Войскунский Евгений. Кронштадт

   Чего не скажешь о лейтенанте Галкине. Этого прислали в тот же день, что и Иноземцева, – явно по ошибке. Командир минно-артиллерийской боевой части (бэ-че два-три) на корабле был, и вдруг еще одного шлют, Галкина. Чего-то напутали в кадрах. Но признаваться в ошибке кто любит? Быстренько сообщили кадровики на запрос Волкова, что Галкин назначен дублером командира бэ-че два-три и пусть Толоконников обучит его делу в кратчайший срок. Н-да… не позавидуешь Толоконникову…
   Военфельдшер Уманский – виноват, старший военфельдшер – на корабле старожил, с тридцать девятого года, то есть, что называется, с киля. Смотри-ка (вдруг изумился Козырев), лысеет наш военфельдшер! Вон какие заливы врезались в чернявую голову. Раньше всех поел, попил, отер большой рот, откинулся на спинку дивана.
   Командир Волков тоже закончил чаепитие. Набивает желтым табаком трубочку с прямым лакированным чубуком, басит:
   – Прошу задержаться, товарищи командиры. Потом приберешь, Помилуйко, – взглядывает на вестового.
   Тот понимающе исчезает.
   – Значит, вот какая обстановка, – негромко начинает Волков.
   А обстановка тяжелая. Очень тяжелая обстановка. Предстоит совершить переход до Кронштадта в условиях активного противодействия противника. Проще говоря, враг намерен уничтожить Балтфлот. Из шхер северного финского побережья возможны атаки подводных лодок и торпедных катеров. Южный эстонский берег занят немцами, – вероятно, они уже подтянули сюда авиацию и артиллерию, чье воздействие следует ожидать. И пожалуй, главное: минная опасность. Известно, что противник усиленно минирует позицию от маяка Каллбодагрунд на севере до мыса Юминда на эстонском побережье. Придется прорываться сквозь минные поля. Прорыв осложняется погодой. Шторм задерживает начало движения: при ветре семь баллов не смогут идти малые корабли – катера и вспомогательные суда. С тралами тоже при такой волне не пройдешь. Но прогноз обещает ослабление ветра, и, как только погода улучшится, начнется движение флота на восток. Порядок движения: первыми пойдут транспорты в сопровождении сторожевых кораблей, тральщиков и катеров – морских охотников – четыре колонны. За ними – отряд главных сил с флагманом – крейсером «Киров». Затем снимется с якорей отряд прикрытия с лидером «Минск». Последним выйдет в море арьергард.
   Теперь о базовых тральщиках. Пять БТЩ пойдут в голове отряда главных сил, остальные пять – в голове отряда прикрытия. Главная задача – траление. Идти и идти генеральным курсом, пробивать фарватер. «Гюйс» пойдет в отряде прикрытия.
   Командирам боевых частей – объяснить людям предстоящую задачу, упор – на бэз-укоризненное несение ходовых вахт. И конечно, бдительность. Сигнальные вахты усилить наблюдателями, каждому дать свой сектор наблюдения. («Ясно, штурман? А вам, помощник, проконтролировать».) Мотористам обеспечить бэз-отказную работу двигателей, точное и быстрое выполнение реверсов. При воздушных атаках понадобится маневрирование. («Ясно, механик? Чтоб никаких ваших втулок и крышек. А вам, помощник, проверить…»)
   – Вопросы?
   Помолчали с минуту, впитывая услышанное. Да, обстановка трудная (думает Козырев). Узким коридором прорываться – между Сциллой и Харибдой…
   – Разрешите, товарищ командир, – говорит он. – Как насчет прикрытия с воздуха?
   – Не могу сказать. – Волков разжигает погасшую трубку. – Не знаю. Но думаю, полагаться надо на зенитное оружие и маневр. Еще вопросы есть?
   – Есть, – говорит лейтенант Слюсарь. – Каков маршрут прорыва?
   – Пойдем главным фарватером по центру залива. Проложите курс на маяк Вайндло – Большой Тютерс – Толбухин.
   – Почему не южным фарватером? Последние разы ведь так ходили…
   – Последние разы! – Волков пустил в подволок длинную струю табачного дыма. – Неужели сами не понимаете, штурман: Юминда у немцев.
   – Это я, товарищ командир, понимаю, но ведь на главном фарватере минная опасность…
   – Начальству виднее, штурман. Южный фарватер закрыт.
   Начальству виднее (думает Козырев). Это верно. Но Гриша Слюсарь не пустой вопрос задает. Южный фарватер проложен между мысом Юминда и южной кромкой немецких минных заграждений, дважды мы тут проходили спокойненько. Теперь-то, понятно, обстановка изменилась, немцы наверняка поставили пушки на Юминде – но ведь пушки эти, надо полагать, не малого калибра, достанут и до середины залива…
   Ну, комфлотом лучше знает обстановку, так что – оставим (командует молча Козырев) свои сопливые соображения при себе…
   – У тебя добавления будут, Николай Иванович? – неторопливо повел командир взгляд на военкома.
   У комиссара добавления есть. Мобилизовать все силы на выполнение важной боевой задачи… Наблюдателей за минами особо проинструктировать… Но – команду минной опасностью не запугивать. Помнить надо, как в речи товарища Сталина сказано: основным качеством советских людей должна быть храбрость…
   Хорошо в кают-компании, тепло. Плафон льет желтый свет на стол, накрытый чистой скатертью, на панели, отделанные под дуб, на портрет вождя, на карту европейской части Советского Союза, на которой начал было комиссар отмечать движение линии фронта, да бросил (рука, видно, не шла). На буфете – веточка сосновая в граненом стакане, шахматы и шашки. Отличное место – кают-компания. Место, где можно расслабиться…
   Спохватился Козырев, стряхнул подступающую дремоту, закурил папиросу.
   – Не понимаю, товарищ комиссар, – обиженно надувает полные губы Иноземцев, – почему вы считаете это моим недосмотром. Крышка цилиндра не рассчитана навечно…
   – На хороший уход рассчитана техника, – прерывает его военком. – Понятно, нет? Я сам срочную мотористом служил, так что вы мне тут не разводите всякие оправдания.
   – Ничего я не развожу, только хочу сказать, что при самом идеальном уходе невозможно обнаружить…
   – Помолчите, механик, – басит командир. – С вас не взыскивают за эту крышку. Но мы предупреждаем с комиссаром: техника должна работать бэз-отказно. И все.
   – Есть, – говорит механик.
   Ишь, зарделся (думает Козырев), верно, что красная девица… Тьфу, в сон клонит – до красной черты…
   – Когда убедитесь, что все в порядке, – сами лично! – говорит военком, – тогда отдохнуть лягте. По возможности, так? А мы с Михал Давыдычем, – кивает он на Уманского, – чтоб собрание не устраивать, лично с коммунистами и комсомольцами побеседуем.
   Сколько же ночей я не спал (думает Козырев, прикуривая новую папиросу от окурка)? Ох, много… не сосчитать… Ладно… «В раю ужо отоспимся лишек…»
   Теперь они остались втроем – командир, военком и он, Козырев.
   – Что в сводке сегодня, Николай Иванович? – спрашивает Волков.
   – Бои на тех же направлениях, Олег Борисыч. Кингисеппское, Смоленское, Новгородское.
   – Одесское, – добавляет Козырев. – Как быть с Галкиным, товарищ командир? Толоконников докладывает, что нет никакого толка от его дублерства.
   – Что так? – Посасывая погасшую трубку, командир глядит на карту европейской части.
   – Такой лейтенант – забытый богом и отделом кадров.
   – Бог тут при чем? – замечает военком.
   – Ну, так уж говорится. Попрошу, товарищ комиссар, к словам не цепляться.
   Политрук Балыкин смотрит на Козырева, подперев кулаком тяжелую нижнюю челюсть.
   – А вас, помощник, – говорит он спокойно, – попрошу нервозность не разводить. Давеча при погрузке хватались за наган – на глазах у бойцов нервы распускали. Нельзя так, товарищ Козырев. Помнить надо, как было сказано: чтоб в наших рядах не было места – и так далее.
   – Что – «и так далее»? – резко спрашивает Козырев. – Я цитату помню до конца, там о трусах и паникерах. Вы что хотите сказать?
   – Продолжение цитаты лично к вам не отношу, предупреждаю только, чтоб держали себя в рамках, – понятно, нет? Разговор был о Галкине, вот к нему и относится прямо: перепугался Галкин.
   – А раз перепугался, списать на берег, едри его кочерыжку, – говорит командир. – Балласт на корабле держать не буду. Списать, помощник, как только придем в Кронштадт.
   – Есть, – отвечает Козырев. – Разрешите выйти, товарищ командир.
   – Норовист больно, – как бы про себя замечает военком, когда помощник вышел, притворив дверь кают-компании.
   А командир – задумчиво, тоже как бы про себя:
   – Кингисеппское направление… К Ленинграду рвутся.
 
   В носовой кубрик сбегает по крутому трапу старший краснофлотец Клинышкин – бескозырка лихо заломлена, в руках пузатый черный чайник.
   – Эй, минеры-комендоры, подставляй кружки!
   Себе тоже налил, сунул в кружку палец, потом потряс им, подул охлаждающе:
   – Ух, хорошо! Горячий!
   Старшина группы минеров мичман Анастасьев спустился попить чаю со своими матросами.
   – Несурьезный ты человек, Клинышкин, – говорит он, с крестьянской основательностью размазывая кубик масла на толстом ломте хлеба – Все тебе смешочки. Палец в чай суешь. Обстановки не понимаешь.
   – Точно, – кивает краснофлотец Бидратый, с чмоканьем прихлебывая чай. – Одно слово – зубочес.
   – Как, как? – заинтересовался Клинышкин. – Зубочес? Умри, земляк, лучше не скажешь!
   – Какой я тебе земляк?
   – Ты из Сальска, я из Саки, чем не земляки? – хохотнул Клинышкин. – Ку-уда поехала? – Это он кружку свою придержал, от качки двинувшуюся к краю стола. И опять обратил к Бидратому заостренное книзу лицо, сияя добродушно и голубоглазо: – Хочу тебе, Митя, дружескую услугу сделать.
   – Не надо мне от тебя услуг, – подозрительно глядит Бидратый. Но в желтоватых круглых глазах у него – интерес.
   – Чтоб уши у тебя при еде не шевелились, хочу их жидким стеклом приклеить к голове.
   Сам же первый и смеется Клинышкин.
   – Язык себе сперва заклей, – сердито советует Бидратый и с чмоканьем делает глоток.
   Анастасьев с привычно-спокойной строгостью прикрикнул на них:
   – Хватит, вы! Завелись уже. Не для смешочков момент. – И вытерев губы чистым платком: – Пока время есть – кто козла забить желает?
   Козла забить, однако, не удается. В кубрик спускается лейтенант Галкин.
   – Попили чаю? – говорит он, быстрым взглядом окинув кубрик. – Не все еще? Ну, ничего… Подвиньтесь, мичман. – Он садится рядом с Анастасьевым на банку. – Попрошу внимания, товарищи. Значит, нам предстоит переход в Кронштадт…
 
   В машинном отделении пьют чай мотористы. Здесь душно. Дизеля, недавно остановленные, еще пышут рабочим жаром. Пахнет разогретым маслом, соляром.
   Старшина первой статьи Фарафонов, старшина группы мотористов, занят осмотром дизелей. В узких закоулках машины тесно его квадратным плечам.
   – Чай остывает, старшина! – зовет моторист Бурмистров. Не получив ответа, он поворачивает хитрющий нос к худенькому краснофлотцу, сидящему на разножке напротив. – Зайченков, а Зайченков, давай сменяемся, я тебе махорку, ты мне масло. А?
   Зайченков только головой мотнул. Он с шумом тянет из кружки чай.
   – Угорь легче выдавить, чем из тебя слово, – вздыхает Бурмистров. – Чему только тебя в детском садике учили?
   – Бурмистров, – говорит Фарафонов, светя лампой-переноской на сплетение труб. – Погляди, какой подтек. Сальник надо новый набить.
   – Чай допью, сделаю.
   – Потом допьешь.
   Бурмистров, однако, не торопится. Зайченков молча поднимается, берет разводной ключ.
   – Отставить, Зайченков, – повышает голос Фарафонов. – Старший краснофлотец Бурмистров, выполняйте приказание!
   Неохотно встает Бурмистров, залпом допивает из кружки, отбирает у Зайченкова ключ, бросает ему вполголоса:
   – Никогда не лезь, салага, поперед батьки.
   В машинное отделение спускается инженер-механик Иноземцев.
   – Ну как, мореплаватели?
   – Нормально, товарищ лейтенант, – говорит Фарафонов, вытирая руки ветошью. – Матчасть в порядке. Только вот охлаждение немного подтекает.
   – И прилежный Бурмистров героически устраняет подтек, – понимающе кивает Иноземцев.
   – Это мы сейчас, товарищ лейтенант, – ухмыляется Бурмистров, звякая ключом. – Сейчас мы новый сальничек…
   Старшина мотористов Фарафонов до службы окончил в Москве техникум, у него среднетехническое образование – вещь серьезная. Да и сам Георгий Васильевич, даром что молод, человек серьезный. Он Иноземцеву, когда тот на корабль пришел, очень помог разобраться в механическом хозяйстве. И держал себя при этом тактично. Надо бы то-то сделать, товарищ лейтенант… надо бы то-то с техсклада выписать… Само собой, он подчинялся механику по службе, но, будучи комсоргом корабля, был отчасти и начальством для комсомольца Иноземцева. «Такое вам поручение комсомольское будет, товарищ лейтенант: редактором стенгазеты и боевого листка…»
   Квадратный в плечах, с рыжеватыми усами над прямой линией рта, выглядит Фарафонов старше своих двадцати четырех. Иноземцев, конечно, тоже не мальчик, двадцать два скоро стукнет, но первое время он чувствовал себя рядом с Фарафоновым каким-то несолидным… постыдно молодым, что ли… Потом обвыкся в машинном отделении (техника, в общем, несложная – подай топливо, получи нужное число оборотов), к людям привык в ежедневном общении – но в глубине души робел перед старшиной группы. А может, не робостью это называется, а как-то иначе, – скажем, признанием авторитета? Трудно сказать. Всегда, сколько помнил себя Иноземцев, был с ним рядом кто-то более опытный и, ну вот, иначе не скажешь, авторитетный. Так было в школе, так и в училище. Так почему бы и не на корабле?
   – Давайте поближе, товарищи, – говорит Иноземцев.
   Он объясняет мотористам, трюмным и электрикам боевую задачу. На переходе техника должна работать безотказно. У Иноземцева даже получается, как у командира, решительное ударение на первом слоге.
   – Бэз-отказно, – повторяет он. – Потому что переход будет трудный…
   С досадой он слышит, как забубнили два Степана – старшие краснофлотцы Тюриков и Носаль. Оба они недавно назначены командирами отделений, у Тюрикова левый дизель (отчего и называют его Степан-левый), у Носаля – правый (Степан-правый). Вечно они спорят. По любому поводу, да и без повода тоже, потому что нет ничего легче, чем «завести» нервного, вспыльчивого Степана Тюрикова. Он заводится с пол-оборота. И язвительный Степан Носаль этим пользуется.
   – Ну, что там у вас? – взглядывает на спорщиков Иноземцев. – Неужели помолчать не можете десять минут?
   – Извиняюсь, товарищ лейтенант! восклицает Степан-левый сиплым простуженным голосом. – Носаль вот грит, отсюда до Кракова двести миль! А я грю – триста! Двести – это от Курисари до Таллина!
   – Отсюда до Кронштадта двести двадцать миль, – говорит Иноземцев.
   – Во! – торжествует Степан-правый. – Я ближе к истине!
   – Да тихо вы! – говорит Фарафонов. – Сколько ни есть миль, все будут наши.
   – Товарищ лейтенант! – никак не уймется Степан-левый. – А правда, что бомбы, которые мы в Курисари доставили, на Берлин сыпятся?
   Это строжайшая тайна. Несколько базовых тральщиков, «Гюйс» в том числе, в середине августа доставили из Кронштадта в Куресааре – порт на острове Эзель – секретный груз. Секреты за борт корабля вообще-то не улетают, но по корабельным каютам и кубрикам расходятся быстро. Да и как их скроешь, если при погрузке было видно: плыли под стрелами портовых кранов ящики с бомбами. А уж бомбы! Таких моряки не видывали – говорили, что в полтонны и даже в тонну весом. А в порту Куресааре груз принимали летчики – голубые просветы на нашивках тоже видны невооруженным глазом. Не требовалось особой сообразительности, чтобы этот рейс сопоставить с оперативными сводками, сообщавшими – уже несколько раз – о том, что наша авиация бомбит Берлин. Разговоров много шло об этих неожиданных бомбежках: ведь с какого расстояния влепили Гитлеру в самый глаз!
   – Не знаю, Тюриков, – терпеливо говорит Иноземцев. – Вернее, знаю столько же, сколько и вы. Может, теперь помолчите немного?
   – Помолчу, товарищ лейтенант, – застеснялся Степан-левый.
   – Вот спасибо. Значит, задачи у нас следующие…
 
   Соседа по каюте, штурмана Слюсаря, конечно, нет. В море Слюсарь торчит безвылазно в ходовой рубке.
   Скинув ботинки, Иноземцев раздвигает синюю репсовую портьеру, укрывающую койки – одну над другой, – и забирается на верхнюю. Великое дело – побыть хоть недолго одному. Без Слюсаря.
   С первого дня донимает его Слюсарь подначками. Тогда, в первый день, за ужином в кают-компании, только познакомившись и расспросив – кто да откуда, Слюсарь вдруг сделался задумчив, морщины по лбу пустил.
   – Никак не могу припомнить слова к одной песне, – обратился он к Иноземцеву. – Мотив помню, а слова – нет. Не поможешь, Юрий Михайлович?
   И напел, мерзавец, всем известный простенький мотив: та-ра-ра-ра та-ра-ра-а, та-ра-ра-ра ра-ра…
   – «Дайте в руки мне гармонь, золотые планки», – напомнил Иноземцев.
   Только этого и нужно было Слюсарю.
   – А… не хочешь? – спросил он с добродушной ухмылочкой.
   Комиссара не было тогда за столом, комиссар эту словесность не любит, и при нем Слюсарь не решился бы на такую «покупку». А Волков усмехнулся только. И Козырев засмеялся, и другие командиры. А он, Иноземцев, покраснел, промолчал, вместо того чтоб отбрить насмешника.
   Вот и с каютой ему не повезло. На переходе из Куресааре в Таллин крупным осколком бомбы пробило борт как раз в том месте, где была каюта инженера-механика. Пробоину заткнули, заделали, но жить в аварийной каюте нельзя, и его, Иноземцева, сунули в каюту к Слюсарю, благо она двухместная. Временно, конечно, до зимнего ремонта. Но до зимы еще надо дожить…
   Поспать надо часок, вот что. Иноземцев закидывает руки за голову, закрывает глаза. Привычно плещется, ударяя в борт, вода. Покачивает. Привычно гудит внизу дизель-генератор.
   Странно все-таки повернулась у него, Иноземцева, судьба. Учился в хорошем институте, уже к диплому шло, готовился стать кораблестроителем, как вдруг прошлой осенью их курс перевели в Высшее военно-морское инженерное училище имени Дзержинского – в Дзержинку. Согласия не спрашивали. Флоту нужны инженеры-механики, понятно? Как не понять. Раз нужно, значит, нужно…
   Поспать! На переходе вряд ли удастся.
   Нет, не спится. Мысли снова и снова переносят Иноземцева в Ленинград. Тогда, в июне, была у него хорошая гонка с госэкзаменами, с практикой на Балтийском заводе. Домой удалось уволиться только раз, в начале месяца. А 21-го, в субботу, собрался было, да неудачно: увольнения почему-то отменили. Из дежурки он позвонил домой и услышал Танин голос. «Здорово, сестрица-каракатица», – сказал он. Вместо обычного ответа «здорово, братец-квадратец» в трубке раздался всхлип, а потом жалобная скороговорка: «Ой, Юрка, хорошо, что ты позвонил…» – «Чего ревешь? – спросил он, еще сохраняя благодушно-покровительственный тон, но уже охваченный дурным предчувствием. – Химию завалила?» То, что он услышал в ответ, поразило его. Пришло из Мурманска письмо от папы, что было в письме, она, Таня, не знает, но мама быстро собралась и уехала в Мурманск. Кому-то позвонила, просила помочь с билетом и вот – два часа назад отправилась на вокзал. «Может, отец заболел там?» – сказал Иноземцев. «Я тоже так подумала, но мама сказала, что – нет, папа здоров, просто им нужно срочно повидаться. Тебе велела передать, чтоб не беспокоился… Мне оставила пятьдесят рублей и суп на два дня…» – «Погоди ты с супом, Танька. Сказала она, когда вернется?» – «Сказала, что уезжает на несколько дней… – Таня опять всхлипнула. – Юрка, приезжай… я боюсь чего-то…» – «Не смогу сегодня – увольнение отменили. Ты сдала химию?» – «Да, вчера… четверка…» – «Ну, молодчина. Это последний экзамен? Значит, кончила школу, поздравляю… Почему молчишь? Что надо сказать?» – «Спаси-ибо», – протянула Таня. «И прекрати реветь, слышишь? Завтра я приеду».
   Назавтра началась война. В училище был митинг, и сказало начальство на том митинге, что выпуск у них будет ускоренный. И верно, завертелась, закрутилась учебная машина, и в субботу 5 июля стояли уже они в строю в новеньких кителях с лейтенантскими нашивками, и начальник училища вручал им дипломы.
   Только 6 июля вырвался наконец Иноземцев домой. От трамвайной остановки на Кирочной несолидно бежал с чемоданом до дома, взлетел на третий этаж – и прилип к запертой двери. Звонил, стучал – ни черта. Горячим потом прошибло его. Что еще стряслось, гос-споди?… На стук выглянула из своей квартиры соседка, вдова известного полярника. Сказала, что Софья Петровна еще не приехала, а Таня, может, в магазин вышла. «Зайди ко мне, Юра, что ж стучать без толку». Она, соседка, их всех хорошо знала, – дом-то был полярников, тут все друг друга знали по зимовкам, плаваниям, по Арктическому институту. «Анна Осиповна, – спросил Иноземцев, – что в Мурманске могло случиться? Почему отец срочно вызвал маму?» – «Почему вызвал, не знаю, – сказала соседка, глядя на Иноземцева сквозь пенсне. – Не похоже это на твоего отца. Я Ми-хал Алексеича давно знаю, с тех пор, как начинали станцию на Тикси. Деликатный он…» – «Вы говорите, не похоже… Что ж тогда? Почему мама уехала с такой срочностью? Тане сказала, что дело не в болезни…» – «Мало ли что, – медленно проговорила Анна Осиповна, подняв седые брови. – В жизни полно неожиданностей, Юрочка».
   Через полчаса он увидел Таню с балкона. Она шла быстрой своей походкой, тоненькая и острогрудая, больше похожая на нескладного подростка, чем на девушку, которой почти восемнадцать. На ней было сиреневое платье, открытое до плеч, и белые босоножки. Иноземцев вышел ей навстречу на лестничную площадку, Таня радостно ойкнула, повисла у него на шее.
   В квартире было неуютно и пусто, – наверно, оттого, что матери не было дома. Она часто работала дома – редактировала книжки для детей – и заполняла квартиру властным голосом, твердыми шагами, долгими телефонными разговорами с авторами книг.
   Отец постоянно бывал в разъездах, командировках – в квартире он скорее был гостем, чем обитателем.
   От матери пришла только одна открытка из Мурманска, от 25 июня. Таня уже читала Иноземцеву эту открытку по телефону, теперь же он прочел сам, всматриваясь в быстрый разбег немногих строк и пытаясь проникнуть в их скрытый смысл. «Жду прилета папы с Н. Земли, придется задержаться еще на несколько дней… Очень тебя прошу питаться нормально, не забывай покупать кефир… Ужасно, что началась война…» Ничего тут не было такого, что могло бы помочь догадке. Почему нужно непременно дожидаться возвращения отца с Новой Земли? А если он там застрянет? Если и сама мама застрянет в Мурманске? Ведь там фронт недалеко: Финляндия воюет на стороне Гитлера…
   Дымя папиросой, размышлял Иноземцев – уже не над открыткой, а над словами соседки. В жизни полно неожиданностей…
   – Ты слышишь, что я говорю? – дошел до его слуха голос сестры. – Светкина мама обещала нас устроить.
   – Куда устроить? – насторожился Иноземцев.
   – Ой, ты как будто оглох! Мы хотим поступить на курсы медсестер, и Светкина мама…
   – Что за дичь ты несешь, Танька? Не на курсы будешь поступать, а в Академию художеств.
   Таня с детства чудесно лепила. Пластилин оживал в ее руках, превращаясь в головы знаменитых писателей и героев их произведений. Что-то было в ее манере лепки острое, свое. Последние годы Таня занималась во Дворце пионеров, лепила уже из глины, пробовала работать с камнем. Все ей удавалось, каракатице этакой. Откуда только силы брались в этих ручках-палочках? Танина Пассионария – голова Долорес Ибаррури – года два назад получила первую премию на ленинградской выставке детского творчества. А еще раньше «Пионерская правда» поместила фотографию Танькиного Мцыри. Да что говорить, ее дорога прямехонько вела в Институт живописи, ваяния и архитектуры при Всероссийской академии художеств – там уже знали ее работы.
   Придумала тоже, дурочка, – курсы медсестер!
   – Так война же, – сказала Таня. – Ты пойми: война!
   – Ну и что? Раз война, значит, всем надо садиться этот… как его… корпии щипать?
   – Какой корпии? – удивилась Таня. – Что это?
   Иноземцев и сам толком не знал, что такое корпии, – читал где-то, что щипали его женщины для полевых лазаретов, а теперь вот всплыло в памяти странное словцо. Он велел Тане сидеть дома и приготовить что-нибудь поесть, а сам поехал в общежитие университета, что на проспекте Добролюбова.
   Огромный шестиэтажный дом общежития был полон голосов, топота, хлопанья дверьми. Вприпрыжку бежали вниз по лестнице парни с чемоданами. Кто-то сверху орал, перевесившись через перила: «Нинка, Ванечка, где же вы? Давайте все в тридцать вторую прощаться!» За дверью сорок четвертой комнаты гремело радио: «С той поры золотой грезил я о свиданье с тобой…»