Воронкова Любовь Федоровна. Собрание сочинений в трех томах (Том 2, Повести)

   Никто не видел, как ушел Данилка. Он долго шел по шоссе, до самого колхоза Вольного. В этот колхоз они с Федей и с Фединой матерью приходили за цыплятами для колхозной птицефермы. У них в колхозе куры простые, а здесь породистые, белые леггорны. А Федина мать ведь заведующая фермой была...
   Данилка спустился в долину, полную виноградников и фруктовых садов. Подошел к источнику. Источник окружали высокие серебристые тополя с гладкой зеленоватой корой. Данилка успел уже высохнуть в дороге и вспотеть успел. Он напился, поплескал в лицо и на голову холодной водой и поспешил дальше.
   Данилка вспомнил, что из колхоза Вольного через высокую гряду гор проходит тропочка в Феодосию. Федина мать показывала им эту тропочку. Если пойти прямиком через горы, то до Феодосии недалеко, всего километров восемь.
   Данилка, остерегаясь чужих мальчишек и злых собак, пробрался по зеленым колхозным улицам к подножию желтой, опаленной солнцем горы. Стоял глядел - где же та самая тропочка, по которой в Феодосию ходят?
   И увидел! Вон она вьется по горе, среди серых колючек. Данилка прибавил шагу и полез на гору.
   Тишина стояла кругом. Незнакомые горы как бы с удивлением смотрели на Данилку. "Куда ползет этот маленький человек? - словно думали они. - Куда ползет эта козявка? Далека и пустынна дорога, нет на пути ни ручья, ни зеленого деревца. Только солнце палит горячими лучами, припекает нам, горам, каменные лбы..."
   А Данилка шел и все думал: "А может, они еще не уехали? Ведь они же не знают, что у нас теперь воды много и картошка тоже будет расти!"
   Долго поднимался Данилка в гору. Вышел на вершину. Горячее каменное поле, широкое и пустое, открылось перед ним. Вольный ветер гулял здесь, наверху. Он трепал Данилкины волосы, поднимал вокруг него гремучие, как жесть, желтые колючки и гнал их куда-то... И вдруг, словно стараясь показать свою силу, начинал толкать Данилку то в бок, то в спину, сбивал его с тропки. Как будто очень хотелось ему закружить Данилку вместе с колючками и понести по каменным увалам.
   "А я приду и скажу им... - повторял про себя Данилка. - Только бы вот поезд не ушел!"
   От мысли, что поезд может уйти и Данилка не успеет задержать Бабкиных, у него вздрагивало сердце. И он еще быстрее шагал по горячей тропинке.
   Данилка не знал, сколько он прошел, близко уже Феодосия или еще далеко. Горы заслоняли от него весь мир. Но вот и расступились горы, далекое синее море взглянуло на Данилку. И там, на этом далеком берегу, Данилка увидел большой город...
   Феодосия!
   По тропочке навстречу Данилке шли две женщины, повязанные яркими платками. За плечами они несли какие-то сумки - видно, ходили в Феодосию купить что-нибудь для хозяйства. Одну из них, смуглую, светлоглазую, в голубом платке, Данилка узнал. Это была птичница Нюша из колхоза Вольного. У нее Федина мать брала цыплят.
   - Это куда же направился, парень? - спросила Нюша.
   - В Феодосию мне надо, - ответил Данилка и хотел пройти мимо.
   Но Нюша задержала его:
   - Это зачем же тебе, парень, в Феодосию понадобилось? Неужто мать послала?
   - Надо мне, - повторил Данилка, - к поезду.
   - К какому поезду? - удивилась Нюша. - Уезжаешь ты, что ли?
   - Эка, хватился! - сказала другая женщина, в красном полушалке. - Да поезд в шесть утра ушел.
   - Ушел?.. - прошептал Данилка.
   Он поглядел ей в лицо. Загорелое, морщинистое было лицо у этой женщины, нос, будто луковица, лупился от солнца, из-под припухших век на Данилку глядели добрые коричневые глаза.
   - Ушел, ушел поезд, жавороночек, - повторила женщина. - Ай родной кто уехал?
   Данилка промолчал.
   - Так что поворачивай обратно, парень, - сказала Нюша. - Пойдем с нами.
   И женщины пошли своей дорогой. Они спешили - время летом дорого.
   Данилка не пошел с ними. Он долго стоял и глядел на море, на большой город, на белые домики, толпившиеся на берегу... Из этого города проложены рельсы к далекому городу Орлу, по ним сегодня утром ушел туда поезд. Рано утром ушел. В тот самый час, когда в долине из скважины хлынула вода.
   Данилка постоял, постоял и побрел обратно. Больше спешить было некуда. Он шел и глядел, как ветер гоняет колючки по склонам гор, как взлетают над тропинкой и бегают по рыжей земле какие-то маленькие рыжие птички... И думал о том, что вот теперь-то он по-настоящему потерял своего друга Федю.
   Но прежде чем спуститься с горы, Данилка взобрался на самую высокую вершину и, глядя в прозрачную синюю даль, крикнул:
   - Федя! Приезжай обратно!
   Рыжая птичка что-то чирикнула ему в ответ. И что-то ветер прогудел, вырвавшись из ущелья. Но на этот раз Данилка не понял их языка и не расслышал, что они ему сказали.
   1958
   А Л Т А Й С К А Я П О В Е С Т Ь
   КОСТЯ ПИШЕТ ДОКЛАД
   Костя Кандыков сидел над раскрытой тетрадкой с карандашом в руке. В школе шумела большая перемена: ребята бегали по коридору, боролись, пели, смеялись. А Костя, чтобы не терять времени, заперся в тихом физическом кабинете - он готовил доклад, который должен был сделать на кружке юннатов.
   Костя морщил брови, ерошил свои короткие светлые волосы, вертел карандаш в руке, начинал писать и тут же зачеркивал. С тех пор как он прочитал "Жизнь растения" Тимирязева, глаза его словно раскрылись. И тот мир, привычный и обыкновенный, в котором он жил, вдруг повернулся к нему новой, невиданной стороной и засиял новыми красками, мыслями, чувствами...
   "Во всем - солнце! Подумать только - во всем! - задумчиво повторял он про себя. - И в хлебе, и в мясе... Или вот эти дрова лежат у печки. Это не просто дрова, это скрытая энергия солнца, "консерв солнечных лучей"... И вот на окне бегония: родилась, растет, живет - живет потому, что на нее упал солнечный луч! Удивительно, удивительно все это, однако!.."
   И, раскрыв книгу Тимирязева, он еще раз прочитал строчки, которые его особенно поразили:
   "...Когда-то... на землю упал луч солнца, но он упал не на бесплодную почву, он упал на зеленую былинку пшеничного ростка, или, лучше сказать, на хлорофилловое зерно. Ударясь о него, он потух, перестал быть светом, но не исчез. Он только затратился на внутреннюю работу... вошел в состав хлеба, который послужил нам пищей. Он преобразился в наши мускулы, в наши нервы... Этот луч солнца согревает нас. Он приводит нас в движение. Быть может, в эту минуту он играет в нашем мозгу..."
   Как обо всем этом рассказать юннатам, чтобы им и понятно было и интересно?
   Костя в раздумье подошел к окну. Морозные узоры, которые утром тонким серебром застилали стекла, растаяли, оставив лишь по краям несколько сверкающих веточек. Высокий округлый конус большой горы Чейнеш-Кая, поседевший от снега, глядел в окно.
   "Пригревает, однако... - подумал Костя, - весна подходит. Вот уж и ручейки на Чейнеш-Кая показались... Как блестят! Залезть бы наверх - звон теперь стоит на вершинах. Весеннее солнце идет!.."
   - Эх, что ж это я! - спохватился он вдруг. - Сидел, сидел, а тетрадка пустая... Как бы мне свой доклад назвать? Ладно. "Луч солнца" - вот так и назову.
   Костя опять уселся за стол. Но только взялся за карандаш, в дверь постучали:
   - Костя! Кандыков!
   "Нашли!" - с досадой подумал он, но затаил дух и решил не отвечать. Постучат и уйдут.
   За дверью заспорили:
   - Отойди, дай я постучу!
   - А как будто я без рук!..
   Стук раздался громче.
   - Костя, открой!
   - Чо кричишь? А может, его там нету?
   - Мая, ты опять "чокаешь"? Вот Марфа Петровна услышит!.. Пусти-ка, дай я в скважину посмотрю!
   - Ага, посмотришь! Уж я смотрела - там ключ торчит!
   - Он там, он там, я в окно видела!
   Костя встал и открыл дверь. Две девочки из пятого - Мая Вилисова и Эркелей Воробьева - стояли на пороге.
   - Что это, однако, даже позаниматься не даете! - нахмурясь, сказал Костя. - Ну, что вам?
   - Мы поспорили! - заявила, волнуясь и краснея, Мая Вилисова. - Я говорю, что не надо сразу Анатолю Яковличу, а Репейников сразу хочет к Анатолю Яковличу бежать.
   - Ну, поспорили, так и ступайте к Настеньке. Она вожатая, а не я, возразил Костя. - А я что вам?
   - А потому, что Чечек у Лиды сочинение списала, - объяснила Мая. Вот, чтобы ты ей сказал!
   - Чечек очень боится Анатоля Яковлича... - робко добавила Эркелей. Она очень боится... говорит: "Я тогда из школы убегу!"
   - Придумала! - рассердился Костя. - Где она?
   - На заднем крыльце сидит.
   В коридоре зазвенел звонок, перемена кончилась.
   - Костя, ты приди к нам на звено, а? - торопясь и дергая его за рукав, попросила Мая. - Ты ей лучше скажешь, а?
   - Ладно. Может, приду, - ответил Костя, запирая кабинет на ключ. Только и разбирай вас, сами разобраться не могут. Пионеры тоже!
   Костя сказал "может, приду", а сам дождаться не мог, когда кончатся уроки. Конечно, он придет, раз дело касается Чечек. И вечно с этой глупой девчонкой случаются какие-то происшествия: то она с кем-нибудь подерется, то что-нибудь разобьет... А то вдруг поймает на деревне колхозную лошадь и умчится на ней в горы, в тайгу, к пасущимся там табунам, и потом объясняет, что очень соскучилась о лошадях... Вот уж оставил Яжнай Торбогошев заботу своему лучшему другу Косте!
   Дружба Кости и Яжная началась из-за собаки, из-за желтого белозубого Кобаса. Костя вырастил щенка и уже приучал его охотиться на белок. И вот однажды Яжнай Торбогошев, алтайский мальчик из дальнего колхоза, увидел, что Кобаса тащит на аркане какой-то собачник. Кобас с любым зверем бросался в схватку, а людей боялся. Так он и погиб бы, если бы не Яжнай. Яжнай отнял Кобаса у собачника и, полузадушенного, притащил Косте. С тех пор и началась их дружба. И хотя учились они в разных классах - Яжнай был на год старше, - и хотя очень несхожи были характером - Костя был суров и малоразговорчив, а Яжнай ласков и мягок в обращении, - они отлично ладили.
   Но вот наступило такое время, когда друзьям пришлось расстаться. Яжнай кончил седьмой класс и уехал в Барнаул, в техникум. Тогда был ясный, чуть-чуть грустный день. Чейнеш-Кая стояла подрумяненная осенней листвой кустарников, ютившихся у ее лиловых каменных обрывов. Приглушенно бурлила затихающая Катунь. Костя слушал ее шум и думал, что, наверно, устала она бушевать за лето...
   В тот день в колхозе убирали последние гектары ржи. Костя тоже был в поле, вязал за жнейкой снопы. Уже вечерняя роса легла на травы, когда был связан последний сноп. Костя шел домой рядом с матерью и смотрел, как солнце заходит за высокую округлую Чейнеш-Кая. Гора стояла темная и тихая под оранжевым, закатным небом. И лес, растущий на ее вершине, казался густым, мохнатым венком, надетым на голову Чейнеш-Кая.
   - А у нас кто-то есть, - сказала мать, - кто-то на крыльце сидит.
   Костя пригляделся.
   - Мама, это, однако, Яжнай! - сказал он, чувствуя, как весь загорается от радости.
   Косте хотелось броситься, схватить Яжная, обнять, заплясать. Но, всегда сдержанный в выражении чувств, Костя подошел к нему ровным шагом и протянул руку:
   - Здорово, Яжнай!
   Яжнай сбежал с крыльца и крепко пожал ему руку:
   - Здравствуй, Константин!
   И несколько секунд они молча смотрели друг на друга счастливыми глазами.
   - А это кто же тут еще? - с улыбкой спросила мать. - Кто же это еще сидит у меня на крыльце, а?
   Со ступеньки смущенно поднялась девочка в круглой меховой алтайской шапочке. На шапочке красовалась малиновая лента, и малиновая шелковая кисточка спадала с макушки на плечо. Девочка, опустив ресницы, теребила кончик черной тугой косы.
   - А это Чечек, - сказал Яжнай, - моя сестра. Приехала учиться, здесь учиться будет. У нас там ведь пятого класса нет... Вот привез - пусть живет в интернате. А сам я завтра в Барнаул.
   - Чечек! - ласково сказала мать. - А по-русски это имя как будет? А?.. Ну, Чечек, скажи, я ведь по-алтайски не все понимаю. - Она обняла девочку за плечи и, наклонившись, заглянула в ее потупленные черные глаза.
   - "Чечек" значит "цветок", - тихо ответила девочка.
   - Какое хорошее имя! - сказала мать. - Цветок!.. Ну, а что же вы, ребятки, пришли да и сидите на крыльце? Давно ли пришли-то, Яжнай?
   - Да часа два было.
   - И все тут на крыльце сидели? Экие бессовестные!.. Яжнай, ты же ведь знаешь, где у нас ключ лежит. Ну, вошли, поели бы... Экие вы, право!.. Входи, Чечек, входи! Снимай свою шапочку. Эко шапочка-то у тебя хороша да нарядна!..
   Когда мальчики остались на улице одни, Яжнай сказал:
   - Константин, у меня к тебе просьба есть. Очень трудная просьба.
   - Какая же?
   - Только очень трудная.
   - Ну, какая?
   - Вот я Чечек привез. Оставляю ее тут. А она у нас еще дурочка, нигде не была, кроме тайги. Посмотри тут за ней, Константин! Ну, как бы вот ты был я. Можешь ты такую трудную просьбу принять?
   - Могу, - сказал Костя. - А как же еще? Вот о чем спрашивает!
   - Она ведь у нас отчаянная! - продолжал Яжнай. - Ты не гляди, что молчит. Это она пока что боится.
   - Ничего, как-нибудь справимся, - улыбнулся Костя.
   В это время откуда-то прибежал поджарый желтый Кобас и, обнюхав Яжная, начал прыгать и ласкаться к нему.
   - Вон, смотри, Кобас и то дружбу помнит, а ты думаешь, что я... Костя вдруг отвернулся.
   - Ну, хватит! - с улыбкой сказал Яжнай. - А теперь скажи: твой крыжовник растет?
   Костя встрепенулся:
   - Растет. Пойдем, покажу!
   Товарищи направились было в огород, но в это время на крыльцо выскочила Чечек и звонко закричала:
   - Кенскин! Кенскин! Матушка ужинать зовет!
   ...На другой день Костя и Чечек провожали Яжная. Они переплывали вместе на пароме через Катунь, и Яжнай, прощаясь с ними, еще раз попросил Костю:
   - Посмотри за ней, Константин. Она ведь у нас, знаешь, проказливая, как бурундук!.. - И, обратясь к Чечек, строго сказал: - Слушайся Константина. Он тебе будет как я. А весной приеду - поедем домой. Учись...
   Обратно возвращались вдвоем. Чечек, стоя у края парома, роняла слезы в зеленую Катунь. Костя, и сам расстроенный, пытался шутить:
   - Довольно тебе, Чечек, а то вода у нас в Катуни станет соленая, вся рыба из реки уйдет. Что хорошего?
   ...Так вот с тех пор и осталось - ни в радости, ни в беде Чечек не обходилась без Кости.
   ВСЕ СПОРЯТ, А ПОТОМ СОГЛАШАЮТСЯ
   Как только закончился последний урок, Костя поспешил в пятый класс. Там собрались несколько человек - звено Лиды Корольковой. Пришла и Настенька, старшая вожатая.
   - Костя, Костя, иди сюда! - закричала Мая Вилисова. - Ребята, пусть Костя тоже послушает!
   - Надо бы и Чечек позвать тоже, - сказала Настенька.
   Эркелей побежала звать Чечек.
   Чечек, с книгами под мышкой, рассеянно глядя куда-то на вершины гор, медленно спускалась с крыльца.
   - Чечек, иди на звено! - позвала Эркелей.
   Чечек в недоумении посмотрела на нее:
   - Зачем мне идти? Я же не пионерка.
   - Ну мало ли что - Настенька велела.
   - Настенька?..
   Чечек подумала немножко и, молча повернув обратно, пошла за Эркелей.
   Первым выступил на собрании звена Алеша Репейников:
   - Товарищи! Чечек Торбогошева поступила очень плохо: списала сочинение у Корольковой и говорит, что это она его сочинила. Разве так годится делать? Если мы так будем делать, какие же мы будем ученики!
   Алеша волновался, щеки и уши у него покраснели.
   - И я считаю, что надо сразу это прекратить и сразу сказать про это Анатолю Яковличу...
   - Нет! - вдруг крикнула Чечек. - Нельзя Анатолю Яковличу говорить!.. Кенскин, Кенскин, скажи им, чтобы Анатолю Яковличу не говорили!..
   - Ну, мы прежде с тобой поговорим, - дружелюбно сказала всегда приветливая синеглазая Настенька. - Ты зачем же списала у Лиды сочинение?
   - Я не списала, - упрямо ответила Чечек, опуская глаза.
   - Нет, ты списала, - сказала Лида. - Почему же ты, Чечек, еще и неправду говоришь? И отдала тетрадку Марфе Петровне. Что ж, и ее хочешь обмануть?
   - Я хочу обмануть Марфу Петровну? Что ты! - удивленно сказала Чечек. - Я ее не хочу обмануть.
   - А вот, однако, обманула! - снова горячо и взволнованно вмешался Алеша. - И опять повторяю, что мы, пионеры, таких нечестных поступков укрывать не должны, а должны сказать Анатолю Яковличу!
   Чечек посмотрела на Алешу горящими глазами.
   - Туу-Эззи!* - прошипела она сквозь зубы. - Репей! - И вдруг, взмахнув своими черными косами, повернулась и стремительно вышла из класса.
   _______________
   * Т у у-Э з з и - горный дух в алтайских сказаниях, "Хозяин горы".
   - А ты, Лида, с ней по-хорошему не говорила? - спросила Настенька. Может, она бы лучше поняла...
   - Говорила, - ответила Лида. - Я говорю, а она смеется. Говорит: "А что, у тебя строчки от этого убавились, что ли?"
   Настенька посмотрела на остальных ребят. Они молчали.
   - Ну, а вы что скажете? Павлик? Андрей? Мамин Сияб?
   Павлик и Андрей Колосков заговорили почти в один голос:
   - Конечно, надо Анатолю Яковличу сказать! Будет списывать да плохо учиться - ей же хуже.
   Но Мамин Сияб, оглядев всех своими глубокими, слегка раскосыми глазами, сказал:
   - Не знаю... Я думаю, предавать товарища - это са-авсем плохо. Са-авсем плохо!
   - А кто предает? Кто предает? - закричал Алеша Репейников. - Разве мы ей чтобы хуже хотим? Мы же ей чтобы лучше хотим!..
   - Костя, скажи нам и ты что-нибудь, - попросила Настенька. - Ребята, послушаем, что Костя скажет. Во-первых, он комсомолец. Во-вторых, он-то знает, что для Чечек лучше.
   - Он же... - начал было Алеша.
   Но Настенька остановила его:
   - Мы тебя уже слушали.
   - А чего это вы, ребята, однако, так торопитесь скорей Анатолию Яковлевичу сказать? - начал Костя.
   - Я так и знал! - опять закричал Алеша.
   И опять Настенька остановила его.
   - А я так думаю, что у Анатолия Яковлевича и своих забот хватает, спокойно продолжал Костя. - Что же, мы сами ничего сообразить не можем? Чечек у нас, конечно... беспечная такая. Но ведь и у нее самолюбие есть. И очень большое! Надо ее немного тоже и пощадить...
   - Конечно, надо пощадить! - прервала его Мая. - Она знаете как Анатоля Яковлича боится!
   - Вот и надо Анатолю Яковличу сказать, раз она боится! - подхватил Алеша. - Сразу и забудет, как списывать!
   - Ну, я не буду заступаться за Чечек, - сказал Костя. - Но вот я недавно читал в "Комсомольской правде" такую историю. Городские пионеры приехали в колхоз помогать на прополке. И вот один пионер сразу всех обогнал. Ну, все его хвалят. "Вот, говорят, молодец!" А самый близкий друг этого пионера молчит. Почему же он молчит? А потому, что он увидел, как этот пионер не с корнями сорняки выдергивал, а только сверху срывал. А корни потом землей присыпал, чтобы незаметно было. Ну что - честно ли поступил тот пионер? Нет, нечестно! И даже преступно. И что же сделал тот друг? Побежал он жаловаться вожатому? Или протрубил он про это на весь отряд? Нет. Вечером он поговорил с тем пионером по душам. И тот все понял и еще крепче полюбил своего друга.
   Костя замолчал. И молчание не сразу нарушилось в классе; только слышно было, как позванивает за окном серебряная капель.
   - Ребята, а может, и мы сделаем как-нибудь так же? - сказала Настенька. - Поговорим с ней, объясним...
   - Давайте, давайте! - закричали девочки в один голос: и Мая, и Эркелей, и Лида Королькова. - Зачем сразу учителю? Что мы, сами не можем!..
   - Я тоже поговорю с ней, - пообещал Костя. - Она ведь не пионерка, ее же еще воспитывать надо. И мы все это делать обязаны.
   - Да, кстати сказать, Анатоля Яковлича еще и дома нет, - с чуть заметной лукавинкой улыбнулся Андрей Колосков, - он еще из Горно-Алтайска не вернулся.
   Все звено весело согласилось с Костей и Настенькой. Только Алеша пожал плечами.
   - А я что - разве против? - сказал он. - Пожалуйста! Но вот если бы Анатолий Яковлич с ней поговорил, то сразу и воспитал бы!
   Девочки тут же побежали искать Чечек.
   - Наверно, она уже в интернате.
   - Может, сидит да плачет!
   - Ой, лучше бы я никому про это сочинение не говорила!
   - А как же не говорить? Не говорить - нечестно. Да и все равно Марфа Петровна узнала бы!
   - Девочки, а может, она у Кандыковых? Костина мать, Евдокия Ивановна, ее очень любит!..
   Костя лучше знал, где искать Чечек. По хрустящей, подтаявшей тропинке он прошел через сад, где старые березы и черемухи позванивали тонкими обледенелыми ветками. По этой тропочке школьные технички ходят за водой к Гремучему. Бурный ручей, бегущий с гор, никогда не замерзающий, шумел и сверкал среди молчаливых берегов. На высоком берегу ручья, на поваленном бурей дереве, сидела Чечек. Костя издали увидел ее шапочку с малиновой кисточкой. Она сидела, съежившись, в своем овчинном полушубке и, насупив тонкие брови, глядела на дальние, голубеющие в небе вершины.
   "Как снегирь сидит", - усмехнулся Костя.
   Чечек вдруг запела, и Костя остановился. Шумел и бурлил Гремучий, где-то на Чейнеш-Кая звенели ручейки.
   Тоненький голосок Чечек тоже звенел, как ручеек из-под снега:
   Я над речкой сижу одна,
   А речка бежит и шумит,
   И шумит наверху большая тайга,
   И большая Катунь тоже шумит...
   Я пойду в горы, домой,
   Матушка встретит меня.
   Матушка скажет: "Здравствуй, Чечек!
   Что ж ты долго не приходила ко мне?"
   Я пойду далеко в тайгу.
   Эне!* Эне! Я иду домой...
   Только плохо - снег на дороге лежит,
   Только плохо - волки ходят в тайге...
   _______________
   * Э н е - мать.
   Услышав про горы и тайгу, Костя подошел и сел на дерево рядом с Чечек. Несколько секунд они молча, без улыбки смотрели друг на друга.
   - Кенскин, ты что? - сказала Чечек. И, вспомнив, как Костин отец при каждой встрече спрашивает: "Ну, Чечек, как твои дела?" - она, стараясь быть вежливой, спросила: - Как твои дела, Кенскин?
   - Мои дела ничего, - ответил Костя, сурово поглядывая на нее, - а вот твои, однако, никуда не годятся.
   Чечек опустила ресницы.
   - Уж, кажется, домой собралась? - продолжал Костя. - Вот так: "Матушка, я иду к тебе... Матушка, я уже выучилась, а теперь иду телят пасти... Матушка, все люди учатся, а мне учиться не хочется!.."
   Чечек не выдержала - улыбнулась:
   - Я не так пела.
   - А почему же? Могла бы и так петь - правда была бы.
   - Ну, а что я сделала? - закричала Чечек, и смуглые щеки ее густо порозовели. - Ну, а что? Подумаешь - сочинение! Что, я его у Лиды украла, что ли?
   - Украла.
   - Нет, я ее тетрадку обратно положила.
   - Тетрадку положила, а ее труд, ее мысли взяла. И не притворяйся, будто не понимаешь!
   - Ее мысли?.. - повторила Чечек.
   - Да, ее мысли. А зачем? Разве у тебя своих нет? У тебя и своих хватает. И вот сейчас Марфа Петровна читает - два одинаковых сочинения! Придет в класс, спросит: "Кто у кого списал?" Ну, что ты тогда скажешь? Вот и придется перед всем классом признаваться.
   - Признаваться?
   - Ну да! И признаешься. А как же? Однако хорошо ли это тебе будет?
   - Са-авсем плохо... - прошептала Чечек.
   - Конечно, совсем плохо, - сказал Костя. - Но то, что ты сделала, еще хуже. Ну, да ничего. "Умел воровать - умей и ответ держать".
   - Если бы никто не знал... - помолчав, сказала Чечек, - тогда бы получше было. Правда, Кенскин?
   - Нет, - ответил Костя, - все равно так же плохо. Сочинение-то ведь украденное.
   Чечек опустила голову и, оттопырив пухлые губы, молча перебирала шелковую малиновую кисточку, спадающую на плечо.
   - Знаешь что, - подумав, сказал Костя, - зайди к Марфе Петровне и все ей объясни. А сейчас беги обедать. И совсем нечего тут сидеть одной да петь про тайгу. Подруги тебя ищут. Вставай, беги!
   Костя встал, и Чечек вскочила:
   - Кенскин, я к Марфе Петровне пойду и все расскажу! Правда? А потом возьму да новое сочинение напишу - правда, Кенскин?
   Костя искоса поглядел на ее повеселевшее лицо и чуть-чуть усмехнулся:
   - Эх ты, бурундук!
   - Хо! Бурундук! - засмеялась Чечек. - А что, у меня разве на спине полоски есть? Меня медведь не гладил!
   Чечек, подпрыгивая, побежала по дорожке. А Костя шел медленно и теплыми голубыми глазами задумчиво глядел кругом - на синие кусочки неба, светящиеся среди облаков, на склоны гор с обнажившимися камнями, на тихие лиственницы, которые, словно творя великую тайну, уже гнали к вершинам живые соки и готовили материал для своих пурпуровых шишечек, чтобы успеть вовремя нарядиться и торжественно встретить весну.
   ПОДАРОК ЮННАТАМ
   В интернате было тихо. Так тихо в этой большой комнате еще никогда не бывало. Девочки занимались своими делами: кто сидел с книгой за длинным столом, кто штопал чулки, кто готовил постель, собираясь спать. Время было уже позднее. Черная тьма глядела в окна из-за голубых занавесок.
   Заняв середину стола, поближе к лампе, Чечек писала сочинение. Напряженно сдвинув брови, она выводила трудные строчки. Чечек хоть и ошибалась иногда, но очень легко говорила по-русски - в их алтайской начальной школе проходили русский язык. Да и, кроме того, на Алтае так много русских, что почти все алтайцы говорят на двух языках: и на алтайском и на русском. Но вот сочинение писать по-русски - это для Чечек было мукой. Тут ведь надо сразу несколько дел делать: и чтобы складно было, и чтобы понятно было, и чтобы русские слова были без ошибок написаны... Потому и стояла в этот вечер в интернате тишина - девочки старались не мешать подруге. Все уже знали, что Чечек ходила к Марфе Петровне и повинилась. И все до слова знали, что ей ответила Марфа Петровна.
   "Признать свою вину мало, - сказала она Чечек, - надо ее исправить. Садись-ка да напиши сочинение заново. Но уж смотри, чтобы тебе никто не помогал, а то как же я опять узнаю, кто это написал? Может, ты, а может, Мая, а может, Лида Королькова!.. А мне нужно твое лицо видеть!"
   Шелестели страницы, которые, читая книгу, перелистывала Мая Вилисова; чуть позвякивали вязальные спицы Катюши Киргизовой; невнятно шептались о чем-то в дальнем углу, сбившись в кучу, девочки... и шумела во тьме за окнами бурливая Катунь.
   Чечек задумалась, покусывая кончик ручки. Мая тотчас обратилась к ней:
   - Что? Может, помочь тебе?