Страница:
А нас бандиты грабили в охотку,
Защелкали жандармские затворы
(Стреляли в нас, уцелевали воры),
Изъявши все, что было, подчистую,
Бандиты в лес ушли, во тьму густую.
Рассвет сквозь ветки пробивался скупо,
Не отличишь в потемках труп от струпа;
Погибших и не перечесть, пожалуй:
Вошли толпой - а вышли горсткой малой.
Погнали дальше нас. А шедшим следом
Рассказ про эту ночь казался бредом.
КЛАДБИЩЕ В ОБОДОВКЕ
Гонять отсюда песью рать
Задача непростая.
Готова вмиг тебя сожрать
Наглеющая стая.
Окоченевшую сестру
Куснул вожак матерый.
Где сын, что умер поутру?
Растерзан всею сворой.
Ты как живой: на холоду
Откуда взяться гнили?
Да упокоишься во льду,
Пусть в общей, но в могиле.
Покорствуя земной судьбе,
Истлеть - не так уж худо.
Любой завидует тебе,
Кто средь живых покуда!
ПОДОЛЬСКАЯ ЗЕМЛЯ
Поля от пшеницы в золоте сплошь,
Окоем глазами объемлю:
Не зря, не зря урожай хорош,
Столько трупов легло в эту землю!
Оно, пожалуй, не мудрено
Кровь этой земле привычна,
Здесь немало хозяйничал батька Махно,
Петлюра бывал самолично.
Земля милосердно давала приют
Всем убитым, без спроса, кряду:
Весною побеги, знала, взойдут,
Мир будет подобен саду.
Нас перегнали за берег Днестра
Палачей не возьмешь на жалость.
Нас двести тысяч было вчера,
Едва ли четверть осталась.
Да и к нам, скорейшую гибель суля,
Подступают отродья палачьи:
Третьему Рейху нужна земля,
Притом - возможно богаче.
Привычен природы круговорот:
Добьют не сдохших доныне,
Уродится, конечно, и через год
Пшеница на Украине.
СТАРЫЙ КОЛОДЕЦ
Я держусь подальше от колодца,
Ибо он - дорога в глубь земную.
Много знает он, как мне сдается,
Про страну, которой не миную.
Ну, а если я обязан все же
Зачерпнуть воды из темной глуби
У меня идет мороз по коже,
Чуть взгляну во тьму в замшелом срубе.
Что-то дремлет там внизу и манит,
Вечный мрак выходит из-под спуда,
И в себя, в себя пришельца тянет,
Мнится: он зовет меня оттуда.
Ну, еще одно мгновенье выстой,
Легкий плеск - покой воды распорот,
А затем ведерко влаги чистой
Вытащу, свернувши цепь на ворот.
Страх перебороть - всего дороже;
Гляну в успокоенную бездну,
Я себе оттуда строю рожи,
Лишь уйду - так и внизу исчезну.
Стоит ли трудов колодец древний?
В нем один обман да холод мрачный.
Прочь пойдем: у луга за деревней
Бьет родник, холодный и прозрачный.
ПРИЗНАНИЕ
Коль жизнь игрой оказалась
Была тяжела игра.
Когда приходит усталость,
Это значит, что спать пора.
Сон - попросту дань природе,
Вечность - серьезный предмет.
А я был рабом мелодий,
До которых вам дела нет.
Я знал: строка ли, напев ли
Все спрячу в себе - в аду.
Найти ли защиту дешевле
От тех, чьих мнений не жду?
К вискам полночное чудо
Прильнет луною и льном:
Ничто не властно, покуда
Ты в жертвы назначен сном.
Но время скроет, утишит
Звучание слов и от;
До тех, кто все-таки слышит,
Едва ли шепот дойдет.
Значенья речь изменила,
Бумага - в пятнах огня.
Пусть пожелтели чернила,
Но они спасали меня.
Хранитесь там, в эликсире
Крик, поцелуй, звезда:
Что мог, то сберег я в мире
Отныне и навсегда.
Игра навеки разбита,
Но волною бегущих лет
Золото будет отмыто.
До прочего - дела нет.
ИММАНУЭЛЬ ВАЙСГЛАС
(1920-1979) ОН
Мы роем воздух, чтоб в него вселиться,
В могилу, - взяв с собой детей и жен.
Нам должно рыть, плясать и веселиться:
Пиликай, скрипка! Труд не завершен!
Смычку повелевает дисциплина
Скоблить кишки, и песнь играть одну
О смерти, это - мастер из Берлина,
Туман, ползущий из страны в страну.
И кровяной, вечернею порою,
Когда уста разжать всего трудней,
Я дом для всех в пластах воздушных рою:
Просторней гроба, гибели тесней.
Он и поэт, и цезарь стай гадючьих.
Как в косы Гретхен, солнце в Рейн зашло.
Просторна яма, вырытая в тучах:
Берлинский мастер знает ремесло.
ВОЗНЕСЕНИЕ
Отъезжаем ли? Подъезжаем?
Вправду ль ты нас везешь, вагон?
Слишком многим мы угрожаем,
Оттого так велик перегон.
Между миром нижним и вышним
Настает перемена судьбы.
Но и в небе не будет лишним
Вдоль дороги считать столбы.
Хлыст в руке - не больно-то тяжко.
Так что в путь, вперед и смелей!
Заночует моя упряжка
Посреди открытых полей.
Хорошо отдохнуть от дороги,
От тяжелой дремы былой:
Там, откуда уносим ноги,
Нам всегда грозили метлой.
То ли смерти опять услужаем,
То ли брюхо урчит вдогон?
Отъезжаем ли, подъезжаем?
Вправду ль ты везешь нас, вагон?
ВОРОНЬГ
Кто знает, доживем ли до ночлега?
Но все-таки узнать хотел бы я,
Неужто это Небо в хлопьях снега
На нас швыряет стаи воронья?
Их отчего-то нынче слишком много,
Посмотришь вверх и дрогнешь, ибо там,
Как ни петляет по земле дорога,
Они - всегда, упрямо, по пятам.
А кто из нас устанет, занедужит
И, легши навзничь, глянет в облака,
Увидит лишь одно - как стая кружит,
Хотя и не снижается пока.
Да, мы грозим, но не даем отпора
Вцепляясь в воздух, где густеет мгла;
И Смерть, как ворон, нас настигнет скоро
Прикосновеньем черного крыла.
ХАРОН НА ЮЖНОМ БУГЕ
Охранников окутывает дрема.
Облит луною властелин парома.
Роса и слезы - вот и все, увы:
Мы сами для себя копаем рвы.
Уже готов приют последний наш,
Одежду отбирает мрачный страж.
Луна-Харон раскидывает сети:
Не пропадать же душам в мутной Лете;
Качает лодку мертвая волна,
И в Южном Буге нам не встать со дна.
ВАТАГА СМЕРТНИКОВ
Дотянем до цели - едва ли.
Ватага заране мертва.
Беда в снеговом покрывале
В обмерзшие входит хлева.
Дома деревеньки продажной,
Как елки, одеты огнем.
В харчевне, в раю ли - не важно,
Подохнем, зато отдохнем.
Сжигаем амбары и хаты
Хозяин последний пришел.
На мельницах смерти богатый
Готов урожай на размол.
Допетая песня - отрада,
Покой, обретенный навек.
Ватаге победы не надо:
Пусть падает гибельный снег.
ТРЕПАК
Ветры в воздухе вздыбили
Листолет, листопад.
Кто из рыцарей гибели
Вернется назад?
Есть ли время блаженнее
Листобой, листоверть:
Эти пляски осенние
Трепак или смерть?
Краски радугой взвеяли
Листохруст, листопляс;
Самогон не пьянее ли
Прекрасных глаз?
Горький, неуспокоенный
Листопад, листолет!
Обреченные воины.
Гиблый поход.
ПРИЛИВ, ОТЛИВ
Мы - пасынки пыли дорожной,
Мы - гулкого ветра порыв,
Прилив, неизменно тревожный,
И следом грядущий отлив.
Нас гонит угроза слепая,
Велят барабаны: бегом;
На тысячи миль обступая,
Одна только гибель кругом.
О, чьи не захлопнутся двери
Пред нами в полуночной мгле?
Мы - самые робкие звери,
Что мчатся по спящей земле.
Не станем просить о ночлеге,
Осознана жизнь как запрет.
Мы живы лишь в вечном побеге.
Взгляните нам разве что вслед.
ОТПРАВЛЕНИЕ В ПУТЬ
Кому в суровый путь пора
Пусть верит в доблесть и ветра.
Дросте-Хюльсхоф
Бредем к невзгодам от невзгод,
Сквозь мир, чужой и неуютный.
Вперяя взоры в небосвод,
Как масло тающее, мутный.
Мы падаем, опять встаем,
Ни в чем уже не ждем поблажки,
Лишь, озаряя окоем,
Меняем страны, как рубашки.
Вступаем в ночь, как в полынью,
Вконец не ведая маршрута.
Тот, кто забыл страну свою,
В стране усопших ждет приюта.
БРАТСКАЯ МОГИЛА
Вонзаю лопату в песок и в гравий,
Знаю - не вскрыть могилу - не вправе,
Ибо что мне осталось, в конце концов,
Кроме как видеть своих мертвецов?
И мне ни шагу не сделать отсюда:
Здесь виден отблеск былого чуда,
Здесь - голос отца и ласковый взгляд,
Здесь - материнских волос аромат,
Все это - в воздухе, а не в яме,
И не должно умереть с сыновьями.
Усопшие, дайте поверить мне,
Что с вами встречусь там, в глубине,
Заранее жребий счастливый приемлю:
Дорогу найти, и уйти под землю,
Последняя радость: в конце концов
Успокоиться возле родных мертвецов.
Покуда живу, останусь при деле:
Чтобы даты стереться не смели,
Чтоб хотя бы память была жива
О тех, над кем разрослась трава.
Радость единственной доброй вести:
Вместе страдали, покоятся вместе,
Усопшие жмутся друг к другу, пока
Бросаю комья земли и песка:
Знаю, мертвым глина и гравий
Станут отчизной, данной въяве,
Тем, кто вместе страдал, да будет дана
Одна земля и смерть одна.
ЛЮЦЕРНА
Расцветет по весне,
Лето, будто в огне,
Осень седая
Петь так хочется мне,
О, как хочется мне!
Убеждая. Страдая.
Мы поем ввечеру,
Песнь звенит на ветру
Задушевно и верно.
Так мы грезим, дремля.
Над покровом - земля,
А покровом - люцерна.
ЭПИТАФИЯ ДЛЯ БРАТСКОЙ МОГИЛЫ
Кто жил, страдал и здесь погиб когда-то?
Где высечены имя или дата?
Отдельной - ни о ком не сыщешь вести.
Страдали вместе и почиют вместе.
Да будет вам венцом небесной славы
Вся эта ширь полей, ветра и травы.
БАШНЯ
И зорко, и ожесточенно
Ты, башня, ждешь в дали степной
Меня, ватаги обреченной
Бойца, забытого войной.
Ты в милосердии сурова,
Стоишь, как дольний мир, стара,
И ты меня принять готова,
И тьма твоя ко мне добра.
Тебя не защищают рати,
Кто умер - сам к тебе придет,
Молчанье здесь взамен печати,
Для верного распахнут вход.
Переживут твои причалы
Агонию тщеты мирской.
И гость последний, запоздалый,
Войдя в тебя, найдет покой.
СМЕРТЬ В ПУСТЫНЕ
Вдали посеяна судьбой
Смерть над рекою голубой,
И ястребы в лазурном поле
Ландскнехты смерти, и не боле;
И месяц, проповедник старый,
Спеша к воде, наводит чары;
И сердце мается мое
Как заржавелое копье:
Там, в тростниках, клонясь ко сну,
Воды иль пепла я глотну?
ЧАС ПЕПЛА
Израненный, усталый, слабый,
В час пепла я сижу на пне,
Внимая мудрый голос жабы
И утопаю в тишине.
О нет, меня будить не надо!
Мне с каждым мигом все слышней
Трясины гулкая отрада,
Последний сон последних дней.
ОСЕННЕЕ РАВНОДЕНСТВИЕ
С теплом давно пора проститься,
Плащ осени то бур, то ал;
Ветрами воет смерть, как псица,
День равноденствия настал.
Повсюду - лишь печаль и злоба,
Дряхлеет плоть, душа болит.
И осень, словно доску гроба,
Туманами страну скоблит.
В СТРАНЕ БЕСЦЕЛЬЯ
В стране бесцелья, где мысль плетется
Вкруг времени, то есть - вокруг колодца,
Я питье подносил, подчиняясь закону,
Порой - когорте, порой - легиону.
И гунна, с коня безжалостно скинув,
Я пить принуждал из тех же кувшинов,
В той стране, где не знали о времени люди,
Пусть каплю его, но сберег я в сосуде.
ДАКСКИЙ КУВШИН
Обернись, коричневая глина,
Круглым телом дакского кувшина,
На гончарном круге зреет чудо:
В грубой персти - контуры сосуда.
Жизнь и гибель в полость входят ныне:
Гибнет мир, - жалеть ли о кувшине?
Но хранит он, звонкий и нетленный,
Тяготу и пустоту вселенной,
И в его глубины время вложит
Все, что было, - все, что быть - не может.
ЧЕРНАЯ ЦЕРКОВЬ
Мастерку жестокому в угоду,
Колокольня рвется к небосводу.
Стрельчатые своды облегли
Шпиль ее подобием петли,
Ряд столпов, столетьям непокорный,
Ввысь уносит кровлю Церкви Черной.
Гром органа - и приемлет тьма
Вечный свет единого псалма,
Глыба камня, грешная, благая,
Дремлет, край родной оберегая.
ДРЕВНИЕ МОНЕТЫ
Горсть позеленевших медяков,
Ты хранишь в себе следы веков:
Лики Августов и Птоломеев,
Идолов, пророков и злодеев,
И сверкает в неизменном свете
Все, что начеканил царь столетий.
Фениксы пылают на кострах,
Но по краю - прозелень и прах,
Ценности, упавшие в цене:
Ярь-медянке не лежать в казне.
ЧЕРНОМОРСКИЕ РАКУШКИ
Данники зноя и стужи,
Влажные монастыри;
Известь коростой - снаружи,
Ветер и небо - внутри.
Детища влаги бездонной,
Гневом Нептуна больны,
Согнуты в рог для тритона,
В серп восходящей луны.
Слух истомленной Вселенной
Ваши изгибы хранят;
Белый Спаситель на пенной
Влаге - взнесен и распят.
Синего, древнего дома
Не позабыть никогда.
Нежно прибоем несома,
К берегу рвется звезда.
РУКИ ДЮРЕРА
Навек разъединились руки,
Любовь пришла, любовь ушла,
Остался пепел от разлуки,
Но песней ожила зола.
В наигорчайшей из агоний
Сердца уходят в забытье,
Лишь Дюрер вновь сведет ладони,
Благословить чело твое.
РОДНИК ЛУНЫ
В реки, в пруды
Лейся, пьяня:
Кладезь воды;
Кладезь огня.
В море и в лес
С черного дна
Втуне с небес
Льешься, луна.
Минул закат
Каплями рос
Звезды летят
Каплями слез.
Тягость беды
Останови
Клятвой воды,
Клятвой любви. ИЗ ПОЭТОВ ШВЕЦИИ
ЭВЕРТ ТОБ
(1890 - 1976)
ВСТРЕЧА В МУССОНЕ
Мы шла в муссоне вдоль Сомали,
при полном фрахте, натяжеле,
и бриг "Тайфун" увидали вдали:
он шел из Ост-Индии к Капской земле.
С желтым крестом лазурный стяг
мы немедля вскинули над собой;
выбросил, нам отвечая, чужак
финский: на белом - крест голубой.
Мы пары спустили, чужак - паруса,
как можно ближе сошлись корабли:
почту возьмем, постоим полчаса,
мы в шлюпке на веслах к финнам пошли.
Мы подплыли; финны бросили трос,
наш помощник четвертый отправился к ним.
Вижу: на руслени - шведский матрос,
Фритьоф Андерссон - сколько лет, сколько зим!
Плаваешь - то муссон, то пассат,
чаще тропики видишь, чем берег родной.
Я удивлен и, конечно, рад,
что старый приятель передо мной.
- Я в Шанхае влип, я сидел без гроша,
я заложником выкупа ждал много дней,
но дочь у хунхуза была хороша,
и, - сказал Фритьоф, - я женился на ней.
Она в Сингапур мне сбежать помогла,
я без паспорта вышел на рыночный торг,
вдруг подходит ко мне - ну и дела!
шведский консул, Фредрик Адельборг!
"Старина Фритьоф Андерссон, привет,
ты зачем в Сингапуре?" - спросил Адельборг.
"Я с Желтой реки, - отвечаю, - нет
ни гроша у меня, хочу в Гетеборг!"
Ну, одели меня - не прошло и дня,
справили паспорт, дали взаймы,
жена Адельборга поила меня
чаем - и славно болтали мы!
Тут палубным взяли меня как раз,
было с фрахтом в Сиаме немало возни:
львы, тигры, слоны - Гагенбеков заказ,
в Гамбурге будешь, к нему загляни.
Только в рейсе вовсе пришлось тяжело:
южней Цейлона мы влипли в циклон,
клетки звериные поразнесло,
шторм, представляешь, а на палубе слон!
Смешались волны, звери и мы,
капитанскую рубку смыло к чертям,
слон поспихивал буйволов с кормы,
мачты порушил - амба снастям!
Гагенбековских служащих съели львы,
шимпанзе механику вышиб мозги,
и пока я не снес ему головы,
мерзавец все дергал за рычаги.
Не обезьяна, а бог судьбы!
Ну, в живых остались лишь я да слон.
Не видать Малабара бы нам, если бы
не подул юго-западный муссон.
Ну, прощаться пора - выбирают трос.
- Слон-то, приятель, достался кому?
- Видишь ли, это - особый вопрос,
встретимся снова, вернемся к нему.
Паруса обрасопив, они пошли,
поди-ка, успей про все расспроси!
Лишь песня в муссоне летела вдали:
- Rolling home, rolling home, across the sea!
Расстаемся, но я сосчитал сперва
паруса: вот бом-кливер, вот контр-бизань,
круглым счетом их было двадцать два,
а кругом - синева, куда ни глянь.
БАЛЛАДА О ГУСТАВЕ БЛУМЕ
ИЗ БУРОСА
Наш "Горный скиталец" стоял в тот раз
в Сан-Педро, газолином грузили нас.
Там встретился в доках я с моряком
он с братом моим был во Фриско знаком.
В жизни немало подобных встреч.
Густав Блум его звали - о нем и речь.
Он был из Буроса; я пронес
с корабля контрабандою кальвадос.
Обошлось в таможне без передряг,
мы оставили порт и зашли в кабак
Блуму был известен любой притон,
в Голливуд попадешь иль в Уилмингтон.
"Я матросом был в девяностом году,
нашу "Клару" чуть не затерло во льду,
был капитан далеко не трус,
но погиб и он, и помощник, и груз.
Я на шканцах старшим остался с тех пор,
пошли мы по компасу на Лабрадор,
в Нью-Йорке меня отпустил судья,
пошел в Австралию боцманом я.
А там - золотой лихорадки разгар.
Я решил: попробую снять навар.
В Нарроумайне я рылся в песке,
вернулся в Мельбурн - миллион в кошельке.
Ловлей жемчуга стал я пытать судьбу
и вылетел с делом этим в трубу,
в Квинсленде женщину я повстречал
на полмиллиона карман полегчал.
Я завяз у фиджийки этой в сети,
двух парней родила она, черных почти,
но третий мальчишка сверкал белизной,
я подался во Фриско, и он со мной.
Там я бойню завел, а при ней - магазин,
за прилавок встанет, думал, мой сын,
но лишь пил досветла он и спал дотемна,
белокож, синеглаз, а душа - черна.
Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,
мне ж в магазине продыху нет,
но черные дети ему неровня,
в Южных Морях не бесчестят меня!
И вот я туда стремлюсь со стыдом,
там у черных детей мой счастливый дом,
оттенок кожи не сущий ли вздор?
Лучше черный трудяга, чем белый вор!.."
ХАРРИ МАРТИНСОН
(1904-1978)
ПОГТ ПАЯЦ
Пусть - ни звука, ни слова
о житье, о бытие.
Шлягер - слышишь ли - новый
запел шансонье.
Жизни знаю я цену,
радость - в вине.
Для чего же геенну
малевать на стене?
В сердце - песня и трепет.
Ни тревоги в уме.
Лепет в мире, лишь лепет.
Звезды, звезды во тьме.
ЭПИЛОГ
К цели на ощупь ищем дорогу:
в ответ нам - ветры
летят, рыдая,
чтоб сгинуть вскоре.
Благочестивые, рвемся к богу:
в ответ нам - реки
шумят, впадая
в пучину, в море.
Бредем по пустыне в жгучую даль мы,
единственный компас - наша мечта.
Но едва зашумят над оазисом пальмы
постигаем: чаша не испита,
с новой надеждой вперяем взгляды
в рыжий простор беспощадной хаммады.
Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Ропот рождается поневоле:
затем ли живем, идем - для того ли?..
Где виснет над севером, скованным стужей,
сиянья полярного бахрома,
на юге, в пустыне, где крик верблюжий
возвещает о жажде, сводящей с ума,
никто не сумел разыскать доселе
разгадки, нашей конечной цели.
Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Но вперед, от восхода и до восхода,
бредет караван человечьего рода. ИЗ ПОЭТОВ ДАНИИ
ХАЛЬФДАН РАСМУССЕН
(1915- 2002)
КОЕ-ЧТО О ВСЕМОГУЩЕСТВЕ
Пересекаю робкой походкой
луг, что подснежниками зарос,
и, светом весенним залитый, кротко
в небо смотря, задаю вопрос:
во исполненье чьего проекта
почки березы набухли, дрожа?
Ведь, несомненно же, создал некто
кукушкой - кукушку, стрижом - стрижа!
Что за рефлекс такой, и откуда?
Кем придуманы жабы, кем - журавли?
Кто вершит непостижное это чудо
в любом позабытом краю земли?
Одна и та же свершается тайна,
пред которой слова отступить должны.
И всюду мучит людей не случайно
секрет пробуждающейся весны.
Но ни из чуждых краев, ни из отчих
известия о разгадке нет
и придется мне расписаться за прочих,
проговориться, выдать секрет.
Предположить я, пожалуй, способен:
подает о себе отовсюду намек
ребенок - величествен, крылоподобен,
вездесущий, животворящий божок.
Он танцует во всем, и мир ему тесен,
он везде и всюду, в каждой судьбе,
но главное чудо - что он бессловесен,
и он же - Слово само по себе.
Он вдохновляет и лай собачий,
и кваканье, рвущееся из пруда,
ведь это он - а кто же иначе?
автор песен ягненка, песен дрозда!
В строках пролога, в словах эпилога,
а шорохе дюн и в шелесте рощ
во всем, чего мало, во всем, чего много,
мельчайшая часть. Величайшая мощь.
Слышишь, подруга, как ветер звонок!
Видишь - деревья уже зацвели!
Пусть в сердцевине зреет ребенок,
высшая сила нашей земли.
КОЕ-ЧТО О ЛУНЕ
Ювелирною чеканкой,
драгоценным талисманом
диск луны сверкает белый
в антрацитной вышине.
Я сижу, стихи кропаю
дольником, изящно рваным,
а Нанетта тихо шепчет:
мол, пиши-ка обо мне.
Знаю, толпы виршеплетов,
тоже в лунный свет влюбленных,
чувства к оному сиянью
выставляют напоказ,
но когда луна сквозь ветер
поплывет в древесных кронах
для меня она сверкает
ярче в десять тысяч раз.
Я хочу запеть о лунах
всею силою таланта,
но врывается Нанетта
без малейшего стыда:
где, докладывай, Сервантес,
ключ от нового серванта?
А в ночном просторе синем
те же луны, что всегда.
Я хочу пропеть о каждой:
мне стоять на пустыре бы,
затая в душе тревогу
на полночном холоду,
и стихи луне слагать бы
так сказать, царице неба,
раздавивши сигаретку
неприметную звезду.
С детства я не так уж много
вспоминаю лун зеленых...
... Дай-ка мне для сыра крышку!..
...Ох, Нанетта, не дури!
И сияли эти луны
на минувших небосклонах,
как волшебные колодцы
с дивной зеленью внутри.
...Спрашиваешь, час который?
Помню... Все головки сыра!..
Десять! Милая Нанетта,
Просто нет тебя хитрей!
Так о чем я там, простите?
...В сферах горнего эфира
были эти луны в детстве
легче мыльных пузырей!
Слышу из-за спинки кресла:
дурачок, тебя мне жалко!
Никакой луны зеленой,
ты учти, в природе нет.
Вот сюжет тебе - Нанетта,
и еще другой - фиалка,
и никто не усомнится
в том, что ты - большой поэт.
Час прохлады, море плещет,
детство мне напоминая,
я влюблен в покой простора
и в ночную тишину.
В небесах - луна, однако
рядом - девушка земная,
на двоих мы с ней поделим
эту самую луну.
Это мне-то половину?
так Нанетта сводит счеты.
Что ты, право, разболтался
о какой-то там луне?
...Ювелирною чеканкой
собственной моей работы
диск луны сверкает белый
в антрацитной вышине.
КОЕ-ЧТО О НАЧИТАННОЙ ЛОШАДИ
Грустная лошадь сидит на холме одиноко,
клетчатый коврик постелен под этой особой.
Лошадь стара: упадет, лишь погладить попробуй,
глянет - увидишь печальное карее око.
Кажется, так ли давно, проявляя задатки,
встряхивал гривой, зубами сверкал однолеток?
Быстро годков пробежало под семьдесят этак
пенсию дали - на Севере первой! - лошадке.
Лошадь мудра, хоть у возраста, ясно, во власти,
Гете читает и прочие умные книжки,
Расмуссен ей по нутру, ну а для передышки
чуть неприличные, но поэтичные книги о страсти.
Вечер, и воздух густеет: отпробуй, не мешкай.
Лошадь стоит, и созвездья запутались в гриве.
Люди в кафешке, чтоб стать хоть немного счастливей,
пьют и смеются - и месяц висит над кафешкой.
Рядом крестьяне, дневные дела разбирая,
тихо судачат насчет ветчины и бекона,
знают, что в мире законно и что - незаконно,
и говорят, что к бездождью - погода сырая.
Лошадь людей никогда и ни в чем не обманет.
Каждый рассказа про самое главное хочет:
что ж это в море так мокро? - рыбак пробормочет,
мельница ль ветер придумала? - мельник пристанет.
Мельница, мельник, муку сочинила во благо:
все урожаи иначе погнить бы могли бы.
Море водою полно специально для рыбы
так на вопрос рыбака отвечает коняга.
Все объяснит - поэтично, понятно, уютно,
даже научно, цитируя благоговейно
где-то Кропоткина, где-то Альберта Эйнштейна,
все, что живет на земле, одобряя попутно.
Так, допоздна проболтав под совсем уже темным
сводом, расходятся люди в полночную дымку.
Лошадь тем временем с Генрихом Гейне в обнимку
на ночь ложится, на отдых, под небом огромным.
ВИЛЛИАМ ХАЙНЕСЕН
(1900 - 1991)
ТАНЦУЮЩИЙ ТОПОЛИНЫЙ ПУХ
Отто Гельстеду
Так сейчас далеко, далеко, далеко
до пивнушки Давидсена на каком-то бульваре в 1918-м,
до гостиницы "Пекин" в 1968-м.
Все дальше от грядущего дня, дальше от сердца.
Лишь пух тополиный все так же
атакует пространство, беспечно танцуя вдоль улиц,
все так же, как некогда
в июньском Фредериксберге,
где опаловый свет розовеющей ауры раннего утра
отражался в паническом взоре Софуса Клауссена,
в мерцании комнат, заполненных дымом табачным и книгами.
Это было в те баснословные времена,
когда своевольное девичье сердце тебя омрачало,
Защелкали жандармские затворы
(Стреляли в нас, уцелевали воры),
Изъявши все, что было, подчистую,
Бандиты в лес ушли, во тьму густую.
Рассвет сквозь ветки пробивался скупо,
Не отличишь в потемках труп от струпа;
Погибших и не перечесть, пожалуй:
Вошли толпой - а вышли горсткой малой.
Погнали дальше нас. А шедшим следом
Рассказ про эту ночь казался бредом.
КЛАДБИЩЕ В ОБОДОВКЕ
Гонять отсюда песью рать
Задача непростая.
Готова вмиг тебя сожрать
Наглеющая стая.
Окоченевшую сестру
Куснул вожак матерый.
Где сын, что умер поутру?
Растерзан всею сворой.
Ты как живой: на холоду
Откуда взяться гнили?
Да упокоишься во льду,
Пусть в общей, но в могиле.
Покорствуя земной судьбе,
Истлеть - не так уж худо.
Любой завидует тебе,
Кто средь живых покуда!
ПОДОЛЬСКАЯ ЗЕМЛЯ
Поля от пшеницы в золоте сплошь,
Окоем глазами объемлю:
Не зря, не зря урожай хорош,
Столько трупов легло в эту землю!
Оно, пожалуй, не мудрено
Кровь этой земле привычна,
Здесь немало хозяйничал батька Махно,
Петлюра бывал самолично.
Земля милосердно давала приют
Всем убитым, без спроса, кряду:
Весною побеги, знала, взойдут,
Мир будет подобен саду.
Нас перегнали за берег Днестра
Палачей не возьмешь на жалость.
Нас двести тысяч было вчера,
Едва ли четверть осталась.
Да и к нам, скорейшую гибель суля,
Подступают отродья палачьи:
Третьему Рейху нужна земля,
Притом - возможно богаче.
Привычен природы круговорот:
Добьют не сдохших доныне,
Уродится, конечно, и через год
Пшеница на Украине.
СТАРЫЙ КОЛОДЕЦ
Я держусь подальше от колодца,
Ибо он - дорога в глубь земную.
Много знает он, как мне сдается,
Про страну, которой не миную.
Ну, а если я обязан все же
Зачерпнуть воды из темной глуби
У меня идет мороз по коже,
Чуть взгляну во тьму в замшелом срубе.
Что-то дремлет там внизу и манит,
Вечный мрак выходит из-под спуда,
И в себя, в себя пришельца тянет,
Мнится: он зовет меня оттуда.
Ну, еще одно мгновенье выстой,
Легкий плеск - покой воды распорот,
А затем ведерко влаги чистой
Вытащу, свернувши цепь на ворот.
Страх перебороть - всего дороже;
Гляну в успокоенную бездну,
Я себе оттуда строю рожи,
Лишь уйду - так и внизу исчезну.
Стоит ли трудов колодец древний?
В нем один обман да холод мрачный.
Прочь пойдем: у луга за деревней
Бьет родник, холодный и прозрачный.
ПРИЗНАНИЕ
Коль жизнь игрой оказалась
Была тяжела игра.
Когда приходит усталость,
Это значит, что спать пора.
Сон - попросту дань природе,
Вечность - серьезный предмет.
А я был рабом мелодий,
До которых вам дела нет.
Я знал: строка ли, напев ли
Все спрячу в себе - в аду.
Найти ли защиту дешевле
От тех, чьих мнений не жду?
К вискам полночное чудо
Прильнет луною и льном:
Ничто не властно, покуда
Ты в жертвы назначен сном.
Но время скроет, утишит
Звучание слов и от;
До тех, кто все-таки слышит,
Едва ли шепот дойдет.
Значенья речь изменила,
Бумага - в пятнах огня.
Пусть пожелтели чернила,
Но они спасали меня.
Хранитесь там, в эликсире
Крик, поцелуй, звезда:
Что мог, то сберег я в мире
Отныне и навсегда.
Игра навеки разбита,
Но волною бегущих лет
Золото будет отмыто.
До прочего - дела нет.
ИММАНУЭЛЬ ВАЙСГЛАС
(1920-1979) ОН
Мы роем воздух, чтоб в него вселиться,
В могилу, - взяв с собой детей и жен.
Нам должно рыть, плясать и веселиться:
Пиликай, скрипка! Труд не завершен!
Смычку повелевает дисциплина
Скоблить кишки, и песнь играть одну
О смерти, это - мастер из Берлина,
Туман, ползущий из страны в страну.
И кровяной, вечернею порою,
Когда уста разжать всего трудней,
Я дом для всех в пластах воздушных рою:
Просторней гроба, гибели тесней.
Он и поэт, и цезарь стай гадючьих.
Как в косы Гретхен, солнце в Рейн зашло.
Просторна яма, вырытая в тучах:
Берлинский мастер знает ремесло.
ВОЗНЕСЕНИЕ
Отъезжаем ли? Подъезжаем?
Вправду ль ты нас везешь, вагон?
Слишком многим мы угрожаем,
Оттого так велик перегон.
Между миром нижним и вышним
Настает перемена судьбы.
Но и в небе не будет лишним
Вдоль дороги считать столбы.
Хлыст в руке - не больно-то тяжко.
Так что в путь, вперед и смелей!
Заночует моя упряжка
Посреди открытых полей.
Хорошо отдохнуть от дороги,
От тяжелой дремы былой:
Там, откуда уносим ноги,
Нам всегда грозили метлой.
То ли смерти опять услужаем,
То ли брюхо урчит вдогон?
Отъезжаем ли, подъезжаем?
Вправду ль ты везешь нас, вагон?
ВОРОНЬГ
Кто знает, доживем ли до ночлега?
Но все-таки узнать хотел бы я,
Неужто это Небо в хлопьях снега
На нас швыряет стаи воронья?
Их отчего-то нынче слишком много,
Посмотришь вверх и дрогнешь, ибо там,
Как ни петляет по земле дорога,
Они - всегда, упрямо, по пятам.
А кто из нас устанет, занедужит
И, легши навзничь, глянет в облака,
Увидит лишь одно - как стая кружит,
Хотя и не снижается пока.
Да, мы грозим, но не даем отпора
Вцепляясь в воздух, где густеет мгла;
И Смерть, как ворон, нас настигнет скоро
Прикосновеньем черного крыла.
ХАРОН НА ЮЖНОМ БУГЕ
Охранников окутывает дрема.
Облит луною властелин парома.
Роса и слезы - вот и все, увы:
Мы сами для себя копаем рвы.
Уже готов приют последний наш,
Одежду отбирает мрачный страж.
Луна-Харон раскидывает сети:
Не пропадать же душам в мутной Лете;
Качает лодку мертвая волна,
И в Южном Буге нам не встать со дна.
ВАТАГА СМЕРТНИКОВ
Дотянем до цели - едва ли.
Ватага заране мертва.
Беда в снеговом покрывале
В обмерзшие входит хлева.
Дома деревеньки продажной,
Как елки, одеты огнем.
В харчевне, в раю ли - не важно,
Подохнем, зато отдохнем.
Сжигаем амбары и хаты
Хозяин последний пришел.
На мельницах смерти богатый
Готов урожай на размол.
Допетая песня - отрада,
Покой, обретенный навек.
Ватаге победы не надо:
Пусть падает гибельный снег.
ТРЕПАК
Ветры в воздухе вздыбили
Листолет, листопад.
Кто из рыцарей гибели
Вернется назад?
Есть ли время блаженнее
Листобой, листоверть:
Эти пляски осенние
Трепак или смерть?
Краски радугой взвеяли
Листохруст, листопляс;
Самогон не пьянее ли
Прекрасных глаз?
Горький, неуспокоенный
Листопад, листолет!
Обреченные воины.
Гиблый поход.
ПРИЛИВ, ОТЛИВ
Мы - пасынки пыли дорожной,
Мы - гулкого ветра порыв,
Прилив, неизменно тревожный,
И следом грядущий отлив.
Нас гонит угроза слепая,
Велят барабаны: бегом;
На тысячи миль обступая,
Одна только гибель кругом.
О, чьи не захлопнутся двери
Пред нами в полуночной мгле?
Мы - самые робкие звери,
Что мчатся по спящей земле.
Не станем просить о ночлеге,
Осознана жизнь как запрет.
Мы живы лишь в вечном побеге.
Взгляните нам разве что вслед.
ОТПРАВЛЕНИЕ В ПУТЬ
Кому в суровый путь пора
Пусть верит в доблесть и ветра.
Дросте-Хюльсхоф
Бредем к невзгодам от невзгод,
Сквозь мир, чужой и неуютный.
Вперяя взоры в небосвод,
Как масло тающее, мутный.
Мы падаем, опять встаем,
Ни в чем уже не ждем поблажки,
Лишь, озаряя окоем,
Меняем страны, как рубашки.
Вступаем в ночь, как в полынью,
Вконец не ведая маршрута.
Тот, кто забыл страну свою,
В стране усопших ждет приюта.
БРАТСКАЯ МОГИЛА
Вонзаю лопату в песок и в гравий,
Знаю - не вскрыть могилу - не вправе,
Ибо что мне осталось, в конце концов,
Кроме как видеть своих мертвецов?
И мне ни шагу не сделать отсюда:
Здесь виден отблеск былого чуда,
Здесь - голос отца и ласковый взгляд,
Здесь - материнских волос аромат,
Все это - в воздухе, а не в яме,
И не должно умереть с сыновьями.
Усопшие, дайте поверить мне,
Что с вами встречусь там, в глубине,
Заранее жребий счастливый приемлю:
Дорогу найти, и уйти под землю,
Последняя радость: в конце концов
Успокоиться возле родных мертвецов.
Покуда живу, останусь при деле:
Чтобы даты стереться не смели,
Чтоб хотя бы память была жива
О тех, над кем разрослась трава.
Радость единственной доброй вести:
Вместе страдали, покоятся вместе,
Усопшие жмутся друг к другу, пока
Бросаю комья земли и песка:
Знаю, мертвым глина и гравий
Станут отчизной, данной въяве,
Тем, кто вместе страдал, да будет дана
Одна земля и смерть одна.
ЛЮЦЕРНА
Расцветет по весне,
Лето, будто в огне,
Осень седая
Петь так хочется мне,
О, как хочется мне!
Убеждая. Страдая.
Мы поем ввечеру,
Песнь звенит на ветру
Задушевно и верно.
Так мы грезим, дремля.
Над покровом - земля,
А покровом - люцерна.
ЭПИТАФИЯ ДЛЯ БРАТСКОЙ МОГИЛЫ
Кто жил, страдал и здесь погиб когда-то?
Где высечены имя или дата?
Отдельной - ни о ком не сыщешь вести.
Страдали вместе и почиют вместе.
Да будет вам венцом небесной славы
Вся эта ширь полей, ветра и травы.
БАШНЯ
И зорко, и ожесточенно
Ты, башня, ждешь в дали степной
Меня, ватаги обреченной
Бойца, забытого войной.
Ты в милосердии сурова,
Стоишь, как дольний мир, стара,
И ты меня принять готова,
И тьма твоя ко мне добра.
Тебя не защищают рати,
Кто умер - сам к тебе придет,
Молчанье здесь взамен печати,
Для верного распахнут вход.
Переживут твои причалы
Агонию тщеты мирской.
И гость последний, запоздалый,
Войдя в тебя, найдет покой.
СМЕРТЬ В ПУСТЫНЕ
Вдали посеяна судьбой
Смерть над рекою голубой,
И ястребы в лазурном поле
Ландскнехты смерти, и не боле;
И месяц, проповедник старый,
Спеша к воде, наводит чары;
И сердце мается мое
Как заржавелое копье:
Там, в тростниках, клонясь ко сну,
Воды иль пепла я глотну?
ЧАС ПЕПЛА
Израненный, усталый, слабый,
В час пепла я сижу на пне,
Внимая мудрый голос жабы
И утопаю в тишине.
О нет, меня будить не надо!
Мне с каждым мигом все слышней
Трясины гулкая отрада,
Последний сон последних дней.
ОСЕННЕЕ РАВНОДЕНСТВИЕ
С теплом давно пора проститься,
Плащ осени то бур, то ал;
Ветрами воет смерть, как псица,
День равноденствия настал.
Повсюду - лишь печаль и злоба,
Дряхлеет плоть, душа болит.
И осень, словно доску гроба,
Туманами страну скоблит.
В СТРАНЕ БЕСЦЕЛЬЯ
В стране бесцелья, где мысль плетется
Вкруг времени, то есть - вокруг колодца,
Я питье подносил, подчиняясь закону,
Порой - когорте, порой - легиону.
И гунна, с коня безжалостно скинув,
Я пить принуждал из тех же кувшинов,
В той стране, где не знали о времени люди,
Пусть каплю его, но сберег я в сосуде.
ДАКСКИЙ КУВШИН
Обернись, коричневая глина,
Круглым телом дакского кувшина,
На гончарном круге зреет чудо:
В грубой персти - контуры сосуда.
Жизнь и гибель в полость входят ныне:
Гибнет мир, - жалеть ли о кувшине?
Но хранит он, звонкий и нетленный,
Тяготу и пустоту вселенной,
И в его глубины время вложит
Все, что было, - все, что быть - не может.
ЧЕРНАЯ ЦЕРКОВЬ
Мастерку жестокому в угоду,
Колокольня рвется к небосводу.
Стрельчатые своды облегли
Шпиль ее подобием петли,
Ряд столпов, столетьям непокорный,
Ввысь уносит кровлю Церкви Черной.
Гром органа - и приемлет тьма
Вечный свет единого псалма,
Глыба камня, грешная, благая,
Дремлет, край родной оберегая.
ДРЕВНИЕ МОНЕТЫ
Горсть позеленевших медяков,
Ты хранишь в себе следы веков:
Лики Августов и Птоломеев,
Идолов, пророков и злодеев,
И сверкает в неизменном свете
Все, что начеканил царь столетий.
Фениксы пылают на кострах,
Но по краю - прозелень и прах,
Ценности, упавшие в цене:
Ярь-медянке не лежать в казне.
ЧЕРНОМОРСКИЕ РАКУШКИ
Данники зноя и стужи,
Влажные монастыри;
Известь коростой - снаружи,
Ветер и небо - внутри.
Детища влаги бездонной,
Гневом Нептуна больны,
Согнуты в рог для тритона,
В серп восходящей луны.
Слух истомленной Вселенной
Ваши изгибы хранят;
Белый Спаситель на пенной
Влаге - взнесен и распят.
Синего, древнего дома
Не позабыть никогда.
Нежно прибоем несома,
К берегу рвется звезда.
РУКИ ДЮРЕРА
Навек разъединились руки,
Любовь пришла, любовь ушла,
Остался пепел от разлуки,
Но песней ожила зола.
В наигорчайшей из агоний
Сердца уходят в забытье,
Лишь Дюрер вновь сведет ладони,
Благословить чело твое.
РОДНИК ЛУНЫ
В реки, в пруды
Лейся, пьяня:
Кладезь воды;
Кладезь огня.
В море и в лес
С черного дна
Втуне с небес
Льешься, луна.
Минул закат
Каплями рос
Звезды летят
Каплями слез.
Тягость беды
Останови
Клятвой воды,
Клятвой любви. ИЗ ПОЭТОВ ШВЕЦИИ
ЭВЕРТ ТОБ
(1890 - 1976)
ВСТРЕЧА В МУССОНЕ
Мы шла в муссоне вдоль Сомали,
при полном фрахте, натяжеле,
и бриг "Тайфун" увидали вдали:
он шел из Ост-Индии к Капской земле.
С желтым крестом лазурный стяг
мы немедля вскинули над собой;
выбросил, нам отвечая, чужак
финский: на белом - крест голубой.
Мы пары спустили, чужак - паруса,
как можно ближе сошлись корабли:
почту возьмем, постоим полчаса,
мы в шлюпке на веслах к финнам пошли.
Мы подплыли; финны бросили трос,
наш помощник четвертый отправился к ним.
Вижу: на руслени - шведский матрос,
Фритьоф Андерссон - сколько лет, сколько зим!
Плаваешь - то муссон, то пассат,
чаще тропики видишь, чем берег родной.
Я удивлен и, конечно, рад,
что старый приятель передо мной.
- Я в Шанхае влип, я сидел без гроша,
я заложником выкупа ждал много дней,
но дочь у хунхуза была хороша,
и, - сказал Фритьоф, - я женился на ней.
Она в Сингапур мне сбежать помогла,
я без паспорта вышел на рыночный торг,
вдруг подходит ко мне - ну и дела!
шведский консул, Фредрик Адельборг!
"Старина Фритьоф Андерссон, привет,
ты зачем в Сингапуре?" - спросил Адельборг.
"Я с Желтой реки, - отвечаю, - нет
ни гроша у меня, хочу в Гетеборг!"
Ну, одели меня - не прошло и дня,
справили паспорт, дали взаймы,
жена Адельборга поила меня
чаем - и славно болтали мы!
Тут палубным взяли меня как раз,
было с фрахтом в Сиаме немало возни:
львы, тигры, слоны - Гагенбеков заказ,
в Гамбурге будешь, к нему загляни.
Только в рейсе вовсе пришлось тяжело:
южней Цейлона мы влипли в циклон,
клетки звериные поразнесло,
шторм, представляешь, а на палубе слон!
Смешались волны, звери и мы,
капитанскую рубку смыло к чертям,
слон поспихивал буйволов с кормы,
мачты порушил - амба снастям!
Гагенбековских служащих съели львы,
шимпанзе механику вышиб мозги,
и пока я не снес ему головы,
мерзавец все дергал за рычаги.
Не обезьяна, а бог судьбы!
Ну, в живых остались лишь я да слон.
Не видать Малабара бы нам, если бы
не подул юго-западный муссон.
Ну, прощаться пора - выбирают трос.
- Слон-то, приятель, достался кому?
- Видишь ли, это - особый вопрос,
встретимся снова, вернемся к нему.
Паруса обрасопив, они пошли,
поди-ка, успей про все расспроси!
Лишь песня в муссоне летела вдали:
- Rolling home, rolling home, across the sea!
Расстаемся, но я сосчитал сперва
паруса: вот бом-кливер, вот контр-бизань,
круглым счетом их было двадцать два,
а кругом - синева, куда ни глянь.
БАЛЛАДА О ГУСТАВЕ БЛУМЕ
ИЗ БУРОСА
Наш "Горный скиталец" стоял в тот раз
в Сан-Педро, газолином грузили нас.
Там встретился в доках я с моряком
он с братом моим был во Фриско знаком.
В жизни немало подобных встреч.
Густав Блум его звали - о нем и речь.
Он был из Буроса; я пронес
с корабля контрабандою кальвадос.
Обошлось в таможне без передряг,
мы оставили порт и зашли в кабак
Блуму был известен любой притон,
в Голливуд попадешь иль в Уилмингтон.
"Я матросом был в девяностом году,
нашу "Клару" чуть не затерло во льду,
был капитан далеко не трус,
но погиб и он, и помощник, и груз.
Я на шканцах старшим остался с тех пор,
пошли мы по компасу на Лабрадор,
в Нью-Йорке меня отпустил судья,
пошел в Австралию боцманом я.
А там - золотой лихорадки разгар.
Я решил: попробую снять навар.
В Нарроумайне я рылся в песке,
вернулся в Мельбурн - миллион в кошельке.
Ловлей жемчуга стал я пытать судьбу
и вылетел с делом этим в трубу,
в Квинсленде женщину я повстречал
на полмиллиона карман полегчал.
Я завяз у фиджийки этой в сети,
двух парней родила она, черных почти,
но третий мальчишка сверкал белизной,
я подался во Фриско, и он со мной.
Там я бойню завел, а при ней - магазин,
за прилавок встанет, думал, мой сын,
но лишь пил досветла он и спал дотемна,
белокож, синеглаз, а душа - черна.
Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,
мне ж в магазине продыху нет,
но черные дети ему неровня,
в Южных Морях не бесчестят меня!
И вот я туда стремлюсь со стыдом,
там у черных детей мой счастливый дом,
оттенок кожи не сущий ли вздор?
Лучше черный трудяга, чем белый вор!.."
ХАРРИ МАРТИНСОН
(1904-1978)
ПОГТ ПАЯЦ
Пусть - ни звука, ни слова
о житье, о бытие.
Шлягер - слышишь ли - новый
запел шансонье.
Жизни знаю я цену,
радость - в вине.
Для чего же геенну
малевать на стене?
В сердце - песня и трепет.
Ни тревоги в уме.
Лепет в мире, лишь лепет.
Звезды, звезды во тьме.
ЭПИЛОГ
К цели на ощупь ищем дорогу:
в ответ нам - ветры
летят, рыдая,
чтоб сгинуть вскоре.
Благочестивые, рвемся к богу:
в ответ нам - реки
шумят, впадая
в пучину, в море.
Бредем по пустыне в жгучую даль мы,
единственный компас - наша мечта.
Но едва зашумят над оазисом пальмы
постигаем: чаша не испита,
с новой надеждой вперяем взгляды
в рыжий простор беспощадной хаммады.
Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Ропот рождается поневоле:
затем ли живем, идем - для того ли?..
Где виснет над севером, скованным стужей,
сиянья полярного бахрома,
на юге, в пустыне, где крик верблюжий
возвещает о жажде, сводящей с ума,
никто не сумел разыскать доселе
разгадки, нашей конечной цели.
Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Но вперед, от восхода и до восхода,
бредет караван человечьего рода. ИЗ ПОЭТОВ ДАНИИ
ХАЛЬФДАН РАСМУССЕН
(1915- 2002)
КОЕ-ЧТО О ВСЕМОГУЩЕСТВЕ
Пересекаю робкой походкой
луг, что подснежниками зарос,
и, светом весенним залитый, кротко
в небо смотря, задаю вопрос:
во исполненье чьего проекта
почки березы набухли, дрожа?
Ведь, несомненно же, создал некто
кукушкой - кукушку, стрижом - стрижа!
Что за рефлекс такой, и откуда?
Кем придуманы жабы, кем - журавли?
Кто вершит непостижное это чудо
в любом позабытом краю земли?
Одна и та же свершается тайна,
пред которой слова отступить должны.
И всюду мучит людей не случайно
секрет пробуждающейся весны.
Но ни из чуждых краев, ни из отчих
известия о разгадке нет
и придется мне расписаться за прочих,
проговориться, выдать секрет.
Предположить я, пожалуй, способен:
подает о себе отовсюду намек
ребенок - величествен, крылоподобен,
вездесущий, животворящий божок.
Он танцует во всем, и мир ему тесен,
он везде и всюду, в каждой судьбе,
но главное чудо - что он бессловесен,
и он же - Слово само по себе.
Он вдохновляет и лай собачий,
и кваканье, рвущееся из пруда,
ведь это он - а кто же иначе?
автор песен ягненка, песен дрозда!
В строках пролога, в словах эпилога,
а шорохе дюн и в шелесте рощ
во всем, чего мало, во всем, чего много,
мельчайшая часть. Величайшая мощь.
Слышишь, подруга, как ветер звонок!
Видишь - деревья уже зацвели!
Пусть в сердцевине зреет ребенок,
высшая сила нашей земли.
КОЕ-ЧТО О ЛУНЕ
Ювелирною чеканкой,
драгоценным талисманом
диск луны сверкает белый
в антрацитной вышине.
Я сижу, стихи кропаю
дольником, изящно рваным,
а Нанетта тихо шепчет:
мол, пиши-ка обо мне.
Знаю, толпы виршеплетов,
тоже в лунный свет влюбленных,
чувства к оному сиянью
выставляют напоказ,
но когда луна сквозь ветер
поплывет в древесных кронах
для меня она сверкает
ярче в десять тысяч раз.
Я хочу запеть о лунах
всею силою таланта,
но врывается Нанетта
без малейшего стыда:
где, докладывай, Сервантес,
ключ от нового серванта?
А в ночном просторе синем
те же луны, что всегда.
Я хочу пропеть о каждой:
мне стоять на пустыре бы,
затая в душе тревогу
на полночном холоду,
и стихи луне слагать бы
так сказать, царице неба,
раздавивши сигаретку
неприметную звезду.
С детства я не так уж много
вспоминаю лун зеленых...
... Дай-ка мне для сыра крышку!..
...Ох, Нанетта, не дури!
И сияли эти луны
на минувших небосклонах,
как волшебные колодцы
с дивной зеленью внутри.
...Спрашиваешь, час который?
Помню... Все головки сыра!..
Десять! Милая Нанетта,
Просто нет тебя хитрей!
Так о чем я там, простите?
...В сферах горнего эфира
были эти луны в детстве
легче мыльных пузырей!
Слышу из-за спинки кресла:
дурачок, тебя мне жалко!
Никакой луны зеленой,
ты учти, в природе нет.
Вот сюжет тебе - Нанетта,
и еще другой - фиалка,
и никто не усомнится
в том, что ты - большой поэт.
Час прохлады, море плещет,
детство мне напоминая,
я влюблен в покой простора
и в ночную тишину.
В небесах - луна, однако
рядом - девушка земная,
на двоих мы с ней поделим
эту самую луну.
Это мне-то половину?
так Нанетта сводит счеты.
Что ты, право, разболтался
о какой-то там луне?
...Ювелирною чеканкой
собственной моей работы
диск луны сверкает белый
в антрацитной вышине.
КОЕ-ЧТО О НАЧИТАННОЙ ЛОШАДИ
Грустная лошадь сидит на холме одиноко,
клетчатый коврик постелен под этой особой.
Лошадь стара: упадет, лишь погладить попробуй,
глянет - увидишь печальное карее око.
Кажется, так ли давно, проявляя задатки,
встряхивал гривой, зубами сверкал однолеток?
Быстро годков пробежало под семьдесят этак
пенсию дали - на Севере первой! - лошадке.
Лошадь мудра, хоть у возраста, ясно, во власти,
Гете читает и прочие умные книжки,
Расмуссен ей по нутру, ну а для передышки
чуть неприличные, но поэтичные книги о страсти.
Вечер, и воздух густеет: отпробуй, не мешкай.
Лошадь стоит, и созвездья запутались в гриве.
Люди в кафешке, чтоб стать хоть немного счастливей,
пьют и смеются - и месяц висит над кафешкой.
Рядом крестьяне, дневные дела разбирая,
тихо судачат насчет ветчины и бекона,
знают, что в мире законно и что - незаконно,
и говорят, что к бездождью - погода сырая.
Лошадь людей никогда и ни в чем не обманет.
Каждый рассказа про самое главное хочет:
что ж это в море так мокро? - рыбак пробормочет,
мельница ль ветер придумала? - мельник пристанет.
Мельница, мельник, муку сочинила во благо:
все урожаи иначе погнить бы могли бы.
Море водою полно специально для рыбы
так на вопрос рыбака отвечает коняга.
Все объяснит - поэтично, понятно, уютно,
даже научно, цитируя благоговейно
где-то Кропоткина, где-то Альберта Эйнштейна,
все, что живет на земле, одобряя попутно.
Так, допоздна проболтав под совсем уже темным
сводом, расходятся люди в полночную дымку.
Лошадь тем временем с Генрихом Гейне в обнимку
на ночь ложится, на отдых, под небом огромным.
ВИЛЛИАМ ХАЙНЕСЕН
(1900 - 1991)
ТАНЦУЮЩИЙ ТОПОЛИНЫЙ ПУХ
Отто Гельстеду
Так сейчас далеко, далеко, далеко
до пивнушки Давидсена на каком-то бульваре в 1918-м,
до гостиницы "Пекин" в 1968-м.
Все дальше от грядущего дня, дальше от сердца.
Лишь пух тополиный все так же
атакует пространство, беспечно танцуя вдоль улиц,
все так же, как некогда
в июньском Фредериксберге,
где опаловый свет розовеющей ауры раннего утра
отражался в паническом взоре Софуса Клауссена,
в мерцании комнат, заполненных дымом табачным и книгами.
Это было в те баснословные времена,
когда своевольное девичье сердце тебя омрачало,