Страница:
— Мало ли что он вам сказал. А заведующий отделением назначил. Принимайте, больной, лекарство, я не могу на вас время тратить. Вас много, я одна.
— Ну хорошо, — проговорил, смиряясь, Алексей Пахомович и взял таблетки.
Сестра недоверчиво проследила, как он их запил, и только тогда отправилась со своим подносиком к лифту.
— Новая какая-то, — проворчал, как бы извиняясь за её грубость, художник.
— Первый раз её вижу в отделении. У нас тут все ласковые. Так на чем мы прервались?
Агния и сама забыла, на чем прервала их разговор медсестра, и поэтому спросила чуть невпопад:
— А в последний приезд он вам звонил?
— Не только звонил… Даже устроил для меня свой этот самый перформанс, короче, непотребство, с которого я ушёл. — «Неужели что-нибудь с Никой Самофракийской?» — испуганно подумала Агния. — Знаете, я человек хоть и верующий, но терпимый ко многому. Как сейчас говорят, толерантный. Однако то, что он мне показал, это разнузданное богохульство, этот иконостас из живых тел!. Я плюнул и ушёл.
— Неужели так бездарно? — вставила Агния, не понимая, что за иконостас может быть сделан из живых тел.
— Бездарно?! — удивился старый художник. — В том-то и дело, что у него нет и не было ни одной бездарной работы! С юных лет. С тех пор как я его увидел первый раз. Его поздние работы я, правда, знаю не все, их растащили по музеям, по частным коллекциям. И на этот раз все было выполнено гениально. Потому я так тогда и разъярился! Тоже мне — богомаз нашёлся! — художник поднялся с кресла. — Сейчас я вам покажу фотографию, и вы все поймёте, вы же искусствовед. Добро бы фрески писал, а то — на живых людях. Видите ли, двенадцать апостолов — это он парней подобрал и растатуировал, а посередине он сам — Иисус Христос! Перед зеркалом себя разукрасил! — Художник говорил это, решительно шагая по коридору, и, похоже, не Агнии, а самому себе. — Он мне снимок вручил на этом своём перформансе. Кстати, потом заявлялись некие… мутные люди, пытались его зачем-то выманить. Откуда они только узнали — вот вопрос! Но я им не дал. И даже не показал. Деньги предлагали, представляете? Столько, сколько я сейчас за книжку не получаю. Вот так! Я даже в больницу этот снимок с собой забрал вместе с документами, чтобы супружницу не тревожили…
Они почти дошли до шестой палаты, как вдруг художник приостановился, слегка покачнулся, удивлённо взглянул на Агнию и беспомощно взмахнул руками, будто пытаясь ухватиться за воздух.
— Алексей Пахомович, вам плохо? — успела растерянно выкрикнуть Агния.
Старик не ответил, ноги его подогнулись, и единственное, что успела Агния — подхватить тяжёлое тело, чтобы он не так сильно ударился об пол.
— Врача! Позовите быстрей врача! — крикнула она незнакомым пожилым людям, которые стояли вблизи висящего на стене телефона и с недоумением на них смотрели. Художник лежал на полу, вытянувшись во весь рост, с закрытыми глазами. Лицо его очень быстро сделалось белым, а потом стало синеть. Похожее Агния уже наблюдала — тогда в Париже… — Врача, зовите же скорее врача!
Она опустилась на колени, но не знала, что делать. Где-то. Агния слышала, что в таких случаях вдузают воздух «рот в рот», делают массаж сердца, но как все это происходит — понятия не имела. Она лишь продолжала стоять на коленях, держала художника за руку — за то место, где меряют пульс, и повторяла:
— Алексей Пахомович, миленький, не уходите! Алексей Пахомович, не уходите!
Слышите?!
Наконец прибежали врачи, двое молодых мужчин. Один, отбросив полу пижамы, стал сразу делать укол, в грудную клетку — туда, где сердце. Потом кто-то подвёз каталку. Тело художника подняли, положили на неё и бегом покатили в реанимацию.
Агния бежала рядом, на неё не смотрели, но она продолжала повторять:
— Он же только что шёл рядом со мной, разговаривал! Он совсем был здоровый!
Она села на старый качающийся стул, стоявший у стенл поблизости от двери, куда её не впустили, и сидела там, как ей показалось, очень долго. Наконец один из молодых врачей вышел и снова аккуратно прикрыл за собой дверь.
— Ну что? — Агния сразу вскочила и пыталась угадать ответ по его лицу.
— Что — «что»? — ответил врач почти злобно.
— Как он?
— А вы, собственно, ему кто? Дочь?
— Нет, я корреспондент… пришла для беседы.
— Какой ещё, к лешему, корреспондент?!
— Я пишу книгу про его ученика, тоже художника. Ну как, его можно увидеть?
— спросила с надеждой Агния. — Он разговаривать уже может?
— Разговаривать?! — переспросил врач, и по интонации, с которой он произнёс это слово, она все поняла. — Разговаривать?! — повторил врач. — Теперь уже только с Богом.
Агния отвернулась и неожиданно для себя тихо всхлипнула.
— У вас документы при себе есть? — спросил врач.
— Есть. А что? Они вам нужны? — Она продолжала всхлипывать и не скрывала этого.
— Дайте-ка мне, я перепишу ваши данные. На всякий случай… Все это очень странно…
СТРАШНАЯ НАХОДКА
ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ БЫЛ С НИМИ
— Ну хорошо, — проговорил, смиряясь, Алексей Пахомович и взял таблетки.
Сестра недоверчиво проследила, как он их запил, и только тогда отправилась со своим подносиком к лифту.
— Новая какая-то, — проворчал, как бы извиняясь за её грубость, художник.
— Первый раз её вижу в отделении. У нас тут все ласковые. Так на чем мы прервались?
Агния и сама забыла, на чем прервала их разговор медсестра, и поэтому спросила чуть невпопад:
— А в последний приезд он вам звонил?
— Не только звонил… Даже устроил для меня свой этот самый перформанс, короче, непотребство, с которого я ушёл. — «Неужели что-нибудь с Никой Самофракийской?» — испуганно подумала Агния. — Знаете, я человек хоть и верующий, но терпимый ко многому. Как сейчас говорят, толерантный. Однако то, что он мне показал, это разнузданное богохульство, этот иконостас из живых тел!. Я плюнул и ушёл.
— Неужели так бездарно? — вставила Агния, не понимая, что за иконостас может быть сделан из живых тел.
— Бездарно?! — удивился старый художник. — В том-то и дело, что у него нет и не было ни одной бездарной работы! С юных лет. С тех пор как я его увидел первый раз. Его поздние работы я, правда, знаю не все, их растащили по музеям, по частным коллекциям. И на этот раз все было выполнено гениально. Потому я так тогда и разъярился! Тоже мне — богомаз нашёлся! — художник поднялся с кресла. — Сейчас я вам покажу фотографию, и вы все поймёте, вы же искусствовед. Добро бы фрески писал, а то — на живых людях. Видите ли, двенадцать апостолов — это он парней подобрал и растатуировал, а посередине он сам — Иисус Христос! Перед зеркалом себя разукрасил! — Художник говорил это, решительно шагая по коридору, и, похоже, не Агнии, а самому себе. — Он мне снимок вручил на этом своём перформансе. Кстати, потом заявлялись некие… мутные люди, пытались его зачем-то выманить. Откуда они только узнали — вот вопрос! Но я им не дал. И даже не показал. Деньги предлагали, представляете? Столько, сколько я сейчас за книжку не получаю. Вот так! Я даже в больницу этот снимок с собой забрал вместе с документами, чтобы супружницу не тревожили…
Они почти дошли до шестой палаты, как вдруг художник приостановился, слегка покачнулся, удивлённо взглянул на Агнию и беспомощно взмахнул руками, будто пытаясь ухватиться за воздух.
— Алексей Пахомович, вам плохо? — успела растерянно выкрикнуть Агния.
Старик не ответил, ноги его подогнулись, и единственное, что успела Агния — подхватить тяжёлое тело, чтобы он не так сильно ударился об пол.
— Врача! Позовите быстрей врача! — крикнула она незнакомым пожилым людям, которые стояли вблизи висящего на стене телефона и с недоумением на них смотрели. Художник лежал на полу, вытянувшись во весь рост, с закрытыми глазами. Лицо его очень быстро сделалось белым, а потом стало синеть. Похожее Агния уже наблюдала — тогда в Париже… — Врача, зовите же скорее врача!
Она опустилась на колени, но не знала, что делать. Где-то. Агния слышала, что в таких случаях вдузают воздух «рот в рот», делают массаж сердца, но как все это происходит — понятия не имела. Она лишь продолжала стоять на коленях, держала художника за руку — за то место, где меряют пульс, и повторяла:
— Алексей Пахомович, миленький, не уходите! Алексей Пахомович, не уходите!
Слышите?!
Наконец прибежали врачи, двое молодых мужчин. Один, отбросив полу пижамы, стал сразу делать укол, в грудную клетку — туда, где сердце. Потом кто-то подвёз каталку. Тело художника подняли, положили на неё и бегом покатили в реанимацию.
Агния бежала рядом, на неё не смотрели, но она продолжала повторять:
— Он же только что шёл рядом со мной, разговаривал! Он совсем был здоровый!
Она села на старый качающийся стул, стоявший у стенл поблизости от двери, куда её не впустили, и сидела там, как ей показалось, очень долго. Наконец один из молодых врачей вышел и снова аккуратно прикрыл за собой дверь.
— Ну что? — Агния сразу вскочила и пыталась угадать ответ по его лицу.
— Что — «что»? — ответил врач почти злобно.
— Как он?
— А вы, собственно, ему кто? Дочь?
— Нет, я корреспондент… пришла для беседы.
— Какой ещё, к лешему, корреспондент?!
— Я пишу книгу про его ученика, тоже художника. Ну как, его можно увидеть?
— спросила с надеждой Агния. — Он разговаривать уже может?
— Разговаривать?! — переспросил врач, и по интонации, с которой он произнёс это слово, она все поняла. — Разговаривать?! — повторил врач. — Теперь уже только с Богом.
Агния отвернулась и неожиданно для себя тихо всхлипнула.
— У вас документы при себе есть? — спросил врач.
— Есть. А что? Они вам нужны? — Она продолжала всхлипывать и не скрывала этого.
— Дайте-ка мне, я перепишу ваши данные. На всякий случай… Все это очень странно…
СТРАШНАЯ НАХОДКА
Возвращалась домой Агния, как обычно, после полуночи — но так, чтобы успеть доехать на метро. Она привычно взглянула на окна, ставшие давно родными, словно в этом доме прошло её детство. Окна светились. Глеб ждал её, листая какой-нибудь очередной научный сборник. Едва она вышла из лифта, как услышала собачий лай, перемежающийся с повизгиванием — их семейный пудель Гера почувствовала хозяйку первой. От площадки, куда довозил лифт, до их двери полагалось подниматься ещё пролёт. В старом доме он был довольно высок, и Агния, преодолевая его, ощущала тяжесть в ногах. Задень ходьбы ноги у неё сильно уставали, а часто и слегка опухали, так что порой сапоги стягивал с неё муж. Причём с усилием.
Забавно, что где-то между шестнадцатью и двадцатью, обсуждая будущее замужество, она, как и её подружки, больше всего боялась привычности. Всем хотелось остроты, перца, качелей. И, только повзрослев, Агния поняла сладость надёжной жизни, когда, входя в дом, заранее знаешь, что муж встретит тебя с улыбкой и ты ему долго, во всех подробностях, станешь рассказывать о прошедшем дне. А он будет слушать, сначала поддакивая, удивляясь, а потом все чаще клюя носом.
Однако в этот раз жизнь предоставила ей некоторое разнообразие. Муж хотя и встретил её с улыбкой, но тут же тревожно сообщил:
— Трижды звонил какой-то капитан Майоров, требовал, чтобы я сообщил, где ты находишься.
— Майоров? — переспросила Агния, усаживаясь на стул в прихожей и подставляя мужу сапоги. — Не знаю такого.
— Я сначала подумал, что это такой прикол — капитан Майоров. Как в рассказе у Валерия Попова. Но потом понял, что он говорит серьёзно. А ещё дама несколько раз тебя требовала.
Он ещё не договорил, как телефон зазвонил. Трубку взял Глеб.
— Да, она только что вошла. Пожалуйста.
— Уважаемая, услышала она срывающийся голос пожилой женщины, который показался ей знакомым, — у меня случилась трагедия. Я не знаю, каким образом вы к ней причастны, в этом разберётся милиция, но я заклинаю вас, для вашего же блага, немедленно верните мне портфель мужа.
— Простите, я не понимаю, какой портфель? Вы правильно набрали номер?
— Я-то набрала правильно, Агния Евгеньевна, а вам лучше немедленно привезти портфель мужа по адресу, который вы хорошо знаете. Повторяю: для вашего же блага.
И только тут Агния сообразила, что она говорит с женой, то есть теперь уже со вдовой, старого художника.
Она быстро вскакивала и уже через десять минут, натянув под длинную юбку старые рейтузы, обувалась в резиновые полусапожки, сверху на свитер набрасывала куртку и, схватив ведра, швабру с тряпками, принималась быстро-быстро делать влажную уборку в коридоре.
Начинала и заканчивала уборку она в туалетах. Оба туалета — и мужской и женский — были её гордостью. Никто из жильцов ни разу не пожаловался на то, что там не чисто. Когда её с сыном комендант пустил в это общежитие, он предупредил сразу.
— Будет всегда чисто — можешь жить сколько захочешь, а допустишь беспорядок — пеняй на себя.
Пенять она не хотела, потому что другого места на этой земле ей, видимо, было уже не дано. Ева делала уборку на своём этаже три раза в день и за это имела не только бесплатную комнату, но и зарплату. С семи до без четверти девять утра она убирала дворы — вместе с другой такой же беженкой, Дарьей Никитичной, они взяли себе три двора. А ещё сутки через двое работали здесь же, в общежитии, дежурными. Так что на-жизнь, если не позволять себе больших трат, хватало.
Этот грязноватый журнал Ева обнаружила в женском туалете в углу за входной дверью. На журнал много раз ставили кастрюли и сковородки — грязные следы от них были на нескольких страницах. Ева автоматически уже бросила было журнал в мешок с мусором, но остановилась, чтобы его полистать. Надежды найти Гошу к этому времени у неё уже не осталось. Но она уже привыкла не пропускать ни одного дорогого толстого журнала. Обычно, пролистав полжурнала, Ева понимала, стоит искать дальше или это пустая затея. Здесь она тоже, дойдя до середины, подумала, что затея пустая, но какая-то сила руководила её пальцами — дальше, дольше. И между двумя немного слипшимися страницами, где были изображены «красивые девушки для мужчин и женщин на все вкусы», она увидела ту самую страницу. И у неё даже руки задрожали. Мелко-мелко. И колено. Да, это был журнал, который читал тогда в метро пассажир. Ева хорошо запомнила тот разворот: справа — фотография Гоши, слева — чья-то другая, а под фотографиями — текст.
Впервые за несколько лет Ева, даже не начав уборку туалетов, ушла к себе.
Она повернула ключ в замке и, надев очки, разгладив рукой мятые страницы, наконец-то по-настоящему смогла их рассмотреть. На фотографии был изображён как бы не совсем её сын: если татуировка была та самая, Гошина, то лицо — абсолютно чужое, гладкое, как у Фантомаса, оно не имело никакого выражения и поэтому вселяло ужас.
Ева отложила журнал и сняла очки, чтобы тихо поплакать. Потом, вспомнив про текст, решила немедленно его прочитать. Может быть, объяснение того несчастья, которое случилось с Гошей, здесь, на этих страницах. Она прочитала статью дважды, но поняла из неё очень немного. А главное, было непонятно, какое отношение ко всему тому, что было напечатано, имеет её Гоша.
В статье рассказывалось о скандале, который разразился только что на всемирно известном аукционе Сотби. Сверху была даже надпись: «Горячий материал.
Срочно в номер!»
Какая-то малоизвестная фирма попыталась выставить на продажу муляж мужчины, затянутый в татуированную кожу. Дирекция аукциона, возможно, допустила бы и такое экзотическое произведение, если бы об этом не пронюхали журналисты.
Первыми всполошились европейские общества по охране животных. Они были уверены, что татуировка была нанесена на крупную, предварительно побритую живую обезьяну. Владелец фирмы, которая пыталась выставить этот муляж, от ответов на вопросы о происхождении татуировки уклонился, объясняя отказ анонимностью продавца. Тогда дотошные журналисты раскопали, что следы странного произведения ведут вроде бы в Центральную Африку, это подтверждало «обезьянье» происхождение татуировки. Но эксперты от анатомии уверяли, что татуированная кожа снята с человека белой расы, причём с живого или с только что умершего сразу же после смерти. Здесь пора было бы вмешаться Интерполу, но и муляж, и посредническая фирма неожиданно исчезли. А один из глав центрально-африканских государств сделал специальное заявление для прессы, в котором утверждал, что это произведение не имеет никакого отношения к традициям его страны и что последний раз у них на родине белый человек был съеден несколько десятилетий назад, причём самим правителем страны, который был впоследствии заочно осуждён трибуналом за ритуальный каннибализм.
Искусствовед, в руки которого попали фотографии таинственных татуировок, с некоторой долей сомнения предполагал, что их автором может быть знаменитый русский художник Антон Шолохов, который, как известно, увлекался различными мистико-теософскими учениями, а в последний год жизни временами практиковал подобный род графики.
В любом случае попытка выставить на известный аукцион, хотя бы для предварительной оценки, разрисованную кожу, снятую, по всей видимости, с живого человека, поставила перед мировой художественной общественностью ряд серьёзных моральных и юридических проблем. И решать их придётся в недалёком будущем.
Под статьёй в рамочке было дано ещё одно горячее «сообщение» о том, что кроме «белого» Сотби уже несколько лет действует нелегальный «чёрный», где подобные экзотические люди-картины уже продавались анонимным коллекционерам.
Причём их стоимость измеряется сотнями тысяч долларов.
И хотя про самого Гошу в этой статье не было сказано ни слова, Ева Захарьянц, отбросив журнал, долго сидела, окаменев от боли и ужаса. Такого изуверства, чтобы с живого человека снимали кожу, она представить не могла. А главное — с мыслью о том, что этим человеком мог стать её сын, жить дальше было невозможно. Лучше умереть, чем носить это в душе.
Забавно, что где-то между шестнадцатью и двадцатью, обсуждая будущее замужество, она, как и её подружки, больше всего боялась привычности. Всем хотелось остроты, перца, качелей. И, только повзрослев, Агния поняла сладость надёжной жизни, когда, входя в дом, заранее знаешь, что муж встретит тебя с улыбкой и ты ему долго, во всех подробностях, станешь рассказывать о прошедшем дне. А он будет слушать, сначала поддакивая, удивляясь, а потом все чаще клюя носом.
Однако в этот раз жизнь предоставила ей некоторое разнообразие. Муж хотя и встретил её с улыбкой, но тут же тревожно сообщил:
— Трижды звонил какой-то капитан Майоров, требовал, чтобы я сообщил, где ты находишься.
— Майоров? — переспросила Агния, усаживаясь на стул в прихожей и подставляя мужу сапоги. — Не знаю такого.
— Я сначала подумал, что это такой прикол — капитан Майоров. Как в рассказе у Валерия Попова. Но потом понял, что он говорит серьёзно. А ещё дама несколько раз тебя требовала.
Он ещё не договорил, как телефон зазвонил. Трубку взял Глеб.
— Да, она только что вошла. Пожалуйста.
— Уважаемая, услышала она срывающийся голос пожилой женщины, который показался ей знакомым, — у меня случилась трагедия. Я не знаю, каким образом вы к ней причастны, в этом разберётся милиция, но я заклинаю вас, для вашего же блага, немедленно верните мне портфель мужа.
— Простите, я не понимаю, какой портфель? Вы правильно набрали номер?
— Я-то набрала правильно, Агния Евгеньевна, а вам лучше немедленно привезти портфель мужа по адресу, который вы хорошо знаете. Повторяю: для вашего же блага.
И только тут Агния сообразила, что она говорит с женой, то есть теперь уже со вдовой, старого художника.
* * *
Будильник зазвонил как обычно — в половине шестого утра. Ева стала делать так, как прежде Гоша — вечером заводила его и ставила на пол у постели, в головах кровати. Утром можно было сразу его выключить, чтобы не расходовалась зря батарейка.Она быстро вскакивала и уже через десять минут, натянув под длинную юбку старые рейтузы, обувалась в резиновые полусапожки, сверху на свитер набрасывала куртку и, схватив ведра, швабру с тряпками, принималась быстро-быстро делать влажную уборку в коридоре.
Начинала и заканчивала уборку она в туалетах. Оба туалета — и мужской и женский — были её гордостью. Никто из жильцов ни разу не пожаловался на то, что там не чисто. Когда её с сыном комендант пустил в это общежитие, он предупредил сразу.
— Будет всегда чисто — можешь жить сколько захочешь, а допустишь беспорядок — пеняй на себя.
Пенять она не хотела, потому что другого места на этой земле ей, видимо, было уже не дано. Ева делала уборку на своём этаже три раза в день и за это имела не только бесплатную комнату, но и зарплату. С семи до без четверти девять утра она убирала дворы — вместе с другой такой же беженкой, Дарьей Никитичной, они взяли себе три двора. А ещё сутки через двое работали здесь же, в общежитии, дежурными. Так что на-жизнь, если не позволять себе больших трат, хватало.
Этот грязноватый журнал Ева обнаружила в женском туалете в углу за входной дверью. На журнал много раз ставили кастрюли и сковородки — грязные следы от них были на нескольких страницах. Ева автоматически уже бросила было журнал в мешок с мусором, но остановилась, чтобы его полистать. Надежды найти Гошу к этому времени у неё уже не осталось. Но она уже привыкла не пропускать ни одного дорогого толстого журнала. Обычно, пролистав полжурнала, Ева понимала, стоит искать дальше или это пустая затея. Здесь она тоже, дойдя до середины, подумала, что затея пустая, но какая-то сила руководила её пальцами — дальше, дольше. И между двумя немного слипшимися страницами, где были изображены «красивые девушки для мужчин и женщин на все вкусы», она увидела ту самую страницу. И у неё даже руки задрожали. Мелко-мелко. И колено. Да, это был журнал, который читал тогда в метро пассажир. Ева хорошо запомнила тот разворот: справа — фотография Гоши, слева — чья-то другая, а под фотографиями — текст.
Впервые за несколько лет Ева, даже не начав уборку туалетов, ушла к себе.
Она повернула ключ в замке и, надев очки, разгладив рукой мятые страницы, наконец-то по-настоящему смогла их рассмотреть. На фотографии был изображён как бы не совсем её сын: если татуировка была та самая, Гошина, то лицо — абсолютно чужое, гладкое, как у Фантомаса, оно не имело никакого выражения и поэтому вселяло ужас.
Ева отложила журнал и сняла очки, чтобы тихо поплакать. Потом, вспомнив про текст, решила немедленно его прочитать. Может быть, объяснение того несчастья, которое случилось с Гошей, здесь, на этих страницах. Она прочитала статью дважды, но поняла из неё очень немного. А главное, было непонятно, какое отношение ко всему тому, что было напечатано, имеет её Гоша.
В статье рассказывалось о скандале, который разразился только что на всемирно известном аукционе Сотби. Сверху была даже надпись: «Горячий материал.
Срочно в номер!»
Какая-то малоизвестная фирма попыталась выставить на продажу муляж мужчины, затянутый в татуированную кожу. Дирекция аукциона, возможно, допустила бы и такое экзотическое произведение, если бы об этом не пронюхали журналисты.
Первыми всполошились европейские общества по охране животных. Они были уверены, что татуировка была нанесена на крупную, предварительно побритую живую обезьяну. Владелец фирмы, которая пыталась выставить этот муляж, от ответов на вопросы о происхождении татуировки уклонился, объясняя отказ анонимностью продавца. Тогда дотошные журналисты раскопали, что следы странного произведения ведут вроде бы в Центральную Африку, это подтверждало «обезьянье» происхождение татуировки. Но эксперты от анатомии уверяли, что татуированная кожа снята с человека белой расы, причём с живого или с только что умершего сразу же после смерти. Здесь пора было бы вмешаться Интерполу, но и муляж, и посредническая фирма неожиданно исчезли. А один из глав центрально-африканских государств сделал специальное заявление для прессы, в котором утверждал, что это произведение не имеет никакого отношения к традициям его страны и что последний раз у них на родине белый человек был съеден несколько десятилетий назад, причём самим правителем страны, который был впоследствии заочно осуждён трибуналом за ритуальный каннибализм.
Искусствовед, в руки которого попали фотографии таинственных татуировок, с некоторой долей сомнения предполагал, что их автором может быть знаменитый русский художник Антон Шолохов, который, как известно, увлекался различными мистико-теософскими учениями, а в последний год жизни временами практиковал подобный род графики.
В любом случае попытка выставить на известный аукцион, хотя бы для предварительной оценки, разрисованную кожу, снятую, по всей видимости, с живого человека, поставила перед мировой художественной общественностью ряд серьёзных моральных и юридических проблем. И решать их придётся в недалёком будущем.
Под статьёй в рамочке было дано ещё одно горячее «сообщение» о том, что кроме «белого» Сотби уже несколько лет действует нелегальный «чёрный», где подобные экзотические люди-картины уже продавались анонимным коллекционерам.
Причём их стоимость измеряется сотнями тысяч долларов.
И хотя про самого Гошу в этой статье не было сказано ни слова, Ева Захарьянц, отбросив журнал, долго сидела, окаменев от боли и ужаса. Такого изуверства, чтобы с живого человека снимали кожу, она представить не могла. А главное — с мыслью о том, что этим человеком мог стать её сын, жить дальше было невозможно. Лучше умереть, чем носить это в душе.
ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ БЫЛ С НИМИ
Шолохов позвонил спустя месяц и при этом из Петербурга.
— Здравствуйте, моя красавица!
— Пока ещё не ваша, — ответила Ника со смехом.
— Только пока. Я тот, кто хотел вас портретировать.
— Я узнала.
— Как видите, я покинул Париж. Только ради вас.
— Так уж и ради меня…
— Жажду вас видеть, и как можно скорее. Когда мы начнём? Может быть, завтра?
Завтра у неё как раз был свободный день.
— Хорошо, не буду вас мучить. Приду завтра. Ровно в полдень. Устраивает?
— Даже очень, — радостно отозвался Антон Шолохов и назвал адрес.
— Куда это ты прихорашиваешься? — мрачно поинтересовался утром Аркадий, глядя, как тщательно она наводит макияж.
— Разве я тебе не говорила? В Сиверскую съезжу. — Там у неё жила дальняя родственница, что-то вроде двоюродной тёти.
— Ну-ну. Вернёшься-то когда? — К вечеру. — Она, улыбаясь, подошла к сидящему в кресле напротив телевизора мужу и поцеловала его в висок. — Не скучай.
— Ну-ну, — мрачно повторил Аркадий. — Постараюсь.
Эту Сиверскую Ника придумала только для того, чтобы муж не увязался за ней. Ещё не хватало, чтобы он и на художника смотрел таким же мрачным взглядом.
Она даже планировала после сеанса рисования и в самом деле съездить к тётке.
Никогда прежде с неё портреты не писали, но она рассчитала, что дольше двух часов сеанс не продлится.
Одежда была на ней та, в какой она выходила обычно на люди — мини-юбка, колготки, блузка, волосы в две косы с большими бантами. Так сказать, пай-девочка, однако себе на уме. Старый иллюзионист дядя Витя этот её стиль называл мечтой педофила. Особенно зверели от него некоторые тётки: они не могли совместить в сознании дорогой макияж с детской внешностью.
В доме художника это ещё раз подтвердилось. Бабка, с которой Ника поднималась на лифте, долго и пристально рассматривала её, хотя Ника сразу с ней поздоровалась в манере «пайдевочки». Не сдержавшись, уже выходя из лифта, бабка спросила:
— К кому же ты едешь, доченька? У нас вроде бы твоих одноклассниц нет.
И Ника в той же манере школьницы-скромницы, внутренне хохоча, ответила:
— К знакомому дяденьке.
Тётка от злости так грохнула дверью лифта, что вся лестница задрожала.
Небо заволокли тёмные жирные тучи, гром грохотал со всех сторон, зонтик Ника не взяла и поэтому в Сиверскую решила не ехать. Сеанс у художника длился не больше часа. Они только кофе успели выпить, потом Антон долго выбирал ей место относительно окон — то передвигал её вместе со стулом вправо, то слегка разворачивал. И только стал делать набросок, как заявилась шумная компания приятелей.
— Ого, повернулся к детскому творчеству?! — весело прокомментировали они, увидев гостью.
— Это наша красавица, Ника, — отозвался Антон.
— Ника? А как по батюшке? — мгновенно повернул неловкую ситуацию один из гостей.
— Ну какое у богини может быть отчество? — возразил другой. — Боги, они ведь сироты.
— Почему же? — удивилась Ника. — Дочь Зевса, сестра Аполлона. Весь набор родственников в наличии.
Она решила держаться с ними по-взрослому, а не в привычной манере.
— Дела! — отозвался третий гость, выставляя на стол две бутылки вина. — Шёл к другу, попал к богине. Прямо как в раю. Только закусить нечем. — И он повернулся к Антону:
— Или ты, мои шер, закусь из Франции привёз? Как современные боги насчёт выпивки с человеком? — спросил он Нику. — Одобряют?
— Одобряют, — согласилась она. — Только я пойду. Дела у меня.
Гости уверяли её, что зашли на полчасика, не больше, уговаривали остаться, но она знала, во что могут растянуться эти полчасика, решила им не мешать и выбежала на улицу. А на улице в это время погода круто менялась.
Пройти ей предстояло не так уж и далеко — полторы автобусных остановки.
Автобуса не было видно, и она зашагала пешком — нарядная школьница, которая спешит по своим делам. Тут-то над ней и грохнуло в небе, и стало понятно, что с минуту на минуту начнётся ливень.
В свой Дом Ника влетела, когда на лицо брызнули первые дождевые капли.
Открыла дверь квартиры и сразу, ещё в прихожей, почувствовала назойливый запах дешёвых духов. «Заходил, что ли, кто из соседок?» — подумала она.
За дверью ванны слышалось шевеление, видимо, Аркадий решил в её отсутствие или помыться, или что-нибудь постирать. Сбросив туфли, Ника просунула ноги в тапочки и вдруг услышала из-за двери голос:
— Аркунечка, голубь мой, я иду!
В ту же секунду дверь ванны распахнулась, и в ней появилась во весь громадный рост Клавка из цирковой обслуги. Голая. От неожиданности она громко взвизгнула.
— Что там такое? — спросил из комнаты Аркадий.
— Аркунечка! — пролепетала, как бы предупреждая об опасности, Клавка.
И тут же появился совершенно голый Аркадий.
На мгновение лицо его сделалось растерянным. Но только на мгновение. А потом он спросил тем недовольным голосом, каким отзывался, ко. да Ника принималась будить его утром:
— Чего так рано?
Небесный грохот уходил в сторону, но дождь продолжал хлестать по лужам, распластанным на асфальте. Ника промокла в первые же мгновения. Она бежала по улице из дома, в котором прожила почти десять лет, и ей было совершенно все равно какое она сейчас производит впечатление. Хорошо хоть туфли сообразила прихватить из прихожей.
В этой самой прихожей несколько минут назад голая Клавка возвышалась над ней как гигантская статуя. Глаза Ники были где-то на уровне складок белого Клавкиного живота с коричневой бородавчатой родинкой.
— Чего так рано, а? — недовольно повторил Аркадий. Видимо, от растерянности забыл все остальные слова.
Получалось, что это она, Ника, виновата в той мерзости, которая перед ней происходила.
— Стерва! Какая стерва! — выговорила Ника, нагибаясь и ловя рукой раз за разом спадавшую туфлю.
Эта тридцатилетняя дылда, Клавка, сметала с арены опилки и раскатывала огромной ширины ковровые подстилки. Ничего большего ей доверить было нельзя.
Про неё говорили, что она готова переспать с любым, у кого хоть что-нибудь болтается между ног, а особо злые языки шутили по поводу циркового ослика Фили.
У неё и прозвище было соответствующее — Скважина.
— Ну и нашёл же ты, с кем связаться! Скважину привёл! — слова Ники прозвучали почти, как стон.
— А ты-то, ты-то! — завизжала Клавка, переступая босыми ногами. Она и в обычных ситуациях обожала скандалить по любому пустяку. Только тогда чувствовала себя королевой. — Тебя только в микроскоп разглядывать. Как вошь!
Аркуня, у неё хоть дырка-то есть, или ты ей куда в другое место всаживал?
— Заткнись! — угрюмо проговорил Аркадий. — Есть у неё дырка, получше твоей.
Именно эти слова Нику и добили. Чтобы её сопоставляли с какой-то уродкой, дебилкой, шлюхой! Да ещё на самом плебейском уровне! Она выскочила из прихожей и, не дожидаясь лифта, помчалась по лестнице. Ника плохо представляла, куда идёт и зачем. Очнулась она вблизи дома, где была около часа назад, где с ней так красиво, умно и весело разговаривали.
Только тут она увидела себя со стороны. Давно промокшая насквозь одежда девочки-отличницы облипала тело, но что ещё хуже — она тряслась от жуткого озноба. Ледяной ветер, который взялся неизвестно откуда, казалось, продувал насквозь.
Пока она поднималась в лифте, вокруг ног с одежды натекла лужа. Ника и в прошлый раз едва-едва дотянулась до звонка, а теперь ей пришлось подпрыгивать, чтобы нажать на кнопку. «Скажу, что потеряла ключ, промокла, дома никого нет, — думала она, — друзья Антона наверняка ещё здесь. А я попрошусь в ванную.
Главное, закрыться и отогреться. И чтобы ко мне никто не лез»;
— Сейчас-сейчас, — услышала она голос Шолохова и уже по его интонации поняла, что он в квартире один.
— Что с вами, девочка моя! — сказал он.
Она хотела что-то ответить, но вместо этого губы её повело на сторону, и она громко всхлипнула.
Вид у неё был настолько жалкий, что Антон, видно, сообразил все сам, а что не сообразил, то вообразил. Он схватил её за плечи и почти силой впихнул в ванную.
— Быстро запускай горячую воду, все снимай и сиди. Где-то у меня с собой аспирин.
Она сидела по горло в горячей воде, но её продолжала колотить дрожь.
Никакой задвижки в двери ванной не было. Антон постучал в дверь.
— Ой, не надо! — вскрикнула она, но он уже заглянул в щёлку.
— Я тебе сделал шипучий аспирин, наш, французский. Его надо выпить в горячем виде. Держи. — И он протянул фарфоровую кружку. — Осторожно, горячий.
Да не прячься ты! — сказал он, садясь на край ванны и видя её судорожные попытки прикрыть одной рукой то, что было над водой. — Я, знаешь, сколько этих ню нарисовал… Можешь считать меня медсестрой, хотя нет, медбратом.
— Спасибо, — ответила она так тихо, что сама еле расслышала свой голос из-за шума воды.
— Я что хочу сказать. — Антон продолжал сидеть на краешке ванны, и голос его звучал смущённо. — Ты же тут век сидеть не будешь, а дамскую одежду я с собой не вожу, сама понимаешь… Ага, уже улыбаешься! — заметил он обрадованно.
— Но у хозяина квартиры, это мой друг, есть дочка. Сейчас-то она взрослая. Я тут порылся в шкафу, кое-что нашёл — старое, но чистое… — Она представила себя в застиранном детском фланелевом платьице и решила пока не отвечать. — Ещё есть мой халат, махровый. Он совсем новый. Правда, тебе будет длинноват, красавица…Так что лучше?
— Твой халат, конечно, лучше, — выговорила она.
— Я тоже так думаю, — согласился Антон и пошёл за халатом.
Семья, которая уступила Антону квартиру, была наверняка очень домашней. У ванны лежал удобный красивый коврик, на стене, рядом с её мокрой одеждой — большая мягкая махровая простыня. Над раковиной — зеркало, в красивой раме.
Она стояла, закутавшись в простыню перед зеркалом, когда Антон вошёл снова.
— Принёс халат, красавица!
Она позволила ему снять простыню, чтобы накинуть халат. И когда он развернул Нику лицом к себе и стал, едва касаясь губами, целовать её слегка влажные плечи, сама потянулась к нему и обняла за шею. Он стоял перед ней, нагнувшись, в джинсах и футболке, и она шепнула ему прямо в ухо:
— Что это на тебе такое надето, давай, снимай.
И тогда он, завернув её в халат, понёс в комнату.
За окнами снова грохотал гром, видимо, нагрянула новая гроза, в комнате был полумрак, его время от времени изгоняли молнии. А ей было так хорошо с Антоном, как никогда и ни с кем в жизни. Правда, у неё и был прежде только Аркадий.
— Знаешь, я ведь сначала думала просто ему отомстить, — прошептала Ника, когда они совсем обессиленные легли рядом, и она положила голову ему на грудь.
— А теперь? — спросил он.
— А теперь я ничего не знаю. И не хочу знать. А хочу я, чтобы мы были вместе. Всегда.
Я ж её сразу погнал.
Аркадий стоял около Ники, и вид его был виноватый. Клавка, та вовсе пряталась по другую сторону зала.
— Ты только не уходи, слышь! Не уходи из номера!
Ника глядела на него с жалостью: муженёк её явно поглупел, причём за один лишь день. Или всегда был такой, да она не замечала?
— Я думала, ты про нашу семью. А ты — про номер!
— Да ладно, чего там! Ну один раз привёл бабу! С кем не бывает, слышь! Ну не буду я больше! Ты только не ломай номер, нас же в Париж не возьмут!
— Слушай, отстань, а! — сказала она с раздражением. — Не уйду я из твоего номера. Только не прикасайся ко мне. — И она брезгливо отдёрнула руку, за которую он было взялся.
Так они и работали — в тот день и в следующие. Аркадий Летал под куполом от перекладины к перекладине, успевая сделать несколько сальто, она исполняла на скрипочке свои мелодии, а потом расстреливала шары, забрасывая зрителей искрящимися снежинками конфетти и букетиками искусственных цветов.
Отработав номер, она мчалась к Антону. В городе снова установилась душная, липкая жара, и, войдя в квартиру, Ника первым делом залезала под душ.
— Здравствуйте, моя красавица!
— Пока ещё не ваша, — ответила Ника со смехом.
— Только пока. Я тот, кто хотел вас портретировать.
— Я узнала.
— Как видите, я покинул Париж. Только ради вас.
— Так уж и ради меня…
— Жажду вас видеть, и как можно скорее. Когда мы начнём? Может быть, завтра?
Завтра у неё как раз был свободный день.
— Хорошо, не буду вас мучить. Приду завтра. Ровно в полдень. Устраивает?
— Даже очень, — радостно отозвался Антон Шолохов и назвал адрес.
— Куда это ты прихорашиваешься? — мрачно поинтересовался утром Аркадий, глядя, как тщательно она наводит макияж.
— Разве я тебе не говорила? В Сиверскую съезжу. — Там у неё жила дальняя родственница, что-то вроде двоюродной тёти.
— Ну-ну. Вернёшься-то когда? — К вечеру. — Она, улыбаясь, подошла к сидящему в кресле напротив телевизора мужу и поцеловала его в висок. — Не скучай.
— Ну-ну, — мрачно повторил Аркадий. — Постараюсь.
Эту Сиверскую Ника придумала только для того, чтобы муж не увязался за ней. Ещё не хватало, чтобы он и на художника смотрел таким же мрачным взглядом.
Она даже планировала после сеанса рисования и в самом деле съездить к тётке.
Никогда прежде с неё портреты не писали, но она рассчитала, что дольше двух часов сеанс не продлится.
Одежда была на ней та, в какой она выходила обычно на люди — мини-юбка, колготки, блузка, волосы в две косы с большими бантами. Так сказать, пай-девочка, однако себе на уме. Старый иллюзионист дядя Витя этот её стиль называл мечтой педофила. Особенно зверели от него некоторые тётки: они не могли совместить в сознании дорогой макияж с детской внешностью.
В доме художника это ещё раз подтвердилось. Бабка, с которой Ника поднималась на лифте, долго и пристально рассматривала её, хотя Ника сразу с ней поздоровалась в манере «пайдевочки». Не сдержавшись, уже выходя из лифта, бабка спросила:
— К кому же ты едешь, доченька? У нас вроде бы твоих одноклассниц нет.
И Ника в той же манере школьницы-скромницы, внутренне хохоча, ответила:
— К знакомому дяденьке.
Тётка от злости так грохнула дверью лифта, что вся лестница задрожала.
Небо заволокли тёмные жирные тучи, гром грохотал со всех сторон, зонтик Ника не взяла и поэтому в Сиверскую решила не ехать. Сеанс у художника длился не больше часа. Они только кофе успели выпить, потом Антон долго выбирал ей место относительно окон — то передвигал её вместе со стулом вправо, то слегка разворачивал. И только стал делать набросок, как заявилась шумная компания приятелей.
— Ого, повернулся к детскому творчеству?! — весело прокомментировали они, увидев гостью.
— Это наша красавица, Ника, — отозвался Антон.
— Ника? А как по батюшке? — мгновенно повернул неловкую ситуацию один из гостей.
— Ну какое у богини может быть отчество? — возразил другой. — Боги, они ведь сироты.
— Почему же? — удивилась Ника. — Дочь Зевса, сестра Аполлона. Весь набор родственников в наличии.
Она решила держаться с ними по-взрослому, а не в привычной манере.
— Дела! — отозвался третий гость, выставляя на стол две бутылки вина. — Шёл к другу, попал к богине. Прямо как в раю. Только закусить нечем. — И он повернулся к Антону:
— Или ты, мои шер, закусь из Франции привёз? Как современные боги насчёт выпивки с человеком? — спросил он Нику. — Одобряют?
— Одобряют, — согласилась она. — Только я пойду. Дела у меня.
Гости уверяли её, что зашли на полчасика, не больше, уговаривали остаться, но она знала, во что могут растянуться эти полчасика, решила им не мешать и выбежала на улицу. А на улице в это время погода круто менялась.
Пройти ей предстояло не так уж и далеко — полторы автобусных остановки.
Автобуса не было видно, и она зашагала пешком — нарядная школьница, которая спешит по своим делам. Тут-то над ней и грохнуло в небе, и стало понятно, что с минуту на минуту начнётся ливень.
В свой Дом Ника влетела, когда на лицо брызнули первые дождевые капли.
Открыла дверь квартиры и сразу, ещё в прихожей, почувствовала назойливый запах дешёвых духов. «Заходил, что ли, кто из соседок?» — подумала она.
За дверью ванны слышалось шевеление, видимо, Аркадий решил в её отсутствие или помыться, или что-нибудь постирать. Сбросив туфли, Ника просунула ноги в тапочки и вдруг услышала из-за двери голос:
— Аркунечка, голубь мой, я иду!
В ту же секунду дверь ванны распахнулась, и в ней появилась во весь громадный рост Клавка из цирковой обслуги. Голая. От неожиданности она громко взвизгнула.
— Что там такое? — спросил из комнаты Аркадий.
— Аркунечка! — пролепетала, как бы предупреждая об опасности, Клавка.
И тут же появился совершенно голый Аркадий.
На мгновение лицо его сделалось растерянным. Но только на мгновение. А потом он спросил тем недовольным голосом, каким отзывался, ко. да Ника принималась будить его утром:
— Чего так рано?
Небесный грохот уходил в сторону, но дождь продолжал хлестать по лужам, распластанным на асфальте. Ника промокла в первые же мгновения. Она бежала по улице из дома, в котором прожила почти десять лет, и ей было совершенно все равно какое она сейчас производит впечатление. Хорошо хоть туфли сообразила прихватить из прихожей.
В этой самой прихожей несколько минут назад голая Клавка возвышалась над ней как гигантская статуя. Глаза Ники были где-то на уровне складок белого Клавкиного живота с коричневой бородавчатой родинкой.
— Чего так рано, а? — недовольно повторил Аркадий. Видимо, от растерянности забыл все остальные слова.
Получалось, что это она, Ника, виновата в той мерзости, которая перед ней происходила.
— Стерва! Какая стерва! — выговорила Ника, нагибаясь и ловя рукой раз за разом спадавшую туфлю.
Эта тридцатилетняя дылда, Клавка, сметала с арены опилки и раскатывала огромной ширины ковровые подстилки. Ничего большего ей доверить было нельзя.
Про неё говорили, что она готова переспать с любым, у кого хоть что-нибудь болтается между ног, а особо злые языки шутили по поводу циркового ослика Фили.
У неё и прозвище было соответствующее — Скважина.
— Ну и нашёл же ты, с кем связаться! Скважину привёл! — слова Ники прозвучали почти, как стон.
— А ты-то, ты-то! — завизжала Клавка, переступая босыми ногами. Она и в обычных ситуациях обожала скандалить по любому пустяку. Только тогда чувствовала себя королевой. — Тебя только в микроскоп разглядывать. Как вошь!
Аркуня, у неё хоть дырка-то есть, или ты ей куда в другое место всаживал?
— Заткнись! — угрюмо проговорил Аркадий. — Есть у неё дырка, получше твоей.
Именно эти слова Нику и добили. Чтобы её сопоставляли с какой-то уродкой, дебилкой, шлюхой! Да ещё на самом плебейском уровне! Она выскочила из прихожей и, не дожидаясь лифта, помчалась по лестнице. Ника плохо представляла, куда идёт и зачем. Очнулась она вблизи дома, где была около часа назад, где с ней так красиво, умно и весело разговаривали.
Только тут она увидела себя со стороны. Давно промокшая насквозь одежда девочки-отличницы облипала тело, но что ещё хуже — она тряслась от жуткого озноба. Ледяной ветер, который взялся неизвестно откуда, казалось, продувал насквозь.
Пока она поднималась в лифте, вокруг ног с одежды натекла лужа. Ника и в прошлый раз едва-едва дотянулась до звонка, а теперь ей пришлось подпрыгивать, чтобы нажать на кнопку. «Скажу, что потеряла ключ, промокла, дома никого нет, — думала она, — друзья Антона наверняка ещё здесь. А я попрошусь в ванную.
Главное, закрыться и отогреться. И чтобы ко мне никто не лез»;
— Сейчас-сейчас, — услышала она голос Шолохова и уже по его интонации поняла, что он в квартире один.
— Что с вами, девочка моя! — сказал он.
Она хотела что-то ответить, но вместо этого губы её повело на сторону, и она громко всхлипнула.
Вид у неё был настолько жалкий, что Антон, видно, сообразил все сам, а что не сообразил, то вообразил. Он схватил её за плечи и почти силой впихнул в ванную.
— Быстро запускай горячую воду, все снимай и сиди. Где-то у меня с собой аспирин.
Она сидела по горло в горячей воде, но её продолжала колотить дрожь.
Никакой задвижки в двери ванной не было. Антон постучал в дверь.
— Ой, не надо! — вскрикнула она, но он уже заглянул в щёлку.
— Я тебе сделал шипучий аспирин, наш, французский. Его надо выпить в горячем виде. Держи. — И он протянул фарфоровую кружку. — Осторожно, горячий.
Да не прячься ты! — сказал он, садясь на край ванны и видя её судорожные попытки прикрыть одной рукой то, что было над водой. — Я, знаешь, сколько этих ню нарисовал… Можешь считать меня медсестрой, хотя нет, медбратом.
— Спасибо, — ответила она так тихо, что сама еле расслышала свой голос из-за шума воды.
— Я что хочу сказать. — Антон продолжал сидеть на краешке ванны, и голос его звучал смущённо. — Ты же тут век сидеть не будешь, а дамскую одежду я с собой не вожу, сама понимаешь… Ага, уже улыбаешься! — заметил он обрадованно.
— Но у хозяина квартиры, это мой друг, есть дочка. Сейчас-то она взрослая. Я тут порылся в шкафу, кое-что нашёл — старое, но чистое… — Она представила себя в застиранном детском фланелевом платьице и решила пока не отвечать. — Ещё есть мой халат, махровый. Он совсем новый. Правда, тебе будет длинноват, красавица…Так что лучше?
— Твой халат, конечно, лучше, — выговорила она.
— Я тоже так думаю, — согласился Антон и пошёл за халатом.
Семья, которая уступила Антону квартиру, была наверняка очень домашней. У ванны лежал удобный красивый коврик, на стене, рядом с её мокрой одеждой — большая мягкая махровая простыня. Над раковиной — зеркало, в красивой раме.
Она стояла, закутавшись в простыню перед зеркалом, когда Антон вошёл снова.
— Принёс халат, красавица!
Она позволила ему снять простыню, чтобы накинуть халат. И когда он развернул Нику лицом к себе и стал, едва касаясь губами, целовать её слегка влажные плечи, сама потянулась к нему и обняла за шею. Он стоял перед ней, нагнувшись, в джинсах и футболке, и она шепнула ему прямо в ухо:
— Что это на тебе такое надето, давай, снимай.
И тогда он, завернув её в халат, понёс в комнату.
За окнами снова грохотал гром, видимо, нагрянула новая гроза, в комнате был полумрак, его время от времени изгоняли молнии. А ей было так хорошо с Антоном, как никогда и ни с кем в жизни. Правда, у неё и был прежде только Аркадий.
— Знаешь, я ведь сначала думала просто ему отомстить, — прошептала Ника, когда они совсем обессиленные легли рядом, и она положила голову ему на грудь.
— А теперь? — спросил он.
— А теперь я ничего не знаю. И не хочу знать. А хочу я, чтобы мы были вместе. Всегда.
* * *
— Ты, это самое, вообще-то прости меня. Ну дурак был, поддался этой сучке.Я ж её сразу погнал.
Аркадий стоял около Ники, и вид его был виноватый. Клавка, та вовсе пряталась по другую сторону зала.
— Ты только не уходи, слышь! Не уходи из номера!
Ника глядела на него с жалостью: муженёк её явно поглупел, причём за один лишь день. Или всегда был такой, да она не замечала?
— Я думала, ты про нашу семью. А ты — про номер!
— Да ладно, чего там! Ну один раз привёл бабу! С кем не бывает, слышь! Ну не буду я больше! Ты только не ломай номер, нас же в Париж не возьмут!
— Слушай, отстань, а! — сказала она с раздражением. — Не уйду я из твоего номера. Только не прикасайся ко мне. — И она брезгливо отдёрнула руку, за которую он было взялся.
Так они и работали — в тот день и в следующие. Аркадий Летал под куполом от перекладины к перекладине, успевая сделать несколько сальто, она исполняла на скрипочке свои мелодии, а потом расстреливала шары, забрасывая зрителей искрящимися снежинками конфетти и букетиками искусственных цветов.
Отработав номер, она мчалась к Антону. В городе снова установилась душная, липкая жара, и, войдя в квартиру, Ника первым делом залезала под душ.