Всеволжский Игорь. Ночные туманы

   А тогда мы ждали похода. Куда пойдем? В Одессу?
   В Новороссийск? Пытались выспросить у Стакана Стаканыча. Он отмалчивался. Да, пожалуй, и сам он не знал.
   Приказ Свенцицкого нас огорошил: нашу неразлучную и неразменную троицу разъединяли. К Свенцицкому обратиться мы не осмелились. Но когда пришел Вахрамеев, мы прямо-таки взвыли. Он нас добил:
   - Приказ и я подписал. Вы кто у меня? Комсомольская прослойка. Комсомола много у нас? Раз, два и обчелся.
   Что на это возразить? Возражать было нечего.
   - А потом - все одно, - сказал комиссар почти ласково, - недолго вам быть неразлучными. Одним катером три командира не могут командовать. А я сильно надеюсь, что придет время, все вы будете командирами, хлопцы. Ученье, говорят, свет, а неученье - кромешная тьма.
   Ленин говорит. Слышали? Учиться, мол, надо, учиться и еще раз учиться.
   - А когда нас учиться пошлете?
   - Да недалек уж тот час, - загадочно подмигнул Вахрамеев.
   На место Васо и Севы пришли незнакомые парни Сучковский и Головач, на первый взгляд смахивавшие на клешников. Но вели они себя скромно и ретиво выполняли приказания боцмана.
   Перед самым выходом в море случилось неслыханное:
   командир катера не пришел к подъему флага. Растерявшись, боцман все же приказал поднять флаг. Не пришел командир и к обеду. Вахрамеева тоже не было видно.
   Куда они девались? Ведь назавтра назначен поход! На борт уже погрузили железные бочки с запасным горючим...
   После обеда Стакан Стаканыч отправился на берег.
   Он пришел с невеселыми вестями, которыми и поделился со мной:
   - Тебе, как комсомолу, доверяю, сынок: комиссар стрелял в Свенцицкого, и его будет судить трибунал.
   Поход отменили.
   - Раз стрелял в Свенцицкого - значит, тот заслужил, - убежденно говорил Сева. Он набрасывался на всех, кто утверждал, что комиссар питал личную неприязнь к Свенцицкому, как к бывшему офицеру.
   - Чепуху говоришь! Не таков комиссар!
   Какие-то идиоты додумались, что ссора произошла изза женщины.
   - Да где ты видал, чтобы из-за женщины коммунист стал стрелять в беспартийного? - бушевал Сева. - Чушь!
   Наконец настал день суда.
   Трибунал заседал в маленьком клубе одной из частей. На скамье подсудимых, ничем не отделенной от прочих скамеек, сидел Вахрамеев, уперев руки в колени; он был спокоен. Председатель, старик в потрепанном кителе, похожий на всероссийского старосту, полистал пухлое дело в коричневой папке и заговорил буднично, торопливо, словно спеша поскорее отделаться от неприятной обязанности:
   - Слушается дело по обвинению Вахрамеева Леонида Карповича, тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения, из рабочих, города Бежецка, несудимого, неженатого, члена РКП (б) с тысяча девятьсот восемнадцатого года, занимавшего должность комиссара дивизиона торпедных катеров Черноморского флота...
   Обвинительное заключение было составлено таким канцелярским, судейским слогом, что я с трудом его понимал.
   - Обвиняемый Вахрамеев, - спросил председатель (комиссар, как по команде, вскочил и стал "смирно"), - признаете себя виновным?
   - Признаю, - тяжело и четко бухнул комиссар.
   - Объясните суду, почему вы стреляли в военного моряка Свенцицкого.
   - Потому что он гад и белогвардейская контра, - отчетливо, на весь зал сказал комиссар.
   - Почему вы решили, что Свенцицкий контрреволюционер? - спросил председатель сердитым старческим голосом.
   - Разрешите объяснить, - сказал комиссар. - Аккурат накануне похода ко мне пришел командир катера товарищ Алехин...
   - Тоже, как и Свенцицкий, бывший офицер бывшего царского флота? перебил председатель.
   - Так точно, товарищ Алехин, - подчеркнул Вахрамеев слово "товарищ", пришел к нам из царского флота.
   - Продолжайте, обвиняемый.
   - Пришел и докладывает, что этот гад, эта белогвардейская контра, продажная сволочь, непримиримый наш враг, сделал ему, товарищу Алехину, гнуснейшее предложение.
   - Может быть, вы, обвиняемый, воздержитесь от эпитетов? Употребление их перед судом неуместно. Так какое же предложение сделал Свенцицкий?
   - Этот гад предложил товарищу Алехину увести катер со всей командой в соседнюю капиталистическую страну. Он, сукин сын, провокацию развел, будто бы ему досконально известно, что не сегодня, так завтра все бывшие офицеры царского флота будут арестованы и высланы в концентрационные лагеря.
   - Вы говорите, что Свенцицкий запугивал командира катера и убеждал, что ему другого выхода нет. Но что бы сказала команда?
   - По мысли этого гада...
   - Обвиняемый, я вас предупреждал...
   - По мысли Свенцицкого, команда бы ничего не знала. Есть задание идти и идут, а куда придут, то одному лишь начальству известно. Свенцицкий намеренно убрал из команды двух комсомольцев и заменил их своими людьми, такими же продажными шкурами, как и он сам...
   - Насколько мне известно, на подобные перемещения
   нужна санкция комиссара?
   - Так точно. И я приказ подписал.
   - Как же вы это так? - развел председатель руками.
   - Он ловко подвел, гад, сыграв на комсомольской прослойке. Мол, комсомольцы поднимают дух беспартийных, так дадим же по комсомольцу на катер! Я с таким предложением был солидарно согласен.
   - Допустим. Теперь ответьте на новый вопрос, обвиняемый. Как же так получилось, что вы целиком поверили военмору Алехину, и вам в голову не пришло, что, быть может, у него есть личные счеты с Свенцицким? Ведь они бывшие царские офицеры.
   - Не способен на подлость Алехин! Я с ним пуд соли съел.
   - И вы решили расправиться со Свенцицким своим судом? Вы коммунист, Вахрамеев! - возмущенно выкрикнул старичок председатель.
   - Я забрал с собой Алехина, живого свидетеля. И он повторил в лицо гаду всю правду. Тот бледнел и краснел. Потом закричал, что своим наговором Алехин подрывает авторитет и честь командира Рабоче-Крестьянского Флота, выхватил пистолет... Он бы прикончил Алехина. Тут я и выстрелил...
   - Вы собирались убить Свенцицкого?
   - Он как змей к нам пробрался. За пазухой камень носил. Людям жизнь хотел испоганить, завезти на чужбину. Последний катер - у нас их два, три и обчелся - у Советской власти угнать. Разве чего другого заслужил он, подлая сволочь?
   Вахрамеев весь ощерился, так он был зол. О своей судьбе он, казалось, не думал.
   - У вас есть вопросы к подсудимому? - спросил председатель членов суда.
   - Вы увидели, что Свенцицкий ранен, и ушли? - поинтересовался член трибунала.
   - Так точно. Пожалел, что только перебил ему руку.
   Зато он выстрелить в товарища Алехина не поспел!
   Я позвал Алехина, и мы пошли в Особый отдел.
   - Вы, - спросил второй член трибунала, - служили на эскадренном миноносце "Керчь"?
   - Так точно. Служил торпедистом.
   - И принимали непосредственное участие в потоплении флота?
   - Так точно, торпеды мои пошли точно в цель. Приказ от товарища Ленина был - разве можно ослушаться? Плакали мы, горько плакали, - тут Вахрамеев вытер ладонью глаза, - но чем сволочам-интервентам флот наш отдать, лучше пусть лежит на дне моря...
   - Вы и на берегу воевали?
   - Так точно, на бронепоезде.
   - Ранены были?
   - Шесть раз.
   - Тяжело?
   - В госпиталях не отлеживался. Когда беляки бронепоезд - он "Революция или смерть" прозывался - взорвали, сознание потерял... Очнулся, а руки накрепко связаны... В балку нас повели... Стойкий был среди нас комендор со "Свободной России"... Покажем, говорит, братцы, как умирают красные моряки... "Вставай, проклятьем заклейменный..." запел... Ну и мы подхватили...
   Допеть до конца, гады, не дали! Очнулся я под мертвецами. Кое-как выполз. Крестьянка одна в своей хате меня сохранила... Анной Архиповной звать... Потом воевал.
   В горкоме партии работал. А после по решению Цека нашей партии вернулся на флот. Вот, пожалуй, и все...
   - Садитесь, подсудимый, - мягко сказал председатель.
   Вызывали свидетелей.
   Алехин был бледен. Он подробно отвечал на вопросы суда. Да, Свенцицкий учился с ним в корпусе, был старше его двумя курсами. Свенцицкого не любили за гонор, заносчивость.
   - Я не знаю, как он пришел в Красный флот, мы об этом с ним не беседовали. Я же лично считал, что иного пути для нас, молодых офицеров, нет. Служить России...
   - Врангелевцы тоже считали, что служат России, - оборвал его председатель.
   - Говоря о России, - вспыхнул Алехин, - я говорю о той власти, за которой народ, а не о той, у которой нет за душой ничего.
   Он слово в слово повторил рассказ Вахрамеева.
   - Вы свободны, свидетель. Свидетель Сучковский!
   В зал вошел один из вновь прибывших краснофлотцев.
   - Что вы можете показать по данному делу, свидетель Сучковский? спросил председатель.
   - Моя настоящая фамилия не Сучковский, - волнуясь, заговорил краснофлотец. - Я сын адмирала Бартеньева. Отец после революции ушел с флота и забрал меня с собою на юг. Он говорил, что Россия пропала, надо перебираться в другие страны. Я отказался с ним ехать. Я с детства хотел стать моряком. Под фамилией матери я записался добровольцем на флот. Но черт дернул меня зайти с отцом к бывшему старшему лейтенанту Свенцицкому! Он, придя к нам на катер, спросил меня: "Хотите, я вас переброшу к отцу?"
   Я отказался.
   "А вы знаете, что с вами сделают, если в Особом отделе узнают, кто вы? Вас расстреляют..."
   Он сказал, что уведет катер за морскую границу.
   "Если кто-либо из команды заподозрит неладное, стреляйте без промедления. За вами станет смотреть Головач, а стреляет он метко..."
   - Сегодня утром, - продолжает Сучковский, - мне удалось ускользнуть от Головача в Особый отдел. Я считал, что мой долг так поступить.
   - Садитесь, свидетель.
   Председатель вызвал Свенцицкого. Тот вошел с рукой на черной перевязи. Предупредив Свенцицкого об ответственности за ложные показания, председатель спросил:
   - Что вы можете показать по данному делу?
   Свенцицкий кинул презрительный взгляд на скамью подсудимых.
   - Я убежден, - сказал он раздельно, - что комиссар не в своем уме. Ему место в психиатрической клинике.
   - Вы читали показания обвиняемого?
   - Так точно.
   - Что о них скажете?
   - Что он стрелял в меня - правда. Все остальное наглая ложь.
   - С показаниями свидетеля Алехина на предварительном следствии ознакомились?
   - Так точно.
   - Что о них скажете?
   - Алехин всегда был фантазером. То, что он выдумал, давным-давно напечатано в "Мире приключений".
   - Вы покушались убить его?
   - Ложь.
   - Вы утверждаете, что обвиняемый стрелял в вас без всякой причины?
   - Я же сказал: комиссару место в психиатрической клинике.
   - Секретарь, зачитайте показания свидетеля Сучковского-Бартеньева.
   Свенцицкий переменился в лице, услышав вторую фамилию Сучковского. Пока секретарь читал показания, Свенцицкий вслушивался в каждое слово. Когда показания были зачитаны, он сказал:
   - И это ложь.
   Председатель поднял к близоруким глазам какую-то бумажку.
   - Свидетель Свенцицкий, вот показания, данные сегодня в Особом отделе неким Головачом. Он направлен вами на катер Алехина. Этого не отрицаете?
   Свенцицкий как-то сник и больше не отвечал на вопросы председателя.
   Члены суда пошептались, и председатель объявил:
   - Трибунал постановил взять свидетеля Свенцицкого под стражу.
   Мигом выросли два здоровенных военмора с винтовками. Свенцицкий уходил, высоко подняв голову, но губы у него дергались.
   Вахрамеева оправдали. Я крепко пожал ему руку. Он похлопал меня по плечу:
   - Учись, комсомол, революционной бдительности. Гады пока еще нас окружают кольцом...
   Через несколько дней мы сопровождали канонерскую лодку, только что вышедшую из дока. Ход у нее был тихий, мы ее поносили последними словами, так как не раз приходилось за ней возвращаться. Но мы все же шли вперед, и в каждом порту нас встречали толпы людей.
   Флота по существу еще не было, но люди кричали от всей души: "Да здравствует Рабоче-Крестьянский Красный Флот, наш оплот!"
   Не торопясь, мы обошли почти все порты Черного моря. В Батум пришли под вечер. У мола стояли корабли с иностранными названиями - республика начала торговать с заграницей. На бульваре шуршали пальмы, усатые и бородатые дядьки пили из крохотных чашечек кофе.
   Огромный фонарь ярко светил у Интернационального клуба моряков. В клубе шло собрание. Нарядно одетые девушки с нетерпением ждали танцев. Оратор, как видно, заканчивал речь: в зале нетерпеливо поскрипывали стулья. Он говорил о дружбе моряков всего мира. Закончил призывом к мировой революции. Духовой оркестр грянул "Интернационал". В зале с грохотом стали убирать стулья. Капельмейстер обернулся: нельзя ли уже начинать первый вальс. Я узнал его. Я узнал в этом стареньком человечке, с жалкой улыбкой смотревшем в зал, своего грозного когда-то отца. Он оторопело взглянул на меня. - "Сергей?" - спросил неуверенно. Мы обнялись.
   Он был ранен под Карсом, долго лежал в госпиталях. Теперь жил в Батуме.
   Танцоры жаждали музыки. Отец виновато посмотрел на меня и обернулся к оркестру. Я отошел к стене, постоял, посмотрел, как танцуют, вспомнил наш дуэт из "Роберта Дьявола". Мне было жаль старика. Я простил ему все, все обиды... Того отца больше не было. Был другой, одинокий, по-видимому, очень больной и несчастный.
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   Флот воскресал.
   Уже колыхались на рейде и в бухтах вспомогательные суда, опускались под воду водолазы. Старые черноморцы-коммунисты, отозванные из всех городов, где они застряли после гражданской войны, возвращались домой, в Севастополь. В Москве собирался съезд комсомола, который должен был объявить добровольный призыв на флот. От нас на съезд были выбраны Люба Титова и несколько ветеранов боевого Союза молодежи города Севастополя. Зашел разговор о подъеме "Меркурия", крейсера, полузатопленного интервентами на рейде. Его ощупывали, обследовали и выяснили, что машины подорваны. Механик Возниченко собирался поехать за машинами на Балтику. Там был однотипный крейсер, у которого обветшал корпус.
   Ожили и ободрились старые флотские служаки - сверхсрочные боцманы и старшины. Командующий сказал, что скоро всем дела будет по горло: на флот придет комсомольская молодежь.
   Как раз в это время, осенью двадцать второго, комиссар собрал нашу неразлучную троицу:
   - Ну, что я вам говорил? Отстоял я вас, комсомольцев, своей шкурой за вас поручился. Уверен, не подведете вы Вахрамеева. Поздравляю, ребята: в училище едете, - Ура! - заорали мы.
   - Ни пуха вам, ни пера! Не посрамите родной Черноморский флот. Опасайтесь зазнайства и хвастовства - пустая бочка пуще гремит. А вернетесь, свое отучившись, увидите новые катера и будете командовать ими. Ну, идите к писарю, он выпишет вам документы...
   Я простился с Алехиным. Прощание было сердечным.
   Командир мой сказал:
   - Вы, Тучков, счастливее меня. Меня жизнь помолола изрядно. Желаю успеха.
   Простился и с боцманом. Стакан Стаканыч даже прослезился:
   - Вернешься, может, и под твоей командой поплаваю, а не дождусь, не поминай Степана Степаныча лихом.
   Мы расцеловались. Усы у него были мокрые и колючие.
   Поезд уходил вечером. Мы шли на вокзал с сундучками. Огней было мало. Под ногами хлюпали лужи. Дул северный ветер. Море шумело. Тополя шелестели над мокрой платформой.
   - Ну что, братцы, скажем Севастополю до свидания? - спросил Сева. И мы гаркнули:
   - До свидания, мы скоро вернемся!
   Поезд состоял из теплушек и нескольких классных вагонов. Мы с трудом втиснулись в темный вагон. Нас отчаянно ругали, особенно когда я поставил сундучок кому-то на голову. Поезд тронулся поздно ночью. Мы растолкали лежавших. И заснули под их зловещую ругань, согревая друг друга.
   Каков-то ты, Петроград, каково ты, военно-морское училище?
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   Над Петроградом висел густой серый туман. Моросил мелкий дождик. Мы шли с сундучками своими по прямым и широким улицам, разыскивая наше училище.
   На обшарпанных стенах угрюмых домов еще сохранились надписи: "Все на Юденича!", "Все на защиту Питера!".
   Мы уже знали от питерцев, ехавших с нами, что в Петрограде летом свирепствовала холера и зловещие желтые кареты разъезжали по улицам. А в прошлом году весь город заполонили голодающие с Поволжья. В кинематографах показывали ленту "Скорбь бесконечная" с участием "корифея экрана" Максимова.
   Лавки в домах были заколочены досками, как и у нас в Севастополе. Но когда мы перешли мост через реку, то увидели на набережной несметное количество народу. Это был толкучий рынок; здесь торговали и старым тряпьем, и флотскими мундирами, и сахарином, и подозрительными лепешками. Нас обступили неумытые личности, стали хватать наши сундучки:
   - Продаешь барахлишко, братишка?
   Мы еле от них отделались. Какой-то тип с налитыми кровью глазами и опухшей от пьянства мордой нацелился на мой бушлат.
   Другой подошел, спросил:
   - В порошочках, братки, не нуждаетесь?
   - В каких порошочках? - удивился Сева.
   - В кокаинчике.
   - Иди ты к собачьей матери!
   Вдруг все куда-то побежали, сбивая друг друга с пог. Толстая бабища растянулась на мокром булыжнике, рассыпав грязные тряпки. "Облава, облава", - доносилось до нас. Люди в кожаных куртках и милиционеры хватали всю эту сволочь и отводили в сторону, под конвой красноармейцев.
   - А вы как в этот кабак затесались, товарищи? - подошел к нам пожилой матрос с маузером в деревянном футляре.
   - Да вот, идем с вокзала в училище.
   Он оглядел нас внимательно, но документов не спросил.
   - Прямиком до Невы шагай, мимо Исаакия, там налево. До моста Шмидта дойдешь - тут вам и училище. А я, как видите, революцию от дерьма очищаю.
   Тоже работа...
   Сухо щелкнуло несколько выстрелов.
   - А ну, идите, товарищи, как бы вас не задела. Вооружены, сволочи, мразь ползучая.,.
   И он, взявшись за маузер, устремился прямо на шарахнувшуюся в сторону толпу, На ленточке его бескозырки сверкало золотом всем знакомое имя легендарного корабля.
   Училище поразило нас залами, классами, кабинетами, вытянувшимися чуть ли не на километр. В них легко было заблудиться. Мы были как на большом корабле с его раз навсегда заведенной и налаженной службой, огромными окнами, выходившими на Неву, с подтянутыми старшинами, со знаменем, возле которого стоял курсантчасовой.
   Под этим знаменем курсанты, оставив классы, дрались с Юденичем, шли по ломающемуся под ногами талому льду сражаться с кронштадтскими мятежниками.
   В торжественные дни знамя училища выносили в зал Революции; всего три-четыре года назад в этом зале выступал Ленин!
   Врач, нас осматривавший, спросил Севу:
   - Гущин? А кто ваш отец?
   - Военный фельдшер.
   - А где он?
   - Царем был сослан в Сибирь. А теперь - не знаю.
   - Тогда, мне думается, я знаю. В Смольном работает Гущин. Он бывший военный фельдшер, в семнадцатом вернулся из ссылки.
   - Да ну?
   - А вы, как устроитесь, сходите узнайте.
   Врач даже растрогался от сознания, что нашел сыну отца. Он был стар и сентиментален, у него были очень холодные пальцы, от седых волос пахло одеколоном. Нас он признал полностью годными. Мы в этом и не сомневались.
   Мы даже обиделись, что нас экзаменовали довольно поверхностно, снисходя, очевидно, к тому, что мы комсомольцы и пришли с флота. Мы в снисхождении не нуждались, хотя и не осмелились сказать об этом экзаменаторам, людям весьма пожилым и почтенным, очень ученым на вид,: Почти все они были бывшими офицерами царского флота.
   Мы разместились в кубрике, перезнакомились со своими будущими товарищами, и Сева, отпросившись, слетал в Смольный, откуда вернулся весь начиненный впечатлениями:
   - Прихожу в Смольный, спрашиваю товарища Гущина, мне говорят: "На втором этаже, направо по коридору, четвертая дверь". А у двери - - к нему посетители. Ну, встал в очередь, жду, а как очередь подошла, захожу.
   Вижу, сидит седой старик за столом, на нем китель защитного цвета, на носу очки, читает бумаги, спрашивает:
   - Чем могу вам помочь?
   - Помогите, товарищ Гущин, найти мне отца.
   Он поднял глаза, снял очки, протер, снова надел - да как ахнет:
   - Севка!
   Вскочил, стул опрокинул, обнял, объятия ну прямо медвежьи. Силен, хоть старик! Расцеловались, всплакнули мы оба, а он все повторяет:
   - Как я тебя искал! Как я тебя искал!
   Про брата своего, дядю Степана, он уже знал.
   Да! Он, братцы, Ленина на вокзале встречал и с Лениным в Смольном работал, пока Ленин не уехал в Москву. Батя здравоохранением нынче ведает. Прием закончил, комнатушку свою показал. Маленькая. Койка, да стол, да книжек десятка два.
   - Мне, - говорит отец, - больше ничего и не требуется. Угостил бы я тебя, Севка, да, ей-богу, нечем.
   Где уж ему угощать, сам в столовой питается!.. На флот меня благословил.
   От всей нашей троицы мы написали письмо Вахрамееву, а я еще написал и Алехину. И с головой погрузились в дебри науки...
   Я бы мог много рассказать о годах, проведенных в училище. Это были трудные и счастливые годы, годы плаваний на паруснике, походов на учебном корабле "Океан", практики на эсминцах. На наших глазах оживало корабельное кладбище в Кронштадте.
   Вахрамеев писал с Черноморского флота:
   "Пришли комсомольцы, учились в учебном отряде, на
   "Меркурии" вышли в море, большой был у нас в Севастополе праздник. Были, правда, и происки подлых наймитов Антанты, но флот мы от них очищаем... Поднимаем и прочие корабли. Будет вам на чем плавать, комсомольское племя! Впрочем, уверен, что вы вернетесь на флот уже коммунистами..."
   А Питер вдруг ожил, нехорошо как-то ожил, нечисто.
   Пооткрылись магазины, словно в царское время, - "Мануйлов и сын", "Ресторан Чванова", "Кондитерская Лор", будто воскресли покойники. Осветились витрины, зашевелился Гостиный двор. Откуда что взялось - и ботинки, и пирожные с кремом.
   На Васильевском в "Форуме" показывали картины с убийствами, автомобильными гонками, ковбоями. На Невском разгуливали вылезшие из нор нэпманы в отличных костюмах, женщины, даже сорокалетние, щеголяли в юбках выше колен, в драгоценностях, и вся эта публика держалась заносчиво и независимо.
   Нас коробило. Слишком свежи были воспоминания о матросах на бронепоездах, о красной коннице, стряхнувшей Врангеля в Черное море, о курсантах училища нашего, сложивших буйные головы в боях с Юденичем и с кронштадтскими мятежниками. Торгаши, как клопы, расплодились, и их племя именовалось вновь рожденным словечком эпохи "нэпманы". Они отравляли воздух зловонным дыханием наживы. Отразилось это и на нашем училище. Однокурсник наш, Анциферов, влюбился в дочь нэпмана, девицу с лошадиной челкой на лбу, в юбчонке, не закрывавшей коленок, женился на ней и ушел из училища. Мы презирали его и ругали себя, что человека не распознали.
   Васо увидел его за прилавком полутемной лавчонки в Гостином дворе: Анциферов торговал подтяжками, подвязками и бюстгальтерами. Васо плюнул ему в физиономию:
   - Эх, ты! На подтяжки флот променял! Ну и сволочь!
   Тот только пискнул, звать на помощь не стал. Конечно, он оказался в проигрыше. Пришло время, лавчонку прикрыли, и Анциферов отправился вместе с тестем в Нарым.
   Но в тот год, когда на любом углу можно было достать не только пирожное, но и выпивку, комсомолу пришлось зорко следить, чтобы кто-нибудь, слабоватый характером, не поддался на соблазн. Тем более, что другие девицы, более дальновидные, чем та, что подцепила Анциферова в приказчики собственной лавки, предпочитали, чтобы курсант продолжал учиться и выходил в командиры. Быть женой командира Рабоче-Крестьянского Красного Флота очень удобно.
   Что поделаешь? О каждом новом знакомстве курсанта мы требовали полный и подробный отчет. Были строгие времена. Я помню горячую дискуссию, попавшую даже на страницы газет: подобает ли комсомольцу носить галстук и не мещанство ли это?
   "Устраним", - сказал в Севастополе матрос из Особого отдела. И партия устранила накипь, всплывшую временно на поверхность.
   Мы пошли втроем в Смольный к Севиному отцу. Он засуетился: сидеть было не на чем. Мы разместились на подоконнике и на жесткой койке, прикрытой выношенным одеялом. Гущин поил нас морковным чаем и рассказывал, как его допрашивали жандармы, как сидел в одиночке.
   Потом отвезли его в арестантском вагоне в Сибирь, и жил он в глухом углу, в тундре. Революция освободила его.
   Приехал он в Петроград, в Смольном встретился с Лениным.
   - Вот, как вас, его видел.
   - А какой он?
   - Заботливый. Как встретимся, всегда спросит, бывало, все ли есть у меня, всем ли я обеспечен. А что у нас было? Голодный паек. Но и Ленин сидел на одном пайке с нами. И когда из хлебородных губерний присылали харч лично Ленину, он отмахивался: "Детям, детям отдайте". А как сердился, когда в детских домах не все попадало ребятам! Приказывал судить подлецов самым строгим судом. Вот и вывод, ребята: нажраться одному очень просто, на это не надо ума. А жить по Ленину - куда не так просто: добиваться, чтобы всем хорошо было, а не тебе одному. В гражданскую люди на смертельный бой шли и победили, потому что Ленин был с ними...
   - Скажи, пожалуйста, дорогой, - спросил Васо старика, - и ты часто встречался с ним?
   - Часто.
   - И за руку с ним здоровался?
   - Да.
   - Ой, счастливый же ты человек!..
   Годы, проведенные в училище, запомнились мне большим наводнением и большими плаваниями. В наводнение тысяча девятьсот двадцать четвертого года, как и сто лет назад, Нева "вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь, и вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась...". Училище подняли по тревоге. Мы по пояс, а то и по шею в бурлящей воде спасали жителей Гавани и дальних линий Васильевского. Как и сто лет назад, по затопленным улицам плыли "обломки хижин, бревна, кровли", на них спасались ребятишки и взрослые, отчаянно выли собаки. Севу чуть было не придавило бревном. Васо ринулся в Неву и вытащил бесчувственную бледную девушку. А с вёрков Петропавловской крепости все бухала и бухала пушка, зловещими выстрелами своими подтверждая опасность.