Воронкова Любовь Федоровна. Собрание сочинений в трех томах (Том 2, Повести)

   - Алешка! Так ты прибегай кроликов проведать! - сказал Костя Репейникову.
   Алеша ответил холодно:
   - Чего их проведывать? Авось не заскучают.
   - Ну, а хочешь, поедем вместе, поживешь там?
   У Алеши дрогнуло сердце, но обида была слишком глубока.
   - Нет, - ответил он, - чего уж мне... Какой от меня толк, ты и один справишься! - И, последний раз окинув взглядом кроличьи мордочки, Алеша сунул руки в карманы и ушел со школьного двора.
   Желтый Кобас первым выбежал за ворота, когда лошадь тронулась в путь.
   - Счастливо! - сказал Анатолий Яковлевич. - Поезжайте. А я пойду другую партию собирать - в Горно-Алтайск. Эх, дела наши!.. - И, чуть-чуть усмехнувшись, махнул рукой. - Горе-садоводы!
   ...Дорога шла хоть и отлого, но все вверх, все наизволок. Серый школьный меринок Соколик тащил повозку внатяг, а она то проваливалась в ухабы, то подпрыгивала на камнях или на скрюченных древесных корнях. Настенька то и дело ахала от неожиданных встрясок.
   А три товарища шли сзади и вели всё один и тот же разговор - о саде, о яблоньках...
   - Ребята, что мне показалось... - сказал Петухов. - Я сегодня еще раз посмотрел: не все погибли. Зелененькие сердцевины есть!
   - А вы, ребята, заметили? - подхватил Манжин. - Некоторые даже листики приподняли!
   - Может, какие и оживут, - неохотно ответил Костя, - но разве в этом дело? Ведь они же мичуринские - как же они могли замерзнуть? Ни одна яблонька не должна была бы замерзнуть, а они вон что... Больше половины погибло. Какая же тогда разница - мичуринские они или не мичуринские, если все-таки замерзнуть могут?
   Тихие горы встали по сторонам - и обнаженные, и укрытые зеленью, и заросшие тайгой. Они словно менялись местами, выглядывая друг из-за друга, - островерхие, округлые, отвесные. Придорожные травы становились все гуще и выше. Среди дудников и ромашек замелькали красные головки мытника. Нежно-лимонные лилии засветились на склонах, легкими стайками взбегая куда-то на неизвестную высоту.
   Часа через два повозка поднялась на перевал. А потом лошадь приободрилась, зашагала легче, быстрее - дорога пошла под уклон.
   - Слышите? - сказал Манжин. - Вот Кологош журчит!
   Соколик рвался вперед, Настенька еле сдерживала его:
   - На гору - хоть плачь, а с горы - лихач! Ишь ты какой! Учись ровно ходить - и в гору и под гору!
   Ребята тоже прибавили шагу.
   - Вот и хибара!
   - Вот и речка!
   - А вот и загон наш стоит!
   Настенька остановила лошадь около самой избушки, соскочила с повозки и тут же принялась распрягать Соколика. Она похлопывала его по гладкой спине, приглаживала темную жесткую гриву и разговаривала, как с человеком:
   - Ну что, запарился? Ну ничего, сейчас отдохнешь. Что же делать, братец, на то ты и лошадь, чтобы возить возы... Ничего, братец, не поделаешь...
   И Соколик вздыхал, словно соглашаясь: да, что же тут поделаешь! Но Настенька, вытирая свежей травой его вспотевшие бока, возражала против этих вздохов:
   - Что вздыхаешь? Думаешь - ты один работаешь? Ведь и мы работаем тоже. Да вот не вздыхаем же! А ты поработал да и пойдешь сейчас на всю ночь гулять по травам - плохо ли? Ну, ступай! - и звонко шлепнула его ладонью.
   Ребята тем временем таскали кроличьи клетки к загону. Изгородь была высокая, почти в рост человека. Толстые горбыли, крепко вбитые в землю, стояли плотным частоколом. Ваня Петухов взобрался вверх по кривой иве, нагнувшейся внутрь загона, а Костя и Манжин подали ему клетки с кроликами.
   - Э-э, ребята! - закричала Настенька. - Не выпускайте без меня! Дайте я их сама выпущу!
   Настенька прибежала, живо взобралась на кривую иву и оттуда прыгнула внутрь загона:
   - Эх, строители! Не могли калитку сделать!
   Но Костя возразил:
   - Тут калитку нельзя делать: подкопаются - удерут.
   Было весело и занятно смотреть, как кролики вылезали из клеток, как они шевелили мордочками и ушами, как разбегались по загону, прячась в густой траве. Особенно хороши были маленькие. Настя, прежде чем выпустить, брала крольчат в руки, гладила, целовала их атласные ушки. Некоторые были так малы, что помещались в пригоршне. Настенька прижималась к ним лицом, прижимала их к груди, к шее:
   - Ну просто съела бы! Ну что это за куколки родятся на свет! Глазки-то, глазки-то - кругленькие бусинки! Ну что с вами сделать, а?
   - Выпустить, вот что, - сказал Петухов, - пока ты их всех не передушила!
   - Эх, Алешки нету! - пожалел Костя. - Зря, чудак, не поехал. Вот порадовался бы сейчас!
   - Совсем обиделся, - улыбнулся Манжин.
   - Ну ничего, - сказала Настенька, - я приеду домой - все ему расскажу... Поглядите, ну вы поглядите, как радуются, как бегают! И уж скорей принялись траву жустрить!
   - Этой травы скоро не будет, - сказал Петухов, - дотла выгрызут. Вот увидите! Придется тебе, Костя, с утра до вечера по тайге с литовкой ходить. Вот уж скотина прожорливая!
   - Ничего, - улыбнулся Костя, - как-нибудь прокормлю.
   Пока ребята разводили костер и варили ужин, Настенька прибрала в избушке: наломала веник, вымела пол, протерла окошко, повесила полотенце.
   - Ну, а постель сам себе потом устроишь, - сказала она. - Сегодня все равно спать вповалку на нарах будете! Только надо свежего сена постелить. Ты смотри, Костя, не поленись, насуши себе сена да постели.
   Ужинали у костра, среди тихой тайги и темнеющих гор. Желтый Кобас тоже сидел в кругу друзей и тоже ужинал: Настенька его не забывала, то и дело подкладывала то мятой масленой картошки, то хлеба.
   И еще долго потом сидели под звездным небом, жгли костер, глядели, как летят вверх маленькие веселые искры, и вели разговоры.
   О чем? Обо всем, что придет на ум... О том, как поедут в Горно-Алтайск за яблонями и что скажет им Лисавенко. Может, скажет: "Не сумели посадить, так и не дам больше саженцев". Но нет, пожалуй, не скажет. Вот у чергинской учительницы тоже в первый год сад погиб, а он ей ответил: "Наше дело не бывает без жертв, надо снова сажать". И она снова посадила, а за лето яблоньки окрепли, осенних морозов не испугались может, и у них так будет... Говорили еще о книге, которую только что прочел Петухов. И потянулся длинный рассказ о страшной трагедии индейского племени, замученного белыми. Говорили о Барнауле, куда Костя и Манжин собирались осенью; о том, как они окончат техникум и приедут сюда сажать сады... И снова возвращались к своему маленькому саду у подножия Чейнеш-Кая.
   Первой от костра поднялась Настенька:
   - А ну вас! Завтра на рассвете вставать надо. Ступайте ложитесь, я там на нарах вам постелила.
   Сама она улеглась в повозке, стоявшей под густой ивой.
   "Ох, хорошо! - вздохнула она и улыбнулась сама себе от удовольствия, укрываясь теплой кошмой. - Можно всю ночь на звезды глядеть..."
   Звезды мерцали и дрожали в перепутанных ветках ив. И скоро Настенька увидела, что они, словно хрустальные капли, проскользнули сквозь ветки, повисли на концах листьев и закачались над самой повозкой.
   - Упадут на кошму - кошма сгорит, - прошептала она и уснула.
   Костя не сразу лег. Он взял ружье, свистнул Кобаса и обошел весь загон, прислушиваясь к тайге, к ее неясным шелестам и осторожным шорохам. Было тихо. Из-за плеча дальней горы поднялась и осветила долину чистая луна. Костя подошел к загону и заглянул через изгородь. Никого. Неподвижно стояла густая трава. Костя улыбнулся: "Все попрятались!"
   Недалеко от избушки, около самого ручья, стоял Соколик. Он наелся и дремал. Костя погладил его:
   - Спи, милый!
   Дверь избушки была открыта настежь. Сонное дыхание и легкий храп слышались в темноте на широких нарах. Костя подозвал Кобаса.
   - Ложись здесь. Сторожи! - приказал он.
   Кобас послушно лег у потухшего костра, около избушки. Костя осторожно поставил ружье в уголок и полез на нары.
   "А завтра останусь один... Романыч стадо свое угнал в горы, - подумал он, и сердце его чуть-чуть сжалось. - Да, такие дела, однако!.. Не забыть бы им утром сказать, чтобы арык копали, не откладывали. Пусть бы так и вели с того места, где мы тогда наметили. Эх, жалко, что сам не могу!.."
   Тихо было в тайге. Тихо было в горах. Весь мир спал. Только луна, поднимаясь все выше, задумчиво брела по небу, рассыпая блестки в траве, отражаясь в быстрой воде ручья, бросая четкие тени гор в долину и четкие тени деревьев на серебряную траву...
   Рано утром, когда порозовело небо и потянуло холодком, Настенька проснулась и разбудила ребят. Быстро позавтракали вчерашней картошкой и уехали.
   Костя остался в тайге с Кобасом и с кроликами. Но в первую минуту, когда повозка скрылась в лесу на той стороне Кологоша, Косте показалось, что он остался один.
   В ТАЙГЕ
   Возникало утро на вершинах гор. Разгораясь, с песнями птиц, с шелестом леса входил в долину богатый солнцем день. Иногда из-за горы внезапно появлялась тучка и пролетала над долиной, проливая на своем пути дождь. Молчаливая хвойная тайга гасила острыми верхушками вечерние зори, и знакомые созвездия снова загорались в ночном небе.
   Проходили странные, безмолвные таежные дни - один, другой, третий... Костя не скучал. Раз пять или шесть в день он косил для кроликов траву, приносил им огромные вязанки и разбрасывал по загону. В загоне трава быстро исчезала, появились уже прогалины.
   Кролики скоро освоились на вольном житье. Крольчихи принялись рыть норы для будущих детей, и Костя замечал, где и какая крольчиха готовит себе дом. Чтобы кроликам было куда спрятаться от полуденного солнца, Костя из сосновых веток устроил им длинные низенькие шалаши. Из толстых поленьев он выдолбил корытца и врыл их в землю в разных местах загона. В эти корытца он наливал кроликам воды - чистой, холодной воды из журчащего Кологоша.
   В свободные часы Костя читал. Читал все, что удалось собрать у ребят, у Анатолия Яковлевича, у старого математика. В школьной библиотеке уже не было ничего не прочитанного, но одну уже прочитанную книгу - "Фрегат "Паллада" Гончарова - он все-таки взял с собой.
   Костя подолгу сидел с книгой Мичурина, раздумывал над его опытами, изучал нарисованные там яблоки, груши, вишни, подмечал особенности сортов - их формы, оттенки, характеры, возможности, привычки... Читал книги сибирского садовода Яковлева, читал и перечитывал статьи сотрудников Лисавенко, которые печатались в газете "Звезда Алтая" и были собраны женой Анатолия Яковлевича.
   Иногда он подолгу сидел над раскрытой книгой, думал. Какие-то неразрешимые вопросы лезли в голову:
   "Вот иногда с весны завернет засуха, а тучи идут мимо, и человек не может их остановить. И почему он не может заслониться от морозов, которые налетают то весной, то осенью и все губят? А из-за этого сколько лежит в долинах черной земли, и лишь берут с этой земли одни покосы... Вот заимка наша - разве не хороша! Склоны отлогие, солнечные. Лес. Вода... Почему бы здесь не цвести большим садам? Вот пришла весна, и все бы здесь зацвело розовым цветом и белым цветом - вся долина, до краев, вдруг так бы вот и засветилась! А пришла бы осень - было бы здесь полно яблок, и груш, и разных ягод... А у нас что? Трава... тайга... Пастбища, трава - и все. А на такой земле и хлеба могли бы родиться невпрокос! Но вот климат... Трудно, трудно расти здесь садам, даже и мичуринским. А что бы в наших долинах было, если бы сюда морозы не налетали!.. И почему ученые об этом не подумают? Если бы подумали как следует, то, уж наверно, что-нибудь придумали бы!.."
   Здесь же, около кроличьего загона, под однообразный говор Кологоша он впервые прочел "Занимательную геохимию" Ферсмана. Таблица Менделеева, которую он заучивал в классе без особого интереса, теперь вдруг ожила. Она, как магический ключ, открыла перед его глазами тайны гор. И, отправляясь с литовкой накосить травы, он останавливался и подолгу глядел на горные вершины, заросшие лесом, плотно укрытые травой, замкнутые, молчаливые, не тронутые ни киркой, ни лопатой.
   Что там, в их недрах? Может, там скрыты чистые кристаллы аметиста и хрусталя; может, залегает руда, сверкающая крупинками золота; может, там хранятся массивы зеленого малахита и сияющих мраморов, как на Урале или в Кузнецком Алатау? Кто знает, какие еще богатства хранятся здесь, на их школьной заимке у Кологоша... Разузнать бы! Разведать бы!.. Сколько работы на свете, интересной и нужной!
   И тут же, по неизменной памяти сердца, мысли его снова возвращались к маленькому саду у подножия Чейнеш-Кая.
   Костя лежал в прохладной траве возле загона. Глаза его глядели куда-то поверх книги.
   "А что-то сейчас там? Привезли новые яблоньки или нет? Посадили или нет? Может быть, как раз сегодня сажают... Эх, сбегать бы посмотреть!"
   И, словно наяву, увидел он свою родную Чейнеш-Кая, огромную и прекрасную, и белый дом у ее подножия, и пестрые платья и цветные рубашки школьников, мелькающие среди зелени... и круглую алтайскую шапочку с малиновой кисточкой, сдвинутую на левую бровь, и узкие лукавые глаза, черные-черные - чернее, чем самый черный чернослив...
   "Уехала, наверно, - думал Костя. - Пускай! Жалко, с Яжнаем не повидался. Эх, жалко! А Чечек, однако, даже и проститься не пришла... Ну да пускай! Пускай едет. Ей что? Настоящий бурундук - прыг, скок! Разве с таким человеком можно дружить? Разве на такого человека можно надеяться?.. Да еще и упрямая какая: сама виновата и сама же сердится... Ну да пускай, на доброе здоровье!"
   Кобас, который лежал рядом, вдруг приподнял голову и насторожил острые уши.
   - Ты что? - спросил Костя. - Кого слышишь?
   В тайге было тихо. Только ветер шумел по вершинам так же ровно и глухо, как шумит большая Катунь... Костя положил руку на лобастую голову Кобаса:
   - Кобас, а почему у тебя черные пятнышки над глазами? Это у тебя брови, что ли? И нос у тебя черный, а сам весь желтый...
   Но Кобас, чуть-чуть улыбнувшись Косте глазами, снова скосился куда-то в сторону Кологоша... И вдруг вскочил, отрывисто залаял сквозь зубы, завертел хвостом, бросился к ручью, через который пролегала дорога.
   "Что это он, однако? - удивился Костя. - Надо, пожалуй, ружье взять... - И тут же вспомнил: - Вот дурак! Да сегодня же мне тетя Стеша продукты привезти должна. Это же, наверное, она и едет".
   Костя спустился к избушке. Лицо его просияло. Конечно, можно разговаривать и с Кобасом и с кроликами, но без человеческого голоса все-таки долго не проживешь! И главное - он сейчас все узнает: как дома, как в колхозе, что с их школьным садом... Много ли яблонек погибло?.. И ездили ли за саженцами в Горно-Алтайск?.. Тетя Стеша, конечно, все это знает...
   Широкие кусты закрывали дорогу, но Костя уже слышал мерный шаг лошади, треск сухих сучьев под колесами. Вот уже и дуга, знакомая школьная темно-красная дуга замелькала среди веток. А вот и Соколик идет, помахивая гривой и упираясь передними ногами, чтобы не раскатить с горы возок... И вдруг тоненький задорный и радостный голос зазвенел над Кологошем:
   - Кенскин! Кенскин! Кенскин!..
   Костя сбежал к ручью, не веря своим ушам:
   - Чечек?
   Чечек стояла в повозке, туго натянув вожжи. Увидев Костю, она пустила Соколика рысью. Гремя повозкой, Соколик промчался с горы, пробежал через ручей, поднимая высокие брызги, и, с разбегу вынеся повозку на бугор, остановился около избушки. Чечек спрыгнула с повозки:
   - Эзен*, Кенскин!
   _______________
   * Э з е н - здравствуй.
   У Кости светились глаза, но ответил он сдержанно:
   - Здравствуй!
   А Чечек не хотела замечать этой сдержанности. Она подбежала к Косте, шаловливо сдвинула на одну бровь свою шапочку и, смеясь, заглянула ему в глаза:
   - Якши-якши ба*, Кенскин?
   _______________
   * Я к ш и я к ш и б а? - Хорошо ли живешь?
   - Ничего, якши, хорошо живу! - И не выдержал, улыбнулся. - А ну тебя, бурундук!
   Чечек рассмеялась, захлопала в ладоши. Потом вприпрыжку, вперегонки с Кобасом подбежала к повозке:
   - А гляди, чего я тебе привезла! Вот сало - матушка прислала, вот яйца в кошелке, вот бидончик молока. Хлебушек матушка испекла...
   Костя, распрягая лошадь, поглядывал на Чечек. Ну конечно, все забыто: ссоры, разлад, огорчения...
   Пока он спутывал лошадь и убирал сбрую, Чечек заглянула в избушку:
   - А как ты тут живешь? А это твоя постель? А это печка - ты тут обед варишь? И на костре варишь?.. А в избушке у тебя стола нет, ты, как наша бабушка Тарынчак, без стола живешь!.. А, у тебя стол вот где, на улице! Даже скамейки стоят! Кенскин, давай сейчас картошки с салом нажарим...
   - Сейчас нажарим, подожди, - сказал Костя. - Ты, однако, сядь, притихни немножко.
   Чечек живо уселась на старый обрубок у костра:
   - Сижу, притихла!
   Костя сунул горящую кору под сложенные поленья:
   - Сейчас картошки нажарим и чай вскипятим. Ты только сначала скажи мне: за яблоньками ездили?
   - Ездили, Кенскин. И я ездила... А что я видела! Какие там яблоньки!.. Они цвели, Кенскин. Они все цвели! Ты не веришь? Все, все цвели! Весь сад был розовый, весь сад, Кенскин!
   - Ну, подожди, подожди... Саженцев нам дали?
   Чечек широко открыла глаза:
   - Саженцев? А зачем? Зачем нам саженцы, Кенскин?..
   Вдруг она звонко и счастливо рассмеялась:
   - Да, ты же еще и не знаешь ничего! Ведь наши-то яблоньки не погибли! Даже ни капельки не погибли!
   Костя, боясь поверить, смотрел на Чечек. Чечек, радуясь его изумлению, захлопала в ладоши:
   - Да, да, не погибли! Ничуть не погибли! Мы на другой же день поехали в Горно-Алтайск к Лисавенко. Я и самого Лисавенко видела. Он в очках. И добрый: как взглянет сквозь очки, сначала забоишься, а он возьмет и улыбнется. И разговаривал с нами, все рассказывал: как лучше сажать, как белить их надо, как обрезать... Обещал сам к нам приехать: хочет посмотреть наш сад...
   - Ну подожди, - прервал ее Костя, - ты скажи: а как же оказалось, что наши яблоньки не погибли? Они тогда и обвисли и почернели даже...
   - Ну вот, почернели, а не погибли! Мы все это рассказываем Лисавенко, а самим совестно, что сад не уберегли... И садик жалко - чуть не плачем. А Лисавенко улыбнулся и говорит: "Нет, не погиб ваш сад! Весенние морозы нашу яблоньку погубить не могут. Весной яблонька тогда может погибнуть, если ее зимой мороз погубит. А наши сорта такие, что и зимнего мороза не боятся!" И еще он нам говорит: "Ничего, не горюйте, эти листики завянут, а через недельку новые вырастут. Из запасных почек новые листики зазеленеют, и яблоньки снова будут растет... будут растут..."
   - Будут расти!.. Ну и что? И зазеленели?
   - Зазеленели! Зазеленели, Кенскин! И мы их поливали, каждый день поливали. А теперь ребята начали проводить арык из Гремучего прямо в наш прудик.
   - Начали арык? Вот здорово! Эх, а я тут сижу с этими кролями. А садик-то, значит, снова зазеленел? Вот дела, однако! Вот пускай и народ теперь посмотрит, что это такое - мичуринские сорта!
   Костя был счастлив.
   - А мои яблоньки тоже зеленеют, - сказала Чечек. - Все четыре, Кенскин!
   - Вот и хорошо. Только ты смотри ухаживай за ними как следует. Следи, как бы тля не напала - знаешь? Такие зеленые букашки. Если нападут, сейчас беги к Анатолию Яковлевичу - надо табаком промывать, а то они все побеги пожрут... И за побелкой следи и за подрезкой... Эти яблони - уж очень они капризные, уж очень они нежные! Их знаешь как любить надо!..
   - А я их люблю, Кенскин! Я же их люблю!
   - Ну да, а потом скажешь: "Прутики, прутики"!
   - Какие прутики? Ты знаешь, как они цветут! Меня из сада никак вытащить не могли. А ты говоришь "прутики"!
   - Ах, вот что: это, оказывается, я говорю!
   - Ну ладно, ну ладно... Ну давай же картошку жарить! Смотри, как огонь разгорелся... Давай сковороду, я сейчас сала нарежу... И картошку давай!
   Чечек живо начистила картошки, вымыла ее в ручье и, нарезав кружочками, разложила на сковородке вместе с кусками сала.
   - Слушай, Чечек, - сказал Костя, подкладывая в костер сучьев, - а как это ты вдруг приехала? Я думал, ты уже давно дома. Разве Яжнай еще не был? Или он один уехал?
   - Нет, он еще не был, - ответила Чечек. - Он еще учится. Прислал письмо - скоро приедет, тогда поедем с ним домой... А твоя матушка сказала: "Чечек, зачем ты будешь одна в интернате жить? Все твои подружки уехали. Одной тебе плохо. Иди ко мне!" А Марфа Петровна сказала: "Пускай Чечек у меня живет, я одна!" А твой батюшка сказал: "Нет, пусть у нас живет, уж она у нас привыкла". Вот я и стала у вас жить. А скоро Яжнай приедет... Кенскин, поедем с нами в наш поселок, а? С Яжнаем рыбу ловили бы, на журавлей бы поглядели...
   Костя усмехнулся:
   - Вот так! Всё брошу - и поеду! И кролей, и дом, и работу... Что же я, маленький - куда захотел, туда и отправился? Ведь у меня теперь дела...
   - Ну да, дела! Просто тебе туда не хочется!
   - Ага, не хочется... А когда это ты, Чечек, научишься сначала думать, а потом говорить?
   После обеда Костя и Чечек пошли кормить кроликов. Чечек влезла в загон:
   - А почему загон на голом месте сделан? Почему тут трава не растет?
   - Ну как - не растет! - ответил Костя. - Да это же они всю траву выгрызли!
   Чечек тихонько прошла по загону. Кролики не обращали на нее внимания. Они бегали по каким-то своим делам, подбирали привядшую траву, оставшуюся от завтрака, спали, растянувшись во всю длину, или нежились на солнышке, перевернувшись на спину и приподняв лапки над белыми животами.
   - А их тут не очень много, Кенскин!
   Костя перевалил через изгородь большую вязанку свежей травы:
   - Вот сейчас увидишь, как их не много...
   Костя и Чечек растащили траву охапками по всем углам загона. И вдруг - откуда только взялись! - в загоне оказалось полно кроликов: и большие, и средние, и маленькие, и совсем крошечные, и голубые, и темные шиншиллы, и рыжие кенгуровые... Они тотчас набросились на траву.
   - И вот так раз пять в день или шесть! Всё до травинки подберут!
   - Кенскин, а где они спят?
   - Сначала в траве прятались. А теперь соберутся все в кучу и спят. Большие с большими - своей кучкой, а маленькие - своей. Прижмутся друг к дружке и спят. А другой раз чего-нибудь испугаются - бурундук прыгнет или какая птица ночная крикнет страшно, - тогда сразу разбегутся и исчезнут. Ну, ни одного не найдешь! А когда убегают, то задними лапами хлопают, как в барабаны. Это они своих врагов пугают!
   - Кенскин, а волки приходят?
   - Нет. Человека чуют. Иногда слышу - кто-то близко в лесу ходит, крадется... А потом, однако, уходит...
   Тихий светлый день медленно брел по тайге. Неподвижно лежало солнце на зеленых склонах долины. Маленькие сквозные облачка светились над горами.
   - Чечек, тебе ехать пора.
   - Нет, еще не пора, Кенскин. Пускай Соколик погуляет.
   - А пойдем водопад смотреть? Ты наш водопад видала?
   Чечек вскочила:
   - Ай, пойдем, Кенскин! Ай, пойдем, я этот водопад никогда не видала!
   Перелезая из загона через изгородь, Костя заметил, что в корытцах мало воды.
   - Ну ладно, приду с водопада - тогда налью!
   По глухой и сырой тропе вдоль Кологоша Костя и Чечек отправились к водопаду. Ручей часто пересекал тропу, и тогда, сняв тапочки, они вброд переходили по ледяной воде. Березы и лиственницы, разбросанные по склонам, убегали высоко вверх. Среди них, на зеленом бархате трав, ярко белели, словно букеты, большие дудники.
   Чем дальше уходила тропа, тем круче становились склоны, сдвигаясь в ущелье. И все выше и гуще поднимались травы над тропой - красноголовый чертополох, синяя луговая герань, медовая кружевная таволга... Костя, оглядываясь, не видел Чечек в этой заросли. Только головки цветов качались там, где она проходила, да слышался звонкий голос вместе с журчаньем ручья.
   - Я здесь, Кенскин! Я иду-у-у!
   Еще выше поднялась трава. Здесь, на уступах, качались высокие пестрые саранки и кое-где светились яркие желтые огоньки. Ручей становился все бурливее.
   Около угрюмой, обнаженной скалы, напоминающей отвесные стены какого-то замка, Костя остановился, подождал Чечек.
   Чечек подошла с тапочками в руках и с охапкой цветов:
   - Ты что, Кенскин?
   Костя поднял руку:
   - Чу!.. Слышишь?
   Чечек прислушалась:
   - Да, слышу. Это водопад шумит.
   Водопад был небольшой, но очень красивый. Сильная струя, бьющая прямо из скалы, разливалась по широкому плоскому камню, подернутому зеленью, и оттуда падала прозрачная сверкающими каскадами. Ниже такие же плоские и зеленые камни подхватывали, словно в пригоршни, падающую воду и, не в силах удержать, роняли ее вниз отдельными струями. Эти струи, падая с большой высоты, соединялись внизу и бежали по ущелью гремучим ручьем Кологоша. Водопад звенел и сверкал, он был весь из хрусталя и малахита, весь из блеска и музыки...
   - Давай влезем наверх, посмотрим, как вода бьется?
   - Давай!
   Чечек и Костя живо взобрались на гору, цепляясь за длинную, густую траву. Тут они разглядели, откуда бьет вода - из небольшой круглой пещерки недалеко от вершины. Они уселись около самой воды на мягких, мшистых выступах.
   - Кенскин, а здесь рыбы не бывает?
   - Не знаю. Не видел.
   Костя поглядел вверх, на Чечек, которая сидела на самом высоком выступе:
   - Чечек, а почему ты никак не научишься меня как следует называть?
   - А как же, Кенскин?
   - Ну что это за "Кенскин"? Скажи: Константин. Неужели не выговоришь? Ну, говори "Костя", как все говорят.
   - Костя... - повторила Чечек. - Костя, Костя... Слушай, Кенскин, мне так не нравится!
   - Ну, зови Константин. Ну: Константин.
   - Конн-станн-тиннн-тиннн... Конн-станн-тинн!.. Кенскин, ты слышишь? У тебя имя - как струны! Как струны у Настенькиной гитары: Конн-станн-тинн!.. Тинн!.. Кенскин, правда похоже? Ой, какое у тебя имя хорошее!
   Костя не отвечал. Он с улыбкой слушал, как в устах Чечек звучит его имя, и смотрел, как одна маленькая струйка, падая на зеленый камень, разбивается в серебряную пыль. Потом взглянул на солнце и встал:
   - Чечек, пора! Тебе надо ехать.
   Костя проводил Чечек далеко за Кологош, до самого перевала, где на гребне стоят опаленные молнией лиственницы.