Всеволжский Игорь. Ночные туманы

   Я вспомнил Сарычева, его милое, застенчивое лицо, вспомнил, как он смешил, бывало, матросов в свободное время, вспомнил, как отмечал я заслуги его перед строем...
   Продолжал размышлять.
   "Товарищ адмирал?" - спросил дежурный врач. Значит, и адмирал звонил не раз в госпиталь. А на адмирале нет никакой вины за то, что случилось.
   У адмирала людей в подчинении в десятки раз больше, чем у меня. И все же он в госпиталь приехал раньше меня...
   Лэа не пришла ночевать. За окном лил тяжелый дождь. Веста повизгивала во сне. За стеной похрапывала старушка Подтелкова. Один я не спал. Я представлял себе врачей в белых халатах у постели больного и Лэа, мою Лэа, среди них, у изголовья умирающего Сарычева.
   Несколько дней и ночей шла борьба за жизнь Человека. Молодого, лишь начинавшего жизнь Человека, которому никак нельзя умереть. Когда меня допустили в палату, я увидел какие-то сооружения, из которых медленно капали в вены больного живительные растворы, врачей, склонившихся над ним, и Лэа, хлопотавшую тут же.
   С материнской нежностью она обтирала лоб Сарычеву, поправляла подушку, улавливала его почти беззвучные просьбы.
   Усатый хирург больше меня не отчитывал. Он говорил мне коротко:
   - Не гарантирую, но появились надежды. Сарычев нам помогает. Борется огромной волей своей - волей к жизни. Такой молодчина!
   И верно. Однажды раскрыл он глаза и узнал меня.
   Слабое подобие улыбки появилось на его губах. Он сказал внятно:
   - А я не умру... Мне нельзя умирать...
   В эти дни я проникся огромным уважением к людям в белых халатах. Не мы одни несем вахту на мостике.
   Вахту несут и они. Раньше, проходя мимо каменных корпусов госпиталя, я взирал на них равнодушно. Теперь я знаю, что происходит за стенами.
   Сарычева часто навещали товарищи. Через полтора месяца он пришел на корабль.
   - Я знаю, вы сами ошибку свою осудили. К счастью, жив он остался. Только бессердечный человек в случае его смерти мог бы шагать по жизни спокойно. Вы не сумели бы. Надеюсь, выводы сделали, Юрий Леонтьевич? спросил адмирал.
   Лэа пришла с дежурства домой, когда я уходил в море. Нам часто так приходилось встречаться - на час или даже на десять минут. Лэа, жена моя, моя радость и счастье, я уверен, что мы проживем с тобой много лет душа в душу, как прожили бабка с дедом!
   Я крепко обнял ее.
   - До скорого, - сказал я, целуя ее, хотя знал, что не возвращусь ни сегодня, ни завтра.
   - До скорого, - повторила Лэа, хотя сердцем почувствовала, что не увидит меня много дней.
   Ну, что ж? Я - моряк, а она - жена моряка.
   Я много плаваю. И это в порядке вещей. Моряком можно стать только в море. И хотя нам помогают нынче совершеннейшие приборы, они не думают за нас, как полагают недоумки и простаки. Приборы не могут заменить человеческий ум. Но человеку они помогают решать сложные задачи. И мы, моряки, их решаем. Днем, ночью, в шторм и в туманы. Нас никто никогда не застанет врасплох.
   После очередных стрельб меня познакомили в Доме офицеров с очень молодым веселым летчиком, и я узнал, что это он кричал нам с небес: "Цель поражена"
   или "Прямое попадание". Мне захотелось обнять его и расцеловать его мальчишеское озорное лицо.
   У меня на столе лежит длинный список под заголовком: "Поздравить с днем рождения". Против каждой фамилии - число.
   День рождения бывает всего раз в году. Родные у матроса далеко, а кое у кого их и вовсе нет. Такому бывает особенно грустно. И когда офицер или матрос видит, что его памятный день не забыли, что его окружают товарищи как радостно у него на душе!
   Вчера я поздравил матроса Куракина. Он сирота. Кок преподнес ему торт. Куракин держал его, и его большие, умелые матросские руки дрожали...
   Относиться бережно и внимательно к людям меня научил адмирал...
   Включаю радио. Георг Отс проникновенно поет "Хотят ли русские войны".
   У адмирала война отняла его лучших друзей, здоровье и молодость. У Бессонова трое ребят, и старший уже бегает в школу. Тафанчук в своем садике выращивает такой виноград, какого не найдешь на всем побережье. Он выдаст замуж дочерей, и они принесут ему внуков. Разве захочет боцман, чтобы бомбы сожгли его садик?! Не хочет воевать и радиометрист Сеня Ивашкин, у него прелестная невеста. Ее зовут Сашенькой. В дни увольнения она терпеливо ждет Сеню у проходной.
   Никто не хочет войны. Но если "останется один только выход, как говорил Алексей Лебедев, и Родина нас позовет" (а для меня Родина - это и бабка, и дед, и мама, и Лэа, и сын, которого мы с нетерпением ждем, и город, дважды возникший из развалин и пепла), я буду драться за Родину, драться и драться с мужеством, стойкостью и отвагой отцов. У них не было моего замечательного оружия. У меня оно есть...
   Мне остается рассказать о том, что произошло при мне в Севастополе, о том, что я узнал от Сергея Ивановича, от жены его Ольги Захаровны и от сына их Севы.
   ГЛАВА, ЗАВЕРШАЮЩАЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ
   ЗАКАТ И ВОСХОД
   Сергей Иванович возвращался пешком, немного усталый, удовлетворенный беседой с офицерами катеров.
   В них он видел себя, и не только себя - Севу Гущина.
   И традиции катерников передавались им, как наследственные черты.
   Адмирал дошел до Большой Морской, когда уже сильно стемнело и в городе стали зажигаться огни. Была суббота, и люди торопились в магазины. Магазины! Их не было в двадцатом году. А в сорок первом? Удивительно приятная вещь витрина, отбрасывающая на тротуар веселый, ласкающий свет...
   Он помнил кромешную тьму и развалины.
   В море, полном мин, было лучше жить, чем на разрушенной суше. А в сорок четвертом, возвращаясь в Севастополь, Сергей Иванович, спеша к своей Оленьке, к сыну, спотыкался о рельсы, выдернутые из земли, о камни, скатившиеся на дорогу.
   Вот и дом. Он выстроен из инкерманского камня. Он светится всеми окнами. На месте его стоял другой дом, в нем тоже жили люди, приходившие с моря. Их давно уже нет. Иногда задумываешься об этом.
   - Ну вот, наконец-то, - встречает Сергея Ивановича жена.
   - А что, разве поздно?
   - Да нет, не поздно, мой милый (она нежно целует его), но Брюшковы уезжают от нас. Ждут тебя, чтобы проститься.
   - Разве они нашли себе комнату?
   - Да, нашли.
   - И удобно устроились?
   - Говорят, хорошо.
   Застенчиво вошел лейтенант, неся на руках сынишку, за ним жена его, Вера.
   - Мы пришли, товарищ адмирал, поблагодарить вас...
   И вас, Ольга Захаровна, за все, что вы для нас сделали, и просим извинить за беспокойство, - довольно нескладно, но искренне говорил Брюшков.
   - Для всех нас, флотских людей, существуют неписаные законы морского товарищества: в беде товарища не оставь, помоги, поддержи, выручи... Сергей Иванович потрепал по розовой щечке сынишку Брюшкова, спросил:
   - Теперь-то приличная у вас комната?
   - Да, нам повезло! Комната в новом доме, и не слишком уж дорого!
   - Пригласите на новоселье?
   - Конечно!
   Брюшков сходил за такси, и они уехали.
   И в квартире, хотя Брюшковы никогда не шумели, стало вдруг непривычно тихо.
   - А что у Дементьевых? - спросил Сергей Иванович жену.
   - Мы с Машей Филатовой попали в самую перепалку.
   Уголь сырой, печку растопить трудно. Вероничка вся в угольной пыли, из глаз текут черные слезы, и она размазывает их по щекам. Дементьев кричит: "Посмотри, как ты выглядишь!" А она: "Ах, тебе противно мое лицо?" Тут мы с Марией Филипповной стали стыдить Вероничку и получили отпор! Вам хорошо, мол, старухам, живете в хороших квартирах да в чистоте, а моя молодость проходит в стирке и готовке еды, в грязи, в топке печки... Маша пыталась сказать, что мы в ее годы начинали жизнь куда хуже. Жили в развалинах, в холоде, во всем был у нас недохват... Куда там! Завелась Вероничка: "Нечего меня агитировать! Не для того я за моряка выходила, чтобы быть прачкой, стряпухой и истопницей..."
   Дементьев, бедный, готов был сгореть от стыда...
   А Маша сходила во двор, принесла воды. Налила в таз, позвала Вероничку: "Пока что умойся, красавица", растопила печь: "Вот и старухи на что-нибудь пригодились". Вероничка умылась. "Извинись перед мужем". - "Ну уж, нет!" "Извинись, говорю. Ты офицера обидела". И она, представь, извинилась...
   - Эх, как хотел бы я, чтобы все они жили в новых отличных домах! Ведь все эти ссоры добра не приносят. Отражаются и на службе, - вздохнул Сергей Иванович. - Хочу, чтобы все были счастливы...
   Он устал. Не хочется включать радио, . не хочется смотреть телевизор. Раньше такого с ним не случалось.
   Годы... или здоровье? Раньше никогда не болел. Решил, что у него железное сердце. Но в последнее время иногда возникала тупая боль. В руке, от плеча до локтя.
   Вскоре она исчезала, и он забывал о ней. Но стоило ему поволноваться и становилось трудно дышать. Боль возникала и под левой лопаткой. На днях он с трудом добрался до своего кабинета и рухнул на стул. Хорошо, что окна были раскрыты настежь. Широко раскрытым ртом он жадно ловил морской ветерок. Старался дышать полной грудью и чувствовал, что воздуха ему не хватает...
   Сколько он так сидел, не помнит... Боль утихла. Дышать стало легче.
   - Сережа, ты хочешь лечь? - спрашивает жена.
   - Да, хочу.
   - А чай будешь пить?
   - Пожалуй, не буду.
   Сергей Иванович ложится. Жена прибирает в столовой. Рано утром он пойдет на свои корабли. В субботу придет из училища Сева.
   - Сережа, ты спишь?
   - Нет, а что?
   - Сырин будет читать в библиотеке свои мемуары.
   - Сырин?
   - Да. Я хочу сказать своему начальнику, кто такой Сырин...
   - Не говори. Пусть читает.
   - Ты придешь?
   - Может быть.
   - Стоит ли?
   - Надо послушать. Он кто, полковник в запасе?
   - Да.
   - Ну, что ж! Интересно.
   Он спит. Ольга Захаровна знает: его годы уже на исходе. Неизбежна отставка. Другие к ней приближаются с радостью. Отслужили свое, пора отдохнуть. Сергей не таков. Он не терпит слова "отставка". Он любит свою профессию моряка. Свое море. Свои корабли.
   Вечер, посвященный неизданным мемуарам Никодима Львовича Сырина, не собрал многочисленных слушателей. Сам Сырин сидел во главе стола, а возле него юлил маленький человечек, похожий на запятую. Он непрестанно что-то нашептывал Сырину. Сырин был в сером просторном костюме, его редкие волосы были приглажены и блестели от изобилия бриолина. Чисто выбритое лицо лоснилось, на нем сидели неприятно вдруг вспыхивающие глаза, способные насквозь просверлить человека. Чемто он был похож на хорька.
   Вечер открыл знаток литературы, энтузиаст библиотечного дела, патриот Черноморского флота Александр Платонович Кунцев. Очень немолодой, почти старик, хлопотливый, уютный, с близорукими глазками и черепом, начисто выбритым, Александр Платонович объявил, что сегодня товарищ Сырин, полковник в запасе, выносит на суд черноморцев-читателей еще не напечатанные (видите, какая нам оказана честь!) свои мемуары о днях далеких и тем самым чрезвычайно интересных для молодежи, ибо воспоминания участника великих боев всегда для нас ценны, они вдохновляют молодежь нашу, не знающую войны, на подвиги в мирное время. Но и старшему поколению приятно будет вновь окунуться в прошлое, пережитое, вспомнить то, чем все они жили в то незабываемое и великое время...
   Ушки у Александра Шгатоновича покраснели и как-то вдруг оттопырились, глазки слегка заслезились, и он вытер их чистым платком. И обернулся к Сырину:
   - Мы благодарим вас, Никодим Львович, за то, что вы приехали из Симферополя. Мы вас внимательно выслушаем и выскажем вам свое нелицеприятное мнение.
   - Я должен предупредить... гм, гм... - откашлялся Сырин, - что труд этот трудоемкий и, конечно, было легче командовать, драться насмерть с фашистами, чем писать, но, как говорится, и не боги горшки обжигают. Вот и я попробовал... гм, гм... написать то, что пережил... А впрочем, мы лучше приступим... гм, гм... Напоминаю, - сказал он железным голосом, - что рукопись издательством принята и одобрена. Пишу я лучше, - хихикнул он, а читаю хуже, а посему попросим товарища Белахова, указавшего мне редакционным своим карандашом на промахи некоторые мои... Мы не будем отнимать ваше драгоценное время. Слишком много часов бы понадобилось, чтобы ознакомить вас со всем трудом полностью, поэтому прочтем лишь часть его... об участии моем в великих черноморских боях... Рудольф, читай...
   Человечек, похожий на запятую, опять пошептавшись с Сыриным, раскрыл рукопись на заложенной заранее странице и начал читать.
   Читал он скороговоркой, словно торопясь, как бы не истекло отведенное ему время. Сырин впивался взглядом в каждого из немногочисленных слушателей. Он явно смешался, когда увидел Сергея Ивановича. Но потом успокоился и, довольно покачивая головой и даже слегка улыбаясь, продолжал слушать монотонное чтение Белахова.
   Он вспоминал в своих мемуарах, как незадолго до Великой Отечественной войны пришел на дивизион катеров, где люди были распущенны и не готовы к грядущей войне, командиры катеров молоды и вовсе не опытны. Пришлось ночей не спать, готовя их к неизбежным боям. Автор был глубоко убежден, что, невзирая на пакт, заключенный с Германией, Гитлер накинется на нас не сегодня, так завтра. И он давал молодым командирам задание - ходить в шторм с двойной нагрузкой топлива и торпед на далекие расстояния. И когда началась война и в севастопольские бухты посыпались мины, молодые командиры по указанию Сырина вышли прочесывать бухты. И на флагманском катере, рискуя жизнью, шел в опасную, а может быть, и в смертельную операцию и он, Сырин. Дальше, немного отвлекшись от руководящей роли своей, Сырин рассказывал о геройских подвигах черноморцев. Прочесть об этом можно нынче в любой хрестоматии. Мемуары были написаны бойко и хлестко, тем газетным языком с красотами стиля, каким пишут начинающие журналисты.
   Много прочел Бялахов в тот вечер. Даже о гибели "моего друга и ученика Гущина", хотя в это время Сырин давно уже был совсем в другом месте и на интендантской должности. (Впрочем, для того чтобы описать гибель Гущина, нужно было лишь полистать запыленные комплекты "Красного черноморца".)
   Наконец чтение было закончено. Сырин с чувством пил воду, опорожняя стоявший перед ним пузатый графин.
   Александр Платонович, очень довольный, предложил:
   - Поблагодарим товарищей Сырина и Белахова за доставленное нам удовольствие и выскажем наше удовлетворение новым ценным вкладом в мемуарную литературу. Такие воспоминания нужны нам, и особенно молодому нашему поколению.
   Потом он предложил высказаться. Встал красавец старшина с серьезным и умным лицом и сказал, что сегодняшний вечер он запомнит надолго. Еще бы! Он узнал много нового и неизвестного о героях-черноморцах, о тех, кто отдал за Родину жизнь, и о тех, кому посчастливилось дожить до наших дней, как товарищу Сырину.
   Сырин сиял. Он сжал одну руку другой и потряс ими.
   Еще один матрос, сильно смущаясь, сказал, что он был счастлив не только услышать воспоминания, но и увидеть героя войны. "А то, когда книжки читаешь, не видишь ведь автора".
   Сырин ему добродушно похлопал. Оба - и старшина, и матрос - потихоньку ушли. Вечер- затянулся, а у них истекал срок увольнения.
   Из-за стола в конце зала встал моржеобразный полковник в отставке Скворцов.
   - Я тоже пишу мемуары, мне есть о чем рассказать молодежи. И я знаю многих из тех, кого вы описываете.
   Но мне думается, вы сами играли в те дни не ту роль, которую себе нынче приписываете. Тем людям, погибшим геройски, о которых вы пишете, по-моему, нечему было учиться у вас. А вот вы у них многому могли поучиться.
   Прежде всего честности, которой вы не обладали, да и не обладаете и сейчас. Недобросовестный труд ваш не достоин опубликования...
   - Ну, уж это решать, я полагаю, не вам... - огрызнулся Сырин.
   - Возможно, - охотно согласился Скворцов. - Я выражаю свое личное мнение. Быть может, к нему и прислушаются...
   - Сомневаюсь!
   - Пожалуйста, - добродушно отозвался Скворцов.
   Тогда взял слово Сергей Иванович. Волнуясь, он все же очень спокойно сказал:
   - Мемуары должны быть прежде всего добросовестными и честными. Если же автор взялся за перо, чтобы выпятить свое, никому не известное имя, присвоить славу погибших, которые не могут подняться и сказать ему:
   "Лжешь!" - грош такому мемуаристу цена... Я умышленно обманул сегодня одного человека. Сказал, что Сырин читать мемуары не будет, ибо мог разыграться скандал. Он человек нервный, горячий. Я говорю о Васо Сухишвили.
   - Вы забываетесь! - побагровел Сырин.
   - Нет, просто я многое помню. В мемуарах вы лжете, что были Гущину и Васо чуть ли не другом... А вы сбежали, оставив товарищей в трудную минуту. Помните?
   Сырин впился в него ненавидящим взглядом. Сергей Иванович хотел продолжать, но острая боль подступила под сердце, и он, стараясь казаться спокойным, закончил:
   - А впрочем, товарищ Скворцов все сказал за меня.
   - Вечер объявляю закрытым, - торопливо сообщил Александр Платонович, напуганный непредусмотренным оборотом дела.
   - Я говорила тебе, что не надо было устраивать этот вечер, - упрекнула Сергея Ивановича Ольга Захаровна по дороге домой. - Ты взволновался...
   - Ничуть. Ты же видела: я был совершенно спокоен.
   - Внешне...
   - Может быть. Боюсь, что мне очень хотелось ударить его по лоснящейся физиономии.
   - Ты бы этого не сделал.
   - Не сделал бы. Лишь потому, что не хочется руки марать. Присядем, Оленька...
   - Тебе плохо, Сережа?
   - Нет.
   Но он сел, откинувшись на спинку скамейки. Ему по хватало воздуха, хотя с моря с силой дул освежающий ветер. Щемящая боль охватила клещами левую руку, молотком застучала в лопатку, и ему показалось, что каждый вздох причиняет все большую боль. Эх, очутиться бы дома, прилечь! Но до дома было не близко.
   - Сережа, такси!
   С легкостью молодой женщины она устремилась к приближающемуся зеленому фонарику.
   Через пять минут Сергей Иванович лежал дома в постели. Боль все еще не унималась. Дышать было тяжело. Он попросил:
   - Оленька, ты бы открыла окно...
   И послушно проглотил горькие капли.
   Что же это? В начале года он проходил диспансеризацию (он пошутил тогда: "инвентаризацию"). Все было в порядке: глаза, как у молодого, легкие - на удивление.
   Сердце стучало нормально. А теперь... Вот так всегда и бывает: человек думает, что он совершенно здоров, а болезнь настигает его и пригибает к земле. И человек сгорает в несколько недель или месяцев...
   - Оленька, я лучше посижу.
   Сергей Иванович сел в кресло. Он всегда посмеивался над людьми, носящими в кармане таблетки и то и дело сующими их под язык. Теперь, пожалуй, и ему придется обзаводиться таблетками.
   - Вызвать врача?
   - Нет, не стоит. Мне легче.
   Но легче не стало. Хотелось встать, походить, полежать, посидеть снова в кресле, лишь бы глубоко дышать... как дышалось всю жизнь...
   ...На днях он встретил на улице капитана первого ранга Измайлова - тот вышел в отставку "по сердцу". Он проклинал всех врачей, не умеющих разрешить "проблему номер один", и говорил, что он, жизнелюб, не живет, а прозябает: "Я любил выпить с друзьями малую толику - запрещено. Любил покурить заветную трубочку - запретили. Волноваться тоже нельзя: запретили. Жену любить - и то с осторожностью. Нет уж, это не жизнь! Я не живу, а доживаю. Лучше уж сдохнуть!"
   Долго ли это будет еще продолжаться?
   - Оленька, ложись, милая, спать.
   Пойти завтра к врачу? Уложит, чего доброго, в госпиталь. А у меня на носу учения, стрельбы. Дивизион Забогалова выходит в отличные. Забегалов у меня молодец!
   - Фу, отпустило немного. Теперь я, пожалуй, лягу, посплю. Ты не возражаешь?
   Он поцеловал теплую руку жены.
   Кажется, действительно отпустило. Легче дышать. Рука болит меньше.
   Он добрался до кровати и лег. Теперь заснуть. И все будет в порядке. А завтра... Сколько дел накопилось на завтра! Разве можно ложиться в госпиталь?!
   На другое утро он пошел на свои катера. Ничего больше страшного не было. Дышалось легко.
   Тучков вышел в море и почувствовал себя молодым человеком. Стоял на мостике рядом со Строгановым, и его радовало, что Строганов показывает себя опытным командиром. Поход был сложным и длительным. Ночью на них опустился густой, как каша, туман - вечный враг моряков.
   Сергей Иванович помнил время, когда в тумане, окутавшем море, гулко и страшно били колокола кораблей.
   Теперь удивительные приборы позволяют плавать в тумане, не снижая скорости хода. Тревожный колокол никому больше не нужен.
   Бывало, Сергей Иванович мог простоять на мостике много часов. Теперь не мешало бы спуститься в каюту командира или помощника, прилечь на часок, другой. Он устал. Но усталость переборол. "Я должен быть молодым офицерам примером".
   Катера шли вперед, прорезая туман, словно масло.
   Шум волн, гул моторов - все это было привычно; и то, что катер переваливался, раскачивался волнами, тоже было знакомо уже много лет. Многочасовой поход закаляет молодых моряков. Он вспомнил тех, которые маются, наглухо запертые рядом с моторами, пожалел их. Но и к этому моряки привыкают.
   И вдруг боль, словно придя из ночного тумана, вцепилась в лопатку, в плечо, потом ударила в ногу...
   - Товарищ адмирал, помочь вам спуститься вниз? - участливо склонился к нему Строганов.
   "Что он заметил? Исказившееся от боли лицо? Может быть, я застонал?"
   - С чего вы взяли? Я не хочу отдыхать.
   - А мне показалось...
   - Да, вам показалось, я не устал.
   Ему пришлось прокричать эти слова. Иначе бы Строганов их не услышал.
   И он не сошел с мостика до тех пор, пока не почувствовал, что ему надо принять эти мерзкие капли, а для того чтобы принять их, надо откупорить пузырек, найти стакан или рюмку, накапать, залить их водой... Значит, надо спуститься в каюту.
   И он ушел с мостика без посторонней помощи, сам, и никто не заметил, с каким трудом он спускался по трапу.
   Принял лекарство и тяжело упал в кресло, чтобы просидеть в нем совсем неподвижно десять минут или тридцать, а может быть, целый час...
   А потом он опять поднялся на мостик, в ночной, уже начинавший рассеиваться туман и увидел Строганова, сосредоточенного и все такого же свежего, как будто поход не продолжался двенадцать часов.
   И хотя на ветру, разгонявшем туман, дышалось легко, Сергей Иванович решил: придется идти к эскулапам. Капитан-лейтенант Говорущенко провоевал всю войну, скрывая от всех порок сердца, и выходил в атаки с больным сердцем, но то было во время войны. А сейчас - имеет ли право он скрыть?
   И вот Сергей Иванович выполнил все, что ему полагалось: раздевался, ложился, садился, вставал и поеживался от охватившего его холодка. Его выслушивали, выстукивали, просвечивали, снимали кардиограмму. Наконец все было закончено. Его судьба решена. И не в его пользу, хотя лицо у врача было веселое.
   - Ну, что? - спросил адмирал.
   - Я думаю, вам лучше всего отдохнуть, подлечиться, полежать у нас в госпитале. Как раз освободилась палата для одного. Вам будет спокойно, как в санатории, товарищ адмирал.
   - И долго, вы думаете, придется мне вылежать?
   - Я полагаю, не меньше двух месяцев.
   - Значит, дело серьезное?
   - Ну, не сказал бы, что очень.
   - Я, полковник, привык говорить в глаза правду.
   И не боюсь правды, сказанной мне.
   - Вам необходимо долго и серьезно лечиться.
   - Когда я должен к вам лечь?
   - Чем скорее, тем лучше.
   - Сегодня?
   - Ну, зачем. Можно завтра. Даже послезавтра.
   - А если я откажусь?
   - В вашем положении - это риск.
   - Ну, а после? После того как я отлежу у вас дватри месяца, отставка? Не отводите, полковник, глаза.
   - Вы сами сказали, товарищ адмирал, то, что я мог бы сказать вам...
   - Спасибо. Люблю морской разговор. Приготовьте вашу одиночную камеру. Я приду послезавтра с утра. Не беспокойтесь, мое слово твердо.
   Сергей Иванович оглядел белые стены:
   - Мне, очевидно, долго придется их видеть...
   Вот и все.
   Сергей Иванович шел берегом, вдоль госпитальной стены, и весь город лежал перед ним на том берегу Южной бухты. И он видел Морской завод, на котором начинал свою жизнь вместе с Севой и Васо. Он видел корабли, населявшие Южную бухту, стоявшие у причалов, и Графскую пристань, к которой бежали быстрые катерки и важные крейсеры, вросшие в воду в Северной бухте... Как стремительно летят годы, не успеешь и оглянуться. Вчера ты тут бегал юным парнишкой, пытаясь устроиться на колесные тральщики, а сегодня пора уходить на покой...
   На покой? А хочется ли покоя?
   Тучков спустился каменным трапом к пристани морского трамвая. Катерок покачивался, поджидая пассажиров. Легонько взвизгнув, привычно двинулся в путь.
   Мордастая старуха с живой курицей в сумке внимательно рассматривала Сергея Ивановича. Может быть, это она была одной из девчушек, прибегавших на их комсомольские собрания в мастерские? Может быть, и она когда-то расклеивала на стенах листовки? Он встретился с ней взглядом - глаза у старухи были мутные и сердитые. Два молодых матроса спорили о кибернетике. Хорошенькая девчушка в матросском бушлатике держала в ладошке зеркальце и поправляла умопомрачительную прическу.
   Графская пристань двигалась навстречу. Рядом с ней был причал для морских трамваев.
   Надо пойти доложить начальству о том, что он выбывает из строя.
   Сегодня - самый тяжелый день в его жизни.
   Что ж. Когда-нибудь он же должен был наступить?
   - Принимай, Филатыч, хозяйство. По приказу командующего, - удивил Сергей Иванович начальника штаба.
   - Шутишь, Сергей Иванович?
   - Такими вещами не шутят. Ложусь послезавтра в госпиталь.
   - Надолго?
   - Надолго. А потом откроют настежь ворота - шагай, Тучков Сергей Иванович, в отставку. Хватит: послужил и навоевался.