишенное такелажа) палубное судно. К. Самойлов добавляет, что в старину понтоны "служили каторжными тюрьмами, а также местом заключения военнопленных". Иначе говоря, тому, кто знает текст Дьеркса, сразу понятен и "понтон" Рембо, и даже нет особой необходимости расшифровывать его как "плавучая тюрьма" (Д. Бродский, впрочем, в другом варианте использовавший загадочное словосочетание "клейменый баркас", -- та же "плавучая тюрьма" отыскивается и в переводе Д. Самойлова), описывать "каторжный баркас" (М. Кудинов) или оставлять упрощенные "баржи" (Л. Успенский): слово "понтон" есть в русском языке само по себе. Зато уже прямой ошибкой оказывается прочтение "понтона" как "понтонного моста" (или даже просто "моста"), что обнаруживаем мы в переводах В. Эльснера, В. Набокова, И. Тхоржевского, Бенедикта Лившица. Правильно, без расшифровки мы находим это место только в переводах П. Антокольского и Л. Мартынова. Впрочем, из двух наиболее знаменитых переводов "Пьяного корабля" на немецкий язык один содержит ту же ошибку, -- "мосты", -- причем это перевод, выполненный великим поэтом Паулем Целаном; зато в другом переводе (Зигмар ЛЕффлер) проставлены вполне приемлемые "глаза галер". Если вспомнить, что и в находящихся за пределами рассмотрения переводах А. Голембы и Н. Стрижевской соотношение "один к одному" ("мосты" у Голембы, "каторжные галеры" у Стрижевской), мы получим вывод: каждый второй переводчик эту ошибку делает со всей неизбежностью. А ведь так важно нежелание "Пьяного корабля" (или самого Рембо, ведь стихотворение написано от первого лица) "плавать под ужасными глазами понтонов"*. "Пьяный корабль" -- явные стихи о судьбе поэта -- говорит здесь еще и о нежелании глядеть в глаза "парнасскому понтону" Дьеркса. Это -декларация разрыва Рембо с парнасской школой поэзии.