Страница:
Линейный корабль «Марат» стоял в Морском канале, в акватории Ленинградского торгового порта. Все четыре башни линкора – главный калибр – были развернуты в сторону Южного берега. Двенадцать могучих стволов, предназначенных для морского боя, били по суше. Выброшенные из них в громе и пламени двенадцатидюймовые снаряды, каждый весом почти в полтонны, обрушивались на батареи и живую силу противника у горящего Урицка, у подножья Пулковских высот. Корректировочный пост, высаженный на берег, давал все новые и новые цели по заявкам пехоты. Немцы пытались подавить губительный огонь «Марата». Вокруг линкора рвались снаряды, были попадания: 14 сентября снаряд угодил в трубу, другой – в люк жилой палубы, 15-го – три попадания в бронированный борт…
Шестнадцатого еще усилился тяжкий рев маратовских орудий. Во всех четырех башнях комендоры находились безвылазно, сюда приносили им еду и чай. Перерывы между стрельбами все более сокращались.
Только что отстрелялись в первой башне. В ожидании новых команд стояли по местам, полуоглохшие от непривычно длительной стрельбы, молчаливые, настороженные. В погребе, находящемся глубоко под башней, уши у артиллеристов не закладывало так, как наверху, в боевом отделении. Сюда, в бронированную коробку, набитую боезапасом, звуки боя доходили приглушенными. В свете ламп, забранных металлическими сетками, поблескивали смазкой ровные ряды снарядов в ларях.
Старшина первой статьи Непряхин, командир погреба, прислонился спиной к ларю, скрестил на груди длинные руки. Гаврики – так он называл свою команду – отдыхали после работы. Саша Коротков грудью налег на бортик лотка – стального корытца для снарядов. Первогодки – шустрый трепливый Погожев и добродушный силач Ваня Долинин, льняная голова, – о чем-то тихо переговаривались. Все они были в парусиновых робах с черными номерами на груди. Перчаток брезентовых никто не снимал.
– Старшина, – сказал Погожев, сбив бескозырку на затылок, – пора бы нас с Долининым комендорами провести. Сколько можно ходить в строевых?
– Точно, – поддакнул Долинин. – Схему подачи изучили? Изучили.
– Подачи, – передразнил Непряхин окающий говорок Долинина. – Салажата, года еще не служите.
– Полета литров компота не выпили, – вставил Коротков, кривя заячью свою губу.
Он-то был штатный комендор. Кроме того, он всегда Непряхину подыгрывал.
– Будете, будете комендорами, ребятки, – сказал Непряхин. – Я уже командиру башни доложил, что созрели вы, как огурец на грядке. В первом же приказе по бэ-че проведут вас в комендоры.
В динамике трансляции крякнуло.
– В погребе! – раздался высокий голос командира башни. – Подать боезапас!
– Есть подать боезапас! – отрепетовал Непряхин в раструб переговорной трубы.
И пошло! Долинин закатил стальную тушу снаряда со стеллажа на подвижную тележку – кокор и включил рубильник. Взвыл мотор лебедки, кокор пошел вверх, до промежуточного лотка, оттуда Погожев отправил снаряд на опрокидывающий лоток и дальше – на подвижные питатели. Отсюда снаряд плавно лег на вращающуюся платформу, и Коротков перегрузил его на зарядник. Так же – и следующие два. Нижняя схема загружена. Непряхин, проверив, положены ли к снарядам полузаряды – холщовые длинные мешочки с порохом, – дает зарядникам ход наверх, и они уносят боезапас в перегрузочное отделение, откуда он подается в боевое отделение, к орудиям. А нижние зарядники тем временем опускаются в погреб для новой загрузки. Так дело и идет. На подачу двенадцать секунд. Как учили.
Башня на наводке. Залп!
Глухо доносится в погреб громовой раскат. Непряхин со своими гавриками работают споро. Плывут один за другим, движимые электричеством, снаряды. Башня вздрагивает от залпов.
Около часа работали почти без перерывов. Слышали сквозь рокот моторов глухие удары – это рвались где-то в огромном теле линкора ответные снаряды. Понимали: серьезный идет бой, но что там делается наверху, конечно, не знали. Погреб – пространство ограниченное, отсюда ничего не увидишь. Тут – начало артогня. Можно, находясь тут, лишь представить себе, как вымахивают на Южном берегу мощные столбы разрывов.
Но в боевой рубке на планшете управляющего огнем видно все – место линкора в Морском канале, и торговый порт, и побережье у Стрельны – Урицка, по которому ведется огонь. Это самое жаркое место, отсюда – главная сейчас угроза Ленинграду…
А еще виднее – с корректировочного поста на Южном берегу. В окулярах стереотрубы, выдвинутой из замаскированного хвойными ветками укрытия, корректировщик – старший лейтенант из артиллерийской боевой части «Марата» – видит танки… танки, выползающие из лесочка… Минуту спустя радиорубка доложила на главный командный пункт линкора: «Корректировочный пост передает: огонь по Приморскому шоссе, ориентир – завод пишущих машинок. Скопление танков!»
Карандаш управляющего огнем отмечает на планшете новые координаты. Новое целеуказание дается во все четыре башни…
– Подать боезапас!
И снова уплывают вверх загруженные зарядники.
– Какое сегодня число? – спрашивает Погожев, отправив на платформу очередной снаряд. – Шестнадцатое?
Никто ему не отвечает. Ну да, шестнадцатое, день без конца, четвертый десяток снарядов (это Непряхин про себя считает), а если все четыре башни взять, то уже за сотню перевалило… В один-то день… Что же там делается, на Южном берегу?…
– Почти сутки не куримши, – вздыхает Погожев.
– Отставить травлю! – морщится Непряхин. Сама мысль о курении нестерпима для командира снарядного погреба.
Глухой гром очередного залпа.
– Подавать боезапас беспрерывно!
Текут лотки со снарядами. Взвывают моторы. Уходят наверх и возвращаются пустыми зарядники. Сорок два (отсчитывает Непряхин).
Вдруг – из динамика вырывается громкий взволнованный голос:
– Маратовцы! Говорит военком корабля. Ленинград в опасности! Мы накрыли огнем танковую колонну противника в Стрельне! Мы должны ее разгромить…
Залп!.. Залп!..
Вот теперь понятно… Спасибо комиссару… Стрельна! Это же надо – Стрельна…
Не видит Непряхин из артпогреба огненный смерч, охвативший Приморское шоссе близ завода «Пишмаш». Не видит, как вздыбливается земля, как мощная сила взрывов рвет на куски и расшвыривает немецкие танки.
– Красиво горят танки! – опять голос комиссара. – Молодцы, комендоры! А ну, дайте ураганного огоньку!
От ураганного огня сотрясается корпус линкора.
– Старшина, – кричит Погожев между делом, – вы с Ленинграда, да? Сколько километров от Стрельны до Питера?
– Двадцать минут на электричке, – отрывисто бросает Непряхин. – Эй, на кокоре! Живее, Долинин, накатывай!
Пятьдесят семь (считает он). Снаряды счет любят… Тут новые звуки доносятся в погреб.
– Слышь, старшина? – насторожился Коротков. – Зенитки заработали.
Можно себе представить, как взъярилось немецкое командование, видя, что гибнет ударная танковая колонна. На линкор «Марат» брошена авиация. Рвутся «юнкерсы» сквозь заградительный огонь корабельных зениток…
Обвальный грохот попадания. В погребе гаснет свет.
– Стоять по местам! – гаркнул в темноту Непряхин. – Включаю аварийное…
Вспыхивает тусклый свет от аккумулятора, предусмотренного для таких вот случаев. Непряхин обводит быстрым взглядом встревоженные лица гавриков.
– Все живы? Продолжать подачу…
– Кокор не идет в электрическую, – хрипит подкатчик Долинин.
– Зарядник не идет, – докладывает Коротков. А из динамика – голос командира башни:
– Как в погребе?
– Механизмы не идут в электрическую! – кричит Непряхин в переговорную трубу.
– Перейти на ручную подачу!
– Есть перейти на ручную…
Яростно стучат наверху зенитки. А тут, в погребе, непряхинские гаврики, обливаясь потом, гонят вручную тяжелые механизмы подачи. Опустили кокор, закатили снаряд. А снарядик – будь здоров, четыреста семьдесят один килограмм «живого веса»… Прорвался снова в трансляцию голос комиссара:
– Маратовцы! Не пропустим фашистов в Ленинград! Стреляйте! Стреляйте!
Непряхин бешено крутит рукоятку платформы.
– С ходу в Питер захотел? – бормочет сквозь стиснутые зубы. – Н-на, получай!..
Можно сказать, на руках подали боезапас на верхнюю схему.
Залп! В клубах огня и черного дыма взлетают на воздух танки на Приморском шоссе.
– Я т-те покажу Стрельну… сволочь… – выдыхает Непряхин, перегружая вдвоем с Погожевым очередной снаряд. Они сбросили робы и тельники. Вздулись мускулы на руках. Лица заливает горячий пот.
Грохот взрыва – вторая бомба попала в линкор. Башня содрогнулась. Непряхина отбросило взрывной волной. В погребе гарь, дым. Поднимаясь, Непряхин видит: с раструба вентиляции сорвалась крышка, и оттуда сыплются искры… острые язычки огня… Тут раздумывать некогда, тут кидайся! Непряхин спиной закрывает вентиляционный раструб, одновременно пытаясь, занеся руки назад, нащупать крышку. Коротков подоспел, вдвоем они ставят крышку на место.
– Непряхин! – голос командира башни. – Что у вас? Непряхин шагнул к переговорной трубе, отвечает, бурно дыша:
– Где-то пожар… Из вентиляции искры…
– Аварийная команда тушит пожар. Вентиляцию задраить! Продолжать подачу боезапаса!
А снаряды перекосились на стеллажах, тут и там стали «на попа» – прокладки, как видно, повылетали. Непряхин, схватив ломик, отковыривает снаряд. Кричит – нет, рычит:
– Под второй ряд опускай кокор!
Долинин что было сил крутит рукоятку, подает кокор. Пошел снаряд по лоткам…
– Я т-те покажу Ленинград… – орудует Непряхин ломом.
Ползут вверх зарядники, движимые руками со вздувшимися в нечеловеческом усилии мышцами.
Залп…
Израненный «Марат», отбиваясь от «юнкерсов» и продолжая бить по Приморскому шоссе, снимается с якоря.
А в Стрельне, близ завода «Пишмаш», низко стелется огромное черное облако. Пламя долизывает уродливые сплетения металла. Уцелевшие танки уползают в лес.
И вот наконец:
– Дробь! – голос командира башни. – Орудия и приборы на ноль! Осмотреться в боевом, в перегрузочном, в погребе! Раненых отправить в лазарет! Линкор идет в Кронштадт.
Непряхин как стоял у стеллажа, так и опустился на палубу.
Ноги сразу отказались служить.
– У вас ожог на спине, старшина, – говорит ему Погожев. – В лазарет надо. Давай помогу.
Непряхин глядит на Погожева, на измученном его лице появляется улыбка, и он говорит чуть слышно:
– В Кронштадт идем… Слыхали, гаврики? В Краков…
Лазарет «Марата» забит ранеными. Один из фельдшеров, занятый перевязкой, мельком взглянул на Непряхина, бросил:
– Ходячий? В старшинскую кают-компанию! Пошел Непряхин коридорами, вверх-вниз по трапам, запах погашенных пожаров бил в ноздри. От этого кислого дымного духа корабельные коридоры казались чужими. У знакомого артэлектрика из четвертой башни, шедшего навстречу с забинтованной рукой на весу, узнал Непряхин: большая кают-компания разрушена взрывом бомбы, поэтому «филиал лазарета» пришлось развернуть в старшинской, там всех легкораненых обрабатывают.
А спину Непряхину жгло все жарче. Боль, совсем незаметная в первые минуты, теперь прибывала – ввинчивалась меж лопаток. Пожалел Непряхин, что отмахнулся от помощи гавриков: сам, дескать, до лазарета дойду…
Добрел кое-как – ноги привели. А дальше помнил смутно. Только и помнил, как уложили его на стол задницей кверху и вкатили противошоковый укол. Очнулся он позже и обнаружил, что лежит на брюхе в родном кубрике, на собственной койке, перебинтованный, пропахший гнусной мазью.
– Очухались, товарищ старшина? – услышал он и, поведя глазами, увидел Погожева, присевшего на корточки возле койки. – А то ведь у вас шок начинался, врачи сказали.
– Он у меня где начнется, – с трудом проговорил Непряхин, – там и кончится. Ты зачем здесь?
– Как зачем? Короткое послал вам на подмогу. Я вас из кают-компании в кубрик тащил.
– А-а… Ну, молодец. Возьми с полки пирожок.
– Чего взять?
– Пирожок.
Погожев засмеялся. Он одним ртом смеялся, глаза оставались такими же выпученными, нахальными.
– С тобой, старшина, – сказал, смеясь, – как в цирке.
– Ладно, иди-ка в погреб. Приберитесь там, чтоб полный ажур. Я маленько отлежусь и приду проверю. Ванечке своему скажи – будете комендорами. Заслужили.
Старшина первой статьи Непряхин Виктор закрыл глаза.
А ведь совсем недавно, вспоминал он, была в Кронштадте весна. Солнцем был доверху залит двор школы номер два, шефствующей над линкором «Марат». И он, Непряхин, после волейбола подходит к русоволосой девушке в белой майке и трусах и говорит:
– У тебя хорошие данные для игры. Она молчит, глаза смущенно потупила.
– А мы ведь не познакомились, – продолжает он весело. – Меня зовут Виктор. А тебя?
Тут она как стрельнет глазами, как выпалит:
– Вот переоденусь, тогда и познакомимся.
Вышла из школьного здания в светлом платье и зеленом жакетике, с портфелем – и подругой у левого борта. Чинно протянула руку лодочкой:
– Надя Чернышева.
А подруга – бойкой скороговорочкой:
– Оля Земляницына.
Лучше бы, конечно, без подруги, но что поделаешь. Пристроился Непряхин к Наде Чернышевой с правого борта, и пошли они втроем по Коммунистической, через Якорную, по бульвару на Советской, под голыми еще ветками лип и каштанов, мимо памятника Беллинсгаузену, что стоит против Дома флота. На афише у дверей Дома флота написано крупно: «Антон Иванович сердится».
Надя неразговорчива, помалкивает больше. Этой Оле Земляницыной лишь бы посмеяться. Ну а он, Непряхин Виктор, старается. Как говорится, трали-вали.
Вдруг Надя вскинула на него взгляд.
– Ты где научился так подавать? – спрашивает.
– Чего? – не понял Непряхин, а самого до печенки продрало от ясных Надиных глаз.
– Мяч подавать где научился? В юношеской сборной?
– А-а… – улыбается Виктор. – Нет, в сборной техникума. В городскую юношескую меня кандидатом взяли, только не успел там поиграть.
– Почему?
– В тридцать девятом стукнуло восемнадцать – и тут флот Балтийский по мне заплакал. Как раз я кончил техникум, подал в индустриальный. А поучиться не успел. Остригли меня наголо и – будь здоров – в Краков, в Школу оружия. Я ведь комендор, девчата.
– А то мы не видим! – указывает Оля на красный штатный знак на рукаве непряхинской суконки – скрещенные орудийные стволы.
– Поиграть ты не успел, поучиться не успел, – говорит Надя. – Ничего ты не успел.
– Да успею еще! – отмахивается Виктор. – Не старик же я. Вы, девчата, «Антон Иванович сердится» смотрели?
– А я, – говорит Надя, – буду в медицинский поступать.
– Правильно, – одобряет Непряхин. – Только волейбол не бросай. У тебя к нему способности.
Он, словно бы невзначай, берет Надю под руку.
– Прямо! – Она отнимает руку.
Так, разговаривая, они идут втроем по бульвару сквозь весеннюю игру солнечных пятен и тени. У Морской библиотеки – красивого полукруглого здания с колоннами попарно – Надя останавливается. Ей надо в библиотеку – книжки взять по истории и литературе. Виктор говорит: «Я тебя подожду тут». – «Нет, – отвечает, – не жди, не надо. До свиданья». Ухватился Виктор за это «до свиданья», стал настойчиво предлагать встретиться в следующую субботу. Нет, никаких свиданий… «Да ты ж сама сказала: „до свиданья"…» – «Ну, это… все так говорят… не цепляйся к словам». Такие строгости, что хоть в канал кидайся… Оля Земляницына с понимающей улыбочкой попрощалась и ушла, ей к маме надо было зайти на работу в Учебный отряд, – Виктор сердечно простился с ней. Но Надю все же удержать не смог – упорхнула, скрылась за высокой дверью библиотеки.
Не таков, однако, был Непряхин Виктор, старшина первой статьи с «Марата», чтобы так вот взять и уйти несолоно хлебавши.
Спустя полчаса Надя, выйдя из библиотеки, увидела: у низенькой ограды палисадничка, разбитого вдоль библиотечного здания, стоял Непряхин, его широкая штанина зацепилась за столбик ограды, Виктор дергался, бился, пытаясь высвободиться. Он и не заметил, как вышла Надя. Крутился вокруг столбика, приседал, руками размахивал…
Надя изумленно вскинула брови и засмеялась, зажав рот ладошкой. Тут Виктор увидел ее, сердито сказал:
– Помогла бы лучше, чем смеяться.
– Как я… как тебе помочь? – спросила она.
– Садовника кликни… или не знаю кого… пожарную команду вызови…
– Да ты просто потяни наверх. – У Нади слезы потекли от нового приступа смеха.
– Просто… – Непряхин дергался всем телом. – Тебе просто, я тут уже полчаса… Ага, ага! – Нагнувшись, потянул штанину кверху. – Пошло, кажется… – Стянув клеш со столбика, выпрямился снял мичманку, помахал ею перед носом. – Ф-фу! Замучился…
Он проводил Надю до ее дома на улице Аммермана, всю дорогу нес веселую чепуху, байки из морской жизни рассказывал. Надя смеялась. Немного не доходя до дому, посерьезнела вдруг, сказала, что ужасно боится первого выпускного экзамена, сочинения.
– Да не бойся, – сказал Виктор. – Что ты – образ Татьяны не знаешь? Или этих – лишних людей?
– Если бы Татьяна… А то попадется «Что делать?». Сны Веры Павловны… Я плохо эту вещь понимаю.
– А чего тут понимать? Напишешь, что все сны сбылись, и дело с концом.
– Видно, что ты артиллерист, – сказала Надя. – Тоже мне, выпалил… Сны Веры Павловны вовсе не сбылись, потому что это была утопия.
– Утопия? – Виктор сбил мичманку на затылок и глубокомысленно наморщил лоб. – А это что – плохо разве?
– Конечно, плохо, – убежденно сказала Надя. – Утопия – это когда мечтаешь беспочвенно. Вот Вера Павловна швейную артель создала, и все там было по справедливости – да? А на самом деле это утопия. Ее Фурье придумал, французский утопист.
– Умная ты, – качнул головой Виктор. – А все-таки – что ж тут плохого, если все по справедливости?
– Потому что при царизме, когда власть у дворян, у помещиков, не могла существовать такая артель. Для нее почвы не было, понимаешь?
– Это понятно. Но при советской-то власти почва появилась? Появилась. Почему ж ты говоришь, что не сбылись сны?
– Не знаю, – сказала Надя. – Нам так объясняли… Утопии не сбываются, потому что утописты не понимали классовой борьбы… Ну, я пришла. – Она остановилась у подъезда.
– Мы эту вещь проходили, конечно, – сказал Виктор, глядя на освещенное майским солнцем нежное Надино лицо, – но я плохо помню. Только Рахметова помню, как он спал на гвоздях. Замечательный был человек.
– Он был новый человек, – поправила Надя. – Он для революции себя готовил – не то что лишние люди, которые только болтали.
– Лишние – конечно, – согласился Виктор, очень ему не хотелось, чтобы Надя ушла. – От них ведь никакого толку, от Онегиных этих, Печориных…
– А мне Печорин нравится. Ну, до свиданья…
– Погоди! У меня покоя не будет, если не узнаю, как ты сочинение сдала.
– Прямо! – Надя порозовела.
– Попрошусь в среду в увольнение. У нас командир башни хороший мужик, отпустит… Надя, в среду, значит, в девятнадцать тридцать буду здесь тебя ждать.
Надя не ответила, юркнула в подъезд.
В среду Виктор получил увольнение на берег, но дежурный командир, как назло, тянул резину, придирчиво осматривал строй увольняющихся – гладко ли выбриты, хорошо ли начищены ботинки и бляхи. Было как раз девятнадцать тридцать – три с половиной склянки отбили на линкоре, и пошел перекатываться скляночный звон по кораблям, – когда дотошный дежурный наконец распустил строй. Виктор ринулся к трапу, сбежал на гранит Усть-Рогатки и припустил по длинной причальной стенке. По Октябрьской, вдоль стены Морзавода, мчался быстрее лани, подковками ботинок выбил искры из чугунной мостовой возле Пенькового моста, поворотил на Аммермана, вихрем пронесся мимо бани и в девятнадцать сорок пять встал как штык у Надиного подъезда. Стоял он долго. Курил подряд. Из подъезда вышел дядька с лихими бровями, в кителе, в фуражке с морфлотовским «крабом», подозрительно оглядел Виктора, спросил:
– Кого ждешь, морячок?
– Виталия Лазаренко, – ответил Виктор.
Почему ему в голову пришла фамилия этого циркового артиста, прыгуна знаменитого? Трудно сказать. Бровастый хмыкнул и пошел, клешами метя щербатые плиты. Потом в дом вбежали двое подростков, затеяли там потасовку, не давая друг другу ступить на лестницу, ржали, дурачки жизнерадостные.
А Нади все не было. Наверное, в полдвадцатого она выглянула, мысленно назвала Виктора трепачом и вернулась к себе. Горько стало Виктору. А все из-за каплея этого, дежурного по кораблю. Все ему покажи, заразе, и носовой платок чтоб чистый был, и гюйс чтоб не был травлен известью… Откуда только берутся такие изверги рода человеческого? И ведь, скажи, какая подлость: если у человека важное дело, так уж непременно случайность норовит ему подставить ножку…
Поток горьких мыслей прервало появление Нади. Она вышла в белом беретике набекрень, в черном костюмчике в белую полоску, в белых сетчатых босоножках – и Виктора мигом подняло теплой волной и понесло-о-о в голубое вечернее небо…
Это, конечно, душу его понесло. Сам же он, с улыбкой от уха до уха, вытянулся, отдал честь и сказал:
– Здрасьте, товарищ Надя. Она ответила сухо:
– Здрасьте. – И мимо прошла, будто Виктор был не человеком, пришедшим на свидание, а деревянным столбом для подвески проводов. А когда Виктор двинулся за ней, бросила коротко: – Не иди рядом.
Ладно, Виктор приотстал. Вот же (думал он) маменькина дочка боится, чтоб маменька из окна не увидела. Да зачем мне этот детский сад?
Но, размышляя таким образом, Виктор послушно шел за Надей, словно посторонний прохожий. Свернув на Интернациональную, нагнал ее, пошел рядом. Она и бровью не повела. Запрета, однако, на сей раз не последовало.
– Как сочинение написала? – спросил Виктор.
– Ничего. Пятерку получила.
– Поздравляю, Надюша, – обрадовался Виктор. – Вот здорово! А какая была тема?
Надя повернула влево на улицу Комсомола.
– Ну, я пришла.
– Куда пришла? – опешил Виктор.
– К подруге.
– Да какая подруга?! Я же тебе свидание назначил!
– Я на свидания не хожу. До сви… Прощайте, – сказала она и шагнула к парадному, из которого бил сильный кошачий дух.
– Надя, погоди! – Виктор проворно заступил ей дорогу. – Нельзя же так. Я с чистой душой к тебе, а ты… Я ведь не кусаюсь. Чего ты боишься?
– Я не боюсь. – Она подняла на Виктора взгляд и тотчас отвела в сторону. – Мы уговорились с подругой заниматься. В пятницу письменная по математике.
– До пятницы еще ого-го сколько времени, так что часок вполне можно погулять. Пойдем, Надюша, я тебе всю математику расскажу – от а плюс бэ в квадрате до бинома Ньютона.
Надя помотала головой. Однако не прервала его настойчивых слов, слушала с задумчивым видом, потом сказала:
– Пойдем. Только не час, а полчаса погуляем.
Они пошли по Советской, вдоль старых офицерских флигелей, в чьи окна смотрелся светлый вечер. Перешли по мостику Обводный канал. В этой части Якорной площади, за Морским собором, было безлюдно. Только у дверей артклассов торчал толстенький главстаршина с сине-белой повязкой на рукаве – покуривал, пялил скучающие глаза на идущую мимо парочку.
За оврагом плотной зеленой стеной стоял Летний сад. Склоны оврага тоже были зеленые, деревья тут лишь недавно выгнали листья и казались окруженными нежным салатным дымом. По дну оврага бесшумно тек тонкий ручей. Слева виднелся голубой прямоугольник бассейна. Этот уголок Кронштадта очень смягчал его суровый облик.
Медленно шли они вдоль оврага. Виктор искоса поглядывал, как переступают белые босоножки, одна – другая, одна – другая, до чего занятно!
– Этот овраг, я слышал, для того прорыли, чтоб вода из дока выливалась самотеком в тот бассейн, – сказал Виктор. – Да?
– Кажется, – рассеянно ответила Надя.
– А из бассейна ее в залив, что ли, откачивают?
– Не знаю.
– Эх ты, кронштадтка! Свой город не знаешь.
– А что я должна знать? Я Кронштадт не люблю и уеду скоро отсюда.
– Куда уедешь?
– В Ленинград. Буду в мединститут поступать.
– Ах ну да, ты же говорила! Правильно, Надюш! Перебирайся в Питер, а я отслужу на флотах – тоже вернусь в любимый город. Будем вместе гулять. Я тебя поведу в «Пятилетку», это наш Дом культуры. Там каждую субботу танцы. Потанцуем с тобой, а?
Надя не ответила. Она была задумчивая сегодня. Сорвала былинку, покусывала нежный стебелек. А уж Непряхин Виктор старался!
– У нас во дворе жил настоящий бандит, он из нагана отстреливался, когда за ним пришли, и одна пуля попала в окно первого этажа, а там паралитик сидел в своей коляске, трубку курил, так поверишь, пуля прямо в трубку угодила, выбила ее из зубов. Паралитик до того испугался, что вскочил и побежал прятаться в чулан. А ведь он десять лет сидел с неподвижными ногами…
Надя слабо улыбалась, слушая.
– Ты почему такая грустная? – вдруг спросил он.
Она не ответила. Как раз они дошли до бассейна, остановились на краю оврага. Было очень тихо, безветренно. Вечер наливался жемчужным светом, предвещая таинственные изменения белой ночи, когда улицы становятся незнакомыми, а дома – легкими и как бы ненастоящими. Вдруг Виктор заметил, что Надя дрожит.
– Тебе холодно? – сказал он. – Эх, я по форме три!
Форма номер три означала фланелевую рубаху, надетую поверх белой форменки, и черные брюки. Бушлат, который Виктор мог бы накинуть на Надю, в эту форму не входил.