Страница:
Со слов героини можно понять, что мать с отцом, всматриваясь в нее, искали больше, чем простое повторение самих себя: может быть, цель жизни, может быть, искупление грехов, гарантию лучшего будущего в ином мире, предстоящее райское блаженство... Не утверждаю, что метафорическое зеркало здесь приумножает исходную информацию, но что оно ее показывает в новом аспекте, по-моему, неоспоримо. Как неоспоримо и другое: этот аспект этический.
Однажды романист вводит нас в свою лабораторию зеркал с некоторым даже вызовом: вызов состоит в том, что, развивая писательскую мысль в заданном направлении, можно расширить круг отражающих предметов за счет романа "Дон Кихот". Я имею в виду следующую примечательную дискуссию между благородным идальго и его оруженосцем:
"- Скипетры и короны императоров лицедейных никогда не бывают из чистого золота, а либо из мишуры, либо из жести,- заметил Санчо Панса.
- Справедливо,- отозвался Дон Кихот,- театральным украшениям не подобает быть добротными, им надлежит быть воображаемыми и только кажущимися, как сама комедия, и все же мне бы хотелось, чтобы ты, Санчо, оценил и полюбил комедию, а следственно и тех, кто ее представляет, и тех, кто ее сочиняет, ибо все они суть орудия, приносящие государству великую пользу: они беспрестанно подставляют нам зеркало, в коем ярко отражаются деяния человеческие, и ничто так ясно не покажет нам различия между тем, каковы мы суть, и тем, каковыми нам быть надлежит, как комедия и комедианты. Нет, правда, скажи мне: разве ты не видел на сцене комедий, где выводятся короли, императоры, рыцари, дамы и другие действующие лица? Один изображает негодяя, другой - плута, третий - купца, четвертый - солдата, пятый - сметливого простака, шестой - простодушного влюбленного, но едва лишь комедия кончается и актеры снимают с себя костюмы, все они между собой равны.
- Как же, видел,- отвечал Санчо.
- То же самое происходит и в комедии, которую представляет собой круговорот нашей жизни,- продолжал Дон Кихот,- и здесь одни играют роль императоров, другие - пап, словом, всех действующих лиц, какие только в комедии выводятся, а когда наступает развязка, то есть когда жизнь кончается, смерть у всех отбирает костюмы, коими они друг от друга отличались, и в могиле все становятся между собою равны.
- Превосходное сравнение,- заметил Санчо,- только уже не новое, мне не однажды и по разным поводам приходилось слышать его, как и сравнение нашей жизни с игрой в шахматы: пока идет игра, каждая фигура имеет свое особое назначение, а когда игра кончилась, все фигуры перемешиваются, ссыпаются в кучу и попадают в один мешок, подобно как все живое сходит в могилу".
Роман рассуждает о природе искусства - о своей собственной природе. А в итоге как бы спонтанно возникает ассоциативная ретроспектива, замыкающаяся у самых истоков на зеркале. Зеркало оказывается центральной точкой, от этой точки радиусами расходятся производные, вторичные явления (комедия, театр, шахматы), которые могут различаться и деталями, и сущностью, могут относиться к независимым смысловым плоскостям, но притом имеют один общий знаменатель: все они исполняют одну и ту же роль применительно ко внешнему миру. Они его отражают.
"Дон Кихот" с удивительной искренностью и откровенностью уподобляет искусство зеркалу, а также - и это не менее важно для нас в данном контексте - зеркало искусству. То есть обыкновенное, "домашнее" зеркало наделяется признаками образа (или, вернее, их за зеркалом признают). А следовательно, признают вдобавок, что зеркало (как и его эквиваленты - и портрет, и сновидение, и тень, и спектакль), попадая в сферу искусства, порождает эффекты удваиваемого, утраиваемого, умножаемого зрелища, усложненного изображения.
Разумеется, о зависимости искусства от реальной жизни говорилось задолго до Сервантеса. В конце концов, Аристотелево подражать - та функция, которую величайший мыслитель древности закрепляет за искусством,синонимично более позднему отражать. Но Сервантес связывает эту философскую проблематику с зеркалом словесно.
Уроки Сервантеса еще и в другом. Романист чуть ли не намеренно, осознанно прибегает к идее зеркала как раз тогда, когда перед ним встают задачи этического "выяснения отношений", когда ему надлежит установить некую симметрию (или асимметрию) в сфере моральных ценностей. Один мимолетный пример - историю родительской любви и дочерней благодарности - я только что упомянул. Другой пример нагляден именно в силу своей "ненаглядности".
Глава XII второго тома называется: "О необычайном приключении доблестного Дон Кихота с отважным Рыцарем Зеркал". Но вот что любопытно: кроме цитированных раздумий о комедии и проч., никаких зеркал там нет. Есть некий Рыцарь Леса, чья полемика с Дон Кихотом о месте рыцарства на поприще справедливости занимает еще две главы. Титул Рыцарь Зеркал впервые мелькает в тексте к началу поединка между Дон Кихотом и этим говорливым спорщиком (его забрало прячет знакомые черты бакалавра Самсона Карраско).
Формула "Рыцарь Зеркал" приобретает некий иносказательный оттенок. Как известно, бакалавр выступает в романе поборником здравого смысла, и, стало быть, именно с кодексом общепринятых мировоззренческих, в частности, этических установок сражается Дон Кихот. Рыцарь Зеркал, следовательно, это рыцарь нормы. Рыцарь Зеркал - это отражение окостеневших правил типа "так нужно", "так полагается", "того-то и того-то эпоха не примет". Дон Кихот нарушитель симметрии, пытающийся отвергнуть и опровергнуть эти догмы, опрокинуть равновесие.
А подана эта этическая дисгармония под видом потасовки, для которой и повод какой-то есть, и соответствующие декорации, и доспехи, но которая все равно от начала до конца не что иное, как маскарад, розыгрыш, мистификация. Увертюрой к ней тоже служит мистификация - разговор о театральной бутафории, и ее финалом оказывается мистификация: распад колдовских чар, но он представляется Дон Кихоту - наоборот - новым колдовством, то есть новой мистификацией. Обман вершит свой неостановимый поход по земле - по исторически конкретной земле средневековой Испании и по извечному пристанищу человечества. И неистребимый дух правдолюбия в латах Дон Кихота преследует разноликую ложь во всех ее обличьях на всех материках, вовсе времена. Хотя на каждом шагу становится жертвой самообмана. Таков этический баланс дуэли между благородным идальго и Рыцарем Зеркал, если продолжить ее согласно авторским намекам и наметкам.
Хотелось бы помянуть одно метафорическое зеркало сервантесовского обихода, имеющее, как мне представляется, прямую связь с туманной историей Рыцаря Зеркал. В самом начале повествования, в VI главе первого тома, когда Дон Кихот еще пребывает, так сказать, на теоретической, книжной стадии своего безумия, описывается такая сценка:
"Цирюльник достал с полки еще один том и сказал:
- Это Зерцало рыцарства.
- Знаю я сию достопочтенную книгу,- сказал священник.- В ней действуют сеньор Ринальд Мантальванский со своими друзьями-приятелями, жуликами почище самого Кака, и Двенадцать Пэров Франции вместе с их правдивым летописцем Турпином. Впрочем, откровенно говоря, я отправил бы их на вечное поселение..."
Слово "зерцало" как составная часть названия в нравоучительных книгах фигурирует на протяжении всего средневековья, что само по себе показательно, поскольку таким образом проявляется всеобщая подсознательная тенденция признавать, что зеркало - инструмент этической симметрии, этические весы. Но у Сервантеса для нас существенна конфликтная ситуация, возникающая вокруг очередного Зерцала, - в ней материализуется противостояние между опубликованной в книге моральной нормой и другими взглядами по тому же вопросу. Существует позиция рыцарства, запечатленная в Зерцале, но существует и противоположная позиция, которую олицетворяет, выражает и отстаивает священник.
Обратимся теперь к знаменитой истории про медный таз, цирюльника и т. д. Версия Дон Кихота, излагаемая в беседе с Санчо, такова: "Скажи, разве ты не видишь, что навстречу нам едет всадник на сером в яблоках коне и что на голове у него золотой шлем?"
Совсем другую картину рисует нам повествователь: "А между тем вот что собой представляли шлем, конь и всадник, привидевшиеся Дон Кихоту: надобно заметить, что неподалеку отсюда находилось два селения, при этом в одном из них и аптека и цирюльня были, а в соседнем, совсем маленьком, их не было, по каковой причине цирюльник из села, которое побольше, обслуживал и то, которое поменьше, куда он теперь, взяв с собою медный таз, и направлялся пустить кровь больному и побрить другого жителя села: однако ж судьба устроила так, что цирюльник попал под дождь, и, чтобы не промокла его шляпа,- по всей вероятности, новая,- он надел на голову таз, столь тщательно вычищенный, что блеск его виден был на полмили, ехал он на пегом осле... а Дон Кихоту указанные обстоятельства дали основание полагать, что тут перед ним и серый в яблоках конь, и всадник, и золотой шлем, ибо все, что ни попадалось ему на глаза, он чрезвычайно легко приводил в согласие со своим помешательством на рыцарях и со злополучными своими вымыслами".
Два предмета по-разному отражаются в двух разных зеркалах, в двух разных восприятиях. Так опишет сложившуюся коллизию любой литературовед, даже не помышляя о натяжках в пользу каких-нибудь зеркальных теорий. А ведь зеркала, в его суждении, будут не столько риторикой, сколько характеристикой истинного положения вещей. Ибо две версии и на самом деле представляют собой систему зеркал: два отражения жизненного эпизода в двух разных психиках.
Слишком пространна история того, как Санчо Панса получил губернаторство и как он правил своей вотчиной. Целиком повесть трудно здесь процитировать. А между тем по отношению к основному сюжетному действию сервантесовского романа она является чем-то вроде цитаты из другой книги, посвященной другому герою, рассудительному и трезвому, отнюдь не безумцу Дон Кихоту.
Но кто возьмется отрывать губернаторство оруженосца от приключений его сюзерена? Совершенно ведь очевидно, что эти две событийные стихии принадлежат одной действительности, что они подчеркивают, объясняют и оправдывают друг друга. Их объединяет прочная зависимость, напоминающая ту, которой скреплены два элемента одной математической пропорции: слева от знака равенства - такие цифры, справа - этакие, а оспорить само равенство здравомыслящему человеку и в голову не придет.
Перед нами самый распространенный вариант системы зеркал, зеркало в зеркале. Естественно, что под "зеркалом в зеркале" понимается техника достаточно разная: и роман в романе, и рассказ в повести, и картина в картине. Однако в каждом случае речь идет не о механических инкрустациях, вставках, а о частях, органически взаимодействующих с основным текстом. Как ни назови это ядро, оно так предано возникающему сродству, что согласится и само прослыть частью,- впрочем, не ради самоцели, а во имя целого, во имя художественной гармонии. Вот и называют иногда главную часть обрамлением, хотя ведь обрамление - это нечто необязательное, то, от чего можно при случае отказаться, то, что можно без жалости отбросить. Но ядро же отбросить нельзя...
БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?!
Система зеркальных приемов часто приводится в соответствие с ситуацией философской (как правило, этической) альтернативы. Этой техникой пользуются, например, романы, ставящие человека перед проблемой выбора.
Когда на мыслительном горизонте героя обрисовываются контуры некого "или - или", он - вольно, а чаще невольно - стремится вообразить оба варианта во плоти: что станет результатом одной серии поступков, что другой.
Случается, эти варианты по своей сути контрастны, хотя по виду схожи. Бывает и наоборот: за внешним подобием прячется глубокое внутреннее различие. И в каждой такой картине герой ищет и угадывает самого себя того развивающегося, грядущего себя, который пока существует только в гипотезах и фантазиях. Перед ним - зеркала будущего, и его задача различить свою проекцию в этой плоскости.
Известны многочисленные художественные путешествия во времени, каждый этап которых высвечивает героя настолько по-новому, будто он и впрямь стал новым героем. Происходит и обратное: герой держится за самого себя, не расстается с самим собой - и тогда с резкой определенностью проступают изменения основного фона - времени.
Но все эти перипетии - проблематика научно-фантастических жанров, то есть литературы новейшего времени, а мы пока все еще пребываем в Испании начала XVII века.
Опыты со временем не выходят в тот период за естественные рамки художественного "сегодня", "вчера", "завтра", хотя подчас испытывают душу экспериментальными крайностями, амплитуда которых (если измерять ее силой человеческой реакции) равняется целым векам, по меньшей мере, десятилетиям.
Под своим "подчас" я понимаю конкретный случай: изображаемый Кальдероном психологический холостой забег, когда сам мнимый стайер (или спринтер) полагает себя попеременно то занятым на марафонской дистанции, то низринутым в бег на месте. А что происходит на самом деле? Противоречащие один другому зеркальные отпечатки действительности вызывают в сознании героя сумятицу, завершаясь концепцией, которую закрепляет само название прославленной драмы: "Жизнь - это сон".
Исследуется ситуация, когда принца, всю жизнь проведшего в тюремной камере на цепи, переводят вдруг в короли, а потом возвращают на положение заключенного, объявив, что царское ложе, трон и неограниченная власть привиделись ему во сне... Что есть что? Что на самом деле сон, а что жизнь? Или так: которая из двух жизней реальная, а которая - воображаемая, вымышленная, продукт бреда? Непроницаемая загадка. А ведь соответственно правильной отгадке должны решаться практические проблемы: как дальше жить, чему радоваться, а чему огорчаться, чем восхититься, а чем пренебречь? И вот Сехизмундо погружается в размышления, посвященные идее выбора:
И каждый в мире собой обольщен,
И каждый только лишь видит сон,
И никто об этом не знает...
Чуть дальше:
Мне же снится, что много лет
Я в железные цепи закован,
А раньше снилось, что, очарован,
Видел я свободу и свет.
Что это жизнь? Это только бред.
Что это жизнь? Это только стон,
Это бешенство, это циклон,
И лучшие дни страшны,
Потому что сны - это только сны,
И вся жизнь - это сон.
В другом месте:
Судьба! Мы идем к престолу.
Не буди, если сон все это,
Не усыпляй, если правда!
Но, правда ли, сон ли, равно
Творить добро я намерен.
Если правда, чтоб жить по правде.
Если сон, чтоб друзья окружали,
Когда придется проснуться.
И еще:
Если мое величье
Мне только снилось, то как
Женщина эта приводит
Прошлого верные знаки?
Значит, это не сон, а правда;
А если правда (сильнее
Мысли мои смешались),
То как моя жизнь назвала
Сном это? Так похожи
Величие и сновиденье,
Что правдивое может
Призрачным показаться,
А ложное непреложным.
Так близко одно от другого,
Что угадать невозможно:
То, что узнал и видел,
Ложь это или правда?
Так похожа подделка
На подлинник, что усомнишься,
Не зная, что же вернее?
Сон и явь в жизненной практике Сехизмундо объединены зеркальной симметрией, и доказывать, что эта симметрия именно зеркальная, вряд ли необходимо, потому что всякая симметрия зеркальна. Впрочем, можно, конечно, провести сравнение между кальдероновскими перипетиями и прочей литературой - теми ее произведениями, где аналогичная симметрия передается с помощью зеркал - настоящих, а не иносказательных!
Первый попавшийся пример: персонаж сказки Оскара Уайльда "День рождения инфанты" предается раздумьям у зеркала: "...Теперь он был не один. Он увидел, что кто-то смотрит на него, стоя в тени приоткрытой двери напротив. Сердце его дрогнуло, с губ сорвался крик радости, и он шагнул на яркий свет. В это время фигурка в глубине комнаты тоже шагнула вперед, и он ярко разглядел ее.
...То было чудовище, самое гротескное чудовище, какое приходилось ему видеть. Не стройное, как другие люди, но горбатое и кривоногое, с огромной, болтающейся головой в гриве черных волос. Маленький карлик нахмурился нахмурилось и чудовище. Он засмеялся - засмеялось и оно, опустив руки точь-в-точь как он сам. Он отвесил чудовищу насмешливый поклон - и оно отвесило ему низкий поклон. Он пошел ему навстречу, и чудовище двинулось к нему, повторяя каждый его шаг и замирая, когда останавливался он. Маленький карлик вскрикнул от изумления и побежал к чудовищу, и протянул ему руку, и коснулся руки чудовища, и была она холодна как лед. Испугавшись, он опустил руку, и оно повторило его движение. Он хотел было шагнуть вперед, но что-то гладкое и твердое преградило ему путь. Теперь чудовище вплотную приблизилось к его лицу, и, казалось, было полно ужаса. Он поднял рукою прядь со лба. Оно сделало то же. Он ударил чудовище, и оно ответило ударом на удар. Он преисполнился ненависти, и оно скорчило в ответ отвратительную гримасу. Он сделал шаг назад, и оно отступило.
Кто это? Маленький карлик задумался и обвел взглядом комнату. Странно, но все вокруг, казалось, имело своего двойника за этой невидимой стеной, прозрачной, как вода. Да, ложу отвечало ложе, а картине - картина. У спящего фавна, лежащего в алькове у дверей, был брат-близнец, который тоже дремал, а озаренная солнцем серебряная Венера протягивала руки к Венере, столь же прелестной, как и она сама.
...Он содрогнулся и, сняв с груди прекрасную белую розу, обернулся и поцеловал ее. У чудовища тоже была роза, такая же, как у него! Оно так же целовало ее и с омерзительными гримасами прижимало ее к сердцу.
Когда истина осенила его, он издал дикий вопль отчаяния и в слезах рухнул наземь. Так это он - уродливый, горбатый, гнусный на вид монстр. Он и есть чудовище..."
Подобно пьесе Кальдерона, сказка "День рождения инфанты" попеременно обращается к двум действительностям, из которых только одна "взаправду", и она, увы, мрачна, безотрадна, неизбежна. Путем несложной подстановки кальдероновской коллизии в уайльдовский контекст (или наоборот) нетрудно убедиться, что сновидение и зеркало выполняют в литературе идентичную аналитическую операцию: предлагают герою дилемму, каковую он должен рассечь надвое категоричностью своего выбора.
Может быть, прием искусственного удвоения жизни имеет у Кальдерона чисто формальный смысл, и симметрия "наводится" в драме "ради красоты"? Нет, прежде всего во имя смысла!
Помните афоризмы, перечисленные нами по случаю Нарциссовых бед: "как аукнется, так и откликнется", "каков поп, таков и приход", "око за око, зуб за зуб" и т. д. и т. п. Они и в данном случае вновь окажутся кстати, конденсируя присущую всей пьесе атмосферу этической альтернативы. Проблему "или - или" решает главным образом Сехизмундо, но поглощены ею и все прочие действующие лица - в той или иной мере. Вот говорит Клотальдо:
И раз меня он защищал,
То благодарен я душою.
Как я могу своей рукою
Убить того, кто жизнь мне дал?
Так, меж двоими разделяя
Мою тревогу, мой порыв,
И одного лишь одарив,
А от другого получая,
Не ведаю, идти к кому,
Не ведаю, с кем больше связан;
За то, что дал,- тебе обязан,
За то, что получал,- ему.
А на любовь мою ответ
В моих сомненьях не найду,
И раз я сам попал в беду,
Как я могу спасать от бед?
Легко заподозрить: зафиксировался, "зациклился" автор этой книги на зеркалах, напридумывал им эквиваленты - и теперь, вооруженный этой синонимикой, подгоняет под заранее придуманный итог все что заблагорассудится! Еще легче осудить автора за пристрастие к приему - разве интерес к формальным приемам так уж часто встречают розами?! Но трудно оспорить упрямый факт: прием приумножаемых отражений с успехом помогает диалектике жизни стать художественной реальностью.
Эта диалектика раскрывается в монологах персонажей, как мы только что наблюдали на примере Клотальдо, пронизывает их мышление и поведение с той же демонстра-тивностью, что и в эпизоде из Оскара Уайльда.
Кстати, сей эпизод, на мой взгляд, представляет в театрализованной, костюмированной форме рождение абстрактной мысли. Самая драматическая, самая потаенная и увлекательная коллизия истории поднялась на подмостки художественного произведения, причем механизм сложнейшего психологического сдвига (или катаклизма) передан с большой художественной достоверностью.
Карлик из "Дня рождения инфанты" повторяет эволюцию дикаря, но то, что гипотетическому дикарю, персонажу предыдущих глав, давалось с трудом, тысячелетиями, у карлика получается за считанные минуты.
"И, разумеется, благодаря зеркалу?" - ехидно переспросит читатель-скептик. И мне придется парировать иронию абсолютно серьезным, без тени юмора, ответом: да, во многом благодаря зеркалу, что, разумеется, не исключает других художественных возможностей.
С драмой "Жизнь - это сон" перекликается рассказ Вашингтона Ирвинга "Рип ван Винкль". Герой американского романтика засыпает, спит много лет, а проснувшись, попадает в неузнаваемую реальность. Перед нами опять мотив двух действительностей. Но две действительности Кальдерона живут синхронно, две действительности Ирвинга разделены временной паузой - тут действительность, изучаемая на вариантах в лаборатории, там развивающаяся, шествующая по ступеням истории. Тут две действительности проявитель человека, там - человечества, тут - индивидуальности, там всеобщности.
У Вашингтона Ирвинга сон протекает без сновидений, это - прочерк в биографии героя, не выполняющий никакой отражательной функции. У Кальдерона сновидения осуществляются без сна - герой драмы по сюжету ни разу не прикладывается, грубо говоря, к подушке,- но, алогичные и бесконтрольные, подобно смутному ночному бреду, они в специфических условных контурах воссоздают реальный мир.
Сновидение (как и зеркало) - инобытие души. И в этой своей функции оно становится опорой приема, а прием именно благодаря связи с зеркалом, с принципом дополнительного (по отношению к прямому) отражения выступает как глубоко содержательная категория.
Задумаемся вот над чем. Случайно ли внутреннее развитие человека столь часто реализуется в литературе через рефлексию? Простое ли совпадение предопределяет перекличку корневых смыслов в словах "рефлексия" и "отражение" (латинское reflexio ведь и означает "отражать")? Наконец, такая разновидность рефлексии, как раздвоение души (в том числе и кальдероновское),- что она, если не встреча человека со своим собственным отражением? Отвечая на эти вопросы, нельзя избежать очередной отсылки к Афанасьеву или Фрэзеру. Душа повторяет себя в воде, душа повторяет себя на холсте. И вполне правомерно ждать что она повторит себя в своей родной субстанции, в материале, сотканном из тех же, что и она, атомов,- в мыслях, эмоциях, желаниях. Так формируется рефлексия. Зеркальный по своему происхождению эффект.
Первый в истории человечества случай рефлексии, с такой точки зрения,дикарь, осознающий, что он - это он, говорящий себе, глядя на свое отражение в воде: "я - это я". Трудно представить себе и передать словесно гамму мыслей и чувств, охвативших его в тот момент. Может, это и не чувства вовсе были, а некие "предчувствия", некие повзрослевшие рефлексы, не прошедшие еще, однако, школу цивилизации, а уж о том, каков был уровень тогдашних мыслей,- даже не вообразишь: что-то темное, неповоротливое - но все равно в тот момент - растянувшийся, вероятно, на века и тысячелетия произошел колоссальный рывок человеческой психики вперед.
Первый (или почти первый) в истории изящной словесности эпизод, зафиксировавший рефлексию,- Нарцисс, который, думаю, уже нисколько не сомневается, что он - это он, а между тем не может примириться с абсолютной непреодолимостью этой монолитной истины.
И впрямь: допускает ли хоть на миг герой Овидия, что из воды глядит на него кто-то другой? Приходится верить ответам, какие дал бы на этот вопрос мозг современного человека... А что подумал бы, что сказал бы себе современный человек. Он, пожалуй, сказал бы: "Конечно, скорее всего это я. Но все-таки очень хотелось бы, чтоб это был еще кто-то. Кто-то, кого я вижу впервые. Кто-то, способный откликнуться на мой порыв и восторг. И, собственно, почему я должен соглашаться с идеей "так не бывает", с теорией вероятностей, со здравым смыслом соседей, нимф из первого подъезда или наяд с пятого этажа. Разве не бывает просчетов у самых мудрых теорий и разве не бывает чудес?" Так бы размышлял Нарцисс, если бы он был нашим современником. Но он, кажется, так же размышлял, будучи героем Овидия.
И здесь мне хотелось бы отвлечься от испанской литературы, чтобы, оставаясь в эпохе, отмеченной именами Сервантеса и Кальдерона, обратиться к шедевру их великого современника - Шекспира. Не будучи искушенным в шекспироведении, обойду молчанием гамлетовский вопрос в его принципиальной сути и подробностях. Это - тема специальная, а потому для автора сих строк запретная. Но даже непосвященные слышали о рефлексии Гамлета, которую в нем подмечает любой из прославленных (а также и малоизвестных) толкователей Шекспира.
Однажды романист вводит нас в свою лабораторию зеркал с некоторым даже вызовом: вызов состоит в том, что, развивая писательскую мысль в заданном направлении, можно расширить круг отражающих предметов за счет романа "Дон Кихот". Я имею в виду следующую примечательную дискуссию между благородным идальго и его оруженосцем:
"- Скипетры и короны императоров лицедейных никогда не бывают из чистого золота, а либо из мишуры, либо из жести,- заметил Санчо Панса.
- Справедливо,- отозвался Дон Кихот,- театральным украшениям не подобает быть добротными, им надлежит быть воображаемыми и только кажущимися, как сама комедия, и все же мне бы хотелось, чтобы ты, Санчо, оценил и полюбил комедию, а следственно и тех, кто ее представляет, и тех, кто ее сочиняет, ибо все они суть орудия, приносящие государству великую пользу: они беспрестанно подставляют нам зеркало, в коем ярко отражаются деяния человеческие, и ничто так ясно не покажет нам различия между тем, каковы мы суть, и тем, каковыми нам быть надлежит, как комедия и комедианты. Нет, правда, скажи мне: разве ты не видел на сцене комедий, где выводятся короли, императоры, рыцари, дамы и другие действующие лица? Один изображает негодяя, другой - плута, третий - купца, четвертый - солдата, пятый - сметливого простака, шестой - простодушного влюбленного, но едва лишь комедия кончается и актеры снимают с себя костюмы, все они между собой равны.
- Как же, видел,- отвечал Санчо.
- То же самое происходит и в комедии, которую представляет собой круговорот нашей жизни,- продолжал Дон Кихот,- и здесь одни играют роль императоров, другие - пап, словом, всех действующих лиц, какие только в комедии выводятся, а когда наступает развязка, то есть когда жизнь кончается, смерть у всех отбирает костюмы, коими они друг от друга отличались, и в могиле все становятся между собою равны.
- Превосходное сравнение,- заметил Санчо,- только уже не новое, мне не однажды и по разным поводам приходилось слышать его, как и сравнение нашей жизни с игрой в шахматы: пока идет игра, каждая фигура имеет свое особое назначение, а когда игра кончилась, все фигуры перемешиваются, ссыпаются в кучу и попадают в один мешок, подобно как все живое сходит в могилу".
Роман рассуждает о природе искусства - о своей собственной природе. А в итоге как бы спонтанно возникает ассоциативная ретроспектива, замыкающаяся у самых истоков на зеркале. Зеркало оказывается центральной точкой, от этой точки радиусами расходятся производные, вторичные явления (комедия, театр, шахматы), которые могут различаться и деталями, и сущностью, могут относиться к независимым смысловым плоскостям, но притом имеют один общий знаменатель: все они исполняют одну и ту же роль применительно ко внешнему миру. Они его отражают.
"Дон Кихот" с удивительной искренностью и откровенностью уподобляет искусство зеркалу, а также - и это не менее важно для нас в данном контексте - зеркало искусству. То есть обыкновенное, "домашнее" зеркало наделяется признаками образа (или, вернее, их за зеркалом признают). А следовательно, признают вдобавок, что зеркало (как и его эквиваленты - и портрет, и сновидение, и тень, и спектакль), попадая в сферу искусства, порождает эффекты удваиваемого, утраиваемого, умножаемого зрелища, усложненного изображения.
Разумеется, о зависимости искусства от реальной жизни говорилось задолго до Сервантеса. В конце концов, Аристотелево подражать - та функция, которую величайший мыслитель древности закрепляет за искусством,синонимично более позднему отражать. Но Сервантес связывает эту философскую проблематику с зеркалом словесно.
Уроки Сервантеса еще и в другом. Романист чуть ли не намеренно, осознанно прибегает к идее зеркала как раз тогда, когда перед ним встают задачи этического "выяснения отношений", когда ему надлежит установить некую симметрию (или асимметрию) в сфере моральных ценностей. Один мимолетный пример - историю родительской любви и дочерней благодарности - я только что упомянул. Другой пример нагляден именно в силу своей "ненаглядности".
Глава XII второго тома называется: "О необычайном приключении доблестного Дон Кихота с отважным Рыцарем Зеркал". Но вот что любопытно: кроме цитированных раздумий о комедии и проч., никаких зеркал там нет. Есть некий Рыцарь Леса, чья полемика с Дон Кихотом о месте рыцарства на поприще справедливости занимает еще две главы. Титул Рыцарь Зеркал впервые мелькает в тексте к началу поединка между Дон Кихотом и этим говорливым спорщиком (его забрало прячет знакомые черты бакалавра Самсона Карраско).
Формула "Рыцарь Зеркал" приобретает некий иносказательный оттенок. Как известно, бакалавр выступает в романе поборником здравого смысла, и, стало быть, именно с кодексом общепринятых мировоззренческих, в частности, этических установок сражается Дон Кихот. Рыцарь Зеркал, следовательно, это рыцарь нормы. Рыцарь Зеркал - это отражение окостеневших правил типа "так нужно", "так полагается", "того-то и того-то эпоха не примет". Дон Кихот нарушитель симметрии, пытающийся отвергнуть и опровергнуть эти догмы, опрокинуть равновесие.
А подана эта этическая дисгармония под видом потасовки, для которой и повод какой-то есть, и соответствующие декорации, и доспехи, но которая все равно от начала до конца не что иное, как маскарад, розыгрыш, мистификация. Увертюрой к ней тоже служит мистификация - разговор о театральной бутафории, и ее финалом оказывается мистификация: распад колдовских чар, но он представляется Дон Кихоту - наоборот - новым колдовством, то есть новой мистификацией. Обман вершит свой неостановимый поход по земле - по исторически конкретной земле средневековой Испании и по извечному пристанищу человечества. И неистребимый дух правдолюбия в латах Дон Кихота преследует разноликую ложь во всех ее обличьях на всех материках, вовсе времена. Хотя на каждом шагу становится жертвой самообмана. Таков этический баланс дуэли между благородным идальго и Рыцарем Зеркал, если продолжить ее согласно авторским намекам и наметкам.
Хотелось бы помянуть одно метафорическое зеркало сервантесовского обихода, имеющее, как мне представляется, прямую связь с туманной историей Рыцаря Зеркал. В самом начале повествования, в VI главе первого тома, когда Дон Кихот еще пребывает, так сказать, на теоретической, книжной стадии своего безумия, описывается такая сценка:
"Цирюльник достал с полки еще один том и сказал:
- Это Зерцало рыцарства.
- Знаю я сию достопочтенную книгу,- сказал священник.- В ней действуют сеньор Ринальд Мантальванский со своими друзьями-приятелями, жуликами почище самого Кака, и Двенадцать Пэров Франции вместе с их правдивым летописцем Турпином. Впрочем, откровенно говоря, я отправил бы их на вечное поселение..."
Слово "зерцало" как составная часть названия в нравоучительных книгах фигурирует на протяжении всего средневековья, что само по себе показательно, поскольку таким образом проявляется всеобщая подсознательная тенденция признавать, что зеркало - инструмент этической симметрии, этические весы. Но у Сервантеса для нас существенна конфликтная ситуация, возникающая вокруг очередного Зерцала, - в ней материализуется противостояние между опубликованной в книге моральной нормой и другими взглядами по тому же вопросу. Существует позиция рыцарства, запечатленная в Зерцале, но существует и противоположная позиция, которую олицетворяет, выражает и отстаивает священник.
Обратимся теперь к знаменитой истории про медный таз, цирюльника и т. д. Версия Дон Кихота, излагаемая в беседе с Санчо, такова: "Скажи, разве ты не видишь, что навстречу нам едет всадник на сером в яблоках коне и что на голове у него золотой шлем?"
Совсем другую картину рисует нам повествователь: "А между тем вот что собой представляли шлем, конь и всадник, привидевшиеся Дон Кихоту: надобно заметить, что неподалеку отсюда находилось два селения, при этом в одном из них и аптека и цирюльня были, а в соседнем, совсем маленьком, их не было, по каковой причине цирюльник из села, которое побольше, обслуживал и то, которое поменьше, куда он теперь, взяв с собою медный таз, и направлялся пустить кровь больному и побрить другого жителя села: однако ж судьба устроила так, что цирюльник попал под дождь, и, чтобы не промокла его шляпа,- по всей вероятности, новая,- он надел на голову таз, столь тщательно вычищенный, что блеск его виден был на полмили, ехал он на пегом осле... а Дон Кихоту указанные обстоятельства дали основание полагать, что тут перед ним и серый в яблоках конь, и всадник, и золотой шлем, ибо все, что ни попадалось ему на глаза, он чрезвычайно легко приводил в согласие со своим помешательством на рыцарях и со злополучными своими вымыслами".
Два предмета по-разному отражаются в двух разных зеркалах, в двух разных восприятиях. Так опишет сложившуюся коллизию любой литературовед, даже не помышляя о натяжках в пользу каких-нибудь зеркальных теорий. А ведь зеркала, в его суждении, будут не столько риторикой, сколько характеристикой истинного положения вещей. Ибо две версии и на самом деле представляют собой систему зеркал: два отражения жизненного эпизода в двух разных психиках.
Слишком пространна история того, как Санчо Панса получил губернаторство и как он правил своей вотчиной. Целиком повесть трудно здесь процитировать. А между тем по отношению к основному сюжетному действию сервантесовского романа она является чем-то вроде цитаты из другой книги, посвященной другому герою, рассудительному и трезвому, отнюдь не безумцу Дон Кихоту.
Но кто возьмется отрывать губернаторство оруженосца от приключений его сюзерена? Совершенно ведь очевидно, что эти две событийные стихии принадлежат одной действительности, что они подчеркивают, объясняют и оправдывают друг друга. Их объединяет прочная зависимость, напоминающая ту, которой скреплены два элемента одной математической пропорции: слева от знака равенства - такие цифры, справа - этакие, а оспорить само равенство здравомыслящему человеку и в голову не придет.
Перед нами самый распространенный вариант системы зеркал, зеркало в зеркале. Естественно, что под "зеркалом в зеркале" понимается техника достаточно разная: и роман в романе, и рассказ в повести, и картина в картине. Однако в каждом случае речь идет не о механических инкрустациях, вставках, а о частях, органически взаимодействующих с основным текстом. Как ни назови это ядро, оно так предано возникающему сродству, что согласится и само прослыть частью,- впрочем, не ради самоцели, а во имя целого, во имя художественной гармонии. Вот и называют иногда главную часть обрамлением, хотя ведь обрамление - это нечто необязательное, то, от чего можно при случае отказаться, то, что можно без жалости отбросить. Но ядро же отбросить нельзя...
БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?!
Система зеркальных приемов часто приводится в соответствие с ситуацией философской (как правило, этической) альтернативы. Этой техникой пользуются, например, романы, ставящие человека перед проблемой выбора.
Когда на мыслительном горизонте героя обрисовываются контуры некого "или - или", он - вольно, а чаще невольно - стремится вообразить оба варианта во плоти: что станет результатом одной серии поступков, что другой.
Случается, эти варианты по своей сути контрастны, хотя по виду схожи. Бывает и наоборот: за внешним подобием прячется глубокое внутреннее различие. И в каждой такой картине герой ищет и угадывает самого себя того развивающегося, грядущего себя, который пока существует только в гипотезах и фантазиях. Перед ним - зеркала будущего, и его задача различить свою проекцию в этой плоскости.
Известны многочисленные художественные путешествия во времени, каждый этап которых высвечивает героя настолько по-новому, будто он и впрямь стал новым героем. Происходит и обратное: герой держится за самого себя, не расстается с самим собой - и тогда с резкой определенностью проступают изменения основного фона - времени.
Но все эти перипетии - проблематика научно-фантастических жанров, то есть литературы новейшего времени, а мы пока все еще пребываем в Испании начала XVII века.
Опыты со временем не выходят в тот период за естественные рамки художественного "сегодня", "вчера", "завтра", хотя подчас испытывают душу экспериментальными крайностями, амплитуда которых (если измерять ее силой человеческой реакции) равняется целым векам, по меньшей мере, десятилетиям.
Под своим "подчас" я понимаю конкретный случай: изображаемый Кальдероном психологический холостой забег, когда сам мнимый стайер (или спринтер) полагает себя попеременно то занятым на марафонской дистанции, то низринутым в бег на месте. А что происходит на самом деле? Противоречащие один другому зеркальные отпечатки действительности вызывают в сознании героя сумятицу, завершаясь концепцией, которую закрепляет само название прославленной драмы: "Жизнь - это сон".
Исследуется ситуация, когда принца, всю жизнь проведшего в тюремной камере на цепи, переводят вдруг в короли, а потом возвращают на положение заключенного, объявив, что царское ложе, трон и неограниченная власть привиделись ему во сне... Что есть что? Что на самом деле сон, а что жизнь? Или так: которая из двух жизней реальная, а которая - воображаемая, вымышленная, продукт бреда? Непроницаемая загадка. А ведь соответственно правильной отгадке должны решаться практические проблемы: как дальше жить, чему радоваться, а чему огорчаться, чем восхититься, а чем пренебречь? И вот Сехизмундо погружается в размышления, посвященные идее выбора:
И каждый в мире собой обольщен,
И каждый только лишь видит сон,
И никто об этом не знает...
Чуть дальше:
Мне же снится, что много лет
Я в железные цепи закован,
А раньше снилось, что, очарован,
Видел я свободу и свет.
Что это жизнь? Это только бред.
Что это жизнь? Это только стон,
Это бешенство, это циклон,
И лучшие дни страшны,
Потому что сны - это только сны,
И вся жизнь - это сон.
В другом месте:
Судьба! Мы идем к престолу.
Не буди, если сон все это,
Не усыпляй, если правда!
Но, правда ли, сон ли, равно
Творить добро я намерен.
Если правда, чтоб жить по правде.
Если сон, чтоб друзья окружали,
Когда придется проснуться.
И еще:
Если мое величье
Мне только снилось, то как
Женщина эта приводит
Прошлого верные знаки?
Значит, это не сон, а правда;
А если правда (сильнее
Мысли мои смешались),
То как моя жизнь назвала
Сном это? Так похожи
Величие и сновиденье,
Что правдивое может
Призрачным показаться,
А ложное непреложным.
Так близко одно от другого,
Что угадать невозможно:
То, что узнал и видел,
Ложь это или правда?
Так похожа подделка
На подлинник, что усомнишься,
Не зная, что же вернее?
Сон и явь в жизненной практике Сехизмундо объединены зеркальной симметрией, и доказывать, что эта симметрия именно зеркальная, вряд ли необходимо, потому что всякая симметрия зеркальна. Впрочем, можно, конечно, провести сравнение между кальдероновскими перипетиями и прочей литературой - теми ее произведениями, где аналогичная симметрия передается с помощью зеркал - настоящих, а не иносказательных!
Первый попавшийся пример: персонаж сказки Оскара Уайльда "День рождения инфанты" предается раздумьям у зеркала: "...Теперь он был не один. Он увидел, что кто-то смотрит на него, стоя в тени приоткрытой двери напротив. Сердце его дрогнуло, с губ сорвался крик радости, и он шагнул на яркий свет. В это время фигурка в глубине комнаты тоже шагнула вперед, и он ярко разглядел ее.
...То было чудовище, самое гротескное чудовище, какое приходилось ему видеть. Не стройное, как другие люди, но горбатое и кривоногое, с огромной, болтающейся головой в гриве черных волос. Маленький карлик нахмурился нахмурилось и чудовище. Он засмеялся - засмеялось и оно, опустив руки точь-в-точь как он сам. Он отвесил чудовищу насмешливый поклон - и оно отвесило ему низкий поклон. Он пошел ему навстречу, и чудовище двинулось к нему, повторяя каждый его шаг и замирая, когда останавливался он. Маленький карлик вскрикнул от изумления и побежал к чудовищу, и протянул ему руку, и коснулся руки чудовища, и была она холодна как лед. Испугавшись, он опустил руку, и оно повторило его движение. Он хотел было шагнуть вперед, но что-то гладкое и твердое преградило ему путь. Теперь чудовище вплотную приблизилось к его лицу, и, казалось, было полно ужаса. Он поднял рукою прядь со лба. Оно сделало то же. Он ударил чудовище, и оно ответило ударом на удар. Он преисполнился ненависти, и оно скорчило в ответ отвратительную гримасу. Он сделал шаг назад, и оно отступило.
Кто это? Маленький карлик задумался и обвел взглядом комнату. Странно, но все вокруг, казалось, имело своего двойника за этой невидимой стеной, прозрачной, как вода. Да, ложу отвечало ложе, а картине - картина. У спящего фавна, лежащего в алькове у дверей, был брат-близнец, который тоже дремал, а озаренная солнцем серебряная Венера протягивала руки к Венере, столь же прелестной, как и она сама.
...Он содрогнулся и, сняв с груди прекрасную белую розу, обернулся и поцеловал ее. У чудовища тоже была роза, такая же, как у него! Оно так же целовало ее и с омерзительными гримасами прижимало ее к сердцу.
Когда истина осенила его, он издал дикий вопль отчаяния и в слезах рухнул наземь. Так это он - уродливый, горбатый, гнусный на вид монстр. Он и есть чудовище..."
Подобно пьесе Кальдерона, сказка "День рождения инфанты" попеременно обращается к двум действительностям, из которых только одна "взаправду", и она, увы, мрачна, безотрадна, неизбежна. Путем несложной подстановки кальдероновской коллизии в уайльдовский контекст (или наоборот) нетрудно убедиться, что сновидение и зеркало выполняют в литературе идентичную аналитическую операцию: предлагают герою дилемму, каковую он должен рассечь надвое категоричностью своего выбора.
Может быть, прием искусственного удвоения жизни имеет у Кальдерона чисто формальный смысл, и симметрия "наводится" в драме "ради красоты"? Нет, прежде всего во имя смысла!
Помните афоризмы, перечисленные нами по случаю Нарциссовых бед: "как аукнется, так и откликнется", "каков поп, таков и приход", "око за око, зуб за зуб" и т. д. и т. п. Они и в данном случае вновь окажутся кстати, конденсируя присущую всей пьесе атмосферу этической альтернативы. Проблему "или - или" решает главным образом Сехизмундо, но поглощены ею и все прочие действующие лица - в той или иной мере. Вот говорит Клотальдо:
И раз меня он защищал,
То благодарен я душою.
Как я могу своей рукою
Убить того, кто жизнь мне дал?
Так, меж двоими разделяя
Мою тревогу, мой порыв,
И одного лишь одарив,
А от другого получая,
Не ведаю, идти к кому,
Не ведаю, с кем больше связан;
За то, что дал,- тебе обязан,
За то, что получал,- ему.
А на любовь мою ответ
В моих сомненьях не найду,
И раз я сам попал в беду,
Как я могу спасать от бед?
Легко заподозрить: зафиксировался, "зациклился" автор этой книги на зеркалах, напридумывал им эквиваленты - и теперь, вооруженный этой синонимикой, подгоняет под заранее придуманный итог все что заблагорассудится! Еще легче осудить автора за пристрастие к приему - разве интерес к формальным приемам так уж часто встречают розами?! Но трудно оспорить упрямый факт: прием приумножаемых отражений с успехом помогает диалектике жизни стать художественной реальностью.
Эта диалектика раскрывается в монологах персонажей, как мы только что наблюдали на примере Клотальдо, пронизывает их мышление и поведение с той же демонстра-тивностью, что и в эпизоде из Оскара Уайльда.
Кстати, сей эпизод, на мой взгляд, представляет в театрализованной, костюмированной форме рождение абстрактной мысли. Самая драматическая, самая потаенная и увлекательная коллизия истории поднялась на подмостки художественного произведения, причем механизм сложнейшего психологического сдвига (или катаклизма) передан с большой художественной достоверностью.
Карлик из "Дня рождения инфанты" повторяет эволюцию дикаря, но то, что гипотетическому дикарю, персонажу предыдущих глав, давалось с трудом, тысячелетиями, у карлика получается за считанные минуты.
"И, разумеется, благодаря зеркалу?" - ехидно переспросит читатель-скептик. И мне придется парировать иронию абсолютно серьезным, без тени юмора, ответом: да, во многом благодаря зеркалу, что, разумеется, не исключает других художественных возможностей.
С драмой "Жизнь - это сон" перекликается рассказ Вашингтона Ирвинга "Рип ван Винкль". Герой американского романтика засыпает, спит много лет, а проснувшись, попадает в неузнаваемую реальность. Перед нами опять мотив двух действительностей. Но две действительности Кальдерона живут синхронно, две действительности Ирвинга разделены временной паузой - тут действительность, изучаемая на вариантах в лаборатории, там развивающаяся, шествующая по ступеням истории. Тут две действительности проявитель человека, там - человечества, тут - индивидуальности, там всеобщности.
У Вашингтона Ирвинга сон протекает без сновидений, это - прочерк в биографии героя, не выполняющий никакой отражательной функции. У Кальдерона сновидения осуществляются без сна - герой драмы по сюжету ни разу не прикладывается, грубо говоря, к подушке,- но, алогичные и бесконтрольные, подобно смутному ночному бреду, они в специфических условных контурах воссоздают реальный мир.
Сновидение (как и зеркало) - инобытие души. И в этой своей функции оно становится опорой приема, а прием именно благодаря связи с зеркалом, с принципом дополнительного (по отношению к прямому) отражения выступает как глубоко содержательная категория.
Задумаемся вот над чем. Случайно ли внутреннее развитие человека столь часто реализуется в литературе через рефлексию? Простое ли совпадение предопределяет перекличку корневых смыслов в словах "рефлексия" и "отражение" (латинское reflexio ведь и означает "отражать")? Наконец, такая разновидность рефлексии, как раздвоение души (в том числе и кальдероновское),- что она, если не встреча человека со своим собственным отражением? Отвечая на эти вопросы, нельзя избежать очередной отсылки к Афанасьеву или Фрэзеру. Душа повторяет себя в воде, душа повторяет себя на холсте. И вполне правомерно ждать что она повторит себя в своей родной субстанции, в материале, сотканном из тех же, что и она, атомов,- в мыслях, эмоциях, желаниях. Так формируется рефлексия. Зеркальный по своему происхождению эффект.
Первый в истории человечества случай рефлексии, с такой точки зрения,дикарь, осознающий, что он - это он, говорящий себе, глядя на свое отражение в воде: "я - это я". Трудно представить себе и передать словесно гамму мыслей и чувств, охвативших его в тот момент. Может, это и не чувства вовсе были, а некие "предчувствия", некие повзрослевшие рефлексы, не прошедшие еще, однако, школу цивилизации, а уж о том, каков был уровень тогдашних мыслей,- даже не вообразишь: что-то темное, неповоротливое - но все равно в тот момент - растянувшийся, вероятно, на века и тысячелетия произошел колоссальный рывок человеческой психики вперед.
Первый (или почти первый) в истории изящной словесности эпизод, зафиксировавший рефлексию,- Нарцисс, который, думаю, уже нисколько не сомневается, что он - это он, а между тем не может примириться с абсолютной непреодолимостью этой монолитной истины.
И впрямь: допускает ли хоть на миг герой Овидия, что из воды глядит на него кто-то другой? Приходится верить ответам, какие дал бы на этот вопрос мозг современного человека... А что подумал бы, что сказал бы себе современный человек. Он, пожалуй, сказал бы: "Конечно, скорее всего это я. Но все-таки очень хотелось бы, чтоб это был еще кто-то. Кто-то, кого я вижу впервые. Кто-то, способный откликнуться на мой порыв и восторг. И, собственно, почему я должен соглашаться с идеей "так не бывает", с теорией вероятностей, со здравым смыслом соседей, нимф из первого подъезда или наяд с пятого этажа. Разве не бывает просчетов у самых мудрых теорий и разве не бывает чудес?" Так бы размышлял Нарцисс, если бы он был нашим современником. Но он, кажется, так же размышлял, будучи героем Овидия.
И здесь мне хотелось бы отвлечься от испанской литературы, чтобы, оставаясь в эпохе, отмеченной именами Сервантеса и Кальдерона, обратиться к шедевру их великого современника - Шекспира. Не будучи искушенным в шекспироведении, обойду молчанием гамлетовский вопрос в его принципиальной сути и подробностях. Это - тема специальная, а потому для автора сих строк запретная. Но даже непосвященные слышали о рефлексии Гамлета, которую в нем подмечает любой из прославленных (а также и малоизвестных) толкователей Шекспира.