Всеволжский Игорь. Ночные туманы

   Рассказ адмирала Тучкова
   Я родился во Владикавказе. Мой отец был полковым капельмейстером. Одержимый музыкой, он в свободное время играл на трубе. Соседи прозвали его "чертовым трубачом" и ходили в полк жаловаться. Немногочисленные знакомые, которых он угощал своими концертами, перестали бывать в нашем доме. Отец вбил себе в голову, что если он неудачник, то сын его будет знаменитостью.
   И обучал меня играть на трубе с упорством, достойным лучшего применения. Я возненавидел трубу. У меня не раз появлялось желание разломать ее на куски и спустить в уборную. А он командовал: "Дуэт из "Робертадьявола"!"
   Какой радостью было, когда из Владикавказа отца перевели в большой город в Грузию, на родину матери. Занятия, думал я, надолго прекратятся!
   Ямщик стегал кнутом лошадей и рассказывал:
   - Вот в этом самом месте камень с горы упал. Фаэтон с людьми завалило, пять дён откапывали. Все мертвенькие.
   Дико гикнув, он подстегнул лошадей, стараясь убраться от опасного места.
   Высоко над головой, в горах, паслись козы. Они резвились, бодали друг друга, скользили с лужайки на камни, перепрыгивали через расщелины. В ущелье плавал густой, как студень, туман.
   На скале чернел развалившийся замок. В пустые окна были видны белые облака. Мы проехали через узенький мостик над бездонным ущельем. Небольшое низкое здание из серого камня стояло на краю дороги. Одноногий солдат, стуча деревяшкой, сбежал с каменных ступенек.
   - Самовар поставь, - приказал отец.
   Одноногий засуетился, завернул за угол здания и исчез. Кругом - и слева и справа, и спереди и сзади - поднимались отвесные скалы, уходившие в небо. Белым ручейком вилась дорога.
   - Идем, сынок, чай пить, - позвала мать.
   Мы поднялись на несколько каменных ступенек и очутились в полутемной, почти пустой комнате, в которой пахло сыростью. Отец уже сидел на деревянном диване.
   На столе валялись какие-то корки, объедки. Проковылял солдат и, стряхнув объедки и крошки на пол, стал стелить на стол грязную скатерть. Усы у солдата были редкие и топорщились, как у кота.
   - Намедни у нас почту ограбили, - сказал одноногий весело. - Стрельба была - у-ух! Давно такой стрельбы не слыхали...
   - Что же, и теперь ездить опасно? - равнодушно спросил отец.
   - Ни, - ответил солдат, - теперь не опасно. Поручик - орел, везде постов понаставил - зверь не пройдет, птица не пролетит.
   - А разбойников не поймали?
   - Да они с понятием: почтаря и ямщика отпустили с богом, попугали лишь малость. А почту, оно действительно, отобрали. А насчет поймать - разве их поймаешь?
   У них каждый камушек - дом, каждый кустик - квартера, сорок лет тут служу, не бывало еще, чтоб ловили...
   - Иди за самоваром, дурак! - рассердился отец, и солдат ушел, стуча своей деревяшкой.
   - Что ж это будет, мой друг? - спросила мать.
   - Дай-ка лучше трубу, - сказал отец строго.
   Мать принесла трубу, и он заиграл встречный марш.
   * * *
   Через два часа одноногий усадил нас в возок и прикрикнул:
   - Тро-гай!
   Свежие лошади побежали рысью. Отец сразу же задремал, стал похрапывать. Возок то подпрыгивал, то опускался куда-то в глубину, то покачивался. В окна были видны только скалистые стены. Спина ямщика сначала покрылась мокрыми пятнами, потом стала глянцевой от дождя. Я долго смотрел на блестящую мокрую спину, потом заснул.
   Далеко позади остались и мрачный холодный Крестовый перевал, и стремительный спуск к селению Пассанаур, в котором в предвечернем сумраке светились окна.
   Возница покрикивал на неторопливых лошадей. Повозка тряслась по каменистой дороге. Вдруг лошадиные копыта зацокали как-то особенно звонко.
   В темноте я ничего не видел. Теплый ветерок донес обрывки музыки. В воздухе запахло мокрыми тополями.
   В темноте появился светлый квадрат: кто-то открыл дверь. Высокий человек встал на пороге, отбрасывая длинную тень. Мы свернули направо, потом налево, из темноты выплыл тусклый уличный фонарь. Залаял басом невидимый пес, и повозку задергало: пес кидался лошадям под ноги. Возница хлестнул кнутом в темноту - раздался отчаянный визг, и все стихло. Глухой голос сказал:
   - С приездом.
   В темных окнах засветились огни.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   На продолговатом плацу, с невысохшими лужами, окруженном приземистыми казармами, фельдфебель обучал солдат военным наукам.
   - Серые порции! - кричал он. - Деревенщина! Никакого в вас нету понятия!
   Из окон унылой казармы доносились трубные звуки.
   Отец, как видно, знакомился с музыкантской командой.
   Фельдфебель заставлял солдат бегать, колоть штыками воздух, плюхаться в грязь, подниматься. Поднимались они с грязными руками и лицами, но он не давал времени им обтереться.
   Нет, я бы не хотел стать солдатом!
   Ко мне подошли два мальчика. Один - вихрастый, курносый, веснушчатый, волосы у него отливали золотом, глаза были веселые и нахальные. Другой грузин, курчавый, нос с горбинкой; он был похож на орленка.
   - Ты что здесь делаешь? - спросил вихрастый миролюбиво.
   - Смотрю.
   - Нашел чем любоваться. Откуда ты взялся?
   - Приехал.
   - А кто тебя звал?
   - Подожди, дорогой, пусть расскажет все по порядку, - вмешался грузин. - У тебя отец кто?
   - Капельмейстер.
   - Капельдудкин? - воскликнул вихрастый так весело, будто я ему сообщил что-нибудь чрезвычайно смешное.
   Мальчишка свистнул и весело протрубил марш: - Тра-тата, та-та... Так это твой отец надрывается? - кивнул вихрастый головой на казарму, из раскрытых окон которой продолжали вырываться трубные звуки. - Старый-то на днях дуба дал. Мы называли его волчьей мордой.
   - За что?
   - За то, что злющий был, дьявол!
   - А тебя как зовут, дорогой? - спросил грузин.
   - Сергеем.
   - А я Васо Сухишвили. - Он протянул мне руку. - А он Сева Гущин, фельдшера сын.
   - Разойдись! - заорал так сердито фельдфебель, что я вздрогнул.
   - Ты что? Он не нам. Он солдатам, - успокоил Сева.
   За казармами был огромный пустырь. Мои новые знакомые подвели меня к большому камню.
   - У кого ножик есть? - спросил Васо.
   Я протянул ему свой.
   - Хороший ножик, - похвалил Васо. Он выковырял из патрона порох на камень, достал из кармана спички. - Ну, берегись!
   Пламя вспыхнуло, словно фейерверк.
   - Здорово! Теперь я! - сказал Сева. Наступила и моя очередь. Мне не хотелось показаться неловким. Я выковырял порох, зажег спичку - и вдруг в лицо и в глаза ударило чем-то горячим.
   - Ой!
   - А ну, покажи. Белый свет видишь? Значит, еще не ослеп, - успокоил Васо. - Больше пороха нет, вот твой ножик. А впрочем, давай сыграем с тобой в "кбчи".
   - Во что, во что?
   - В "кбчи".
   Васо достал из кармана баранью косточку.
   - Не играй с ним, Сережка, он мигом тебя обыграет, - предупредил Сева.
   - Чепуха! Ставлю против твоего ножика десять пуговиц!
   В одну минуту Васо выиграл у меня ножик и десяток отличных перышек.
   - Ну, это с тебя за науку, - сказал Сева весело. - Никогда не играй с Васо.
   Васо хозяйственно осмотрел ножик и перья и положил их в карман.
   - Мне сам Георгий святой и тот проиграет.
   ...К обеду я поспел вовремя. Стол был накрыт, отец еще не возвратился, а мама напевала в соседней комнате песню: "Сулико, ты моя, Сулико..."
   Я сбегал во двор, умылся, а мать все пела и пела.
   Вдруг она смолкла, и в доме настала мертвая тишина.
   Послышались тяжелые шаги. Возвращался отец.
   - Обедать, Мария, - сказал он, входя.
   Мать пробежала на кухню. Отец подошел к окну и стал смотреть на улицу.
   - Садитесь, - сказала мать робким голосом. - Обед готов.
   Мать налила суп в тарелки, и я стал есть. Отец сказал:
   - В понедельник пойдешь в училище. Ты должен отлично учиться, иначе я сдеру с тебя шкуру. За каждую четверку я буду отпускать тебе вразумление, за каждую пятерку поощрение. Ешь.
   Мать кивала мне головой: ешь, ешь.
   Мне расхотелось и есть, и пить, но я ел и суп, и котлеты, и пил чай, чтобы, чего доброго, не рассердить отца.
   Он неторопливо, маленькими глотками пил темный чай и подбирал ложечкой со стеклянного блюдечка золотистый мед. Отец смотрел мимо меня, куда-то в стену, жесткими глазами. Мать молчала. Она знала, что, если заговорит за столом со мной, отец нахмурится и спросит:
   - Что ты сказала, Мария?
   А если она попробует завести с ним разговор, он еще больше нахмурится:
   - Не веди разговор при мальчишке.
   Наконец отец допил чай. Он полез в карман и достал сложенную бумагу.
   - Вот тебе расписание. Прочти и распишись.
   Я схватил бумагу и прошмыгнул мимо отца. На листке четким почерком было написано:
   Расписание дня
   сына военного капельмейстера Сергея Тучкова.
   6 часов. Вставать, умываться с мылом.
   6 часов 30 минут. Играть на трубе перед завтраком.
   6 часов 45 минут. Завтракать.
   7 часов. Играть на трубе после завтрака.
   По субботам в 7 часов 15 минут. Вразумление.
   Я знал, что за "вразумление"! Отец снимал кожаный пояс и начинал экзекуцию. Он считал, что таким образом рассчитывается со мной за все грехи вперед. Это не мешало ему отпускать "вразумление" и в другие дни за отдельные, непредусмотренные проступки. Я читал дальше:
   8 часов. Идти в училище, заниматься с усердием и прилежанием.
   3 часа. Быть дома, готовиться к обеду. Вымыть руки с мылом и играть на трубе.
   3 часа 30 минут. Обедать в семье. Громко не жевать.
   4 часа. Играть на трубе.
   5 часов - 6 часов. Заниматься прилежно повторением уроков.
   6 час. 30 мин. Готовиться к ужину.
   7 час. Играть на трубе.
   7 час. 30 мин. Ужинать.
   8 час. 30 мин. Повторить на сои уроки.
   9 часов. Умыться с мылом, молиться богу.
   9 час. 15 мин. Отход ко сну.
   Отец и капельмейстер Иван Тучков.
   Это было похоже на распорядок дня в музыкальной команде.
   - Серге-ей! - услышал я громовой голос отца. - Трубу неси!
   И мы сели с ним за дуэт из проклятого "Роберта Дьявола".
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Во сне я видел: меня награждают огромной книгой за отличные успехи. Пришлось проснуться: отец тряс меня за плечо.
   - Где твое расписание? - спросил он грозно, поднося мне к носу круглые, похожие на луковицу, часы. Они показывали половину седьмого.
   "Проспал! - подумал я в ужасе. - По расписанию я должен вставать в шесть часов".
   - Вставай, умывайся! - Отец спрятал часы. - Марш на двор! - скомандовал он.
   Я схватил штаны.
   - Голышом!
   Я выбежал из комнаты голый.
   - Мыло! - крикнул мне отец вслед, и я опрометью кинулся на кухню за мылом.
   Во дворе, залитом ранним утренним солнцем, стояло ведро с водой.
   - Намыливайся.
   Я, окунув кусок мыла в ведро, помылил лицо, голову, плечи и грудь. Отец одной рукой поднял ведро и опрокинул его. Холодная как лед вода обожгла, словно огонь.
   - Беги обтирайся.
   Я побежал в дом, оставляя за собой мокрые следы.
   Через несколько минут я, дрожа от холода, пил горячий чай, чтобы согреться.
   Когда я пришел на училищный двор, меня сразу окружило множество ребят. Они рассматривали меня любопытными глазами.
   Я уже испытал нечто подобное во Владикавказе. Теперь снова был новичком и приготовился к неожиданностям. Нигде не было видно ни Севы, ни Васо. Из толпы ребят вышел длинный-предлинный парень. Его сухие жилистые руки казались очень длинными, потому что на четверть высовывались из коротких рукавов серой рубахи.
   Черный блестящий чуб свисал на глаза. Парень, не говоря ни слова, протянул руку к козырьку моей фуражки.
   Он рванул козырек, картуз закрыл мне лицо до самого подбородка. Меня оглушил страшный удар по голове.
   Я слышал, что кругом смеются, и тщетно пытался освободиться. Фуражка плотно укрепилась на голове. Вдруг ктото схватил за козырек и стал тащить его кверху, чуть не содрав мне с лица всю кожу. Козырек затрещал. Я открыл глаза. Возле длинного парня стоял Васо, держа в руках истерзанную фуражку. Он бросил на землю фуражку и сжал кулаки.
   - Зачем обижаешь Сергея?
   - Он сопляк и трус.
   - Выходи со мной драться! - крикнул Васо.
   - С тобой? - презрительно спросил длинный, откидывая блестящий чуб. Он толкнул Васо, и тот, словно перышко, полетел в сторону. Васо вскочил красный и разъяренный и кинулся с кулаками на длинного. Тогда из толпы вышел Сева:
   - Постой, Васо. Сергей сам справится с длинноногим.
   Он стоял с высоко поднятой головой и смотрел снизу вверх на длинного. Он был на две головы его ниже.
   - Ты не бойся, Сережка, - сказал он, улыбаясь. - Длинный только со слабыми храбрый. А ну, вызови его на борьбу. Увидим, кто победит. Расступитесь!
   Ребята зашумели и расступились. Сева делал мне какие-то знаки, показывая на ноги длинного. Тут я увидел, что у длинного такие тонкие ноги, что, того и гляди, сломаются пополам. Я понял, что Сева советует хватать длинного за ноги. Если бы я захотел схватить длинного за шею, мне пришлось бы притащить табурет.
   Длинный вышел вперед, как боевой петух. Он казался мне страшно сильным. И я удивлялся, что Сева благословил меня на драку с таким геркулесом.
   - Ну, подойди, сопляк, - сказал длинный довольно добродушно. - Я сделаю из тебя цыпленка на вертеле.
   - Ах ты, негодяй! Это я-то цыпленок, да еще на вертеле?
   Он ударил меня по скуле - у меня из глаз посыпались искры, потом - под ложечку. Я широко раскрыл рот: не хватало воздуха.
   - Довольно с тебя? - спросил длинный. - Или хочешь еще?
   - Хочу.
   Я знал законы школьных боев: если тебя победят и изобьют в первой схватке, значит, всегда будут считать слабосильным и трусом. Длинный наступил ногой на мою фуражку. "Пропала фуражка! Отец забьет меня, как собаку!" Я нацелился и изо всей силы ударил длинного головой в живот. Тот охнул и словно сломался. Тогда я нагнулся и схватил его за ноги. Мне показалось: я держу в руках скелет - такие тонкие у него были ноги. Я напряг все силы и поднял длинного. Он бил меня кулаками по спине. Ноги мои подкосились, и мы оба свалились на землю.
   - Длинный, длинный, не сдавайся! - кричали ребята.
   - Новичок, бей его, бей!
   Длинный схватил меня за шею и пригнул голову к земле.
   - Ешь землю, ешь! - злобно твердил он, толкая меня лицом в землю.
   Я вырвался, снова кинулся на него и опрокинул. Он пытался подняться, но я прижимал его к земле, крепко вцепившись в его сухие острые плечи, затем я сел на него верхом. И он вдруг вытянул ноги, и на лице его появилась растерянность.
   - Молодец, новичок! - закричали ребята.
   Зазвонил звонок.
   - Поднимайся, - сказал Сева. - Вот видишь, я говорил, что он только выглядит силачом.
   Сева повернулся к ребятам:
   - Его зовут Сережкой Бесстрашным, он славный и храбрый парень, и тот, кто нападет на него, будет иметь дело со мной.
   - И со мной. - Васо встал рядом с Севой.
   - И со мной, - вдруг выступил вперед совсем незнакомый мне толстяк, пытаясь состроить на своем пухлом лице выражение отчаянной решимости.
   Я завоевывал новых товарищей.
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   День начался в классе молитвой, которую скороговоркой читал дежурный:
   - Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего святого, дарствующего и укрепляющего наши силы...
   Большая черная доска была чисто вымыта, на подставке лежала влажная тряпка, рядом с ней - обгрызенный кусок мела.
   В класс вошел мрачный, угрюмый человек в черном сюртуке, с журналом и книжками под мышкой.
   Из рукавов высовывались грязные манжеты.
   - Садитесь! - приказал он и, развернув журнал, углубился в чтение. Учитель читал журнал долго и с интересом, как занимательную книгу. Что он мог вычитать там, кроме наших фамилий?
   Постукивая по столу красными пальцами с обкусанными ногтями, математик сказал:
   - Тучков, к доске.
   Он продиктовал задачу. Я писал мелом. Математик рассматривал меня с любопытством, наклонив голову набок.
   - Пиши, пиши дальше, несчастный.
   Я не мог понять, почему я несчастный. Несчастными я считал нищих, просивших милостыню на улицах, слепцов, хромых и безруких.
   - Ну? Решил?
   В голове у меня все смешалось: резервуары, ведра, количество воды.
   - Ax ты, несчастный! Сын почтенного отца - и лентяй! Для лентяев у меня одна оценка.
   Мне мигом представилось лицо отца, его широкий кожаный ремень с острой пряжкой, зазубренной по краям...
   - Господин учитель! - крикнул я в отчаянии. - Задача, по-моему, неразрешимая и...
   - Ноль! - крикнул учитель злорадно.
   Если я принесу домой ноль, меня не спасут от страшной порки и мольбы матери. Если даже мать встанет перед отцом на колени и будет умолять его о прощении, отец все равно не простит, сдерет с меня шкуру.
   Учитель занес над столом ручку с пером, словно меч.
   С пера стекали чернила. Пальцы учителя были в чернильных пятнах. Вдруг он сказал:
   - Дай сюда мел!
   Я протянул ему обгрызенный кусочек.
   "Что он задумал?"
   - Я докажу тебе, - сказал учитель совершенно спокойно, - что задача разрешима. Садись на место.
   Я поплелся к парте. Сева толкнул меня в бок, но я не обернулся. Жизнь моя навсегда погублена. К горлу подкатывали слезы. А что, если утопиться в реке? Или броситься под фаэтон? Лошадиные копыта растопчут меня насмерть. Меня принесут домой. Мать кинется на мой труп и станет обливаться слезами. А отец подойдет и скажет... Что он может сказать? Быть может, проронит слезу, пожалеет и подумает, что простил бы меня, если бы я был жив? Мне стало до слез себя жалко! Вдруг я услышал смешок. Потом другой, более явственный.
   Учитель обернулся. Борода его была выпачкана мелом. Он перечеркнул несколько цифр, стер тряпкой и снова принялся выводить корявые, словно спотыкающиеся цифришки.
   Сева снова толкнул меня в бок. В классе вдруг стало весело. Все улыбались и шушукались. Я понял: учитель не может решить задачу. Он подошел к столу, взъерошенный и лохматый. Взял задачник, послюнил выпачканный мелом палец и стал перелистывать страницы, отыскивая ответ на задачу.
   - Гм... - сказал озадаченно, - не сходится.
   - Не схо-дит-ся, - хором повторил класс.
   Учитель подошел к столу, раскрыл журнал и зачеркнул ноль. Моя жизнь была спасена!
   Начался урок русского языка.
   Учитель Хорькевич производил безобидное впечатление, но Сева и Васо отрекомендовали его гнусным доносчиком.
   - Сегодня, дети, - сказал Хорькевич ласково, - мы станем писать сочинение. Я выбрал для вас легкую и занимательную тему...
   Он подошел к доске, крупным почерком вывел: "Как я провел дома воскресный день".
   Сева заглянул мне через плечо.
   - Ты будешь писать? - шепнул он.
   - Буду.
   - Счастливец! А я вчера целый день в "орлянку"
   играл.
   Перо мое заскрипело так громко, что все стали оборачиваться. Но я ни на кого не обращал внимания. Я помнил только, что надо во что бы то ни стало закончить вовремя сочинение. Я вспотел, до того я трудился. Наконец я поставил точку и подождал, пока высохнут чернила.
   Мое сочинение было написано мелким, бисерным почерком на двух страницах. Я встал и под удивленными взглядами ребят понес учителю тетрадь. Он взглянул на меня, взял тетрадку и тут же принялся читать. Я на цыпочках вернулся обратно. Сева посмотрел на меня с уважением.
   В классе стало так тихо, что было слышно, как скрипят перья и бьется об оконное стекло осенняя муха.
   - Тучков! - крикнул учитель и ударил линейкой по столу. - Тучков Сергей, встать!
   Я вскочил.
   - Всем встать! - приказал Хорькевич. Стуча партами, все поднялись. Хорькевич с тетрадкой в руке шел ко мне. Я почувствовал, что у меня отнимаются ноги.
   - Учитесь писать, одры, учитесь писать, лентяи, ослы! - крикнул учитель. - Вот образцовое сочинение! - потряс он тетрадкой. - Я прочту вам его. Слушайте и запоминайте.
   И он принялся читать нараспев:
   - "Как я провел дома воскресный день.
   Встав рано утром, я умываюсь с мылом, молюсь богу, играю на трубе перед завтраком. По окончании завтрака иду в церковь к обедне и, возвратясь, принимаюсь за повторение уроков. После повторения уроков играю с отцом на трубе и иду повидаться с товарищами. Возвращагось домой и готовлюсь к обеду. Перед обедом мою руки с мылом, молюсь. После обеда играю на трубе, потом отдыхаю до ужина. Перед ужином молюсь, ужинаю и умываюсь с мылом перед отходом ко сну. Засыпаю и вижу прекрасные сны. Мне снятся учителя мои и наставники".
   - Вот! - воскликнул Хорькевич, - прекрасный русский язык, все знаки препинания на месте. Пятерку! Пятерку! - И он направился к кафедре.
   Я увидел, что учитель тщательно выводит в журнале пятерку.
   Во время перемены Сева сказал:
   - Ну и скучно же ты провел воскресный день. Я бы с тоски сдох. А сны твои... Нашел что смотреть. Наставников! Трубач!
   С тех пор класс прозвал меня трубачом.
   Я обижался, но музыкальное образование принесло мне отличную оценку по пению.
   Однажды, придя домой, я увидел на кухне солдата Сашку, который снабжал нас, мальчишек, патронами.
   Его прислали колоть дрова. Сашка прихлебывал чай из блюдечка, откусывая крошечные кусочки сахару.
   Перевернув стакан кверху дном, он аккуратно положил на донышко замусленный огрызок сахару. Потом встал, подтянул ремень на мундир, спросил мать:
   - Разрешите идти, ваше благородие?
   - Не называйте меня благородием, - улыбнулась мать. - Меня Марией зовут.
   - Марией, - повторил солдат. - Мария. Маша, значит.
   - Ма-ша, - нараспев произнесла мать, словно удивляясь этому новому для нее звучанию имени. Так никто никогда не называл ее дома. Она протянула Сашке руку.
   Сашка оторопело вытер свою руку о штаны и неловко протянул матери.
   - В первый раз в жизни вижу такую маленькую ручку. И вы приходитесь им, - солдат показал на меня, - мамашей?
   - А разве не похоже?
   - Ни в жизнь бы не поверил. Молоды больно.
   Он заморгал глазами.
   - У нас в Воронеже на вас похожая, такая же маленькая, щупленькая, что цветок... - сказал он одним духом. - Только умерла она... от чахотки. Сгубила мою жизнь, - тихо добавил солдат. - Так что разрешите дров наколоть, - деревянным голосом закончил Сашка, толкнул дверь и вышел во двор.
   - Мама, мы с ним дружим, - сообщил я. - Он нам патроны дает.
   Мать подошла к окну. Со двора раздавались мерные удары: солдат колол дрова. Мать стояла спиной ко мне, молчала. Ходики на стене отбивали часы. Я пошел собрать книги, размышляя о веселом солдате, у которого на сердце горе... Когда я проходил через кухню, мать все еще смотрела в окно. Солдат лихо колол дрова. Во все стороны летели золотистые щепки. Вдруг он запел неестественно разухабистым голосом:
   Эх вы, Сашки, канашки мои,
   Разменяйте мне бумажки мои,
   А бумажки все новенькие,
   Двадцатипятирублевенькие...
   Он оборвал песню, поглядел на окна, вздохнул:
   - Эх, жизть-жестянка!
   Взмахнул топором - и снова во все стороны полетели щепки, пахнущие смолой. Калитка скрипнула, и вошел фельдфебель с тараканьими усами.
   - Прохлаждаешься? - крикнул фельдфебель. - Песни распеваешь, волчья сычь?
   Сашка вытянулся, держа в руке топор. Фельдфебель ударил его по щеке.
   Топор чуть вздрогнул в руке солдата.
   От угла Сашиной губы на подбородок стекла узенькая алая струйка. Солдат слизнул ее языком и смотрел на фельдфебеля вытаращенными глазами.
   - Марш в казарму! - Фельдфебель опять замахнулся.
   - Ой, как стыдно! Как же вы смеете? - Мать выбежала из дома. Щеки ее пылали.
   - Виноват, - вытянулся фельдфебель, - я вашего благородия не приметил.
   Мать смутилась. Она снова стала тихой, запуганной, бледной.
   Фельдфебель отступал задом к воротам. Сашка посмотрел на мать благодарным взглядом, бросил топор, повернул к калитке. Фельдфебель пропустил его, откозырял и вышел, стараясь не скрипеть сапогами. А мать вдруг схватилась за грудь и закашлялась едким, надрывным кашлем.
   Если бы не ненавистные мне занятия с отцом на трубе, я бы был совсем счастлив. Новые товарищи мне пришлись по душе. У Васо отца не было, он жил с дядей, в узком переулке, в старом доме, возле которого были накиданы бревна. На бревнах почти всегда сидел толстый мужчина в черной рубахе и в кальсонах. У него были длинные седые усы и такие густые брови, что они казались наклеенными. Он курил трубку. Это и был дядя Гиго.
   - Что за птица? - спросил дядя Гиго, увидев меня.
   - Он приехал из Владикавказа, - сообщил Васо.
   - Из Владикавказа? Знаю, бывал. Как зовут?
   - Сережей.
   - Еще один! Вот много Сергеев развелось на свете!
   Ну, бегите, бегите, девчонки пускай сидят дома, а мальчишки должны, завернув хвосты, бегать и драться!
   Севин отец, полковой фельдшер, был душа-человек. Он не отделывался касторкой от всех болезней, укладывал в лазарет, коли солдат заболел, лечил и не отправлял на тот свет, а вылечивал. Солдаты любили его. Мне он тоже нравился. Бывало, зайдешь за Севой - поговорит, книжку предложит, а книг у него было много. Фельдшера часто навещали какие-то приезжие люди, и в комнатах было страшно накурено.
   А вот к нам я не посмел звать приятелей. Отец не терпел гостей. По вечерам мы часто бывали у Севы. Читали вслух морские рассказы Станюковича.
   - А что, если нам стать моряками? - спрашивал Сева.
   Из Севастополя приезжал его дядя - флотский кондуктор, который так и расписывал, так и расписывал, какие на Черном море бывают штормы и до чего красив город в дни увольнения, когда весь он сверкает белыми форменками.
   - Убежим, дорогие! - горячо говорил Васо, сверкая глазами. - А там, в Севастополе, устроимся на корабль матросами. Что такое матрос? Путешественник. Сегодня он здесь, завтра там, сегодня в Батуме, а завтра в Одессе, в Неаполе. Да что там Неаполь! Ходят моряки в дальние рейсы - в Австралию, в Южную Америку! Понимаете: весь мир перед нами раскроется. Что, я вру? Сходишь на берег - видишь своими глазами, как люди живут...