Страница:
Еще одно: он редко говорит об отце. Того даже на свадьбе не будет, и это ужасно. Хотя, что я могу поделать? Доминик настоял. Говорит, его мама расстроится, если увидит отца. Но думаю, дело в другом: его отец – механик. Механик и механик – что тут такого? Но у Дома свое мнение. Стоит заговорить с ним об отце, предложить повидаться, как Дом переводит разговор в иное русло. По-моему, он до смерти стыдится. Вот с матерью, Мадж, у него теплые отношения. Он души в ней не чает. Мамочка сказала то, мамочка сказала это. Очень трогательная близость. Что-то в этом есть. Думаю, здорово выйти за человека, который так привязан к матери. Она тоже его обожает. Безумно гордится тем, чего он достиг. Он очень хорошо к ней относится. После развода купил ей дом в Солихалле. Он – преданный сын. И она ни разу не проболталась, что его настоящее имя вовсе не Доминик. На самом деле его зовут Нил. Я случайно узнала об этом несколько недель назад – увидела водительские права. Естественно, я удивилась и сразу пристала с расспросами. Он и не думал ничего скрывать. Когда пятнадцать лет назад он переехал в Лондон, ему показалось, что Нил – неподходящее имя. Откровенно говоря, я тоже считаю, что Нил – уродское имечко. Если бы меня так звали, я бы тоже его поменяла. Кто бы говорил... Ведь Минти не мое настоящее имя. Меня крестили Айрин Араминтой, в честь двух бабушек, но с самого первого дня стали звать Минти. Доминик же захотел стать Домиником, потому что это имя показалось ему самым подходящим.
Вот видите, и у него есть слабости, уязвимые места и маленькие грешки. И я не закрываю на них глаза. Я все вижу. Прекрасно вижу. Но это не влияет на чувства. Во-первых, я люблю его, во-вторых, я его понимаю. Я не психиатр, но вижу его насквозь. Стоит узнать, откуда человек родом, и все его слабые струнки выходят наружу, но я не беру в голову, потому что понять – значит простить.
На первый взгляд Доминик очень уверен в себе, но на самом деле он довольно уязвим. В основном из-за того, что стыдится своего происхождения. Ему хочется показать, что он высоко поднялся. Вначале-то у него не было никаких перспектив. Я предпочла бы, чтобы он не скрывал, откуда родом, и гордился, что достиг многого, выбившись из... уж не знаю, где они жили. В муниципальном доме, что ли? Но его это очень обижает, не возьму в толк почему. Мне-то казалось, в то время все только и хотели, что быть частью рабочего класса. Его мама вспоминает, что он всегда стремился к лучшему. Именно так и сказала. Мечтал «изменить себя», как говорится. Вот почему он помешан на модной одежде, ходит только в модные рестораны и сыплет модными словечками. Он назубок знает все книги по этикету. Даже в туалете на первом этаже у него лежит учебник хороших манер Слоан Рейнджер, «Высший класс» Джилли Купер, «Как правильно себя вести» и «Мисс хорошие манеры». Для него жизненно важно, чтобы все было чинно, благородно, бон-тонно. Он зарабатывает кучу денег. В основном за счет комиссионных. Особенно высокий доход приносят пенсионные фонды. Страховые компании постоянно приглашают его на корпоративные вечеринки, в Аскот и Хенли[6]. Он изо всех сил старается соответствовать. Но это же естественно. И самое главное, я люблю его. По-настоящему люблю. За то, что он есть, и за то, чего он добился. Он так много работал и достиг небывалых высот. Я восхищаюсь им еще больше оттого, что он не родился с серебряной ложкой во рту. В отличие от меня, у него не было бабушкиного наследства. Как же иначе я бы купила свою квартиру? Доминику пришлось всего добиваться самому. И он добился. Я уважаю его за это. Просто иногда хочется, чтобы он был чуть больше уверен в себе. Надеюсь, уверенность появится после свадьбы.
Я постоянно пытаюсь воодушевить его, и никогда-никогда не стала бы критиковать, даже если бы хотелось, но мне не хочется. На то есть две причины. Во-первых, раньше он постоянно бросал подружек, которым вздумалось его критиковать, бросал немедленно. Во-вторых, я тоже не идеал, далеко не идеал, о чем Доминик не устает повторять. Раз уж я поведала вам о маленьких слабостях Доминика, посмотрим правде в лицо: у меня их не меньше. К примеру, Дом считает, что я не закрываю рта. Он с самого начала твердил об этом. Признаться, я удивилась, потому что раньше ни от кого ничего подобного не слышала, но, видно, я действительно болтаю без умолку, сама того не сознавая. Дому не нравится, когда я пытаюсь завести разговор на серьезные темы. Такие разговоры его утомляют, и вообще это плохой тон. Он где-то вычитал, что в благородном обществе не пристало вести серьезные беседы. Нужно говорить о чем-нибудь «занятном». Ни в коем случае не о политике. Или «Короле Лире». Или Камилле Палье[7]. Поэтому мне часто приходится прикусывать язык, чтобы не сболтнуть чего-нибудь эдакого и не вывести его из себя. Ведь иногда он выходит из себя. Не на шутку.
Еще я не умею одеваться, но Доминик и над этим успел поработать. Сам он всегда разодет как картинка. Мне такое по душе. Подумайте сами, сейчас многие мужчины одеваются, как попало. Почему-то раньше никто не говорил мне, что я плохо одета и должна поработать над стилем. По выражению Доминика, до нашей встречи я была похожа на «студентку-перестарка». Что тут скажешь? Наверное, я пыталась одеваться, как моя мама, в стиле Блумзбери[8]: длинные, струящиеся платья, богемный шик, наряды из секонд-хенда. Дом все твердил, что никогда не позволит мне выйти на улицу в таком виде. Ему нравится безупречно скроенная, дорогая одежда, обязательно известных марок, к примеру, Гуччи. Но не так-то легко покупать подобные вещи с моей крошечной зарплаты. Слава богу, я хоть по закладной не плачу. Когда мы начали встречаться, я поняла, что лишилась половины гардероба. Он называл мои вещи «ночным кошмаром». Меня это тоже удивило. Ни один из бывших бойфрендов не предъявлял таких претензий. Дом приказал мне выбросить старые вещи, но я была против, поэтому сложила их в коробки и засунула под кровать.
Теперь он постоянно покупает мне подарки. В основном одежду. Он очень любит ходить по магазинам и выбирать для меня вещи. Сначала было как-то неловко. По правде сказать, меня это очень смущало. Мне казалось, что это неправильно. Но Мадж сказала, что я должна позволить ему покупать мне подарки, раз он так хочет и раз у него есть деньги. Поэтому я смирилась. Хотя не скажу, что мне нравится проводить всю субботу в «Харви энд Николз». Не скажу даже, что мне нравятся его приобретения. Недавно он подарил мне сумку от Эрме. Жутких денег стоит. Естественно, я бросилась к нему на шею и завизжала от радости, твердила, какой он щедрый. Он и, правда, щедрый, не поймите неправильно. Даже, слишком щедрый. Но, если говорить начистоту, мне это не по нраву, хотя ему я бы под пыткой не призналась. Естественно, теперь я с этой сумкой ни на минуту не расстаюсь. Зато когда мой подарок Дому не по вкусу, он отправляет презент обратно в магазин. Теперь я уже привыкла, наверное... Но мне бы так хотелось хоть раз угодить. Жизнь стала бы намного легче.
Я всегда пыталась всем угодить. Сгладить острые углы, погасить ссоры и конфликты, чтобы все было... мило. Все то и дело твердят: «Минти такая милая!» И это мило, как вы думаете? Что всем кажется, будто я милая? И мне хочется быть милой, поэтому я потакаю Доминику. Я так хорошо его знаю. Человека нужно принимать таким, какой он есть. Доминик постоянно это повторяет. Разве можно изменить другого человека? Особенно если ему уже тридцать пять лет, как Доминику, и...
О боже! Я опять разжужжалась, как говорит Доминик. Вы, наверное, уже умираете со скуки. И взгляните на часы – 10.15! Черт, черт, черт! Может, помолиться? Мне так страшно. «Пока смерть не разлучит нас» и все такое. «До гробовой доски». Я боюсь давать такие жуткие клятвы. Меня дрожь берет, что я вот-вот стану миссис Доминик Лейн. О! Слава богу, Хелен вернулась!
В церковь мы отправились через пятнадцать минут. Хелен проверила все мои тридцать пять петель и крючков, оценила макияж и прическу. Потом я застегнула ее платье. Мы позвали отца и запрыгнули в «бентли», который был подан еще полчаса назад. Мы устроились на заднем сиденье. На коленях у меня лежал букет из белых анемонов и розовых роз, который составила Хелен. Некоторые свадебные букеты так туго обмотаны проволокой, что выглядят неживыми – хоть бросай на крышку гроба. У меня был совсем другой букет. Простой, маленький, неплотно перехваченный лентой, будто Хелен только что срезала цветы в саду. На самом деле они были тепличными – цветы из Голландии, доставленные прямым ночным рейсом. Хелен купила их на рынке «Нью Ковент-Гарден» в три часа утра. У нее редкий талант составлять букеты. Будто она рвала цветы, не задумываясь, как их аранжировать. Ее букеты отличает скрытая красота, естественное, природное очарование, присущее голландским цветочным натюрмортам. Отъезжая с Примроуз-Хилл, и я, и папа, и Хелен были все на нервах и оттого не закрывали рта. Утренняя жара на исходе июля давила, как свинец. Я точно помню, какое было число – двадцать восьмое июля. Этот день я не забуду никогда, как дату своего рождения. Я была рада, что рядом Хелен. Мы с ней знакомы уже двенадцать лет, с Эдинбурга, и все это время были очень близки. Она читала лекции по экономике, потом устроилась в Метробанк и сделала ошеломляющую карьеру. Но три года назад грянуло мегаслияние, и ее сократили, выплатив выходное пособие, благодаря которому исполнилась давняя мечта Хелен – открыть на «Ковент-Гардене» цветочный магазин под названием «Флорибунда». Там-то она теперь и живет. Магазин крошечный, почти лилипутский, повернуться страшно: того и гляди опрокинешь кадки с наперстянкой или флоксами. Но дела у Хелен идут чудесно: на днях она получила заказ от Джерри Холл. Что мне нравится в Хелен, так это то, что успех ее ни капельки не испортил. Прелестное платье подружки невесты, льдисто-голубого цвета, тоже от Нила Каннингема, было скроено так, чтобы дополнять мое. Свои волосы – струящийся бледно-абрикосовый шелк – Хелен собрала в аккуратный, простой узел и украсила двумя розовыми бутонами. Конечно, она выглядела замечательно, но мне все равно так хотелось бы иметь маленьких подружек невесты, крошечных девочек, ковыряющих в носу и спотыкающихся посреди прохода в церкви. Увы, у моих знакомых нет детей такого возраста. И почему никто до сих пор не открыл агентство по найму маленьких подружек невесты? Уверена, они бы пользовались огромным спросом. Так или иначе, мне хотелось ощущать поддержку – у Доминика-то был шафер, Чарли, – поэтому я попросила Хелен стать моей подружкой на свадьбе.
Мы проезжали Камден, вокзал Юстон, Расселл-сквер, и я чувствовала себя английской королевой. Автомобиль сверкал паточной чернотой, две белые ленточки торжественно колыхались на капоте. Мы ехали по изнывающим от жары, переполненным улицам. Прохожие смотрели, улыбались, некоторые даже махали рукой. Мы спустились по Кингзуэй и проехали через огромную арку, въезд в Буш-Хаус, потом повернули на Флит-стрит, миновав Сент-Клемент-Дейнз. Промелькнул Дом правосудия, старая редакция «Дейли экспресс», «Pret a Manger»[9]. И в голове гудела счастливая мысль: я Pret a Marier!
Послышался зов колоколов, точнее, звон. Когда внезапно показалась высокая колокольня церкви Сент-Брайдз с пятью башнями, расположенными ярусами, как на свадебном торте, я подумала: «Какая умница этот Кристофер Рен!» Опоздавшие спешили в церковь, а в животе моем все переворачивалось и скручивалось, как в барабане стиральной машины. О боже, Мелинда! Звезда радио «Лондон» с занудой-мужем Роджером. Неудивительно, что она опоздала. Какое жуткое платье! Денег куры не клюют, а все без толку. Понятно, что на пятом месяце беременности особо не разгуляешься. Не хочу быть злюкой, но платье действительно тошнотворное. Ярко-розовое. Из вощеного ситца, какой идет на шторы. Веселенькая обивка в лучших традициях марки «Сандерсон». Будто над Мелиндой поработал косорукий обойщик. И венец всему прическа в форме ядерной ракеты.
Выйдя из машины, я улыбнулась видеооператору и фотографу, поджидавшим на тротуаре. Хелен разгладила подол моего платья, я взяла папу под руку, и мы направились к крыльцу, в прохладную тень. Я увидела Роберта – он провожал гостей внутрь, – но Дома нигде не было. И вдруг меня охватила паника. Я попросила отца зайти в церковь и поискать его. Папа улыбнулся и сказал, что Доминик, живой и невредимый, стоит перед алтарем рядом с Чарли. До меня доносился приглушенный гул голосов; органист играл Сен-Санса. Потом мелодия стихла, шепот прекратился, и Роберт подал нам знак.
– Пойдем, Минти! – шепнул отец и улыбнулся.
Под первые аккорды марша Мендельсона мы сделали шаг вперед. Все поднялись. И внезапно, в это самое мгновение, меня переполнил трепет. Я была так рада, что выбрала для венчания Сент-Брайдз. Не скажу, что я очень религиозна, вовсе нет, и Доминик тоже. Во время наших встреч с викарием он почти рта не открыл. Но из всех церквей в центре Лондона Сент-Брайдз показалась мне самой подходящей. Это журналистская церковь, собор Флит-стрит. К тому же у меня всегда было особое отношение к церквям, которые бомбили во время Второй мировой. Собору Ковентри, например, или собору Святого Павла. Сент-Брайдз тоже стал мишенью: в декабре 1940 года ракета Фау-2 оставила от церкви тлеющий остов. Но Сент-Брайдз, как феникс, поднялся из пепла. Викарий рассказывал, что после обстрела отыскались римские саркофаги, о существовании которых никто и не подозревал. Все, что ни делается, к лучшему. Оказалось, церковь на тысячу лет древнее, чем думали. Видите, даже кошмар иногда приносит благо: не будь церковь разрушена до основания, никто не обнаружил бы спрятанных в ее глубинах сокровищ. Шагая к алтарю, я, взвинченная до предела, вся на адреналине, на нервах, готовая расплакаться и счастливая, еще раз вспомнила эту историю. Потоки солнечного света широкими, полосчатыми лучами лились сквозь оконное стекло. Мой взгляд скользнул по бело-золотому своду и опустился на отполированный черно-белый мрамор пола, блестящий, как водная гладь. Воздух загустел от сладкого запаха пчелиного воска и чувственного аромата цветов. Когда я увидела два составленных Хелен цветочных панно в человеческий рост – каскады скабиоз, левкоев, розовых пионов, фрезии и душистого горошка, – у меня перехватило дыхание. Каждая скамья была украшена букетом белоснежных анемонов.
Доминик стоял ко мне спиной, его светлые волосы переливались в солнечном свете. Точь-в-точь архангел Гавриил с «Благовещения» Фра Анжелико. Рядом переминался Чарли, по обыкновению серьезный и добрый. Он повернулся и подбодрил меня добродушной улыбкой. Скамьи в церкви Сент-Брайдз стоят вдоль прохода, так что я видела всех гостей. Листочки с расписанием церемонии трепетали в руках большими белыми мотыльками. Сперва я заметила Джека, моего редактора. Он, как водится, взирал на меня с недоуменной сардонической усмешкой. Рядом маячила его жена Джейн с потомством, двумя угрюмыми девочками-подростками в одинаковых постпанковских черно-розовых платьях, а также кузина Эмбер, удивительно спокойная и изящная, в костюме лимонно-зеленого цвета. Во втором ряду устроился Уэсли с работы, разумеется, вместе с Дейдрой – эта выглядела чудовищно, впрочем, как и всегда. Вот убогая! Между нами, она, кажется, ненавидит свадьбы. Потом в глаза мне бросилась мама: ниспадающее волнами платье, богемный стиль, и невозможная шляпа, утопающая в цветах. На стороне жениха восседала мать Доминика, Мадж, и еще куча незнакомого народу, должно быть его клиенты. И все эти люди мне улыбались; на мне сошлись все взгляды, сосредоточилось все внимание. Хелен подняла фату и, взяв мой букет, приткнулась на скамью рядом с мамой. Церемония началась.
Все шло очень гладко. Как и должно идти. Это было так... мило. Доминик, похоже, разнервничался, и я слегка сжала его руку. Мы запели гимн «Будь отважным», очень тихо. Вид у Дома был слегка раздраженный, возможно, оттого, что вокруг постоянно крутилась оса, жужжала прямо над ухом, пару раз ему даже пришлось отгонять ее. Эмбер выступила вперед и прочла «Дезидерату»[11], очень красиво: у нее потрясающий голос. Мы спели «Иерусалим» и «Врак». Священник, Джон Оукс, растолковал нам важность брачных уз и указал на недопустимость легкомысленного, безрассудного и необдуманного отношения к браку. Затем осведомился, не известна ли кому-нибудь из собравшихся причина или препятствие, из-за которого Доминик и я не можем сочетаться священными узами. Сердце мое чуть не остановилось. Не то чтобы я опасалась, будто кто-то с заднего ряда вскочит и станет выкрикивать возражения или потрясать свидетельством о браке. Просто я ненавидела эту тишину и вся дрожала. Нервы... Хвала господу, через минуту с этим было покончено, и мы приступили к следующей части. Только оса все жужжала и жужжала, никак не хотела оставить Доминика в покое. Он раскраснелся и явно пребывал в замешательстве. Я попыталась прихлопнуть подлую тварь своим расписанием церемонии. – Доминик, – произнес викарий, – берешь ли ты эту женщину в законные жены, чтобы жить с ней в священном союзе, соблюдая закон Божий? Клянешься ли ты любить ее, заботиться о ней и почитать в болезни и здравии, забыв о всех остальных, посвятить себя ей одной, пока смерть не разлучит вас?
В воздухе повисло молчание. Не предусмотренная ритуалом пауза. То, что мы, на радио, называем «мертвый эфир». И к моему изумлению, длилось оно очень долго. Наконец Доминик заговорил.
– Ну-у, – начал он и сглотнул, будто чуть не подавился. – Ну-у... – Он замолк и тяжело вздохнул. А потом уставился на изображение распятого Христа над алтарем.
Последовавшая тишина, казалось, растянулась на века, хотя не прошло и пяти секунд. Меня словно окунули в ледяную воду.
– Согласен ли ты? – настойчиво подталкивал к ответу викарий.
И вновь установилась пауза, в которой был слышен каждый шорох, биение каждого сердца. Я видела, как по лицу Доминика, от виска к подбородку, медленно катится капля пота.
– Согласен? А? – Викарий тоже покраснел как рак. Его бровь блестела от пота. Он сверлил Доминика взглядом, побуждая говорить. И тот заговорил.
– Ну-у... – запнулся он. Откашлялся и предпринял новую попытку: – Ну-у...
– Согласен ли ты?
– Нет, Джон, – тихо произнес Доминик. – Боюсь, что нет.
Я уставилась на викария, викарий уставился на Доминика. Потом я перевела взгляд на жениха и от души пожалела, что для венчания выбрана церковь Сент-Брайдз, где моя пунцовая физиономия видна всем и каждому, В деталях.
– Давай же, Доминик! – не отступал викарий, срываясь на визг, с жалкой, вымученной улыбкой. – Давай попробуем заново. Согласен ли ты любить, Айрин Араминту, почитать ее и все такое, пока смерть не разлучит вас?
– Нет, – сказал Доминик, на сей раз более уверенно. – Боюсь, что нет. И, не сводя с него глаз, я услышала, как тихо поскрипывают деревянные скамьи. Гости зашевелились и заерзали.
– Доминик! – Это был Чарли. – Что с тобой, старина? Давай! Нужно продолжать.
– Не могу, – выдавил из себя Доминик, медленно, с сожалением качая головой. Он выглядел чудовищно. Будто потерял рассудок от горя. – Не могу, и все, – повторил он.
В это самое мгновение, уж не знаю как, я смогла заговорить.
– Ты заболел, Дом? – прошептала я. – Тебе нездоровится?
Он посмотрел на меня и простонал:
– Нет-нет, я не заболел. Я здоров. Со мной все в порядке.
– Тогда в чем же дело? – прохрипела я. Во рту было сухо, будто песка насыпали; позади раздался обескураженный шепоток.
– Дело в том... – проговорил он. – Дело в том... что это очень серьезный обет, Минти. Это клятва, которую я, может быть, не смогу сдержать. И все ничего, но мы же в церкви.
– Да, – слабо пропищала я, – знаю.
– В церкви нельзя просто соврать и надеяться, что это сойдет тебе с рук, – продолжал он. – В последнее время я часто думал о Боге. Может, ты этого и не подозреваешь, Минти, но я глубоко религиозный человек.
– Дом, о чем ты говоришь? – промямлила я. – Ты же никогда не ходишь в церковь.
– Знаю, но чтобы быть религиозным, необязательно ходить в церковь. И теперь, когда я стою здесь, перед алтарем, перед лицом Господа, я понимаю, что не могу пройти через это. Ведь мне придется дать клятву любить тебя и заботиться о тебе, Минти, а это, знаешь ли, не шутки.
– Да-да, вообще-то знаю.
– И, только оказавшись здесь, я понял, насколько огромны эти обязательства. Только сейчас, – говорил он, – я начинаю осознавать чудовищность того, что от меня хотят.
– Почему чудовищность, Дом? – изумилась я. Чудовищность – это что-то плохое.
– Не прерывай меня, Минти! Я имею в виду громадность всего этого. То, от чего должен отказаться.
– Ты что, раньше этого не знал? – задыхаясь, выпалила я. В горле стоял комок размером с лимон.
– Знал. Но раньше я не понимал, на что иду. Истинного значения. Теперь, в церкви, я понимаю. Серьезные обязательства. И я не готов взять их на себя, потому что, откровенно говоря, Минти, очень многое в тебе меня просто... бесит.
При этих словах по рядам прошел внезапный ропот, будто кто-то спугнул стайку пичужек и она взметнулась в воздух с поля. До меня доносились нервные, вопросительные перешептывания и резкие, прерывистые вздохи.
– Говорят, всех, в конце концов, начинают доставать всякие мелочи, – произнес он. – Меня они уже достают. Сама знаешь, ты жуткая неряха, – оседлал он любимого конька. Его низкий голос взлетел почти до бабского истеричного визга. Так всегда случалось, когда Доминик заводился. – Ты постоянно лопочешь какой-то бред, – не успокаивался он. – И никогда не понимаешь, что пора заткнуться.
– А чего ты ожидал? – вскричала я. Сердце лихорадочно колотилось. – Я ирландка наполовину и радиорепортер.
– Ты меня выводишь, – захныкал он. – Я пытался отбросить сомнения, но больше не могу. Просто не могу! Потому что думаю, мы... мы... рано или поздно все равно разведемся! Мне очень жаль, Минти, но я не могу пройти через это. У меня отпала челюсть. Я так и стояла с открытым ртом, должно быть, являя собой картину кретинического идиотизма. Сказанное им никак не укладывалось в мозгах. Я посмотрела на папу, но тот тоже застыл, разинув рот. Мама и Хелен оцепенели, чуть ли не впали в кататонию. И опять вмешался Чарли:
– Довольно, старик! Хватит дерьма. Прошу прощения, святой отец! Скажи, что согласен взять ее в жены, и дело с концом.
Это была последняя надежда, соломинка, за которую цепляется утопающий, но тут вернулась проклятая оса.
– Нет-нет, этого не будет, – буркнул Дом, отгоняя насекомое от вспотевшего лица. – Я не стану ничего говорить в угоду тебе и всем, кто здесь собрался. Я не марионетка, понимаешь? Англия – свободная страна. Ты не можешь заставить меня пройти через это. И я не собираюсь на ней жениться. Я намерен подумать о себе. Наконец-то! – Он развернулся на девяносто градусов, лицом к ошеломленной толпе. Я видела, как его физиономия исказилась от страха. Он понял, что беззащитен перед их презрением.
– Послушайте, все... Мне очень жаль, – пролепетал он, нервно проведя пальцем по стоячему воротнику. – Я... м-м-м... понимаю, что многие из вас приехали издалека. Вы проделали очень долгий путь, как, например, моя тетя Бет – она прикатила из Абердина. Беда в том, что я не могу этого сделать. Надеюсь, вы поймете. И еще раз... мне очень жаль. – Я вновь увидела перед собой прежнего Доминика. Он ощутил, что к нему возвращается контроль над ситуацией. – Тем не менее, – как ни чем не бывало, продолжал он, – напоминаю вам, что свадьба застрахована, поэтому все проблемы решит страховая компания. – Он сглотнул и сделал глубокий вдох. А потом посмотрел на меня: – Послушай, Минти. У нас все равно ничего бы не получилось. Посмотри правде в глаза, и ты сама поймешь.
И он направился по проходу, удаляясь от меня самым решительным манером. Набрал скорость и чуть не поскользнулся на отполированном до блеска полу. И я даже крикнула вслед: «Осторожно, Доминик! Не упади!» Но он не упал. Он печатал шаг, бодро, чуть ли не весело стуча каблуками по сверкающим мраморным плитам.
Вот видите, и у него есть слабости, уязвимые места и маленькие грешки. И я не закрываю на них глаза. Я все вижу. Прекрасно вижу. Но это не влияет на чувства. Во-первых, я люблю его, во-вторых, я его понимаю. Я не психиатр, но вижу его насквозь. Стоит узнать, откуда человек родом, и все его слабые струнки выходят наружу, но я не беру в голову, потому что понять – значит простить.
На первый взгляд Доминик очень уверен в себе, но на самом деле он довольно уязвим. В основном из-за того, что стыдится своего происхождения. Ему хочется показать, что он высоко поднялся. Вначале-то у него не было никаких перспектив. Я предпочла бы, чтобы он не скрывал, откуда родом, и гордился, что достиг многого, выбившись из... уж не знаю, где они жили. В муниципальном доме, что ли? Но его это очень обижает, не возьму в толк почему. Мне-то казалось, в то время все только и хотели, что быть частью рабочего класса. Его мама вспоминает, что он всегда стремился к лучшему. Именно так и сказала. Мечтал «изменить себя», как говорится. Вот почему он помешан на модной одежде, ходит только в модные рестораны и сыплет модными словечками. Он назубок знает все книги по этикету. Даже в туалете на первом этаже у него лежит учебник хороших манер Слоан Рейнджер, «Высший класс» Джилли Купер, «Как правильно себя вести» и «Мисс хорошие манеры». Для него жизненно важно, чтобы все было чинно, благородно, бон-тонно. Он зарабатывает кучу денег. В основном за счет комиссионных. Особенно высокий доход приносят пенсионные фонды. Страховые компании постоянно приглашают его на корпоративные вечеринки, в Аскот и Хенли[6]. Он изо всех сил старается соответствовать. Но это же естественно. И самое главное, я люблю его. По-настоящему люблю. За то, что он есть, и за то, чего он добился. Он так много работал и достиг небывалых высот. Я восхищаюсь им еще больше оттого, что он не родился с серебряной ложкой во рту. В отличие от меня, у него не было бабушкиного наследства. Как же иначе я бы купила свою квартиру? Доминику пришлось всего добиваться самому. И он добился. Я уважаю его за это. Просто иногда хочется, чтобы он был чуть больше уверен в себе. Надеюсь, уверенность появится после свадьбы.
Я постоянно пытаюсь воодушевить его, и никогда-никогда не стала бы критиковать, даже если бы хотелось, но мне не хочется. На то есть две причины. Во-первых, раньше он постоянно бросал подружек, которым вздумалось его критиковать, бросал немедленно. Во-вторых, я тоже не идеал, далеко не идеал, о чем Доминик не устает повторять. Раз уж я поведала вам о маленьких слабостях Доминика, посмотрим правде в лицо: у меня их не меньше. К примеру, Дом считает, что я не закрываю рта. Он с самого начала твердил об этом. Признаться, я удивилась, потому что раньше ни от кого ничего подобного не слышала, но, видно, я действительно болтаю без умолку, сама того не сознавая. Дому не нравится, когда я пытаюсь завести разговор на серьезные темы. Такие разговоры его утомляют, и вообще это плохой тон. Он где-то вычитал, что в благородном обществе не пристало вести серьезные беседы. Нужно говорить о чем-нибудь «занятном». Ни в коем случае не о политике. Или «Короле Лире». Или Камилле Палье[7]. Поэтому мне часто приходится прикусывать язык, чтобы не сболтнуть чего-нибудь эдакого и не вывести его из себя. Ведь иногда он выходит из себя. Не на шутку.
Еще я не умею одеваться, но Доминик и над этим успел поработать. Сам он всегда разодет как картинка. Мне такое по душе. Подумайте сами, сейчас многие мужчины одеваются, как попало. Почему-то раньше никто не говорил мне, что я плохо одета и должна поработать над стилем. По выражению Доминика, до нашей встречи я была похожа на «студентку-перестарка». Что тут скажешь? Наверное, я пыталась одеваться, как моя мама, в стиле Блумзбери[8]: длинные, струящиеся платья, богемный шик, наряды из секонд-хенда. Дом все твердил, что никогда не позволит мне выйти на улицу в таком виде. Ему нравится безупречно скроенная, дорогая одежда, обязательно известных марок, к примеру, Гуччи. Но не так-то легко покупать подобные вещи с моей крошечной зарплаты. Слава богу, я хоть по закладной не плачу. Когда мы начали встречаться, я поняла, что лишилась половины гардероба. Он называл мои вещи «ночным кошмаром». Меня это тоже удивило. Ни один из бывших бойфрендов не предъявлял таких претензий. Дом приказал мне выбросить старые вещи, но я была против, поэтому сложила их в коробки и засунула под кровать.
Теперь он постоянно покупает мне подарки. В основном одежду. Он очень любит ходить по магазинам и выбирать для меня вещи. Сначала было как-то неловко. По правде сказать, меня это очень смущало. Мне казалось, что это неправильно. Но Мадж сказала, что я должна позволить ему покупать мне подарки, раз он так хочет и раз у него есть деньги. Поэтому я смирилась. Хотя не скажу, что мне нравится проводить всю субботу в «Харви энд Николз». Не скажу даже, что мне нравятся его приобретения. Недавно он подарил мне сумку от Эрме. Жутких денег стоит. Естественно, я бросилась к нему на шею и завизжала от радости, твердила, какой он щедрый. Он и, правда, щедрый, не поймите неправильно. Даже, слишком щедрый. Но, если говорить начистоту, мне это не по нраву, хотя ему я бы под пыткой не призналась. Естественно, теперь я с этой сумкой ни на минуту не расстаюсь. Зато когда мой подарок Дому не по вкусу, он отправляет презент обратно в магазин. Теперь я уже привыкла, наверное... Но мне бы так хотелось хоть раз угодить. Жизнь стала бы намного легче.
Я всегда пыталась всем угодить. Сгладить острые углы, погасить ссоры и конфликты, чтобы все было... мило. Все то и дело твердят: «Минти такая милая!» И это мило, как вы думаете? Что всем кажется, будто я милая? И мне хочется быть милой, поэтому я потакаю Доминику. Я так хорошо его знаю. Человека нужно принимать таким, какой он есть. Доминик постоянно это повторяет. Разве можно изменить другого человека? Особенно если ему уже тридцать пять лет, как Доминику, и...
О боже! Я опять разжужжалась, как говорит Доминик. Вы, наверное, уже умираете со скуки. И взгляните на часы – 10.15! Черт, черт, черт! Может, помолиться? Мне так страшно. «Пока смерть не разлучит нас» и все такое. «До гробовой доски». Я боюсь давать такие жуткие клятвы. Меня дрожь берет, что я вот-вот стану миссис Доминик Лейн. О! Слава богу, Хелен вернулась!
В церковь мы отправились через пятнадцать минут. Хелен проверила все мои тридцать пять петель и крючков, оценила макияж и прическу. Потом я застегнула ее платье. Мы позвали отца и запрыгнули в «бентли», который был подан еще полчаса назад. Мы устроились на заднем сиденье. На коленях у меня лежал букет из белых анемонов и розовых роз, который составила Хелен. Некоторые свадебные букеты так туго обмотаны проволокой, что выглядят неживыми – хоть бросай на крышку гроба. У меня был совсем другой букет. Простой, маленький, неплотно перехваченный лентой, будто Хелен только что срезала цветы в саду. На самом деле они были тепличными – цветы из Голландии, доставленные прямым ночным рейсом. Хелен купила их на рынке «Нью Ковент-Гарден» в три часа утра. У нее редкий талант составлять букеты. Будто она рвала цветы, не задумываясь, как их аранжировать. Ее букеты отличает скрытая красота, естественное, природное очарование, присущее голландским цветочным натюрмортам. Отъезжая с Примроуз-Хилл, и я, и папа, и Хелен были все на нервах и оттого не закрывали рта. Утренняя жара на исходе июля давила, как свинец. Я точно помню, какое было число – двадцать восьмое июля. Этот день я не забуду никогда, как дату своего рождения. Я была рада, что рядом Хелен. Мы с ней знакомы уже двенадцать лет, с Эдинбурга, и все это время были очень близки. Она читала лекции по экономике, потом устроилась в Метробанк и сделала ошеломляющую карьеру. Но три года назад грянуло мегаслияние, и ее сократили, выплатив выходное пособие, благодаря которому исполнилась давняя мечта Хелен – открыть на «Ковент-Гардене» цветочный магазин под названием «Флорибунда». Там-то она теперь и живет. Магазин крошечный, почти лилипутский, повернуться страшно: того и гляди опрокинешь кадки с наперстянкой или флоксами. Но дела у Хелен идут чудесно: на днях она получила заказ от Джерри Холл. Что мне нравится в Хелен, так это то, что успех ее ни капельки не испортил. Прелестное платье подружки невесты, льдисто-голубого цвета, тоже от Нила Каннингема, было скроено так, чтобы дополнять мое. Свои волосы – струящийся бледно-абрикосовый шелк – Хелен собрала в аккуратный, простой узел и украсила двумя розовыми бутонами. Конечно, она выглядела замечательно, но мне все равно так хотелось бы иметь маленьких подружек невесты, крошечных девочек, ковыряющих в носу и спотыкающихся посреди прохода в церкви. Увы, у моих знакомых нет детей такого возраста. И почему никто до сих пор не открыл агентство по найму маленьких подружек невесты? Уверена, они бы пользовались огромным спросом. Так или иначе, мне хотелось ощущать поддержку – у Доминика-то был шафер, Чарли, – поэтому я попросила Хелен стать моей подружкой на свадьбе.
Мы проезжали Камден, вокзал Юстон, Расселл-сквер, и я чувствовала себя английской королевой. Автомобиль сверкал паточной чернотой, две белые ленточки торжественно колыхались на капоте. Мы ехали по изнывающим от жары, переполненным улицам. Прохожие смотрели, улыбались, некоторые даже махали рукой. Мы спустились по Кингзуэй и проехали через огромную арку, въезд в Буш-Хаус, потом повернули на Флит-стрит, миновав Сент-Клемент-Дейнз. Промелькнул Дом правосудия, старая редакция «Дейли экспресс», «Pret a Manger»[9]. И в голове гудела счастливая мысль: я Pret a Marier!
Послышался зов колоколов, точнее, звон. Когда внезапно показалась высокая колокольня церкви Сент-Брайдз с пятью башнями, расположенными ярусами, как на свадебном торте, я подумала: «Какая умница этот Кристофер Рен!» Опоздавшие спешили в церковь, а в животе моем все переворачивалось и скручивалось, как в барабане стиральной машины. О боже, Мелинда! Звезда радио «Лондон» с занудой-мужем Роджером. Неудивительно, что она опоздала. Какое жуткое платье! Денег куры не клюют, а все без толку. Понятно, что на пятом месяце беременности особо не разгуляешься. Не хочу быть злюкой, но платье действительно тошнотворное. Ярко-розовое. Из вощеного ситца, какой идет на шторы. Веселенькая обивка в лучших традициях марки «Сандерсон». Будто над Мелиндой поработал косорукий обойщик. И венец всему прическа в форме ядерной ракеты.
Выйдя из машины, я улыбнулась видеооператору и фотографу, поджидавшим на тротуаре. Хелен разгладила подол моего платья, я взяла папу под руку, и мы направились к крыльцу, в прохладную тень. Я увидела Роберта – он провожал гостей внутрь, – но Дома нигде не было. И вдруг меня охватила паника. Я попросила отца зайти в церковь и поискать его. Папа улыбнулся и сказал, что Доминик, живой и невредимый, стоит перед алтарем рядом с Чарли. До меня доносился приглушенный гул голосов; органист играл Сен-Санса. Потом мелодия стихла, шепот прекратился, и Роберт подал нам знак.
– Пойдем, Минти! – шепнул отец и улыбнулся.
Под первые аккорды марша Мендельсона мы сделали шаг вперед. Все поднялись. И внезапно, в это самое мгновение, меня переполнил трепет. Я была так рада, что выбрала для венчания Сент-Брайдз. Не скажу, что я очень религиозна, вовсе нет, и Доминик тоже. Во время наших встреч с викарием он почти рта не открыл. Но из всех церквей в центре Лондона Сент-Брайдз показалась мне самой подходящей. Это журналистская церковь, собор Флит-стрит. К тому же у меня всегда было особое отношение к церквям, которые бомбили во время Второй мировой. Собору Ковентри, например, или собору Святого Павла. Сент-Брайдз тоже стал мишенью: в декабре 1940 года ракета Фау-2 оставила от церкви тлеющий остов. Но Сент-Брайдз, как феникс, поднялся из пепла. Викарий рассказывал, что после обстрела отыскались римские саркофаги, о существовании которых никто и не подозревал. Все, что ни делается, к лучшему. Оказалось, церковь на тысячу лет древнее, чем думали. Видите, даже кошмар иногда приносит благо: не будь церковь разрушена до основания, никто не обнаружил бы спрятанных в ее глубинах сокровищ. Шагая к алтарю, я, взвинченная до предела, вся на адреналине, на нервах, готовая расплакаться и счастливая, еще раз вспомнила эту историю. Потоки солнечного света широкими, полосчатыми лучами лились сквозь оконное стекло. Мой взгляд скользнул по бело-золотому своду и опустился на отполированный черно-белый мрамор пола, блестящий, как водная гладь. Воздух загустел от сладкого запаха пчелиного воска и чувственного аромата цветов. Когда я увидела два составленных Хелен цветочных панно в человеческий рост – каскады скабиоз, левкоев, розовых пионов, фрезии и душистого горошка, – у меня перехватило дыхание. Каждая скамья была украшена букетом белоснежных анемонов.
Доминик стоял ко мне спиной, его светлые волосы переливались в солнечном свете. Точь-в-точь архангел Гавриил с «Благовещения» Фра Анжелико. Рядом переминался Чарли, по обыкновению серьезный и добрый. Он повернулся и подбодрил меня добродушной улыбкой. Скамьи в церкви Сент-Брайдз стоят вдоль прохода, так что я видела всех гостей. Листочки с расписанием церемонии трепетали в руках большими белыми мотыльками. Сперва я заметила Джека, моего редактора. Он, как водится, взирал на меня с недоуменной сардонической усмешкой. Рядом маячила его жена Джейн с потомством, двумя угрюмыми девочками-подростками в одинаковых постпанковских черно-розовых платьях, а также кузина Эмбер, удивительно спокойная и изящная, в костюме лимонно-зеленого цвета. Во втором ряду устроился Уэсли с работы, разумеется, вместе с Дейдрой – эта выглядела чудовищно, впрочем, как и всегда. Вот убогая! Между нами, она, кажется, ненавидит свадьбы. Потом в глаза мне бросилась мама: ниспадающее волнами платье, богемный стиль, и невозможная шляпа, утопающая в цветах. На стороне жениха восседала мать Доминика, Мадж, и еще куча незнакомого народу, должно быть его клиенты. И все эти люди мне улыбались; на мне сошлись все взгляды, сосредоточилось все внимание. Хелен подняла фату и, взяв мой букет, приткнулась на скамью рядом с мамой. Церемония началась.
Все шло очень гладко. Как и должно идти. Это было так... мило. Доминик, похоже, разнервничался, и я слегка сжала его руку. Мы запели гимн «Будь отважным», очень тихо. Вид у Дома был слегка раздраженный, возможно, оттого, что вокруг постоянно крутилась оса, жужжала прямо над ухом, пару раз ему даже пришлось отгонять ее. Эмбер выступила вперед и прочла «Дезидерату»[11], очень красиво: у нее потрясающий голос. Мы спели «Иерусалим» и «Врак». Священник, Джон Оукс, растолковал нам важность брачных уз и указал на недопустимость легкомысленного, безрассудного и необдуманного отношения к браку. Затем осведомился, не известна ли кому-нибудь из собравшихся причина или препятствие, из-за которого Доминик и я не можем сочетаться священными узами. Сердце мое чуть не остановилось. Не то чтобы я опасалась, будто кто-то с заднего ряда вскочит и станет выкрикивать возражения или потрясать свидетельством о браке. Просто я ненавидела эту тишину и вся дрожала. Нервы... Хвала господу, через минуту с этим было покончено, и мы приступили к следующей части. Только оса все жужжала и жужжала, никак не хотела оставить Доминика в покое. Он раскраснелся и явно пребывал в замешательстве. Я попыталась прихлопнуть подлую тварь своим расписанием церемонии. – Доминик, – произнес викарий, – берешь ли ты эту женщину в законные жены, чтобы жить с ней в священном союзе, соблюдая закон Божий? Клянешься ли ты любить ее, заботиться о ней и почитать в болезни и здравии, забыв о всех остальных, посвятить себя ей одной, пока смерть не разлучит вас?
В воздухе повисло молчание. Не предусмотренная ритуалом пауза. То, что мы, на радио, называем «мертвый эфир». И к моему изумлению, длилось оно очень долго. Наконец Доминик заговорил.
– Ну-у, – начал он и сглотнул, будто чуть не подавился. – Ну-у... – Он замолк и тяжело вздохнул. А потом уставился на изображение распятого Христа над алтарем.
Последовавшая тишина, казалось, растянулась на века, хотя не прошло и пяти секунд. Меня словно окунули в ледяную воду.
– Согласен ли ты? – настойчиво подталкивал к ответу викарий.
И вновь установилась пауза, в которой был слышен каждый шорох, биение каждого сердца. Я видела, как по лицу Доминика, от виска к подбородку, медленно катится капля пота.
– Согласен? А? – Викарий тоже покраснел как рак. Его бровь блестела от пота. Он сверлил Доминика взглядом, побуждая говорить. И тот заговорил.
– Ну-у... – запнулся он. Откашлялся и предпринял новую попытку: – Ну-у...
– Согласен ли ты?
– Нет, Джон, – тихо произнес Доминик. – Боюсь, что нет.
Я уставилась на викария, викарий уставился на Доминика. Потом я перевела взгляд на жениха и от души пожалела, что для венчания выбрана церковь Сент-Брайдз, где моя пунцовая физиономия видна всем и каждому, В деталях.
– Давай же, Доминик! – не отступал викарий, срываясь на визг, с жалкой, вымученной улыбкой. – Давай попробуем заново. Согласен ли ты любить, Айрин Араминту, почитать ее и все такое, пока смерть не разлучит вас?
– Нет, – сказал Доминик, на сей раз более уверенно. – Боюсь, что нет. И, не сводя с него глаз, я услышала, как тихо поскрипывают деревянные скамьи. Гости зашевелились и заерзали.
– Доминик! – Это был Чарли. – Что с тобой, старина? Давай! Нужно продолжать.
– Не могу, – выдавил из себя Доминик, медленно, с сожалением качая головой. Он выглядел чудовищно. Будто потерял рассудок от горя. – Не могу, и все, – повторил он.
В это самое мгновение, уж не знаю как, я смогла заговорить.
– Ты заболел, Дом? – прошептала я. – Тебе нездоровится?
Он посмотрел на меня и простонал:
– Нет-нет, я не заболел. Я здоров. Со мной все в порядке.
– Тогда в чем же дело? – прохрипела я. Во рту было сухо, будто песка насыпали; позади раздался обескураженный шепоток.
– Дело в том... – проговорил он. – Дело в том... что это очень серьезный обет, Минти. Это клятва, которую я, может быть, не смогу сдержать. И все ничего, но мы же в церкви.
– Да, – слабо пропищала я, – знаю.
– В церкви нельзя просто соврать и надеяться, что это сойдет тебе с рук, – продолжал он. – В последнее время я часто думал о Боге. Может, ты этого и не подозреваешь, Минти, но я глубоко религиозный человек.
– Дом, о чем ты говоришь? – промямлила я. – Ты же никогда не ходишь в церковь.
– Знаю, но чтобы быть религиозным, необязательно ходить в церковь. И теперь, когда я стою здесь, перед алтарем, перед лицом Господа, я понимаю, что не могу пройти через это. Ведь мне придется дать клятву любить тебя и заботиться о тебе, Минти, а это, знаешь ли, не шутки.
– Да-да, вообще-то знаю.
– И, только оказавшись здесь, я понял, насколько огромны эти обязательства. Только сейчас, – говорил он, – я начинаю осознавать чудовищность того, что от меня хотят.
– Почему чудовищность, Дом? – изумилась я. Чудовищность – это что-то плохое.
– Не прерывай меня, Минти! Я имею в виду громадность всего этого. То, от чего должен отказаться.
– Ты что, раньше этого не знал? – задыхаясь, выпалила я. В горле стоял комок размером с лимон.
– Знал. Но раньше я не понимал, на что иду. Истинного значения. Теперь, в церкви, я понимаю. Серьезные обязательства. И я не готов взять их на себя, потому что, откровенно говоря, Минти, очень многое в тебе меня просто... бесит.
При этих словах по рядам прошел внезапный ропот, будто кто-то спугнул стайку пичужек и она взметнулась в воздух с поля. До меня доносились нервные, вопросительные перешептывания и резкие, прерывистые вздохи.
– Говорят, всех, в конце концов, начинают доставать всякие мелочи, – произнес он. – Меня они уже достают. Сама знаешь, ты жуткая неряха, – оседлал он любимого конька. Его низкий голос взлетел почти до бабского истеричного визга. Так всегда случалось, когда Доминик заводился. – Ты постоянно лопочешь какой-то бред, – не успокаивался он. – И никогда не понимаешь, что пора заткнуться.
– А чего ты ожидал? – вскричала я. Сердце лихорадочно колотилось. – Я ирландка наполовину и радиорепортер.
– Ты меня выводишь, – захныкал он. – Я пытался отбросить сомнения, но больше не могу. Просто не могу! Потому что думаю, мы... мы... рано или поздно все равно разведемся! Мне очень жаль, Минти, но я не могу пройти через это. У меня отпала челюсть. Я так и стояла с открытым ртом, должно быть, являя собой картину кретинического идиотизма. Сказанное им никак не укладывалось в мозгах. Я посмотрела на папу, но тот тоже застыл, разинув рот. Мама и Хелен оцепенели, чуть ли не впали в кататонию. И опять вмешался Чарли:
– Довольно, старик! Хватит дерьма. Прошу прощения, святой отец! Скажи, что согласен взять ее в жены, и дело с концом.
Это была последняя надежда, соломинка, за которую цепляется утопающий, но тут вернулась проклятая оса.
– Нет-нет, этого не будет, – буркнул Дом, отгоняя насекомое от вспотевшего лица. – Я не стану ничего говорить в угоду тебе и всем, кто здесь собрался. Я не марионетка, понимаешь? Англия – свободная страна. Ты не можешь заставить меня пройти через это. И я не собираюсь на ней жениться. Я намерен подумать о себе. Наконец-то! – Он развернулся на девяносто градусов, лицом к ошеломленной толпе. Я видела, как его физиономия исказилась от страха. Он понял, что беззащитен перед их презрением.
– Послушайте, все... Мне очень жаль, – пролепетал он, нервно проведя пальцем по стоячему воротнику. – Я... м-м-м... понимаю, что многие из вас приехали издалека. Вы проделали очень долгий путь, как, например, моя тетя Бет – она прикатила из Абердина. Беда в том, что я не могу этого сделать. Надеюсь, вы поймете. И еще раз... мне очень жаль. – Я вновь увидела перед собой прежнего Доминика. Он ощутил, что к нему возвращается контроль над ситуацией. – Тем не менее, – как ни чем не бывало, продолжал он, – напоминаю вам, что свадьба застрахована, поэтому все проблемы решит страховая компания. – Он сглотнул и сделал глубокий вдох. А потом посмотрел на меня: – Послушай, Минти. У нас все равно ничего бы не получилось. Посмотри правде в глаза, и ты сама поймешь.
И он направился по проходу, удаляясь от меня самым решительным манером. Набрал скорость и чуть не поскользнулся на отполированном до блеска полу. И я даже крикнула вслед: «Осторожно, Доминик! Не упади!» Но он не упал. Он печатал шаг, бодро, чуть ли не весело стуча каблуками по сверкающим мраморным плитам.