Воскобойников Валерий. Татуировка

   Скоро от одноклассниц Василий Афиногенов перешёл в руки своей учительницы.
   Учительница была молода, красива, кокетлива. Несколько лет назад она развелась с мужем и сплавила четырехлетнего ребёнка своим родителям. На весенних каникулах спонсоры устроили их классу экскурсионную поездку в Москву. Причём не нищенскую, когда зачуханной толпой едут в общих вагонах и спят на раскладушках, расставленных на сцене актового зала какой-нибудь школы на окраине столицы, а вполне респектабельную — с поездкой в «Стреле» и ночёвкой в приличной гостинице. В их школе все было на уровне: её курировали жены президентов страны и сам губернатор. Поэтому и спонсоры подбирались небедные.
   При распределении билетов получилось так, что крайнее узкое купе — только с двумя полками: верхней и нижней, досталось Василию и учительнице. В остальных купе ехали чётко по четыре девочки или по четыре мальчика. Поезд отходил за пять минут до полуночи. А дальше случилось то, что в следующие годы с Василием стало происходить постоянно. Оставшись вдвоём, он был так услужливо вежлив со своей дамой и такие, слегка смущаясь, по особенному мягко шутя, оказывал ей знаки обожания, что и молодая учительница не устояла.
   Скоро он покинул купе, чтобы она переоделась и устроилась под одеялом. А потом вернулся, закрыл купе на задвижку и как бы собрался подняться на верхнюю полку. Но сначало заботливо нагнулся на мгновение над учительницей, чтобы подоткнуть её слегка съехавшую постель.
   В ответ она пожелала ему спокойной ночи и благодарно дотронулась до его руки. Это движение можно было расценить именно как знак благодарности, а можно — как призыв опустить голову чуть ниже. Он расценил именно так, и скоро губы их соединились. Под ровный стук колёс Василий проделал с нею на узкой вагонной полке все, что в предыдущие месяцы делал с одноклассницами, но любовь с заторможенными от страха девочками по сравнению с тем, что он узнал здесь, казалась ему теперь малоинтересным занятием.
   Экскурсия длилась неделю — с поездками в Загорск, Владимир и Суздаль. Днём Василий вёл себя с учительницей почти отчуждённо, лишь иногда тайно с ней перемигиваясь. Но каждую ночь осторожно исчезал из своего номера и, прокравшись по гостиничному коридору, появлялся в номере у неё, где она уже его поджидала.
   — Боже мой! — повторяла она жарким шёпотом. — Меня никто так хорошо не ласкал!
   Расслабившись, они ещё долго лежали обнявшись, и она рассказывала ему свои женские истории: про то, что бывший муж имел привычку, едва насытившись, мгновенно поворачиваться к ней спиной и засыпать с храпом; про то, как её мало ценят в школе, а она, между прочим, получила красный диплом; про то, как она не одна такая — влюбившаяся в своего ученика, у них в школе уже был прецедент: в позапрошлом году учитель химии сразу после выпуска женился на своей ученице, а через пять месяцев она принесла ему двойню.
   — Вот ведь как он постарался с ней — сразу двойню! — хихикала она ему в ухо. — Причём где! На столе в кабинете химии под портретом бородатого Менделеева! Менделеев, говорят, был влюбчивый, наверняка помогал им советами!
   В последнюю ночь, уже в обратном поезде, она беззаботно пожаловалась:
   — Представляешь! Я вроде бы залетела! Ну дела, не думала, что у нас сразу будет ребёнок!
   Класс, в котором учился Василий Афиногенов, был предпоследним, и превращаться в отца ребёнка своей учительницы он был не готов. Но тут обрушились другие события, которые заставили его на несколько дней забыть о многом.
   В те же дни, когда он ездил в Москву, его родители улетали в Японию на международную выставку. Лететь, по идее, должен был один отец, которому предстояло работать в российском павильоне, но отцу удалось пробить место и своей жене. По дороге назад, пролетая над Иркутском, их самолёт взорвался в воздухе, и все, кто были в нем, погибли в одно мгновение.
   Из родственников у Василия осталась только легендарная столичная двоюродная бабушка. Она приходилась младшей сестрой его покойной бабушке, была знаменитой московской красавицей, и, по уверениям родителей, Василий был весь в неё: только в законном браке эта дама сумела побывать что-то раз восемь. Но разводилась она всегда с умом, с каждым разводом приращивала своё благосостояние.
   «Аэрофлот» ему выдал бесплатный билет до Иркутска и обратно на похороны останков родителей в братской могиле. А потом его навестила та самая московская бабушка. Она прошлась по четырехкомнатной квартире — отец как-никак был член-корром большой Академии и директором института. Бабушка с удовлетворением осмотрела обстановку, говорящую о прошлом достатке, и несколько раз повторила:
   — Ничего, ничего, я тебя не брошу. Пока будешь получать от меня ежемесячное содержание, а потом, если захочешь учиться в Москве, продадим эту квартиру.
   Бабушка уехала в тот же день, а когда Василий, проводив её, вернулся с вокзала, позвонила учительница. Выяснилось, что как раз накануне у неё тяжело заболел ребёнок, и она временно переехала к нему.
   — Васенька, родной мой! Я ведь даже не знала, что у тебя такое несчастье!
   Надо было сказать мне сразу: я бы полетела с тобой. Бери немедленно машину — и ко мне на квартиру. Тебе сейчас нельзя оставаться одному, с тобой побудет моя сестра, я ей уже позвонила.
   Сестра оказалась старше учительницы. И вроде бы даже лет на десять, хотя Василий этого почти не заметил. Она тоже не так давно развелась с мужем и жила сейчас одна. Они просидели довольно долго на кухне, и Василий впервые за эти дни заплакал, а она утешала, прижимая его голову к своей груди. Ему это так понравилось, что он стал уже имитировать слезы и понемногу целовать её грудь сквозь тонкий халат. Потом они перешли в комнату, и как-то само получилось, что Василий исполнил с ней все, что делал с учительницей.
   — Боже мой! Мне уже скоро сорок, а меня ещё никогда никто так хорошо не ласкал! — шептала старшая сестра, не догадываясь о том, что слово в слово повторяет сказанное недавно младшей.
   Скоро Василий вошёл во вкус общения со зрелыми дамами. Он переходил от одной к другой, но проделывал это так изящно, что почти никто из них не устраивал ему сцен ревности и скандалов. К некоторым он возвращался снова, и они принимали его с благодарностью. Свою школу он оставил, но одна из дам, работавшая на ниве народного образования, сделала ему полуфиктивный аттестат.
   Иногда дамы были серьёзными деятельницами и важными фигурами. Они дарили ему дорогие подарки, стодолларовые бумажки. Василий все принимал — легко и с улыбкой.
   Если же ему попадались школьницы, какие-нибудь старшеклассницы, он их не обходил тоже. Так было с дочерью одной из дам, которая поселила его в своей квартире, сочинив дочери историю о бедном студенте. Ночью он прокрадывался к даме, утром же юная дочь, сделав вид, что отправляется в школу, пряталась в подъезде соседнего дома и, едва дождавшись, когда мать уедет на службу, возвращалась домой и кричала с порога:
   — Васька, ты где? Давай, потрахаемся скорее! А то у нас на четвёртом уроке годовая контрольная.
   Ей исполнилось шестнадцать, таким старшеклассницам он не отказывал.
   И вот, совсем недавно, Василий не удержался и с двенадцатилетней. Он, правда, потом себя слегка ругал за это, тем более что с ней у него получилось все странно. И вообще была она странной девочкой. Несколько раз Василий заставал её у художника, который приехал из Парижа навестить родные пенаты. Тот слегка загрустил на исторической родине и от безделья сделал нескольким парням татуировки, в том числе и Васе. И эта двенадцатилетняя Лолиточка наверняка заявлялась к художнику не чаи распивать с пирожными. Было в ней что-то такое, что и Василий не удержался. С художником у него сложилась почти дружба, и тот дал ему ключ от квартиры, которую снимал у друга. Василий должен был привезти на эту квартиру подрамники, потому что художнику вдруг вздумалось забросить татуировки и написать портрет нагой школьницы маслом. У Лолиточки тоже был ключ. И получил ось так, что, когда Василий пришёл, она была в ванне, а художник отсутствовал. Тут Василий и дрогнул.
   Правда, потом получилось совсем нехорошо, но это он вспоминать не любил.

У ДВЕРЕЙ ОПЕЧАТАННОЙ КВАРТИРЫ

   Адрес Василия Афиногенова был последним, куда собирался съездить Дмитрий Самарин. Парень проживал совсем не в его районе и пропал раньше других, но, что поделаешь, если уж взялся, надо доводить дело до конца. Целую неделю по утрам он принимал решение поехать по этому адресу, когда исполнит все дела на службе.
   Но дела, как известно, имеют свойство не кончаться никогда, а потом наваливалась такая усталость, что сил хватало только добрести до дому. Но в пятницу Дмитрий решил: сегодня или никогда. И в девятнадцать часов отправился по этому адресу на метро.
   Василию Игнатьевичу Афиногенову было двадцать четыре года, место учёбы или работы неизвестно. На фотографии он выглядел опереточным героем-любовником, и даже это скромное черно-белое изображение было преисполнено энергией мужчины-самца. Несмотря на два заявления о пропаже — одно от соседей, второе из Москвы, от адвоката его покойной родственницы, — поисками никто толком не занимался. А теперь спихнули дело на него, Дмитрия Самарина.
   Парень пропал почти полгода назад, и сегодня вряд ли могли найтись какие-нибудь концы. Но нужно было хотя бы выяснить обстоятельства — что-то ведь должно объединять их всех, кроме молодости.
   Ветер бил в лицо отвратительной смесью снега с дождём. И если улица ещё кое-как освещалась, то дворы выглядели непроглядными подземельями. И это в центре, на Разъезжей улице! Стараясь идти подальше от края тротуара — одна машина все-таки окатила его грязной жижой, — Дмитрий пытался прочесть номера домов и чуть не столкнулся лоб в лоб с собственной сестрицей, Агнией. Та тоже шла поближе к домам, шарахаясь от брызг, которыми щедро поливали прохожих проезжающие мимо машины, и пытливо всматривалась в номерные знаки.
   — Привет! — удивилась она. — Ты что тут делаешь?
   — Это я тебя должен спросить, что тут делаешь ты.
   — Я? Ищу одного человека, — неуверенно ответила Агния. В руке у неё была визитная карточка, по которой она сверяла адрес.
   — Вот и я занимаюсь тем же самым. У тебя какой номер дома?
   — Двадцать один.
   — Это забавно, но у меня тот же номер.
   Так они оказались вместе в том дворе, где жил Василий Афиногенов. А через минуту выяснили, что и квартиру они ищут одну. И тут Агния приостановилась.
   Конечно, присутствие брата, да ещё следователя прокуратуры, снимало риск, которому она могла подвергнуться, окажись с Василием в квартире наедине. Но зато возникал другой риск: братец мог вообразить то, чего вовсе и не было.
   — Ты знаешь, я передумала, — сказала она. — Я так долго искала, что у меня на это ушло все время. А у меня через полчаса встреча с режиссёром, с Додиным.
   Я едва добегу до их театра.
   — Иди. — Дмитрий вроде бы об её хитрости не догадался. — Мне-то, собственно, нужны соседи. Это все то же дело — пропавшие молодые люди. Кстати, в этой квартире вместе с Афиногеновым никто больше не жил, ты не знаешь?
   — Понятия не имею, я же там никогда не была.
   — Ладно, привет Глебу, — устало попрощался Дмитрий. — А я пойду. Вот так — люди исчезают, а ты их ищи.
   — Это в каком смысле? — Агния уже шагнула во двор, но снова остановилась.
   — Ты хочешь сказать, что Василий исчез?
   — Именно в этом смысле. Если ты про Афиногенова. Пропал, как говорится, бесследно. Уж почти полгода. А на меня только сейчас спустили — чтобы я расследовал. Можешь представить идиотизм!
   — То есть как?! Его столько времени не было?! Что же ты мне раньше не сказал? Я две недели телефон обрывала.
   — А ты меня разве спрашивала?
   Под грузом обрушившегося на неё известия Агния даже забыла о том, что минуту назад сказала брату о встрече с Додиным.
   — Идём! — И она решительно подошла к лифту. — Расспросим хотя бы соседей, надо же узнать, в чем дело.
   — А режиссёр?
   — При чем тут режиссёр, если стоит вопрос о жизни и смерти?!
   Лифт был сломан, и на четвёртый этаж они поднялись по лестнице.
   Дверь квартиры, где жил Василий Афиногенов, была опечатана. На пожелтевшей бумажной ленте — дата пятимесячной давности.
   — Удивительно, что не сорвали! — сказал Дмитрий и стал звонить к соседям — сначала в одну квартиру, потом сразу — в другую: обычно, услышав несколько голосов на площадке, соседи выглядывают охотнее. Из одной двери вышел длинный тощий мужчина лет сорока пяти, из соседней — молодая женщина с ребёнком лет полутора на руках. Дмитрий продемонстрировал удостоверение, но мужчина в долгую беседу вступать не захотел, только махнул рукой и сказал:
   — Дерьмовый был пацан. Как родители погибли, так и пошло-поехало.
   — А что поехало? — вклинилась Агния. Мужчина посмотрел на неё и криво усмехнулся:
   — А это вы у его баб спросите, которые ему платили, если, конечно, их найдёте… Зрелые женщины, высокопоставленные, на дорогих машинах…
   Агнии показалось, что мужчина знает её тайну и смотрит на неё в упор с особенным намёком. Она даже покраснела от его слов. Но тут заговорила молодая мама:
   — А вы что, видели, как они расплачивались? Или вам завидно стало, что к нему приезжали на лимузинах? К вам-то никто даже пешком не ходит. Потому что вы доброго слова женщине не скажете, а он каждой комплимент говорил.
   Видимо, этот спор у них продолжался уже давно.
   Дмитрий выяснил, что писала заявление о пропаже именно эта молодая соседка. Она видела в окно, как Василия сажали в машину друзья. Может, и не друзья, а просто знакомые. Не в его машину, в чужую. Его слегка шатало, совсем немного, а друзья поддерживали с боков. Он и прежде исчезал, иногда даже на несколько месяцев. Но всегда запирал за собой квартиру. А тут она пошла гулять с ребёнком, смотрит — а дверь не заперта. Ей стало страшно, она решила, что к соседу залез вор, и вызвала милицию.
   Милиционеры никаких следов ограбления не увидели, заперли своими ключами дверь и ушли. А уже через месяц вызвали её снова. Оказывается, у Василия Афиногенова умерла родственница, и он должен был поехать в Москву на похороны и за наследством. Однако адвокатша родственницы, которая его знала, так Василия и не дождалась, хотя тот звонил ей сообщить, что едет. И соседка Афиногенова написала в милицию заявление. Тогда в отделении вспомнили, что она их вызывала, и решили взять заявление и у неё.
   Явно напоказ, догадался Самарин: мол, мы работаем по этому делу. На его вопросы о друзьях, об особых приметах пропавшего, о каких-нибудь странных обстоятельствах соседка ничего ответить не смогла.
   — Но женщин у него, значит, было много? — уточнил Дмитрий.
   Тут мужчина раздражённо пожал плечами и, видимо, считая свою миссию выполненной, удалился к себе в квартиру. Но дверь для вежливости не прихлопнул.
   — Любили они его. Иногда приедет на лимузине, стоит полчаса у дверей и все звонит, звонит. Не догадывается, что он уже с другой. Что было, то было, — признала соседка. — Так ведь он был киноартистом. Ему даже визитную карточку напечатали особую — там так и сказано: «красавец». Сейчас я вам её покажу. — И она принесла точно такую визитку, какая была у Агнии.
   — Интересная профессия, — согласился Дмитрий, взглянув на карточку. Он протянул соседке свою, где была указана его должность и служебные телефоны. И распрощался обычной в таких случаях фразой:
   — Если что вспомните или увидите, очень прошу вас, сразу поставьте нас в известность.

ЖУРНАЛ У ПАССАЖИРА МЕТРО

   Ольга Васильевна резво стучала мелком по доске. До конца урока оставалось десять минут, ей надо было успеть закончить изложение материала. Она так увлеклась, рассказывая о новейших исследованиях в области клеточных мембран, что, не заметив, потратила на это в два раза больше запланированного времени.
   В классе стоял рабочий шум. Это значило, что две трети класса, человек двадцать, были вовлечены в её рассказ и слушали, глядя на неё во все глаза.
   Остальная треть, утомлённая предыдущими уроками, тихо перешёптывалась, изредка перебрасываясь записками.
   Ольга вроде бы слышала приближение быстрых шагов к кабинету, но внимания на это не обратила. Неожиданно дверь класса с грохотом открылась, и в проёме её возникла пожилая учительница литературы.
   — Ольга Васильевна! Быстрей в учительскую! Там такое!
   В классе немедленно повскакали с мест, и Ольге с трудом удалось их усадить на место. Ещё не хватает, чтобы порядок в учительской наводили школьники. Она быстро вышла вслед за пожилой словесницей, ещё не догадываясь о том, что там могло произойти.
   — Быстрей, быстрей, — торопила её коллега. Они почти бежали к лестнице, учительская была этажом ниже.
   — Да что хоть там?
   — Захарьянц!
   Добежав до учительской, словесница резко остановилась и пропустила Ольгу вперёд. Там происходила невообразимая сцена.
   Неразбочиво выкрикивая армянские и русские слова, размахивая указкой, как оружием, перед тяжёлым высоким шкафом стояла разгорячённая Ева Захарьянц. А на шкафу — как она только туда забралась?! — стояла испуганная Аллочка.
   — У меня отец — Герой Советского Союза! — плача, с акцентом, явно усиленным волнением, выкрикивала Ева. — Мой прадед был полковник царской армии!
   Я тебе покажу — воровка! Мы честные люди! Мой сын чужая копейка не притронется!
   Зачем ему твоя паршивая копейка, он сам молодой, может заработать!
   — Ужас! Ужас! Какой ужас! — приговаривала пожилая учительница из-за дверей.
   А на шкафу, почти под потолком, испуганно всхлипывала Аллочка. Увидев Ольгу, она сразу приободрилась.
   — Да не у меня он украл! Вот, — показала она рукой на Ольгу, — у Ольги Васильевны украл! Спросите у неё! — выкрикнула она визгливо.
   — Алла! — попыталась одёрнуть её Ольга. Но было поздно.
   — Ольга-а-а?! — гортанно выкрикнула Ева, обернувшись к ней. — У тебя украл? — переспросила она с ужасом.
   — Нет! Нет! — теперь уже кричала сама Ольга. — Никто этого не знает!
   Но Ева уже ничего не слышала. Она закрыла лицо ладонями, обрушилась на пол и, сидя посреди учительской, принялась раскачиваться.
   — О, горе! О, какой позор! — с тоской в голосе стонала она. — Ольга впервые видела картину такой безудержной восточной страсти. — Какой позор! Какой позор!
   — повторяла Ева, она захватывала пучки волос, рвала их, бросала в стороны.
   — Мамаша, мамаша, успокойтесь! — суетилась перед ней Аллочка.
   Ольга даже не заметила, когда она успела сползти со шкафа.
   Быстрее всех сообразила, что надо делать, пожилая учительница. Она подбежала к столу, который стоял в углу, выплеснула из графина в стакан воды и поднесла его Еве:
   — Выпейте, выпейте, вас никто не хотел унизить!
   Уже прозвенел звонок, уже учителя толпились в дверях учительской, с недоумением глядя на странную женщину, которая сидела на полу, обхватив руками голову, и негромко стонала, медленно раскачиваясь. Нагнувшись к ней со стаканом в руках, стояла пожилая учительница. Наконец Ева вцепилась губами в край стакана и, расплёскивая воду, отпила.
   — Я за директором… — начала было Аллочка.
   — Не смейте! — остановила её словесница. — Не хватает нам ещё второго действия!
   Вдвоём с Ольгой они подняли Еву под локти и медленно перевели её в медкабинет рядом с учительской. Медсестра быстро накапала успокоительного, Ева уже не стонала, а молча тупо смотрела в пол.
   — Это не правда! Не правду она вам сказала! — повторила Ольга несколько раз, но так и не поняла, услышала ли её Ева.
   Потом начался новый урок, и Ольге надо было мчаться в кабинет, где уже собрался другой класс. Она так и оставила Еву у медсёстры, а когда пришла в следующую перемену, дверь в медкабйнет была закрыта.
   — Ушла, только что ушла, — сказала медсестра, которую Ольга застала в вестибюле. — Я уговаривала её подождать вас, но она встала и пошла.
   Ева Захарьянц едва втиснулась в вагон метро. Справа и чуть сзади она была зажата шумно дышащим толстяком, слева молодой парень, возможно, студент, держал на весу старенький кейс-дипломат, угол которого больно упирался ей в бок.
   Парень это понимал и пытался убрать свой кейс, но все они были так зажаты, что у него это никак не получалось. К тому же левой рукой он держал над головами рулон чертежей. И Ева, глядя на него, скорбно подумала, что и Гоша сейчас мог бы так же ехать в метро в свой университет.
   С той ночи, когда сын не вернулся, прошло уже два месяца. В университете Ева узнала, что Гоша, успешно сдав курсовую работу, отправился домой, это слышали его товарищи. Потом Ева обошла все городское начальство, какое могло помочь в поисках сына. Пробиться к начальству ей, до сих пор не имеющей российского гражданства, было непросто, но ради сына она сумела это сделать.
   Где только она ни была: и в УВД, и в медицинском управлении, даже там, где ведали моргами. Начальники разговаривали с ней сочувственно, кое-кто пытался помочь, но следов сына так и не обнаружили. Словно его инопланетяне выкрали.
   Эту мысль высказал ей экстрасенс, к которому она обратилась, прочитав его объявление в газете.
   — Я его чувствую, слышу, он переместился в параллельный мир, — сообщил ей главный епископ Академии магических наук, получивший за консультацию пятьсот рублей.
   На просьбу вернуть сына прямо сегодня домой он оценивающе оглядел её и сказал, что готов это осуществить, но такое воздействие на космос требует мощного заряда психологической энергии и стоит не меньше пятидесяти тысяч долларов, причём авансом.
   Пятидесяти тысяч у Евы не было. Не было даже и пяти. А было только пятьсот — пять стодолларовых бумажек. Деньги она откладывала постепенно, когда работала на нового русского, а если точнее — на нового армянина. Ева учила тогда его детей русскому языку, как-никак она была кандидатом педагогических наук, и он платил ей по двести долларов в месяц. Но потом армянина убили, и его вдова, быстро собрав детей, улетела во Францию. Доллары были зашиты в подушку на самый чёрный день, но теперь чёрные дни у неё шли бессменной чередой.
   — Пятьсот долларов возьмёте? — спросила она экстрасенса на всякий случай: вдруг согласится.
   Тот не обиделся и серьёзно объяснил, что этих денег хватит на такую энергию, которая способна вернуть только ноготь сына. Почему именно ноготь, а не другую часть тела, Ева узнавать не стала.
   Сейчас она тоскливо обдумывала, что скажет в Комитете солдатских матерей, потому что добрые люди посоветовали ей обратиться ещё и туда.
   — Газеты же писали: в армию сейчас большой недобор призывников, поэтому в городе проводят тайные облавы, — объясняли ей. — Милиция останавливает юношей призывного возраста, заводит их в отделение, а там люди из военкоматов без слов отбирают у них паспорта, одевают в военную форму и увозят в часть. Только солдатские матери и могут помочь, — советовали Еве доброжелатели.
   И она отправилась по нужному адресу. На ближней остановке толстый сопящий мужчина, налегающий на неё справа, наконец вышел, а вместо него рядом встал другой человек — пожилой, солидный, в очках. Но развернул он журнал с такими неприличными фотографиями, что Еве, стоящей поблизости, даже стало неловко.
   В который раз она подумала о том, как сильно за эти десять лет переменилось общество. Попробуй в прошлые годы в общественном месте человек развернуть похожий журнал — да его тут же сдали бы в милицию! А сейчас в каждом газетном киоске, на каждом лотке торгуют таким непотребством, что матери с ребёнком туда просто не подойти. И кто продаёт — пожилые женщины! Да она лучше бы с голоду умерла, чем нанялась торговать таким товаром!
   Рядом с Евой несколько человек принялись протискиваться к выходу и развернули её так, что она против воли уткнулась глазами прямо в этот чёртов журнал. Мужчина как раз перевернул страницу, и Ева неожиданно увидела фотографию собственного сына. Но в каком виде! Гоша, обнажённый, показывал свою татуировку. На груди был изображён святой апостол, а на спине и боках художник-тату нарисовал целую картину, где было множество людей и предметов…
   Вагон в это время как раз остановился, мужчина свернул журнал и вышел.
   Секунду постояв, Ева бросилась вслед за ним. Она ещё не знала, что станет делать, скорее всего, будет на коленях умолять отдать журнал ей! Она обязательно должна прочитать, что там написано про Гошу! Может, это подскажет, где он сейчас. Однако прямо перед её носом двери захлопнулись, и ей осталось только следить за тем, как мужчина скрывается в толпе на платформе. Потом, когда поезд вошёл в тоннель, она вспомнила про тормозной рычаг. Но было поздно.

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АНТОНЕ

   Этот телефонный номер Агния набирала утром и вечером день заднем — в ответ были длинные бесконечные гудки. И вдруг тот, кого она вызванивала, откликнулся.
   — Боюсь, вы обратились не по адресу, — сказал Кирилл Агеев, когда она, волнуясь, объяснила ему цель своего звонка.
   — Почему? Разве вы не дружили?
   — Дружить-то дружили. Только ведь вы пишете не портрет, а икону…
   Друг юности Антона Шолохова многозначительно замолчал. Быть может, ждал возражений. И они последовали.
   — Я пишу книгу. И хочу, чтобы в ней была правда. Как можно больше правды.