Витковский Евгений. Вечный слушатель

   В обильные земные недра,
   Добычей смерти стать должно.
   Земля-кормилица от века
   Во всем жалеет человека,
   И никого добрее нет:
   Она сокрыть бывает рада
   От нас чешуйчатого гада
   И руды, что приносят вред.
   Весьма полезные растенья
   Она творит для исцеленья
   Тех, кто отравой поражен.
   Она змее, вельми опасной,
   В слюну вливает яд ужасный:
   Смертельно страшен людям он.
   Растенья набирают соки,
   И вот они уже высоки,
   Они цветут, лаская глаз,В
   Но летний зной растенье тронет,
   Тогда свой цвет оно уронит,
   Оно погибнет в тот же час.
   Лишь самоцветные каменья
   Не могут стать добычей тленья
   И свойств не утеряют впредь:
   Та чудодейственная сила,
   Что им природа подарила,
   Вовек не может пострадать.
   Чудесных свойств по воле Бога
   Имеют камни очень много
   И в самоцветах нет вреда,
   Который учиняют травы:
   Страшней растительной отравы
   Не сыщешь в мире никогда.
   Ведь у растенийВ - я не скроюВ
   Гораздо меньше под корою
   Таится животворных сил,
   Чем спрятано в камнях волшебных,В
   И суть не больше трав целебных,
   Чем Бог каменьев сотворил.
   Таков и этот гордый камень,
   В котором жив бессмертный пламень,
   Ему дарованный с небес.
   Земля создать его не может:
   Лишь Небо воедино сложит
   Такое множество чудес.
   Гранить гранат ужасно трудно,
   Зато его рожденье чудно,
   Об этом слух идет такой:
   Предполагают, что гранаты
   Землею от дождя зачаты,
   Как плод любви в июльский зной.
   Особенно полезен тем он,
   Что перед ним бессилен демон,
   Терзающий ночами нас.
   Он возвращает нам здоровье,
   Когда нас мучит полнокровье,
   И нас хранит в полночный час.
   ПЬЕР ДЮПОН
   (1821 - 1870)
   СВИНЬЯ
   Ты видишь дом среди долины?
   Мой друг, направимся туда:
   Там дух капусты, дух свинины,
   Там нынче варится еда!
   Для супа нарезая сало,
   Кто проклянет судьбу свою?
   Так не обидим же нимало
   Творенье Божие - свинью.
   Откинь клобук, святой Антоний,
   Забудь о днях епитимьи:
   Воистину многосторонни
   Благие качества свиньи.
   Внебрачное дитя природы
   Сперва скиталось меж дерев,
   Но человек от непогоды
   Его укрыл в удобный хлев.
   Высокий род свиньи лелея,
   Столетья медленно ползли,
   Чтоб тяжесть брюха и филея
   Сказала - это короли.
   Откинь клобук, святой Антоний,
   Забудь о днях епитимьи:
   Воистину многосторонни
   Благие качества свиньи.
   Свинья не смыслит в марципанах,
   В соленьях - а, наоборот,
   Средь наиболее поганых
   Отбросов корм она найдет.
   Но все же лучшая кормежка
   Ей, как философу, всегда:
   Каштаны, желуди, картошка,
   А также чистая вода.
   Откинь клобук, святой Антоний,
   Забудь о днях епитимьи:
   Воистину многосторонни...
   Благие качества свиньи.
   Хозяин ведает, что надо
   Не дать свинье хиреть в хлеву,
   Он пустит все свинячье стадо
   Пастись на свежую траву;
   Им вряд ли повредит купанье,
   Но, ежели свинья больна,
   Ее спасет кровопусканье
   И небольшой глоток вина.
   Откинь клобук, святой Антоний,
   Забудь о днях епитимьи:
   Воистину многосторонни
   Благие качества свиньи.
   Свинья найдет и трюфель даже,
   Обнюхав палую листву,
   Одних назначат для продажи,
   Других заколют к рождеству,
   Когда верхом на стульях скачут
   Во Франции, в родном краю,
   И все приметы года значат:
   Пришла пора колоть свинью.
   Откинь клобук, святой Антоний,
   Забудь о днях епитимьи:
   Воистину многосторонни
   Благие качества свиньи.
   Такой обычай всех устроит,
   Ему хвалу произнесу:
   Всегда сначала взяться стоит
   За кровяную колбасу,
   А после - вспомнить невозбранно,
   Что в дымоходе - ветчина,
   Которая всегда желанна
   К стакану белого вина.
   Откинь клобук, святой Антоний,
   Забудь о днях епитимьи:
   Воистину многосторонни
   Благие качества свиньи.
   ЛЕОН ДЬЕРКС
   (1838 - 1912)
   СТАРЫЙ ОТШЕЛЬНИК
   Я - как понтон, когда лишившись мачт и рей,
   Руиной гордою, храня в глубинах трюма
   Бочонки золота, он движется угрюмо
   Среди тропических и северных морей.
   Свистал когда-то ветр среди бессчетных талей,
   Но - судно более не слушает руля:
   Стал побрякушкой волн остаток корабля,
   Матерый плаватель вдоль зелени Австралий!
   Бесследно сгинули лихие моряки,
   На марсах певшие, растягивая шкоты,
   Корабль вконец один среди морской дремоты,
   Своих багровых звезд не щерят маяки.
   Неведомо куда его теченья тащат,
   С обшивки дань беря подгнившею щепой,
   И чудища морей свой взор полуслепой
   Во мглу фата-морган среди зыбей таращат.
   Он мечется средь волн, - с презреньем лиселя
   Воротят от него чванливые фрегаты,
   Скорлупка, трюмы чьи и до сих пор богаты
   Всем, что заморская смогла отдать земля,
   И это - я. В каком порту, в какой пучине
   Мои сокровища дождутся похорон?
   Какая разница? Плыви ко мне, Харон,
   Безмолвный, и моим буксиром будь отныне!
   АРТЮР РЕМБО
   (1854-1891)
   БАЛ ПОВЕШЕННЫХ
   С морильной свешены жердины,
   Танцуют, корчась и дразня,
   Антихристовы паладины
   И Саладинова родня.
   Маэстро Вельзевул велит то так, то этак
   Клиенту корчиться на галстуке гнилом,
   Он лупит башмаком по лбу марионеток:
   Танцуй, стервятина, под елочный псалом!
   Тогда ручонками покорные паяцы
   Друг к другу тянутся, как прежде, на балу,
   Бывало, тискали девиц не без приятцы,
   И страстно корчатся в уродливом пылу.
   Ура! Живот отгнил - тем легче голодранцам!
   Подмостки широки, на них - айда в разгул!
   Понять немыслимо, сражению иль танцам
   Аккомпанирует на скрипке Вельзевул.
   Подошвы жесткие с обувкой незнакомы,
   Вся кожа скинута долой, как скорлупа,
   Уж тут не до стыда, - а снег кладет шеломы
   На обнаженные пустые черепа.
   По ним - султанами сидит воронья стая,
   Свисает мякоть щек, дрожа, как борода,
   И кажется: в броню картонную, ристая,
   Оделись рыцари - вояки хоть куда.
   Ура! Метель свистит, ликует бал скелетов,
   Жердина черная ревет на голоса,
   Завыли волки, лес угрюмо-фиолетов,
   И адской алостью пылают небеса.
   Эй! Потрясите-ка вон тех смурных апашей,
   Что четки позвонков мусолят втихаря:
   Святош-молельщиков отсюда гонят вз*шей!
   Здесь вам, покойнички, не двор монастыря!
   Но, пляску смерти вдруг прервав, на край подмостка
   Скелет невиданной длины и худобы
   Влетает, словно конь, уздой пеньковой жестко
   Под небо алое взметенный на дыбы;
   Вот раздается крик - смешон и неизящен,
   Мертвец фалангами по голеням стучит,
   Но вновь, как скоморох в шатер, он в круг затащен
   К бряцанью костяков - и пляска дальше мчит.
   С морильной свешены жердины,
   Танцуют, корчась и дразня,
   Антихристовы паладины
   И Саладинова родня.
   ОТВЕТ НИНЫ
   ОН: - Что медлим - грудью в грудь с тобой мы?
   А? Нам пора
   Туда, где в луговые поймы
   Скользят ветра,
   Где синее вино рассвета
   Омоет нас;
   Там рощу повергает лето
   В немой экстаз;
   Капель с росистых веток плещет,
   Чиста, легка,
   И плоть взволнованно трепещет
   От ветерка;
   В медунку платье скинь с охоткой
   И в час любви
   Свой черный, с голубой обводкой,
   Зрачок яви.
   И ты расслабишься, пьянея,
   О, хлынь, поток,
   Искрящийся, как шампанея,
   Твой хохоток;
   О, смейся, знай, что друг твой станет
   Внезапно груб,
   Вот так! - Мне разум затуманит
   Испитый с губ
   Малины вкус и земляники,
   О, успокой,
   О, высмей поцелуй мой дикий
   И воровской
   Ведь ласки п*росли шиповной
   Столь горячи,
   Над яростью моей любовной
   Захохочи!..
   Семнадцать лет! Благая доля!
   Чист окоем,
   Любовью дышит зелень поля
   Идем! Вдвоем!
   Что медлим - грудью в грудь с тобой мы?
   Под разговор
   Через урочища и поймы
   Мы вступим в бор,
   И ты устанешь неизбежно,
   Бредя в лесу,
   И на рукам тебя так нежно
   Я понесу...
   Пойду так медленно, так чинно,
   Душою чист,
   Внимая птичье андантино:
   "Орешный лист..."
   Я брел бы, чуждый резких звуков,
   В тени густой.
   Тебя уютно убаюкав,
   Пьян кровью той,
   Что бьется у тебя по жилкам,
   Боясь шепнуть
   На языке бесстыдно-пылком:
   Да-да... Чуть-чуть...
   И солнце ниспошлет, пожалуй,
   Свои лучи
   Златые - для зеленоалой
   Лесной парчи.
   Под вечер нам добраться надо
   До большака,
   Что долго тащится, как стадо
   Гуртовщика.
   Деревья в гроздьях алых пятен,
   Стволы - в смолье,
   И запах яблок сладко внятен
   За много лье.
   Придем в село при первых звездах
   Мы прямиком,
   И будет хлебом пахнуть воздух
   И молоком;
   И будет слышен запах хлева,
   Шаги коров,
   Бредущих на ночь для сугрева
   Под низкий кров;
   И там, внутри, сольется стадо
   В массив один,
   И будут гордо класть говяда
   За блином блин...
   Очки, молитвенник старушки
   Вблизи лица;
   По край напененные кружки
   И жбан пивца;
   Там курят, ожидая пищи,
   Копя слюну,
   Надув тяжелые губищи
   На ветчину,
   И ловят вилками добавку:
   Дают - бери!
   Огонь бросает блик на лавку
   И на лари,
   На ребятенка-замарашку,
   Что вверх задком,
   Сопя, вылизывает чашку
   Пред камельком,
   И тем же озаряем бликом
   Мордатый пес,
   Что лижет с деликатным рыком
   Дитенка в нос...
   А в кресле мрачно и надменно
   Сидит карга
   И что-то вяжет неизменно
   У очага;
   Найдем, скитаясь по хибаркам,
   И стол, и кров,
   Увидим жизнь при свете ярком
   Горящих дров!
   А там, когда сгустятся тени,
   Соснуть не грех
   Среди бушующей сирени,
   Под чей-то смех...
   О, ты придешь, я весь на страже!
   О, сей момент
   Прекрасен, несравнен, и даже...
   ОНА: - А документ?
   ЯРОСТЬ ЦЕЗАРЕЙ
   Бредет среди куртин мужчина, бледный видом,
   Одетый в черное, сигарный дым струя,
   В мечтах о Тюильри он счет ведет обидам,
   Порой из тусклых глаз бьют молний острия.
   О, император сыт, - все двадцать лет разгула
   Свободе, как свече, твердил : Да будет тьма!
   И задувал ее. Так нет же, вновь раздуло
   Свобода светит вновь! Он раздражен весьма.
   Он взят под стражу. - Что бормочет он угрюмо,
   Что за слова с немых вот-вот сорвутся уст?
   Узнать не суждено. Взор властелина пуст.
   Очкастого, поди, он вспоминает кума...
   Он смотрит в синеву сигарного дымка,
   Как вечером в Сен-Клу глядел на облака.
   БЛЕСТЯЩАЯ ПОБЕДА ПОД СААРБРЮКЕНОМ
   одержанная под возгласы Да здравствует император!
   Бельгийская роскошно раскрашенная гравюра,
   продается в Шарлеруа, цена 35 сантимов
   Голубовато-желт владыка в бранной славе,
   Лошадку оседлал и вот - сидит на ней;
   Мир видеть розовым он нынче в полном праве.
   Он кротче папочки, Юпитера грозней.
   Служивые стоят и отдыхают сзади,
   При барабанчиках и пушечках найдя
   Покоя миг. Питу, в мундире, при параде,
   От счастья обалдел и смотрит на вождя.
   Правее - Дюманэ, зажав приклад винтовки,
   Пострижен бобриком, при всей экипировке,
   Орет: Да здравствует! - вот это удальство!...
   Блистая, кивер взмыл светилом черным... Рядом
   Лубочный Ле-Соруб стоит к воякам задом
   И любопытствует: Случайно, не того?..
   БУФЕТ
   Дубовый, сумрачный и весь резьбой увитый,
   Похож на старика объемистый буфет;
   Он настежь растворен, и сумрак духовитый
   Струится из него вином далеких лет.
   Он уместить сумел, всего себя натужив,
   Такое множество старинных лоскутков,
   И желтого белья, и бабушкиных кружев,
   И разукрашенных грифонами платков.
   Здесь медальоны, здесь волос поблекших прядки,
   Портреты и цветы, чьи запахи так сладки
   И слиты с запахом засушенных плодов,
   Как много у тебя, буфет, лежит на сердце!
   Как хочешь ты, шурша тяжелой черной дверцей,
   Поведать повести промчавшихся годов!
   ГОЛОВА ФАВНА
   В листве, в шкатулке зелени живой,
   В листве, в цветущем золоте, в котором
   Спит поцелуй, - внезапно облик свой
   Являя над разорванным узором
   Орнамента, глазастый фавн встает,
   Цветок пурпурный откусив со стебля,
   Вином окрасив белозубый рот,
   Хохочет, тишину ветвей колебля:
   Мгновение - и дерзок, и упрям,
   Он белкой мчится прочь напропалую,
   И трудно, как на ветках снегирям,
   Опять уснуть лесному поцелую.
   ВОЕННАЯ ПЕСНЯ ПАРИЖАН
   Весна являет нам пример
   Того, как из зеленой чащи,
   Жужжа, Летят Пикар и Тьер,
   Столь ослепительно блестящи!
   О Май, сулящий забытье!
   Ах, голые зады так ярки!
   Они в Медон, в Аньер, в Банье
   Несут весенние подарки!
   Под мощный пушечный мотив
   Гостям маршировать в привычку;
   В озера крови напустив,
   Они стремят лихую гичку!
   О, мы ликуем - и не зря!
   Лишь не выглядывай из лазов:
   Встает особая заря,
   Швыряясь кучами топазов!
   Тьер и Пикар!.. О, чье перо
   Их воспоет в достойном раже!
   Пылает нефть: умри, Коро,
   Превзойдены твои пейзажи!
   Могучий друг - Великий Трюк!
   И Фавр, устроившись меж лилий,
   Сопеньем тешит всех вокруг,
   Слезой рыдает крокодильей.
   Но знайте: ярость велика
   Объятой пламенем столицы!
   Пора солидного пинка
   Вам дать пониже поясницы!
   А варвары из деревень
   Желают вам благополучья:
   Багровый шорох в скорый день
   Начнет ломать над вами сучья!
   ПАРИЖСКАЯ ОРГИЯ
   ИЛИ
   СТОЛИЦА ЗАСЕЛЯЕТСЯ ВНОВЬ
   Мерзавцы, вот она! Спешите веселиться!
   С перронов - на бульвар, где все пожгла жара.
   На западе легла священная столица,
   В охотку варваров ласкавшая вчера.
   Добро пожаловать сюда, в оплот порядка!
   Вот площадь, вот бульвар - лазурный воздух чист,
   И выгорела вся звездистая взрывчатка,
   Которую вчера во тьму швырял бомбист!
   Позавчерашний день опять восходит бодро,
   Руины спрятаны за доски кое-как;
   Вот - стадо рыжее для вас колышет бедра.
   Не церемоньтесь! Вам безумство - самый смак!
   Так свора кобелей пустовку сучью лижет
   К притонам рветесь вы, и мнится, все вокруг
   Орет: воруй и жри! Тьма конвульсивно движет
   Объятия свои. О, скопище пьянчуг,
   Пей - до бесчувствия! Когда взойдет нагая
   И сумасшедшая рассветная заря,
   Вы будете ль сидеть, над рюмками рыгая,
   Бездумно в белизну слепящую смотря?
   Во здравье Женщины, чей зад многоэтажен!
   Фонтан блевотины пусть брызжет до утра
   Любуйтесь! Прыгают, визжа, из дыр и скважин
   Шуты, венерики, лакеи, шулера!
   Сердца изгажены, и рты ничуть не чище
   Тем лучше! Гнусные распахивайте рты:
   Не зря же по столам наставлено винище
   Да, победители слабы на животы.
   Раздуйте же ноздрю на смрадные опивки;
   Канаты жирных шей отравой увлажня!
   Поднимет вас поэт за детские загривки
   И твердо повелит: "Безумствуй, сволочня,
   Во чрево Женщины трусливо рыла спрятав
   И не напрасно спазм провидя впереди,
   Когда вскричит она и вас, дегенератов,
   Удавит в ярости на собственной груди.
   Паяца, короля, придурка, лизоблюда
   Столица изблюет: их тело и душа
   Не впору и не впрок сей Королеве блуда
   С нее сойдете вы, сварливая парша!
   Когда ж вы скорчитесь в грязи, давясь от страха,
   Скуля о всех деньгах, что взять назад нельзя,
   Над вами рыжая, грудастая деваха
   Восстанет, кулаком чудовищным грозя!"
   Когда же было так, что в грозный танец братьев,
   Столица, ты звала, бросаясь на ножи,
   Когда же пала ты, не до конца утратив
   В зрачках те дни весны, что до сих пор свежи,
   Столица скорбная, - почти что город мертвый,
   Подъемлешь голову - ценой каких трудов!
   Открыты все врата, и в них уставлен взор твой,
   Благословимый тьмой твоих былых годов.
   Но вновь магнитный ток ты чуешь, в каждом нерве,
   И, в жизнь ужасную вступая, видишь ты,
   Как извиваются синеющие черви
   И тянутся к любви остылые персты.
   Пускай! Венозный ток спастических извилин
   Беды не причинит дыханью твоему
   Так злато горних звезд кровососущий филин
   В глазах кариатид не погрузит во тьму.
   Пусть потоптал тебя насильник - жребий страшен,
   Пусть знаем, что теперь нигде на свете нет
   Такого гноища среди зеленых пашен,
   "О, как прекрасна ты!" - тебе речет поэт.
   Поэзия к тебе сойдет средь ураганов,
   Движенье сил живых подымет вновь тебя
   Избранница, восстань и смерть отринь, воспрянув,
   На горне смолкнувшем побудку вострубя!
   Поэт поднимется и в памяти нашарит
   Рыданья каторги и городского дна
   Он женщин, как бичом, лучом любви ошпарит
   Под канонадой строф, - держись тогда, шпана!
   Все стало на места: вернулась жизнь былая,
   Бордели прежние, и в них былой экстаз
   И, меж кровавых стен горячечно пылая,
   В зловещей синеве шипит светильный газ.
   ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
   Я плыл вдоль скучных рек, забывши о штурвале:
   Хозяева мои попали в плен гурьбой
   Раздев их и распяв, индейцы ликовали,
   Занявшись яростной, прицельною стрельбой.
   Да что матросы, - мне без проку и без толку
   Фламандское зерно, английский коленкор.
   Едва на отмели закончили поколку,
   Я был теченьями отпущен на простор.
   Бездумный, как дитя, - в ревущую моряну
   Я прошлою зимой рванул - и был таков:
   Так полуострова дрейфуют к океану
   От торжествующих земных кавардаков.
   О, были неспроста шторма со мной любезны!
   Как пробка легкая, плясал я десять дней
   Над гекатомбою беснующейся бездны,
   Забыв о глупости береговых огней.
   Как сорванный дичок ребенку в детстве, сладок
   Волны зеленый вал - скорлупке корабля,
   С меня блевоту смой и синих вин осадок,
   Без якоря оставь меня и без руля!
   И стал купаться я в светящемся настое,
   В поэзии волны, - я жрал, упрям и груб,
   Зеленую лазурь, где, как бревно сплавное,
   Задумчиво плывет скитающийся труп.
   Где, синеву бурлить внезапно приневоля,
   В бреду и ритме дня сменяются цвета
   Мощнее ваших арф, всесильней алкоголя
   Бродилища любви рыжеет горькота.
   Я ведал небеса в разрывах грозных пятен,
   Тайфун, и водоверть, и молнии разбег,
   Зарю, взметенную, как стаи с голубятен,
   И то, что никому не явлено вовек.
   На солнца алый диск, грузнеющий, но пылкий,
   Текла лиловая, мистическая ржа,
   И вечные валы топорщили закрылки,
   Как мимы древние, от ужаса дрожа.
   В снегах и зелени ночных видений сложных
   Я вымечтал глаза, лобзавшие волну,
   Круговращение субстанций невозможных,
   Поющих фосфоров то синь, то желтизну.
   Я много дней следил - и море мне открыло,
   Как волн безумный хлев на скалы щерит пасть,
   Мне не сказал никто, что Океаньи рыла
   К Марииным стопам должны покорно пасть.
   Я, видите ли, мчал к незнаемым Флоридам,
   Где рысь, как человек, ярит среди цветов
   Зрачки, - где радуги летят, подобны видом
   Натянутым вожжам для водяных гуртов.
   В болотных зарослях, меж тростниковых вершей,
   Я видел, как в тиши погоды штилевой
   Всей тушею гниет Левиафан умерший,
   А дали рушатся в чудовищный сувой.
   И льды, и жемчуг волн; закат, подобный крови;
   Затоны мерзкие, где берега круты
   И где констрикторы, обглоданы клоповьей
   Ордой, летят с дерев, смердя до черноты.
   Я последить бы дал детишкам за макрелью
   И рыбкой золотой, поющей в глубине;
   Цветущая волна была мне колыбелью,
   А невозможный ветр сулил воскрылья мне.
   С болтанкой бортовой сливались отголоски
   Морей, от тропиков простертых к полюсам;
   Цветок, взойдя из волн, ко мне тянул присоски,
   И на колени я по-женски падал сам...
   Почти что остров, я изгажен был поклажей
   Базара птичьего, делящего жратву,
   И раком проползал среди подгнивших тяжей
   Утопленник во мне поспать, пока плыву.
   И вот - я пьян водой, я, отданный просторам,
   Где даже птиц лишен зияющий эфир,
   Каркас разбитый мой без пользы мониторам,
   И не возьмут меня ганзейцы на буксир.
   Я, вздымленный в туман, в лиловые завесы,
   Пробивший небосвод краснокирпичный, чьи
   Парнасские для всех видны деликатесы
   Сопля голубизны и солнца лишаи;
   Доска безумная, - светясь, как, скат глубинный,
   Эскорт морских коньков влекущий за собой,
   Я мчал, - пока Июль тяжелою дубиной
   Воронки прошибал во сфере голубой.
   За тридцать миль морских я слышал рев Мальстрима,
   И гонный Бегемот ничтожил тишину,
   Я, ткальщик синевы, безбрежной, недвижимой,
   Скорблю, когда причал Европы вспомяну!
   Меж звездных островов блуждал я, дикий странник.
   В безумии Небес тропу определив,
   Не в этой ли ночи ты спишь, самоизгнанник,
   Средь златоперых птиц, Грядущих Сил прилив?
   Но - я исплакался! Невыносимы зори,
   Мне солнце шлет тоску, луна сулит беду;
   Острейшая любовь нещадно множит горе.
   Ломайся, ветхий киль, - и я ко дну пойду.
   Европу вижу я лишь лужей захолустной,
   Где отражаются под вечер облака
   И над которою стоит ребенок грустный,
   Пуская лодочку, кто хрупче мотылька.
   Нет силы у меня, в морях вкусив азарта,
   Скитаться и купцам собой являть укор,
   И больше не могу смотреть на спесь штандарта,
   И не хочу встречать понтона жуткий взор!
   * * *
   Розовослезная звезда, что пала в уши.
   Белопростершейся спины тяжелый хмель.
   Краснослиянные сосцы, вершины суши.
   Чернокровавая пленительная щель.
   * * *
   О сердце, что нам кровь, которой изошел
   Весь мир, что нам пожар и неуемный стон,
   Всесокрушающий, рыдающий шеол,
   И над руинами свистящий аквилон,
   И мщение? - Ничто... Однако, если вновь
   Возжаждем? Сгинь тогда, мир алчный и гнилой,
   Цари, купцы, суды, история - долой!
   Мы - вправе! Золото, огонь и - и кровь! И кровь!
   Стань мщенья символом, террора и пальбы,
   Мой разум! Зубы сжав, постичь: назначен час
   Республикам земли. Властители, рабы,
   Народы, цезари - проваливайте с глаз!
   Кто вихрь огней разжечь решился бы, когда
   Не мы, романтики, не братский наш союз?
   Смелее к нам, друзья, входите же во вкус:
   Дорогу - пламени, долой ярмо труда!
   Европа, Азия, Америка - к чертям!
   Наш вал докатится до самых дальних стран,
   И сел, и городов! - Нас предадут смертям,
   Вулканы выгорят, иссохнет океан...
   Решайтесь же, друзья! Сердца возвеселя,
   Сомкнувшись с черными, с чужими - братья, в бой!
   Но горе! Чувствую, как дряхлая земля,
   Полна угрозою, плывет сама собой.
   Ну, что же! Я - с землею навсегда.
   РЕЧКА ЧЕРНЫЙ СМОРОД
   Речка Черный Смород движется без цели
   По долинам странным,
   Ангелам над нею сладко петь доселе,
   Любо каркать вранам,
   И над берегами шевелимы ели
   Ветром непрестанным.
   Движется речушка, но хранит завет
   Отзвучавшего вчера:
   Замковые башни, парки прежних лет
   Здесь порою до утра
   Рыцарей бродячих слышен страстный бред,
   Но целительны ветра!
   В скрипе елей путник своему испугу
   Объясненье сыщет вмиг.
   Враны, птахи Божьи, вы на всю округу
   Боевой пошлите клик
   И недоброхота, мужичка-хитрюгу,
   Прочь гоните напрямик!
   ДОБРЫЕ МЫСЛИ УТРОМ
   О, лето! Пятый час утра.
   У сна любви пределов нет,
   Но в воздухе хранит рассвет
   Все, что сбылось вчера.
   Но там, задолго до поры
   Провидя солнце Гесперид,
   Приобретают столяры
   Рабочий вид.
   В пустыне мшистой - сон, покой,
   Но гул проходит по лесам,
   В угоду жизни городской,
   Плафонным небесам.
   Рассветный не губи настрой,
   Рать вавилонского царя!
   Венера, любящих укрой,
   Пока горит заря!
   Царица пастушат!
   Дай столярам вина ушат,
   Пусть им полюбится покой,
   А в полдень - их тела омой волной морской!
   ПОЛЬ ВАЛЕРИ
   (1871-1945)
   ЗАРЯ
   Неуютство и невзгода,
   Мной владевшие в ночи,
   Исчезают в миг восхода:
   О Заря, смелее мчи!
   Я оковы сна разрушу,
   Окрылю доверьем душу,
   ВотВ - молитва в ранний час:
   Должно бережно и чутко
   Сделать первый шаг рассудка,
   Отряхнув песок от глаз.
   Славно! Из глубин дремоты
   Улыбнитесь, близнецы:
   Вы, сравнений обороты,
   Вы, словесные концы.
   С осторожностью предельной
   Наблюдаю вылет пчельный
   За медвяною росой,В
   И опять, как зачастую,
   На ступеньку золотую
   Становлюсь ногой босой.
   Что за ласка заревая
   Над холмами ткет венцы!
   Мысли тянутся, зевая,
   Пробудясь не без ленцы,
   Зубья щупают спросонок
   Черепаховых гребенок,
   Уясняя, как впервой:
   Что бы это означало?
   Голос пробуют, сначала
   Прочищая таковой.
   Иль еще нужна побудка?
   Не довольно бы уже
   Вам, любовницам рассудка,
   Прохлаждаться неглиже?
   Слышу речи куртизанок:
   - В Ты, премудрый, спозаранок
   К нам с укором не спеши;
   Ты допросом нас не мучай,
   Ткали мы всю ночь паучий
   Полог сна твоей души!
   Не твое ли сердце радо
   Будет, лишь в глубины глянь:
   Мы не меньше мириада
   Солнц вплели в ночную ткань:
   На пустых, на бесполезных
   Подсознанья гулких безднах
   Мы затеяли игру,
   Чтоб зажечься грезе новой
   Над утком и над основой,
   Да притом поспеть к утру...
   Не прельщусь коварной тканью,
   И ее нещадно рву:
   В дебрях чувств тропа сознанью