Всеволжский Игорь. Ночные туманы

   Вода схлынула, оставив на стенах мокрый след. Его очертили краской. И долго еще эти синие, черные и красные линии напоминали о том, что город был погружен в воду по пояс...
   В училище пришла спасенная Васо девушка. Ее дородная мать в кабинете начальника требовала, чтобы герою выдали медаль за спасение погибающих. А Лиза, бледненькая и некрасивая, стала приходить на все танцевальные вечера и смотрела обожающими глазами на нашего друга.
   Товарищи, выручая Васо, приглашали ее танцевать.
   Бедная Лиза, Васо не мог полюбить ее!
   К счастью, мы ушли на "Комсомольце" в дальние плавания, а когда вернулись, Лиза исчезла. Кажется, вышла замуж и куда-то уехала.
   С Черного моря и с Балтики на первый курс пришли замечательные ребята. Они шли на флот по призыву комсомола. Черноморцы нам передали приветы от Вахрамеева, от Стакана Стаканыча и рассказали множество новостей. Оказывается, захламленный и разрушенный интервентами крейсер "Меркурий" они уже вывели в море. Наемники подлой Антанты хотели крейсер взорвать, но были вовремя пойманы.
   Мы расспрашивали, по-прежнему ли дымят на всю бухту наши колесные тральщики.
   - Еще как дымят - сила!
   - А клешники? Все еще есть на кораблях жоры?
   Черноморцы рассказывали об облавах, о побоищах, которые пытались .устроить в Севастополе жоры, чувствуя свой бесславный конец.
   Да, воздух на флоте стал чист, и на "Аврору" и "Комсомолец", совершившие поход вокруг Скандинавии, не затесалось ни одного "иванмора".
   Комсомольцы грузили уголь, не гнушаясь тяжелой и грязной работой, несли вахту в жарких кочегарках, в машинах. Подчас мы падали от усталости, не чувствуя под собой ног. Но я всегда с удовольствием вспоминаю о том славном времени. Оно научило меня не быть белоручкой.
   Окончив училище, мы мечтали вернуться на торпедные катера. Но моряк предполагает, а начальство им располагает. Тогда было время больших кораблей. Все стремились служить на линкорах, на крейсерах, в крайнем случае на эсминцах. Казалось заманчивым, подождав на Графской или на Минной пристани щегольской катер, пронестись на нем к своему кораблю, по трапу взбежать на широкую палубу, очутиться в похожей на купе спального вагона каюте, где уютно, светло и тепло и ветерок шевелит на иллюминаторе репсовые занавески.
   Большие корабли ходили в большие походы. Одни в Неаполе побывали и заходили на Капри, другие пришли на Черное море с Балтики, обогнув всю Европу. Большим кораблям, говорят, большое и плавание. А малым?
   Торпедным катерам, катерам-охотникам, тральщикам?
   Их многие в те дни и за настоящий-то флот не считали. Именовали "мошкарой" или "москитным флотом". Но на малых кораблях служили такие же моряки, как и на крейсерах, пожалуй, более решительные и, быть может, более смелые. Ведь выйти в шторм на линкоре - одно (хотя и линкор раскачало в Бискайском заливе), а на деревянном катере - совершенно другое. Тех, кто стремился на катера, откровенно высмеивали, считая их чудаками.
   Нас назначили на линкор.
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   Мы вышли из поезда в солнечное, веселое утро, и Севастополь предстал перед нами незнакомым и новым:
   весь белый, в яркой, еще не успевшей выгореть зелени, с трапами, сбегающими к причалам, у которых стояли какие-то новые корабли. У пристани протяжно гудел белый тропический пароход, на палубе гремела музыка. В Северной бухте стояли голубые крейсера, вросшие в воду. Их было немного, но они с длинноствольными орудиями в чехлах были внушительны и грозны. И катерки сновали взад и вперед, от пристаней к кораблям, и тупозадые ялики, скрипя уключинами, продвигались по спокойной воде на Корабельную, Северную и в бухту Голландия. Буксиры, повизгивая, тащили баржи.
   Бухты ожили. Ожил и город. По широкому тротуару текла разношерстная толпа. Тут были и моряки, и девчонки, и пышные севастопольские красавицы, и курортники. Да, уже появились курортники и курортницы, загорелые, в сандалиях на босу ногу. На каждом углу обуглившиеся от солнца мальчишки стучали по своим ящикам щетками, предлагая "па-чистить, па-чистить".
   В киосках продавали газированную воду с сиропами ядовитых цветов, а возле Дома флота, на веранде, сидели моряки с девушками и ели фисташковое мороженое.
   Стоило зайти в любые ворота - и вы попадали во двор, окруженный галерейками, заросшими листьями винограда и хмеля. Повсюду стояли кадки с цветущими олеандрами и пальмами, привезенными с кавказского побережья. На Приморском бульваре играл в раковине оркестр. На стене театра висели афиши, обещающие "Конец Криворыльска" и "Гамлета". Возле стеклянной будки люди весело пили вино. По улицам бегали маленькие южные трамвайчики без окон и стен. Кондукторы, передвигаясь по окружавшим вагончик ступенькам, продавали билеты.
   - Хорошо, братцы! - потянул Сева веей грудью воздух юга и Черноморья.
   - Что может быть лучше, мой дорогой? - подтвердил Васо. - Предлагаю план действий. Прежде всего пойдем взглянуть на свои катерки.
   - Пошли!
   Торпедные катера стояли в положенном месте, как большие заснувшие птицы. Стакан Стаканыч вперевалку шел к нам навстречу.
   - Ба-а! Да никак наши?
   Мы крепко обнялись.
   Старик огорчился, что мы назначены на линкор. Но мы ему пообещали, что будем добиваться скорейшего перевода.
   - А у нас все новый народ, - сообщил нам Стакан Стаканыч. - Из комсомольского племени. Ребята исправные, хотя и есть среди них баламуты. А вы слыхали, - спросил он вдруг, - что в Николаеве на заводе строят новые катера?
   Нет, этого мы не слыхали.
   - Слухами земля полнится, - подмигнул боцман. - Может, и послужить на них нам придется. Может, и покомандуете ими. Доверят вам? Полагаю доверят. Ишь, какие вы выросли молодцы!
   Мы побывали и у Вахрамеева в Политуправлении.
   Он искренне нам обрадовался, усадил, расспросил и сказал, что пока нам не вредно послужить и на больших кораблях, а там, глядишь, и возможность представится...
   - Да чего там скрывать от вас, хлопцы, строим новые катера! Вас-то я не забуду! - сказал он, прощаясь.
   Но только через несколько лет мы были назначены командирами новых, только что отстроенных катеров.
   Командовал отрядом Алексей Николаевич Алехин.
   Я снова встретился с бывшим своим командиром. Он раздался в плечах, под кителем наслоилось брюшко, в густых волосах поблескивала частая седина, но по-прежнему он был подтянут и выглядел молодцом.
   - Приветствую комсомольскую гвардию, - сказал он. - Убежден, что сработаемся. Народ вы, я знаю, боевой. С краснофлотцами, надеюсь, найдете общий язык?
   Я помогу вам...
   - Вот теперь, став командиром катера, я хорошо понял, что значит жить не для себя одного, - говорил Сева, придя домой после насыщенного, тяжелого дня. - У каждого свои радости и заботы. И у каждого что-нибудь случается с мамой или папой, с сестренкой или девчонкой, и он куксится, а я должен вдохнуть в него бодрость.
   Люблю их, чертей полосатых! И хорошо знаю, что, будь они в чувствах раскисших, я смогу провалить операцию.
   А мы не для себя в море выходим. Нужно, чтобы отряд был к боям подготовлен, чтобы флот поражений не знал.
   А флот наш на том и стоит, чтобы люди могли жить спокойно.
   Я иду из дому утречком. Город просыпается, и все тонет в легчайшей дымке; люди спешат на работу. И все они спали спокойно. В окно стоит выглянуть - увидишь, тебя берегут корабли... Ну, в лирику вдаваться не стану.
   Как-то однажды Сева спросил:
   - А что, если нам попытаться перешибить нормы?
   Будем ходить втрое дальше!.. И в любую погоду. Выжмем из катеров, что возможно и что невозможно. Горючего возьмем с собой втрое больше. Докажем, что и штормы не преграда. Ведь если на нас нападут в штормовую погоду, мы, что, у пирсов ждать будем, пока на нас посыплются бомбы?
   - Ну уж сразу и бомбы!
   - А что? Это раньше бывало: "Иду на вы, объявляю войну". Нынче бабахнут без дипломатии... И из старых корыт наш Алехин выжимал сверхвозможное, продолжал Сева. - А теперь катера у нас новенькие. Быстроходнее нет ни одного корабля. Авиации с нами трудно бороться: мы малы и стремительны. Моторы мощные, плавучесть отличная. Ты веришь в свой катер? Так и в краснофлотцев вдохни эту веру!
   - А начальство?
   - Что начальство?
   - Транжирите, скажет, народные средства.
   - Алехин с нами вполне солидарен. Вахрамеев поддержит. Не забыл же он, что был катерником!
   И Сева первый вышел в шторм в море, хотя с кораблей и кричали: "Эй, держитесь за берег, утонете, чудаки!" Мы видели, как раскачивало на волнах его катер, знали, что за боковыми воротами команда промокнет с головы до ног, не спасут ни комбинезоны, ни шлемы.
   Всеволод прокладывал путь в штормовое море, как летчик прокладывает путь в стратосферу. На пирс приходили сочувствующие:
   - Зачем вы его отпустили? Как пить дать угробится Гущин.
   Щемило сердце: вернется ли? не потерпит ли Сева аварии? Я себя спрашивал: а ты, ты вышел бы сегодня в море?
   - Глядите, глядите-ка, возвращаются, и целехонькие! Ура-а!
   Сева вернулся весь вымокший. Сдернул шлем:
   - Ну что, братцы? Кто говорил, что не выдержим шторма? Плавучесть отличная, корпус выдержал, дай бог здоровья строителям, моторы прекрасные, люди - орлы.
   Он рисковал очень многим: безупречной службой и катером. Но риск этот был благороден. Людям пришлось тяжело, особенно верхней команде. Мотористам тоже в духоте и жаре доставалось. А выдержали! Жадно расспрашивали мои краснофлотцы вернувшихся с моря товарищей. Молодость пора дерзких мечтаний. Разве не дерзость победить непогоду на таком крохотном корабле?
   Алехин волновался не меньше нас. Но выслушал рапорт Севы со спокойным лицом.
   - Я не сомневался, что вы, Гущин, выполните вами задуманное. Благодарю.
   Вечером, сидя на койках в нашей комнатке в Карантине, мы допытывались:
   - Признайся, тебе было страшно?
   - Страшно, вы говорите? - переспросил Сева, болтая ногами в теплых носках - сапоги он снял, чтобы высушить. - Я внушил себе, что мой катер все выдержит. Моторы ревели так, что заглушали гул шторма. Я кричал им: "А вы молодцы!"
   - Кому?
   - Ну, конечно, моторам. И еще, братцы, порадовали меня мои полосатые черти. Им такое пришлось испытать в первый раз. Выстояли! А давно ли пахали землю, в школу ходили? Да я с ними и в огонь и в воду пойду!
   Вслед за Севой и мы ходили все дальше, с большим запасом горючего, с большим запасом торпед.
   Как-то я пошел в море в штормовую погоду. Казалось, что мой всегда послушный катер отбился от рук.
   Меня бросало, ударяло. Изловчившись, я вцепился в штурвал, гладкий, скользкий. Катер то и дело накрывало холодной волной, я вымок, струи скользкой воды ползли под тельняшкой, и мне не хватало воздуха, сырого, холодного, липкого. Катер скакал с волны на волну, я ощущал удары всем телом. Люди были мокрые, измученные. Я представлял себе, что делается в моторных отсеках.
   Мы пришли в базу избитые, но не сломленные.
   Стакан Стаканыч отдувался, как кит. Старый морской волчище, казалось, был склепан из стали. Старшину, механика Диму Игнатьева, выволокли из моторного отсека совсем очумевшим. На лбу у него лиловел зловещий синяк.
   Катер был в полной исправности. А главное - выдержали люди. Я с радостью сообщил об этом Алехину,
   - Добро! - ответил мой немногословный начальник.
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
   Черноморский флот стал большим флотом.
   В бухтах было полно кораблей: крейсеры и эсминцы, подводные лодки и тральщики, "морские охотники", мотоботы и сейнеры. Серебристые стрекозы, выползая из ангаров на синюю воду, взмывали в воздух. Торжественно выходил за боковые ворота линкор.
   Устраивались большие походы. Соседи могли убедиться, что флот существует, он современен и к отпору готов.
   О прошлом напоминали памятник бригу "Меркурий"
   с надписью: "Потомству в пример", братское кладбище, бастионы, Панорама Севастопольской обороны, Музей с вкрапленными в его стены пушками, снятыми с кораблей, и старик нищий с бородой Саваофа, стоящий на костылях. На груди его висела дощечка: "Герой Севастопольской обороны" (в июне сорок первого года я увидел "героя", расхристанного, с безумными, налитыми кровью глазами и развевающейся растрепанной бородой. Отбросив свои костыли, он добежал на полусогнутых, но крепких ногах от бомбежки). Мы не сразу распознавали в нелепо одетых, нескладных франтах подтянутых, бравых летчиков.
   В тридцать шестом мы жили событиями в Испании и страстно завидовали всем, кто уходил из Севастополя на грузовых судах в дальний путь. Мы сразу распознавали в нелепо одетых, нескладных франтах подтянутых, бравых летчиков.
   Мы трже просились в Испанию. Но нам отказали. Было обидно: в нас не нуждаются. Подводники, воевавшие там, возвращались, но были немы как рыбы. Только звездочка, поблескивающая на кителе, говорила о их делах.
   В тридцать седьмом мы потеряли командующего и многих начальников. Командира отряда Алехина сменил некий Сырин. Приязни мы к нему не почувствовали.
   На бесцветном, ничем не запоминающемся лице мрачно вспыхивали недоверчивые глаза.
   Мы не знали, служил ли он когда-нибудь на торпедных катерах, но понимали, что знания у него поверхностные.
   Он внушал нам: "Берегите горючее, иначе вас обвинят во вредительстве". - "Но мы хотим быть подготовленными к войне!" - убеждал его Всеволод. "Мы будем воевать малой кровью и на чужой территории". - "Тем более мы должны хорошо подготовиться". - "Приказываю самочинные действия прекратить и придерживаться инструкции".
   - Сухарь чертов! - ругал его в сердцах Сева. - И откуда он нам на голову свалился?
   Не раз и я, и Сева отстаивали краснофлотцев, которых он хотел списать с катеров. "Все должно быть в ажуре, - говорил Сырин, - а они портят картину". "Выправим!" - убеждали мы с Севой.
   Особенно возмущался Васо. Горячий, он готов был вступить в спор с начальством. Мы удерживали его: Сырин уже намекал, что Васо ему "портит картину".
   - Он не верит в людей! - возмущался Васо. - А людей любить надо.
   Нам казалось жестокой несправедливостью, что Сырип носит форму командира Красного флота.
   Краснофлотцы тоже его невзлюбили и называли "хорьком".
   Мы часто ходили в театр Луначарского и в театр Черноморского флота, где восторгались Дездемоной, Офелией. Их играла Люба Титова, которую мы помнили отчаянно смелой подпольщицей (она вышла замуж за молодого штурмана Цыганкова). Словно в свой родной дом ходили мы к Мефодию Гаврилычу Куницыну и его Фелицате Мартыновне. Стоило нам прийти в их крохотный садик, заросший густым виноградом, старик обязательно угощал домашним перебродившим вином. Со всей Корабельной стягивалась к Куницыным молодежь. Было весело, мы пели и танцевали, кто-нибудь играл на гитаре.
   Сева влюбился в дочку умершего друга Мефодия Гаврилыча, Шурочку. Шурочка окончила рабфак и была мастером в Морзаводе. Она одевалась простенько, за словом в карман не лазила, чем, впрочем, отличались почти все девушки с Корабельной. Жила она в покосившемся, но тщательно выбеленном домике под зеленой крышей, жила совершенно одна, но, казалось, одиночество ее тяготило мало. Она много читала, на подоконнике у нее всегда лежали библиотечные книги. Мы гуляли; на ялике перебирались на Графскую пристань, ходили по Приморскому бульвару среди говорливой толпы, слушали музыку, выпивали по стакану масандровского виНа. Васо сказал как-то, что мы Севе и Шурочке только мешаем. И мы отставали от них, делая вид, что потерялись в толпе, а они нас и не пытались искать.
   Однажды Сева нам торжественно сообщил:
   - Братцы, уговор помните? Так вот: собираюсь жениться на Шурочке. Одобряете?
   - Этот дурень хочет связать себя узами брака, - не удержался Васо. - И мы спокойно будем наблюдать, как он наденет на шею ярмо раба и ничтожества?
   - Но я люблю ее, понимаете вы, одры? Люблю!
   Васо сменил гнев на милость:
   - Раз уж тебе невтерпеж, я против Шурочки ничего не имею. А ты, Серега?
   Я тоже проголосовал "за". Шурочка была хорошим товарищем.
   Сева и Шурочка пошли в загс. Усталая женщина с мешками под выпуклыми глазами, только что зарегистрировавшая покойника, записала Севу и Шурочку, придирчиво требуя какие-то метрики, справки, оплату гербовым сбором.
   Они вышли на улицу с невеселыми лицами. Не таким представлялся им этот день! Разумеется, фата, кольца и подвенечное платье считались в те годы дремучим мещанством. Но хотелось чего-то радостного и праздничного.
   А в этот день, как назло, над Севастополем висел дождь.
   Все это не помешало им счастливо жить в покосившемся домике. Через год у них родился Вадимка.
   Со мной дело обстояло сложнее. Я был застенчив и, когда встречал девушку, которая мне нравилась, не знал, как мне к ней подступиться: язык у меня присыхал к нёбу, а молчаливых ухаживателей, как известно, девчата не жалуют. Я мучительно завидовал Васо. Он еще в училище пользовался успехом, но ни на одной из своих знакомых не задерживался всерьез. Он обладал способностью рвать свои стремительные романы без слез и трагедий. И оставался лучшим другом бывшей возлюбленной даже тогда, когда она выходила замуж.
   Но вот пришел и мой час.
   Накануне праздника я забрел в парикмахерскую в Дом флота, ютившуюся под лестницей. Две молодые и красивые девушки, здоровые, кровь с молоком, стригли и брили клиентов, опрыскивали пахучим одеколоном, помадили волосы бриолином, оставлявшим жирные полосы.
   Одна из них с каким-то особенным щегольством, щелкая ножницами, подстригала пышнейшие усы полковнику, похожему на моржа. У нее были красивые руки, которые мелькали, как два проворных зверька. На пышных кудрях белело подобие пилотки, из-под халата виднелось нарядное платье (наверное, после работы она собиралась пойти на танцы, а может быть, в гости). Я решил попасть именно к ней.
   Я согласился на все: постричь, помыть и побрить...
   Она мне улыбнулась - парикмахеры жадных клиентов не любят. Полчаса я был в ее власти. "Вы не обидитесь?" - спросил я, оставляя на чай. Она не обиделась. В тот же вечер я видел ее в Доме флота. Я убедился, что у нее нет постоянного кавалера. Но все же не осмелился ее пригласить. Через два дня в парикмахерской она встретила меня, как знакомого. "Ну, нет, я не собираюсь вас разорять, - сказала по-дружески. - Я вас только побрею. Заходите почаще", - сказала она на прощание.
   Меня как магнитом тянуло в парикмахерскую. Я уже знал, что ее зовут Леокадией, Лёкой, она из детского дома, пережила столько, сколько другая не переживет за всю жизнь.
   Не я, а она пригласила меня однажды на концерт в Дом флота: начальник Дома дал ей два билета. Концерт был эстрадный, сборный, с конферансье, похожим на клоуна. Она хохотала до упаду. Держа меня за руку, говорила: "Нет, ты послушай, что он говорит!" Удивлялась:
   "Неужели тебе не смешно?" Я проводил ее до дому - она жила в Карантине. "Ты очень милый". - Она поцеловала меня на прощание. С тех пор в свободные часы я спешил к ней, покупал билеты в театр, на концерты. В театре она, бывало, скучала, откровенно зевала и говорила: "Ну к чему такую скуку сочиняют? Ты не знаешь, Сережа? Пойдем".
   Для товарищей, мое; увлечение не могла оставаться тайной. Сева спросил:
   - Ты что, жениться собрался?
   - Кандидатура неподходящая, т - сказал Васо.
   - А почему? - спросил я.
   - Ты не замечаешь, простак, что у тебя есть подвахтенные?
   Я вспылил и сказал, что Лека честная девушка и обижать ее не позволю.
   - Ну что ж, - сказал Сева. - Обижать мы не станем, но и жениться тебе не советуем. Правда, Васо?
   - Лучше, дорогой, не женись.
   - А там поступай как знаешь, не маленький.
   Между нами впервые пробежал холодок. Что бы мне ни говорили товарищи, я не мог без нее прожить дня.
   Однажды после особенно глупого и пошлого концерта она заставила меня у нее во дворе снять ботинки и в темноте, держа за руку, привела в свою комнату. Наутро я предложил пойти в загс.
   - Что же, если тебе очень хочется, - потянулась она, словно кошка.
   Мы расписались в том же унылом загсе у старухи с выпуклыми глазами.
   На другое утро она не пошла на работу. Не пошла и на следующий день. Мне, по правде говоря, это даже понравилось: я ревновал ее к клиентам. Мне казалось, что они отнимают ее у меня. Несколько недель я был счастлив. Меня встречали, мне радовались. Она говорила, что очень довольна: она жена командира торпедного катера! Ее в Карантине уважать стали больше. Она стремилась одеться получше, хотя и раньше хорошо одевалась ("ведь твоя жена не может выглядеть замарашкой").
   И я покупал ей и новые платья, и туфли-лодочки, сверкавшие лаком, и красивое, тонкое белье.
   Готовить она не умела и питалась почти всегда в сухомятку. Не любила гостей ("что их кормить, дармоедов?").
   Я пытался было ей рассказать о том, что меня волновало, о наших экспериментах, о дальних походах - она засыпала.
   Я рассказывал о наших людях, побывавших в Испании. Она говорила: "И охота была им".
   Я хотел воспитать из нее боевую подругу, подобную Шурочке: я ведь любил ее, Леку. Но скандал у соседей интересовал ее куда больше, чем все, что меня волновало.
   В конце концов Лека решила" что я ее недостоин. Я, но ее мнению, был невоспитан, со мной стыдно показываться на людях.
   Приходя домой, в Карантин, я не заставал ее дома.
   Однажды Лека пришла очень поздно.
   - Ты где была? - спросил я.
   - А не все ли равно? Я ухожу от тебя, - сообщила она, как сказала бы: "Я сойду на следующей остановке с трамвая".
   - К кому? - поинтересовался я.
   - А не все ли равно? Предположим, к полковнику.
   Мы развелись.
   - Ты можешь жить в моей комнате, пока не найдешь себе что-нибудь подходящее, - разрешила она.
   Через несколько дней я сбежал. Было мучительно жить среди ее вещей, платьев. Леки не было, но в своей комнате она оставила слишком много своего... Я переселился на Корабельную, к старикам, очень дряхлым, но милым.
   Часто ходил к Севе и Шурочке и радовался, какая дружная у них семья. Мне не повезло. Нет, я был сам виноват (Лека погибла в волнах Черного моря, эвакуируясь в сорок первом на транспорте вместе с семьями высших начальников.)
   Это был, кажется, единственный случай, когда фотография Гитлера появилась в газете. С другой фотографии нагло улыбался фон Риббентроп.
   - Не приемлю! - скомкал газету Васо. - Не приемлю соглашения с этой сволочью Гитлером, фотографии видеть его не могу! Кроме той, когда его сфотографируют в петле! Разве можно этой вероломной сволочи верить?
   Мы прикрыли плотнее дверь...
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   Началась война. В ночь на июньское воскресенье трагически взвыл гудок Морского завода, и безмятежно заснувший город вдруг ожил. Отовсюду спешили к бухтам, причалам, к пирсам, к кораблям моряки. Они тревожно поглядывали на небо. Оттуда доносился хриплый гул самолетов.
   И хотя только накануне закончились учений флота и можно было подумать, что вновь возникшая в темноте ночи тревога - лишь продолжение этих учений, опытные моряки различили гул чужих самолетов, увидели в небе, прорезанном светлыми ножами прожекторов, сверкающий шелк спускавшихся парашютов.
   И уже мчались по улицам дико воющие машины, стремительно неслись по ночным бухтам огоньки катеров, и один за другим ударили в небо первые выстрелы боевых залпов. Короткий и неожиданный взрыв осветил памятник затопленным кораблям и белую балюстраду бульвара.
   Разорвалась первая упавшая на город мина.
   Перед самым рассветом хриплые "юнкерсы" были отогнаны; десанта не было, но в воде торчали тут и там вешки, поставленные катерами на месте затопленных мин.
   Враг пытался закупорить минами флот.
   Движение в бухтах было закрыто. Трагической представлялась судьба могучих голубых кораблей, прикованных к своим бочкам.
   Я помню разговор в штабе флота. Там обсуждались проекты очистки фарватера. Высказывались, как всегда, предположения деловые и вздорные, отчаянно смелые и осторожные.
   Сырин промямлил что-то невразумительное. Всеволод попросил слова:
   - Мы пройдем на своих катерах по минам и сбросим глубинные бомбы. От детонаций мины, я полагаю, взорвутся. Фарватер в основном будет расчищен. Останется небольшая работа для тральщиков. И тогда путь в море будет свободен.
   Многие слушали его недоверчиво. Сырин вскочил:
   - Предложение Гущина со мною не согласовано.
   Я считаю, что он не дорожит катерами, людьми. Это - самоубийство, и я не могу допустить...
   - Как же так, - перебил его командующий. - Ходил Гущин в шторм в море, называли его сумасшедшим. Побольше бы нам таких сумасшедших! Не сумасшествие вижу я в действиях Гущина, а бесстрашие и мужество, дерзость плюс трезвый и смелый расчет. Как язык у вас, Сырин, повернулся назвать Гущина самоубийцей?
   Я знаю об опытах Гущина и его товарищей. Вы тормознли их, - бросил он в лицо сразу потускневшему Сырину. - Но движение вперед не затормозишь, И война легких дел не знает, как вам известно.
   С побелевшим от злости лицам Сырин что-то записал в свой блокнот,
   - Гущин, доложите нам подробнее...
   И командующий приготовился слушать.
   * * *
   Сева сказал мне и Васо:
   - Лишних людей спишите на берег. Увидите сигнал - идите за мной.
   Он сунул в ящик толстый конверт. Встретив мой недоумевающий взгляд, сказал:
   - Тут все, что может подмокнуть... Деньги, сберкнижка и прочие радости берега. В море они лишь обременяют, не правда ли? Кстати, - продолжал он небрежно, - я давно собирался оставить все это хозяйство у Шурочки... Команды завтракали? Хорошо отдохнули? Ну, будьте готовы...