Воскобойников Валерий. Татуировка

   — Мишенька, ты обязан жениться на этой девушке.
   — Здравствуйте, я не против. Ваш Миша мне понравился сразу, — подтвердила девушка.
   Его всегда считали послушным сыном. И бракосочетание во дворце состоялось через два месяца — такая тогда была очередь на эту процедуру. Олю Миша приглашать не стал. Он даже хотел бы о ней забыть, но это не получилось.
   Михаил посмотрел на часы: Оля задерживалась. Синхронно с ним посмотрел на свои часы и студент, а потом они встретились взглядами и почти незаметно улыбнулись друг другу. Но тут как раз появилась девушка, и Михаил отметил, как они, девушки, хорошеют, когда к ним приходит любовь. У этой огромные глаза так лучились внутренним светом.
   Студент поцеловал её. Совсем не так препохабно, как целуются порой на эскалаторе молодые пары, а бережно — в каждом его движении была заметна нежность. И они повернулись, чтобы уйти.
   — А вот и я, простите, Миша, что опять опоздала, — услышал засмотревшийся на юную пару Михаил.
   Может быть, под воздействием примера молодой пары он тоже решился и легко поцеловал Олю в висок, точнее, в мокрый, с капельками дождя локон. И Оля не отстранилась.
   — Ой, Ольга Васильевна! Здравствуйте! — девушка неожиданно повернулась к ним.
   — Мама! — удивился студент. — А я думал, ты на работе.
   — Здравствуй, Дашенька! Михаил Семёнович, это мой сын, Петя, — сразу нашлась Оля. — Михаил Семёнович, двоюродный брат твоего отца, Петя.
   Пары чинно раскланялись.
   — Да уж… попались! Жизнь и правда полна неожиданностей! — сказал со смехом Михаил, когда Петя с Дашей растворились в толпе.

РАЗГОВОР С АНГЕЛОМ

   В этот день Агнию явно вела удача. Не успела она вернуться из Русского музея, как в их тесную редакционную комнатку зашёл главный. Минуту-две он в задумчивости постоял в дверях, а потом выдал идею:
   — Слушай, я тут подумал, какой-то нам экзотики не хватает. Цыган с медведями, что ли. Вот-вот: медведей. Короче, цирка, блеска, бурлеска. Сходи-ка ты в цирк, а? Присмотрись. У них там, я слышал, мировое ревю. Причём они его в загранке показывают, неделю — дома. Присмотрись, мало ли какая экзота попадётся. Скажем, змея, влюблённая в артиста, или семья — великанша и лилипут.
   Поищи что-то такое, что в метро друг другу станут пересказывать.
   — Корректуру просмотрю и двинусь, ладно? — приняла указание шефа Агния. — Вот-вот, сходи… К цирку Агния была равнодушна. В детстве, когда их с Дмитрием привели в первый раз туда родители, ей были обещаны медведи на мотоциклах. И она терпеливо томилась два отделения, ожидая, что вот-вот на арене появятся те самые медведи. Что-то неразборчивое говорили, пиная друг друга, странно одетые дядьки и тётки. Как ей объяснили, это были клоуны, которые веселили публику.
   Другие артисты бросали друг другу кольца, лазали по длинным палкам — все это было ей неинтересно. К концу второго отделения она заснула, и, когда появились обещанные в программе медведи, отец стал её будить. Она вяло открыла глаза и снова, свесив голову, задремала.
   Таким цирк и остался в её сознании — скучным. И теперь к зданию на Фонтанке она шла с небольшой охотой. К тому же одно дело писать о глубинах режиссёрского замысла Льва Додина и другое — об этом примитивном, даже не искусстве, а зрелище. Но работа есть работа. И знакомство с мировым ревю она начала с афиш: чтобы иметь хотя бы приблизительное представление, о чем спрашивать и на что обратить внимание. Яркие афиши были развешаны перед входом по обе стороны здания. И среди звериных морд она остановила взгляд на нескольких человеческих лицах. Сбоку афиши были выписаны буквы: «Заслуженная артистка России Ника Самофракийская». Ну и псевдонимчик! — улыбнулась Агния.
   Зрелище ей нравилось. Агния сидела в середине третьего ряда, куда её усадил постаравшийся угодить администратор. Как-никак фамилия Самарина была в театральных кругах известна. К собственному удивлению, она смотрела на все, что показывали цирковые артисты, с большим интересом.
   Ещё до начала представления Агния успела спросить администратора, работает ли сегодня такая артистка, Нинель Кривозубова.
   — Кривозубова? — переспросил тот. — Кто же это у нас… А, вспомнил! — наконец обрадовался он. — Да, в самом конце первого отделения. Но если вам нужен крепкий позитив, советую потерпеть до второго отделения. Там будет дрессировщица кошек, классный номер! Об этом обязательно стоит написать.
   Представляете: кошки баюкают в колыбели настоящих мышек. Этот номер получил недавно премию ЮНЕСКО — «Искусство для детей — за толерантность».
   А пока Агния наблюдала обычный набор цирковых выступлений и делала короткие пометки в программке — о чем стоит сказать в газете. Каждый номер был по-своему интересным, и ей даже захотелось писать большую проблемную статью о современном цирке. Вот только ничего суперэкзотического пока Не происходило: удав не заглатывал человека, у женщин не отпиливали головы и крокодил не разговаривал человеческим голосом. К концу отделения Агния даже стала понемногу уставать. Но тут ведущий объявил:
   — Мировая премьера! Воздушные гимнасты и музыка с небес! Заслуженная артистка России Ника Самофракийская!
   «Да уж, такую фамилию не забудешь! — подумала Агния. Интересно бы услышать, как её произносят иностранцы».
   На арену выбежала группка подтянутых юношей в черно-белых спортивных трико и несколько роскошных див. На них тоже была спортивная одежда, но она переливалась разноцветными блёстками. Агния сразу взбодрилась, пытаясь угадать, есть ли среди них та самая Нинель Кривозубова, которую рисовал Антон Шолохов, и кто — Ника Самофракийская.
   Сверху быстро опустились перекладины, кольца, и спортсмены поднялись на них под цирковой купол, который мгновенно силами осветителей превратился в купол небесный — темно-голубой с золотыми звёздами. В это время на арене натянули просторную сетку-батут. Оркестр на балконе заиграл победный марш, и артисты в ритме этого марша стали на страшной высоте перелетать от одной перекладины к другой. Это выглядело особенно эффектно, когда они летели попарно: девушка и юноша, взявшись за руки, пересекали, словно птицы, пространство над головами зрителей.
   «Кто же из них Нинель?» — продолжала гадать Агния.
   Музыка из победной перешла в тревожную и вдруг оборвалась. По описаниям Агния знала, что так происходит в цирке, когда наступает самый ответственный и опасный момент номера. И точно: ещё выше спортсменов неизвестно откуда появилась маленькая девочка. В короткой юбочке, воздушной кофточке, гольфиках, с большим огненным бантом, трогательно беззащитная, она стояла на перекладине и, ни за что не держась, дарила зрителям лучезарную улыбку. Ей было лет десять-двенадцать, не больше, может, даже восемь, а то и шесть — все-таки она была далеко. Но даже со своего места Агния видела, что от ребёнка этого исходит чистая, ничем не замутнённая ангельская красота. Лучи сошлись и освещали только малышку да перекладину, на которой она стояла, и ещё скрипку, которую она зачем-то держала в руках.
   «Боже мой, неужели они заставляют ребёнка работать без всякой страховки?!»
   — с ужасом подумала Агния. Себя, например, она бы ни за что не позволила поднять на такую высоту, даже если бы её закрепили со всех сторон тросами. У неё начинала кружиться голова, как только она выходила на балкон третьего этажа. А уж на десятом она и вовсе не пыталась выходить.
   Перекладина с юной артисткой медленно поплыла по небу над головами зрителей, описывая круг за кругом, девочка повела смычком, и оттуда, с небесной высоты, полилась божественная мелодия.
   «Гайдн, — определила Агния, только не помню что. А может быть, Моцарт? — подумала она минуту спустя. — Дети цирковых артистов часто выступают с детства.
   Но не в таком же опасном аттракционе! Причём девочка необыкновенно талантлива.
   Малышке безусловно нужна школа при консерватории, а не арена цирка!»
   Эту мысль Агния тоже записала, ей захотелось поговорить в статье с родителями про то, как некоторые люди губят в детях музыкальное дарование. Если бы редактор согласился на негативный материал, то вот он: в одном флаконе — и экзотика, и судьба ребёнка.
   В это время мелодия стихла. К девочке, которая продолжала стоять на перекладине, спустили едва заметный канат. Она прикрепила к нему свой музыкальный инструмент, и взамен ей был доставлен пистолет. Снова заиграл победный марш, вверх полетели разноцветные шары, и девочка стала стрелять по ним, влёт, почти не целясь. После каждого выстрела тот шар, в который она попадала, мгновенно взрывался, и из него сыпались на зрителей сверкающие в лучах разноцветных фонарей конфетти и крохотные букетики цветов. Зрители принялись ловить их, марш ещё продолжал играть, но спортсменов быстро спустили на пол арены, а девочка растаяла в сумраке купола так же незаметно, как и появилась.
   — Антракт! — объявили зрителям.
   «Это действительно настоящая мировая премьера», — подумала Агния. Но она так и не поняла, которая из выступавших спортсменок — Нинель, и кто среди них — Самофракийская. И опять же, почему на афише отмечают только её. Хотя, может быть, она постановщица этого номера?

* * *

   — Да, я была знакома с Антоном. Только не понимаю, почему это вас вдруг заинтересовало?
   Перед Агнией стояла та самая девочка с бантом, которая только что, летя под самым куполом цирка, исполняла божественную мелодию на скрипке. И говорила она голосом взрослой, хотя и молодой женщины.
   Агния была потрясена, когда во время антракта администратор поманил её в служебный коридор, а потом подвёл к ней малышку и торжественно проговорил:
   — Звезда российского цирка, заслуженная артистка Ника Самофракийская.
   Перед этим, едва публика начала подниматься, он сам нашёл её и спросил:
   — Ну как? Есть материал для рецензии?
   Давать обязывающие авансы Агния не любила. И лишь попросила:
   — Если можно, познакомьте меня с Никой Самофракийской.
   Вот он и исполнил.
   Теперь, когда девочка стояла рядом, Агния разглядела, что лет ей все-таки не шесть и не восемь. А когда артистка заговорила, стало понятно, что и не двенадцать.
   — Я из газеты, — сказала Агния на всякий случай. — Хотела бы написать о вашем номере.
   Чувствовала она себя отвратительно, потому что ожидала увидеть если не пожилую цирковую мадам, то по крайней мере одну из выступавших див. И именно с ней поговорить о судьбе одарённого ребёнка. А теперь…
   — Вы давно выступаете? — спросила она, и ей самой стало неловко от этого непрофессионального вопроса.
   — Я работаю в цирке девять лет, — просто ответила артистка.
   «Что бы у неё такое спросить? — подумала Агния с тоской. Не про то же, как она „дошла до жизни такой“. И тогда она, как за соломинку, схватилась за имя, связанное с Шолоховым.
   — Такая артистка, Нинель Кривозубова, она тоже работает с вами?
   На лице Ники Самофракийской так ярко обозначилось недоумение, что Агния окончательно растерялась.
   — Так это я и есть, — сказала артистка, посмотрев на неё, как на полную дуру.
   — Простите, я очень давно не писала о цирке.
   — Это заметно, — согласилась Ника-Нинель.
   — Дело в том, что мне, кроме вопросов, связанных с будущей статьёй, ещё хотелось бы поговорить с Нинель, то есть с вами, о художнике Антоне Шолохове.
   — Хорошо, я вас слушаю, говорите.
   — Вы были знакомы с Шолоховым?
   — А позвольте осведомиться: почему вас так заинтересовало наше знакомство?
   — с подчёркнутой иронией спросила артистка.
   — Я вам не успела сказать: я не только театральный критик, а ещё и пишу книгу об Антоне Шолохове. По заданию московского издательства, — стала сбивчиво объяснять Агния, чувствуя себя рядом с ней старой, большой и неуклюже толстой.
   — Я присутствовала при его смерти, — зачем-то добавила она. — И мне важна каждая подробность…
   — Поняла, — перебила её артистка. — Отойдёмте немного в сторону… В гримерную вас пригласить не могу, мы там будем мешать… Так что вас интересует?
   — Меня интересует все.
   — Что — все?
   — Простите меня, как вас лучше называть: Нинель или Ника?
   — Я уже давно Ника, — артистка по-детски передёрнула плечиками.
   — Ника, извините, вы замужем?
   — Не понимаю, какое это имеет значение. Вы же сказали, что интересуетесь Антоном? Допустим, замужем. Так что? — Во всех её последних фразах слышалась плохо скрываемая насторожённость.
   — Извините, — снова повторила Агния, — это, конечно, слишком интимный вопрос, но у вас с ним было поверхностное знакомство или… — и Агния нырнула, как в прорубь, — более близкие отношения?
   — Мы с Антоном любили друг друга. — И голос артистки неожиданно дрогнул. — Он меня рисовал. Что вы на меня так смотрите? Вы не верите, что меня мог полюбить знаменитый художник? Я же вам сказала: он меня даже рисовал.
   — Я видела. В Русском музее выставлены небольшой портрет и скульптура.
   Оттуда я и узнала ваше имя.
   — И скульптура тоже стоит? — удивилась артистка. — Надо сходить посмотреть. Я сама так ни разу её и не увидела.
   — А я была там вчера утром.
   — Антон создавал её в мастерской у приятелей-скульпторов. Но теперь все это не имеет значения. Поезд ушёл и оставил меня на платформе. Что вас ещё интересует? — Голос артистки сделался чуть мягче.
   — Любая мелочь. — Агния на мгновение задумалась. Да уж, совсем не так она собиралась построить разговор. — Ну хотя бы: как вы называли его и как называл он вас? Как вы познакомились? О чем разговаривали?
   — Вы смотрите на меня и гадаете, — перебила её артистка с вызовом в голосе:
   — кто я — урод или ребёнок? И как же это меня мог любить взрослый мужчина, да ещё знаменитый художник? Так вот, чтобы вы знали: девочка — это моя роль. Я не вышла ростом, но во всем остальном — самая нормальная женщина. Самая обыкновенная! И способна на любовь, как все. У меня и муж нормальный.
   — Вы не помните, — Агния решила увести разговор от больной темы, — что Антон Шолохов ещё рисовал в тот месяц? Я ничего не знаю толком о последнем петербургском периоде. Что он тут вообще делал? Говорят, к нему ходило много молодых людей… Какие-то татуировки…
   Что-то в артистке после этих вопросов сразу переменилось. По крайней мере опять появилась насторожённость.
   — Извините, вы действительно писательница?
   — Ну какая я писательница, — смущённо улыбнулась Агния, стараясь вернуть в разговор тепло. — Вот когда книга выйдет… А по жизни я — журналист, работаю в газете…
   — Удостоверение у вас какое-нибудь есть при себе? Журналистам ведь дают членский билет, да?
   — Дают, — успокоила Агния и протянула сразу две свои корочки. — Вот, пожалуйста, это журналистский, тут я моложе, а это — редакционное удостоверение…
   К удивлению Агнии, артистка внимательно их рассмотрела, чуть ли не на просвет, а потом спросила у пробегавшего мимо служителя карандаш и, сорвав со стены старое расписание, переписала все данные.
   — Работал он, конечно, много, — проговорила она, возвращая документы, — и татутировки тоже делал… Разное делал. Только, знаете, я ведь была от этого далека. Знай я, что вот так будете выспрашивать, конечно, все бы запоминала.
   Что-то такое она явно скрывает, поняла Агния. Скорее всего, прячет его последние работы, чтоб подороже продать заграницу.
   — Так вы, говорите, присутствовали при его смерти? спросила артистка.
   — Присутствовала, но получилось это совсем случайно.
   — Да уж, если бы не случайно, вы бы тут сейчас не стояли… Его отравили?
   Это точно?
   — Предполагают, что кто-то добавил в зелёный чай экстракт вещества… забыла, как оно называется…
   — Яд, короче?
   — В общем, да. Для него это стало ядом.
   — И что же, тело его украли и не нашли? — Получается, что да. Так неужели вы не помните, что это были за татуировки? — решила снова сменить тему Агния.
   — Да самые обыкновенные! Вам-то про них кто сказал?
   — Один знакомый, некто Василий Афиногенов. Он меня уверял, что ему делал татуировку сам Шолохов. Даже хотел показать…
   — И показал? — В голосе артистки Агнии почудилось злорадство.
   — Все как-то некогда было, — с наигранным равнодушием ответила она.
   — Насчёт дружбы-то он вам сочинял.
   — Возможно. Я не успела его подробно расспросить. Он куда-то исчез.
   — Исчез?
   — Да, пропал без вести. Говорят, должен был получить большое наследство и… — Агния развела руками. — Милиция не нашла никаких следов…
   — Знаете, — предложила артистка, — оставьте свои телефоны. Может я что-то важное припомню. Тут ведь впопыхах все равно много не скажешь.
   Агния полезла в сумку за визитными карточками и, как на зло, их не нашла.
   Пришлось записывать все свои телефоны на том же сорванном со стены листке.
   — Очень прошу вас, Ника, если что вспомните, позвоните, Пожалуйста! — сказала она на прощание.
   — Если вспомню… — отозвалась артистка, так похожая на девочку-школьницу, да ещё с ангельским выражением на лице.

ДЕТСТВО ДЮЙМОВОЧКИ

   С тех пор как её стали называть по имени и фамилии, она возненавидела и то и другое. Пошлее имя, чем Нинель, было трудно выдумать. А уж тому предку, который наградил их род фамилией Кривозубовы, надо было все зубы повыдирать. По крайней мере звали бы их сейчас Беззубовыми, что не так оскорбительно. Поэтому, как только наступила возможность, она поменяла и то и другое. Хотя бы для публики.
   О том, какое её ждёт будущее, родители не догадывались. Хотя и могли бы.
   Даже она сама помнила, как старая сутулая участковая врачиха из детской поликлиники жалостливо спрашивала, когда приходила по вызову: «Дюймовочка наша опять заболела?»
   Врачиха, видимо, была не дура и хотела заранее подготовить родителей к будущему дочери. Да только те оказались недостаточно начитанными, чтобы сообразить. Впрочем, догадались бы они — и что? Только ещё больше было бы охов и стонов. Все равно ещё ни один медицинский гений не открыл способ, как превратить лилипута в нормального человека. В таких случаях врачи разводят руками и повторяют замечательную фразу: «Медицина бессильна».
   В детском саду её очень любили девочки из старшей группы. «Можно мы возьмём Нинелечку поиграть?» — спрашивали они у воспитательниц. И, получив разрешение, сажали её среди кукол, расчёсывали ей волосы, заплетали косички, пристраивали бантики и одевали в платьица, которые специально приносили из дому. Она тогда сильно гордилась вниманием старших девочек и не догадывалась, что была для них лишь куклой, только живой. Как и родители, она тоже ни о чем не догадывалась.
   По-настоящему она поняла, что с ней не все в порядке, когда закончила третий класс. Они играли в школьном дворе, а в это время привели детей записываться в школу. И к ней подбежала будущая первоклассница.
   — Тебя как зовут? — спросила она.
   Что-то такое Нинель ответила, назвала своё имя, а может, и фамилию.
   Малышка испуганно отшатнулась, побежала к своей матери и долго что-то нашёптывала, показывая на Нинель глазами. Только потом она сообразила, что будущую первоклашку испугало несоответствие роста и взрослых на её слух интонаций. Вот тогда Нинель сама испугалась, ещё больше, чем малышка. Убежав домой, она долго рассматривала себя в трюмо, однако никаких таких страшных особенностей не находила.
   В пятый класс её не взяли. Заставили пройти врачебную комиссию и записали инвалидом с детства. Отец и мать Нинели работали электриками в цирке, так что и перед ней раскрылась прямая дорога — в цирк. Но работать лилипутом в цирке она не желала. Нинель хотела стать музыкантом.
   — А теперь выступает самая маленькая артистка нашего творческого коллектива, надежда музыкальной России, Нинель Кривозубова! — торжественно объявляла ведущая, и Нинель со скрипкой в руках в короткой синей юбочке, белых колготках и белой блузке с воланчиками выбегала на сцену. В её волосах колыхался огромный пламенный бант.
   Она исполняла этюды Листа, Чайковского, кое-что из Гайдна и Моцарта.
   Зрители дружно аплодировали, и никто не догадывался, что одарённой малышке уже девятнадцать лет. Иногда из зала приходили за сцену музыкальные педагоги.
   — Могу я поговорить с родителями вашей одарённой девочки? — интересовалась такой педагог у ведущей.
   Ведущая, царственно улыбаясь, выводила вальяжного администратора.
   — Я могла бы позаниматься с вашей малышкой, — волнуясь, предлагал педагог.
   — Ей рано профессионализироваться. Она должна учиться. — И рисовала блестящие перспективы: консерватория, международные конкурсы, лауреатские звания…
   — У нас есть свои педагоги, и мы, естественно, не дадим нашей девочке затеряться, — отвечал администратор, загадочно улыбаясь.
   Раскрывать истинный возраст артистки областной филармонии Кривозубовой он запретил под страхом увольнения.
   Если, согласно преданиям, юного Паганини отец наказывал, когда считал, что тот слишком мало занимается игрой на скрипке, то у Нинель все было наоборот — скрипка считалась для дочери вещью запретной. При этом, как ни странно, маленькая скрипочка висела на их стене в комнате коммунальной квартиры. Эту скрипку в старинном чёрном футляре со слегка облезшим лаком Нинели привёз дед из Австрии, где оказался в мае сорок пятого года вместе со своим артиллерийско-гаубичным полком. Вернувшись домой, дед любил рассказывать, как и кто отправлял в Россию трофейное имущество: генералы нагружали вещами товарные вагоны, офицеры — ящики, солдаты — вещмешки. Дед, как человек крайне непрактичный, увозил велосипед и скрипку. Велосипед у него украли во время пересечения Польши, а скрипка, которая заменяла подушку, сохранилась. Он и сам не знал, зачем её вёз. И за несколько десятилетий к ней ни разу не прикоснулась рука человека. Точнее, с футляра, конечно, пыль стирали, но так и не полюбопытствовали, что за инструмент находится внутри. А потом скрипкой заинтересовалась Нинель.
   — Вещь дорогая, не для забавы! — строго сказал ей отец, увидев, что девочка хочет взять скрипку в руки. — Прикасаться не смей! Сломаешь — убью!
   Нинель была тогда в третьем классе. Её соседка по парте как раз начала учиться музыке. Их разницу в росте уже замечали все, но не так, как через несколько лет. Учительница музыки приходила к подруге домой, и Нинели было позволено сидеть во время урока в углу на стуле «тихо, как мышь».
   Учительница была изящной дамой, преподавала в музыкальной школе и мечтала о месте в филармоническом оркестре, хотя бы во втором составе. Однако с подружкой Нинели дело не задалось. Та извлекала из своей скрипки такие жуткие, скрежещущие звуки, что учительница время от времени к ней нервно подскакивала, дёргала за руки, правильно их устанавливая, выхватывала скрипку и показывала, как должна прозвучать мелодия. Иногда учительница вовсе выходила из себя и кричала в истерике: «Бездарь! Бездарь»! К счастью для неё, в квартире в это время не было никого из взрослых. Но чаще учительница уныло сидела и, брезгливо морщась, слушала по-дружкины экзерсисы.
   Нинель невыносимо хотелось взять скрипку в руки и заиграть те мелодии, которые требовались от подружки. Но для учительницы она была чем-то вроде стула, на котором сидела. Зато всю дорогу, пока она шла после подружкиных уроков музыки до дому, Нинель Кривозубова водила воображаемым смычком по воображаемой скрипке, и чистые, прозрачные мелодии звучали в её душе.
   Наконец она сообразила, что надо сделать. Родители возвращались с дежурства в цирке поздно. Дочь, провозившись с футляром, вынула дедушкину скрипку со смычком и, спрятав в сумку, перенесла её к подружке. Родители, естественно, ничего не заметили — ведь футляр оставался на месте.
   Теперь они играли вдвоём. Каждый день, выйдя из школы, Нинель торопила подружку домой. Подружка была ленива, ей пиликанье одной и той же мелодии быстро надоедало. Она откладывала скрипку и начинала играть в куклы. Нинель занималась часами. А потом и по дороге домой, и в постели перед сном она снова и снова повторяла в воображении свои музыкальные уроки. Все же благодаря ей у подружки тоже что-то сдвинулось, и когда её родители после полугода учения решили устроить экзамен дочери и учительнице, уж по крайней мере «Сурка» она худо-бедно исполнила.
   Тайна раскрылась внезапно. Учительница музыки через недели две после домашнего экзамена неудачно поскользнулась на улице и пришла на урок с рукой, завёрнутой в гипс. Упражнения ученицы она слушала с тем же брезгливым выражением. Наконец, когда терпение её в очередной раз иссякло, она поднялась и проговорила:
   — Все плохо! Не знаю, что и делать, я ведь даже показать теперь не могу!
   — Можно, я покажу? — спросила вдруг маленькая Нинель из своего угла.
   — Ты? — изумилась учительница, и брезгливое выражение на её лице проступило ещё чётче. Для неё это прозвучало, как если бы стул заявил о своём желании сыграть Паганини. — Я тебе что разрешила? Сидеть и молчать.
   — Я могу показать, — едва слышно проговорила Нинель.
   — Она может, — подтвердила подружка. Учительница передёрнула плечами.
   — Сколько твоей сестрёнке лет? Она в детский сад ходит?
   — Я не сестрёнка, мы вместе учимся, — проговорила Нинель уже уверенней.
   Ей тогда ещё нравилось удивление взрослых, когда они узнавали о её настоящем возрасте. И, ловя миг удачи, она полезла в диван, где тайно хранилась её скрипка.