Всеволжский Игорь. Ночные туманы

   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Пришла весна. Солнце целыми днями висело в небе.
   Снег быстро стаял и звонкими ручьями убежал в реку. Скользили веселые потоки.
   Ветви чинар и тополей покрылись набухшими почками. Солнечные лучи заглядывали в окна, зайчики бегали по стенам и забирались под столы и диваны. Птицы перекликались на крышах звонкими голосами. Тощие коты, крадучись и прижимаясь брюхом к земле, поглядывали на птиц алчными глазами.
   Мать несколько дней не вставала с постели. Она кашляла сухим кашлем. Казалось, она совсем задохнется.
   - Простуда, - определил фельдшер Гущин. Он прописал лекарства. Мать пила их, но не поправлялась.
   Отец изредка заходил к больной, садился возле постели. Брал своей огромной рукой ее маленькую, исхудавшую руку и говорил:
   - Все пройдет, Мария. Потеплеет - и ты сразу поправишься.
   Он поднимался и шел заниматься со своей музыкантской командой. Пожалуй, одна только музыкантская команда и оставалась в казармах. Остальные солдаты на многие дни уходили в горы, помогали полиции ловить смелых парней, наводивших страх на помещиков. Отобранные у богачей деньги смельчаки раздавали в селениях. Один раз старая вдова нашла мешочек с монетами у себя на окошке. В другой раз многосемейный крестьянин, собирая навоз, нашел кожаный кошелек.
   Приходивший к отцу капитан Вергасов ругался:
   - Идиотская романтика в робин-гудовском стиле.
   Всех перевешаю!
   В канавках рядом с тротуарами бурлила вода. Потоки вод несли щепки, веточки, обрывки бумаги. Во дворе училища Сева, взяв мяч, одной рукой далеко бросил его через весь двор. Несколько мальчиков кинулись ловить мяч и толкали друг друга. Я тоже хотел принять участие в игре, как вдруг услышал над ухом:
   - Тучков, поди со мной.
   Инспектор Капелюхин манил меня жирным пальцем.
   - Идем в учительскую, - приказал он.
   Что бы это могло быть? Я за последнее время не имел ни одной четверки и славился отличнейшим поведением.
   И русский язык, и математику, и закон божий отвечал я блестяще, прибегая к помощи товарищей. Сева выручал в трудные минуты: подсказывал ловко. Учителя нас поймать не могли.
   Инспектор распахнул дверь в учительскую:
   - Прошу.
   Робея, я вошел в комнату, в которой часто решалась наша судьба. Посредине стоял большой стол, заваленный учебниками и тетрадями. На стене - карта, на другой стене - черная доска. В углу - шкаф, в котором хранились классные журналы. Васо не раз пытался пробраться в учительскую, чтобы стащить и уничтожить журналы, но это не удавалось.
   - Садись, - приказал Капелюхин.
   - Я постою, господин инспектор.
   - Садись, - повторил он строго, и я сел на краешек стула. Дверь отворилась, и в щель просунулось узкое лисье личико Хорькевича.
   Хорькевич подошел к столу как-то боком, на цыпочках, прижимая обеими руками к груди классный журнал.
   Его острые глазки уставились на меня, и он улыбнулся.
   Это меня сбило с толку. Я думал, что совершил преступление, которого сам не заметил, и меня станут строго допрашивать. И вдруг учитель русского языка улыбается! Хорькевич положил журнал на стол и сел, подтянув короткие брюки.
   - Вот что, Сережа, - ухватил толстяк Капелюхин меня за плечо, - твой отец член училищного совета и примерный родитель. Тебе надлежит быть примерным учеником...
   - А разве я не примерный ученик?
   Толстяк придвинулся ближе.
   - Поэтому, - сказал он вкрадчиво, - ты сейчас же скажешь, какие недозволенные книги приносит в класс твой товарищ Всеволод Гущин.
   "Вот оно что! Он хочет меня сделать доносчиком!"
   - Слыхал я, - - продолжал Капелюхин, притягивая меня к себе, - что недозволенное Гущину дает его отец...
   Я вскочил.
   - Сиди, - прижал меня к стулу инспектор. - Ты принесешь мне запрещенные книжки...
   Хорькевич угодливо кивал своей узкой головкой и улыбался, оскаливая желтые с черными пробоинами зубы.
   - Не принесу.
   Улыбка исчезла с лица Хорькевича.
   - Не принесешь? - прошипел инспектор.
   - Я не доносчик и не шпион, господин инспектор, - выпалил я одним духом, - и доносчиком быть не хочу!
   Капелюхин стал краснее вареного рака.
   - А, вот ты каков! - он ущипнул меня. Я вскрикнул от боли.
   - Молчать! - Капелюхин ударил меня по щеке.
   Кровь бросилась мне в голову. В глазах потемнело.
   Я крикнул:
   - Не смейте!
   Он еще раз ударил меня, надвинулся огромным своим животом, придавил к холодной стене:
   - Скажешь, кто читает запрещенные книги?
   Он впился словно клещами в плечо.
   - Пустите меня!
   - А вы его за ушко, за ушко! Оторвите паршивое ухо, - неописуемо вкрадчивым голосом посоветовал Хорькевич.
   Капелюхин схватил меня за ухо. Я вырвался.
   - Держите его, Станислав Владиславович! - крикнул Капелюхин.
   Хорькевич кинулся к двери. Я споткнулся и ухватился за стол. Передо мной лежал тяжелый журнал.
   - Не троньте меня!
   Я изо всей силы кинул толстую книгу Капелюхину в голову.
   Капелюхин завизжал, как свинья, когда ее режут.
   Хорькевич загораживал дверь, широко расставив руки и зажмурив глаза, ловил меня, словно птицу. "Да ведь он на Вия похож!" - подумал я в ужасе. Инспектор схватил меня за ворот. "Убьют! Забьют насмерть!"
   Но тут дверь распахнулась. На пороге стоял учитель пения Инсаров с пачкой нот в руках.
   - В карцер! Сгною! В карцер! Сторож! - тяжело дыша, кричал Капелюхин.
   Вошел старик сторож.
   - Заприте его в пустом классе!
   Сторож вывел меня в коридор. Нас обступили ученики.
   - За что тебя? - спросил с участием Васо.
   - Пузо хотел, чтобы я стал доносчиком!
   Сторож открыл ключом пустой класс. Ключ звякнул в замке. Парты были навалены одна на другую - собирались белить стены. Сколько я просижу здесь? День? Ночь?
   Несколько раз за дверью возникал шум - ученики выбегали на перемену. Потом я услышал голос, читавший:
   "Благодарим тебя, создатель, яко сподобил еси нас благодати твоея, во еже внимати учению..."
   Эту молитву читали после уроков. Все уйдут, и я останусь один.
   - Благослови наших наставников, - читал кто-то, - родителей, учителей, ведущих нас к познанию блага и даждь нам силы и крепость к восприятию...
   В коридоре затопали, зашумели. Все стихло. "Нельзя засыпать, - подумал я, - здесь наверняка ходят крысы".
   Но я все же уснул и спал, пока не услышал:
   - Вставай, негодяй! - Отец тряс меня за плечо. - Идем домой! - Он ударил меня по затылку.
   Мы прошли мимо сторожа, вышли на улицу. Отец шагал молча.
   - Отца твоего дружка Гущина сегодня арестовали жандармы, - сказал он.
   Мы подошли к дому. Отец пропустил меня вперед и еще раз стукнул кулаком по затылку.
   - Снимай штаны, - приказал он и снял свой широкий пояс.
   - Оставь, Иван! Ты убьешь его!
   - Не вмешивайся! - Отец ударил меня ремнем.
   Мать, с распущенными волосами, в длинной, до пят, белой сорочке, воскликнула:
   - Негодяй!
   Он продолжал меня бить. Она схватила ремень. Пряжка рассекла ей лоб, и по нему потекла тоненькая струйка крови.
   - Беги, Сергуша, беги!
   Отец ее оттолкнул.
   Мать выпустила ремень, пошатнулась и медленно стала опускаться, голова ее глухо ударилась об пол.
   - Мария! - Отец бросился к матери. - Мария! - с глухим рыданием выкрикнул он и опустился возле нее на колени.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Я лежал в кровати. В окно были видны казармы, озаренные лунным светом.
   "Мать спасла меня вечером, он забьет меня насмерть утром".
   В соседней комнате скрипнула половица. Потом тихо открылась дверь. Я натянул на голову одеяло.
   - Ты спишь, сыночек?
   - Мама!
   Мать обняла меня.
   - Как он бил тебя! Как он бил тебя! - Она стала целовать меня в лоб, в нос, в подбородок. Словно в бреду, она бормотала: - Если бы я была здорова, мы бы ушли от него... совсем... Далеко... далеко... - Она прислушалась. - Я пойду, - сказала дрогнувшим голосом. - Вдруг он проснется...
   Мама еще раз крепко поцеловала меня сухими, горячими губами и вышла.
   "Мы бы убежали от него... совсем..." - повторил я слова матери. А что, если я убегу? Совсем? Куда? К морю!
   Ну, конечно же, к морю! Эх, сговориться бы с Севой, с Васо, бежать бы втроем! Все равно. Поеду один. Дойду до первой станции, сяду в поезд. Разыщу Севкиного дядю.
   Я лихорадочно стал одеваться. Завязав в узелок несколько кусков хлеба, кусок жареной курицы и несколько яблок, я выбрался из дому.
   Казармы спали. Густой туман висел над полковым плацем. Где-то очень далеко пропел петух. Ему ответил второй, потом третий. Большой черный пес выбежал с лаем. Он обнюхал мой узелок, завилял хвостом. Я в последний раз взглянул на унылый наш дом. Бледный огонек светился в одном из окон. Я бегом пересек плац.
   В предрассветном сумраке белело училище. Тополя заслоняли его темными тенями. Поскорей выбраться из города! Мне казалось, я слышу тяжелые шаги отца. Даже почудился окрик: "Стой!" Но все было тихо. За дальними горами чуть посветлело. На железной дороге протяжно прогудел паровоз. Туда, к первой станции! Я выбрался за город.
   Я не представлял в ту минуту, как буду жить один, как стану добывать себе пищу. Я стремился только скорее уйти подальше от страшного ремня с металлической пряжкой.
   За горами совсем посветлело. На моих глазах темные облака окрасились в желтые, словно невидимый художник тронул их кистью. Потом облака порозовели, стали краснеть, и из-за самой высокой горы выглянуло ослепительно яркое солнце. Все небо стало голубовато-розовым. Сразу в долине началась жизнь: запели птицы, зеленая ящерица пробежала через дорогу, в селении залаяли собаки, закричали буйволы; за кладбищем несколько аробщиков покрикивали на ленивых, с трудом поднимавшихся волов:
   - Хио! - кричали они. - Вставай! Хио-хо!
   Аробщики стали запрягать волов в арбы.
   Я постарался пройти незамеченным.
   Свернув с дороги, пошел стороной, по холмам, обходя глубокие овраги.
   Отец, наверное, хватился меня, ищет. Меня словно подстегнули кнутом: я быстро сбежал с холма. На дне оврага шумел и бурлил широкий ручей.
   Я разулся. Вода была холодная как лед. Ноги сразу покраснели. Я вытер их и снова обулся. И вдруг хлынул дождь. Куда деваться? Ни одного деревца, ни одного дома поблизости. Только голые камни. Тут я вспомнил, что где-то недалеко должны быть заброшенные артиллерийские склады. Мы обнаружили их весной.
   В них скверно пахло. Вокруг были каменные липкие стены. Сева чиркнул спичку, спичка сразу потухла.
   "Дядя Гиго говорит, что здесь водятся крысы с собаку ростом, - напугал нас тогда Васо. - Подойдет и примется глодать нос или ногу".
   Голос его тонул, словно в вате, и глухо отдавался гдето под каменным потолком. Откуда-то сверху падали тяжелые капли.
   "Васо, пойдем назад", - попросил я друга.
   "Погоди, - сказал Васо. - Дядя Гиго говорит, что когда-нибудь потолок обвалится и навсегда погребет всех в могиле".
   "Пойдем наружу", - взмолился я.
   "Сережка, не трусь, - сказал Сева. - Васо нарочно пугает".
   Через минуту мы были снова во дворе, залитом солнцем, и я жадно вдыхал свежий воздух...
   Весь вымокший, я подошел к черному отверстию каземата. В окна проникал тусклый свет. Гулко лил дождь.
   Я сел на землю. Дождь все усиливался. Долго будет он продолжаться? Как доберусь я до станции? Потоки воды потекли с каменных сводов. Каземат протекал! Я отступил туда, где еще было сухо. Дождь шумел в небольшом окошке с железной решеткой. Как в тюрьме, подумалось мне. Я сел и прислонился к холодной стене. Сидел долго, соображая, как мне удастся пристроиться в поезд, проехать в нем без билета до моря, разыскать дядю Севы, попроситься к нему на корабль юнгой.
   Никто бы не мог сказать, что я трус! Страха не было.
   Я заснул. Проснулся оттого, что каменные своды, казалось, раскалывались на части - так загремело и так осветилось все белым огнем. Не сразу я понял, что это гроза.
   Удар, вспышка, еще громовой удар. Сколько я спал? Целый день?
   И вдруг послышались голоса.
   - Ну и грозищу бог послал. Заходи все, сушись!
   В каземат вбежали солдаты с факелом. Я узнал среди них Сашку и капитана Вергасова.
   - Вашблагородье, да тут кто-то есть! - воскликнул Сашка.
   - Эт-то кто? - уставился на меня изумленный Вергасов. - Ба, да это капельмейстера Тучкова беглец! Ты что же это, сукин сын, из дому бегать? Стой тут, не уходи. Отведешь молодого человека к отцу да скажешь, чтобы всыпал ему горячих, - приказал капитан Сашке.
   - Слушаю, вашбродь, - ответил деревянным голосом Сашка.
   Дождь все еще лил, хотя гроза и ушла. Я промок до нитки. Сашка шагал со мной рядом солдатским размеренным шагом.
   - Куда вы ходили, Саша?
   - Ловить бегунов. Нынче в полку приказ объявляли.
   Кого в арестантские роты, кого вовсе на каторгу. Земляки попали мои Сидорков, Мурин Федор.
   - За что?
   - А кто его знает... Так Мурин Федор еще вчера загодя убежал. А ты что, малой, убегал от родичей? - спросил он.
   - Да.
   - Куда?
   - К морю.
   - Зачем?
   - Отец меня чуть не забил.
   - Мать у тебя хорошая, парень. Как ты мог ее бросить?
   Солдат попал в самую точку. Как я мог ее бросить, больную?
   У меня защемило сердце.
   - Вот что тебе скажу. Ты не вздумай признаваться, что убегал. Задерет тебя отец. Понял?
   - Понял.
   - Скажи, заблудился, а мы нашли. Понял?
   Конечно, я скажу - заблудился. Я с благодарностью взглянул на Сашку. Дождь перестал, выглянуло солнце.
   Я представил, как мать бросится мне на шею, станет обнимать, а отец оттолкнет ее и примется снимать ремень с зазубрившейся пряжкой. Мне захотелось убежать снова куда глаза глядят, лишь бы не встречаться с отцом. Но мы подходили к дому. Я увидел нескольких женщин в черном. Они стояли, низко опустив голову, и плакали. Какой-то человек деловито хлопотал в воротах.
   Он что-то вымерял деревянным аршином. Женщины взглянули на меня и заплакали навзрыд. Я не мог понять, в чем дело. В дверях мы чуть было не столкнулись с полковым лысым врачом. Сашка отскочил в сторону и откозырял. Врач надел фуражку, поправил на носу золотое пенсне и сказал женщинам:
   - Скоротечная чахотка.
   Женщины завыли жалкими и страшными голосами.
   Они расступились, и врач вышел на улицу, пробормотав:
   - Быстро скрутило.
   В сенях не было никого. Я отворил дверь в столовую.
   В столовой горели свечи. Отец сидел на стуле, опустив голову на руки. Я слышал за спиной дыхание солдата.
   - Мать скончалась, - сказал отец, и в горле у него заклокотало.
   Прежде чем я понял страшные слова, я увидел то, чего не заметил раньше: мать лежала на столе, неподвижная, и отблески свечей играли на ее мертвом лице.
   Сашка за моей спиной всхлипнул и вдруг зарыдал.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   С того дня перевернулась вся моя жизнь. Отец перестал заниматься со мной. Да и сам не играл на трубе. Куда-то исчезли все вещи матери, ее фотографии. Как будто никогда не жила она с нами.
   Со мной отец не разговаривал, он ни разу даже не взглянул на меня - он стал пить.
   Из училища меня выгнали. Исключили и Севу. За отца. Фельдшера Гущина арестовали за то, что у него останавливались приезжие люди, которых разыскивали жандармы. При обыске нашли запрещенные книги. Отец Севы был теперь где-то в тюрьме, а быть может, в Сибири. Мать давно умерла. Осталась лишь какая-то тетка.
   Сева упрекнул меня, что я убегал один.
   - Ты порядочная свинья, Сергей. Ничего не сказал ни мне, ни Васо.
   Васо, которого мы тянули за собой на подсказках, без нас держался на волоске: уроки он учить не любил.
   Тут как раз началась война. Поговаривали, что полк пошлют скоро на фронт. В полку раскрыли какую-то организацию, арестовали двух молоденьких подпоручиков.
   Отец имел неприятности, и большие. Его музыканты при начальстве играли "Боже, царя храни" запинаясь. Начальство разгневалось. Отец отсидел на гауптвахте. И то еще дешево отделался. Он был уверен, что это подкоп под него - музыкантов. Что делается вокруг, он не понимал.
   Даже про фельдшера Гущина как-то сказал за обедом:
   "А ведь хороший пропаял человек. Подвели его люди, под него подкопались".
   В полк пригнали новобранцев - парней со всех медвежьих углов необъятной России, неотесанных и напуганных. Фельдфебель и унтеры- принялись их обтесывать на плацу. Из-за каменных оград слышалось: "Шагом марш!
   Ложись!" Новобранцы плюхались в грязные лужи. Это называлось закалкой солдата. Многие попадали в лазарет.
   И я, и мои друзья повзрослели. И хотя многого мы еще не понимали, но нам бы больше не пришло в голову связать, скажем, плот и пуститься в путешествие по реке, уподобляясь Геку Финну и Джиму. Надо было жить и кормиться, особенно Севе (меня отец все же подкармливал). И мы брались за все, согласившись в одном: не добывать деньги нечестным путем. Мы пилили и кололи дрова; как на уроке чистописания, переписывали какомуто адвокату бумаги; помогали паромщику на реке; грузили мешки и ящики. Работы хватало. Отец как-то вспомнил о моем существовании. Сказал: "Определю тебя в музыкантскую команду". Я похолодел от ужаса: жить постоянно при нем, под его начальством? Ну, нет!
   К счастью, пришел приказ. Полк перебрасывали на турецкий фронт. Отец забыл обо мне. Он разучивал со своими музыкантами бравурные марши. Можно было подумать, что они с музыкой так и пойдут марш-маршем по Турции, через горы, подомнут врага под себя и, как писали в то время в газетах, "воздвигнут крест над мечетью Айя-София".
   Все взбаламутилось в серых казармах. В канцеляриях заколачивали ящики. В ротах чистили оружие. На плацу гоняли без устали новобранцев. На груди денщиков, писарей, унтеров в голос выли кухарки и горничные. Рыдали офицерские жены, еще недавно такие веселые.
   Наконец полк был готов к выходу, как говорили тогда, "на позиции".
   Отец простился со мной:
   - Не убьют, так вернусь. Будь, Сергей, человеком.
   Он поцеловал меня в лоб - кажется, первый раз в жизни. Я - тоже впервые - его пожалел. Умереть на войне с оружием в руках почетно, погибнуть от случайно упавшего в полковой оркестр снаряда, от шальной пули, ударившей невзначай, обидно. Я поцеловал отца в холодную, до синевы выбритую щеку.
   - Как будешь жить?
   - Прокормлюсь.
   Небо затягивало. Собирался дождь.
   Оркестр заглушал вой женщин, стоявших на пыльной дороге. Прошли роты, прогрохотали орудия, на передках которых сидели, вцепившись в сиденья, солдаты, потянулся бесконечный обоз. За ним пробежали две полковые приблудные собаки. Полк ушел, и все опустело. Стало словно в пустыне.
   От отца я не получал писем. Стороной слышал, что полк где-то под Карсом; видел жену штабс-капитана Илпатьева в глубоком трауре, в длинной черной вуали.
   Она выходила из церкви заплаканная. Ее штабс-капитан был отменным пьяницей с фиолетовым носом. Теперь он погиб за веру, царя и отечество. Стоило ли за веру и за царя погибать? И об этом уже мы задумывались.
   Васо говорил:
   - А что толку, что попы молятся о победах православного воинства? Застряли наши под Карсом в горах, а ч+о делается на фронте с Германией, о том и газеты умалчивают. Только пишут: отходим под натиском превосходящего противника. А почему он превосходящий?
   Что, людей у нас мало? Молись не молись - все одно.
   Что, я вру? Поручик Зенушкин был такой богомольный, дальше некуда. Бывало, все иконы оближет, на клиросе пел. А что получилось? Слышали? Пшик! "Погиб смертью храбрых". Я слышал, убили его, когда он под кустом оправлялся.
   - Врешь!
   - Кто? Я? Да мне раненые рассказывали, они в санитарном поезде мимо нас проезжали. Нет, братцы, я не верю ни в бога, ни в черта, верю только в удачу. Собирайтесь, поехали!
   - Куда?
   - К Черному морю. Прокормимся не хуже, чем тут.
   - Найдем дядю Степу, - напомнил Сева. - Он нас устроит во флот.
   В тот же день мы собрали несложные пожитки. Разгребая старые вещи в чулане, я нашел фотографию матери. Она улыбалась и, казалось, говорила: "Счастливый тебе, сТынок, путь". Я бережно завернул фотографию в чистый платок.
   Поздно вечером мы залезли в пустой товарный вагон очень длинного поезда и, никем не замеченные, отправились в путь.
   - Давайте, - сказал Васо, когда застучали колеса и поезд, шумя в ночи, пошел на юг, - споем прежней жизни вечную память.
   И мы очень стройно отпели свою прежнюю жизнь.
   - А теперь - новой жизни: "Многие лета".
   "Многие лета" мы спели как радостный марш.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Нас ошеломило море, о котором мы знали лишь понаслышке, большое, сверкающее, все в золотой чешуе, ошеломил южный город, на другие никак не похожий, порт с подковообразным каменным молом, облепленный всяческими судами. В городе запросто росли экзотические деревья. Прогуливались беспечные люди в светлых костюмах, ожиревшие дамы, моряки с короткими трубочками в зубах. Войны будто не было и в помине. Хотя она и была недалеко, за горами.
   Безмятежное спокойствие сытых и всем довольных людей нарушали лишь раненые в халатах. Иногда их сопровождали сестры милосердия в белых косынках.
   Мы почувствовали себя чужими в Батуме, в этом экзотическом городе. Один Васо был как дома. На базаре было полно мандаринов и яблок, шипела и медленно вертелась на вертеле дымящаяся тушка барана; люди, темные от загара, пили черный как деготь кофе из крошечных чашек. Их головы были завернуты, несмотря на жару, в башлыки, как в тюрбаны. В ларьках продавали ковры с причудливыми узорами. Продавцы зазывали покупателей, тянули их за рукава, торговались. Продавались дорогие кинжалы в серебряной оправе, такие острые, что ими можно было зарезать быка. Покупатели вонзали кинжалы в Дерево и пробовали твердость металла зубами.
   Базар шумел: люди кричали, спорили, торговались.
   На земле на зеленых листьях лежали гроздья винограда и какие-то желтые плоды.
   Васо подошел к молодому торговцу и показал на меня:
   - Этот парень приезжий, он не знает вкуса хурмы.
   Торговец засмеялся и протянул мне плод. Потом дал по штуке друзьям. Душистый сок тек по подбородку.
   Тощий, как палка, городовой в белых перчатках, с желтым шнуром, болтающимся у пояса, сердито взглянул на нас, отобрал несколько лучших плодов и положил их в карман. Расправил усы, крякнул и пошел дальше.
   - Видал? - толкнул меня Васо. - Он сыграл с ним в "кочи" без кочи.
   Торговец сдвинул на затылок картуз и озадаченно поглядел вслед городовому.
   - Почему же он не спросил с него денег?
   - Фью! - свистнул Васо. - Ты слыхал? - обратился он к торговцу. Почему ты не спросил денег?
   Тот засмеялся.
   Возле арбы, доверху наполненной румяными яблоками, Васо крикнул:
   - Эй, Серго, смотри-ка, вот самые лучшие яблоки!
   Что, я вру?
   Бородатый аробщик кинул льстецу яблоко:
   - Держи, бичикб!
   - Вот спасибо! Отменное яблоко! А моим друзьям ты не дашь? Надо же им попробовать лучшие яблоки!
   Бородатый кинул еще два яблока, и Васо поймал их.
   Ночевали мы под звездным небом, под пальмами.
   Утром разгружали в порту мандарины. Деньги были заработаны честно, но плечи и спины ломило. Мы пошли на базар и наелись там до отвала фруктов. Потом лежали у моря. Откуда-то доносилась музыка. Плескались волны.
   Далеко за горами глухо ухало. Там шла война с турками.
   Где-то в той стороне - мой отец... Если жив, играет со своей музыкантской командой победные марши. А может, и похоронный. Жив ли он? Я не чувствовал к нему неприязни. Он был всем, что осталось у меня в мире, не считая верных товарищей.
   Какой-то франт, в чесучовом костюме и в красном галстуке, в соломенной шляпе блином и с тросточкой, покрутился вокруг, подошел:
   - Ребята, заработать хотите?
   - Хотим, дорогой, а что? - спросил Васо. - Что вы можете нам предложить? Какую работу?
   - Небольшую разгрузку. Заплачу хорошо.
   - Подходит! - вскочил Васо.
   - Идемте.
   Франт повел нас в порт, где рядами стояли выстроенные из волнистого железа пакгаузы. Уже начинало темнеть, и на набережной начали загораться огни. Он разыскал сторожа и поговорил с ним. Потом подошел к нам, сказал:
   - Через час я приду с лошадью, и мы погрузим товар. Вот вам аванс. - Он протянул деньги. - Подождите меня на бульваре, под второй пальмой.
   - Отлично, - сказал Васо, пряча бумажку. - Мы подождем.
   Помахивая тросточкой, наш работодатель ушел.
   Васо посмотрел на пакгаузы, поднял голову, взглянул на спускавшийся вечер, легонько свистнул, сказал:
   - Братцы, мы втянуты в пошлую кражу.
   - Что ты говоришь? - вскричал Сева.
   - Сторож - его соучастник. Он вскроет пакгауз.
   - Идемте поскорее отсюда!
   - Зачем? У меня есть план в голове.
   - Какой?
   - Подождите минутку.
   Васо куда-то исчез.
   - Мы не затем сюда приехали, - возмутился Сева. - Разыщем дядьку Степана.
   - Да где ты его разыщешь?
   - В Севастополе.
   - А как мы попадем в Севастополь?
   - Наймемся на любой пароход. В крайнем случае, запрячемся в трюм. В Севастополе не пропадем.
   - А здесь?
   = - Здесь уже пропадаем. Попали в историю.
   - Погоди. Вот и Васо.
   Наш товарищ вернулся с каким-то кульком в газете под мышкой, запыхавшийся:
   - Не приходил этот фрукт? А-а, вот и он.
   Послышалось цоканье копыт, возглас: "Тпру-у", и перед нами очутился наш наниматель. Он позвал:
   - Теперь идемте.
   - Идем, дорогой, - сказал Васо ласково.
   - Не шумите.
   - А мы не шумим.
   Сторож отодвинул пакгаузную дверь.
   - Вот эти тючки выносите да живо грузите на лошадь, - приказал человек в чесуче.
   - Чьи они? - спросил Васо.
   - Мои.
   - Вы уверены?
   - Я заплатил за них деньги.
   - За краденое тоже, друг, платят...
   Васе вдруг жестом фокусника встряхнул принесенный сверток. Это оказался большой мешок от муки.
   - А ну, влезай! - приказал он чесучовому барину.
   - Вы с ума сошли!
   - Влезай, говорю!
   - Караул, грабят!
   - Никто у тебя не возьмет ни копейки. Подавись своими деньгами! - Васо кинул ему в лицо бумажку, данную в виде аванса. - Влезай в мешок, тебе говорят!