Яценко Владимир. Пленники зимы

   – Да, в игры! Такое впечатление, что самое важное в вашей компании принято по умолчанию.
   – В "нашей компании"? – опять возвращает ключевые слова Калима. – "Самое важное – по умолчанию"? Интересно. Маша, о чём ты?
   – Всего лишь о том, – совсем уже агрессивно отвечает Маша, – что мы все живы только потому, что каждый из присутствующих вовремя пристроился к Максиму!
   – Вот как? – я чувствую, что Калима уже пришла в себя, и ей действительно просто интересно.
   Мне тоже.
   – А вы подумайте, вспомните, – настаивала Маша. – Выжили или те, кто сидел с ним за одним столом на совещании, или те, кто знал его раньше. Я не права?
   – Но ты-то выпадаешь из этого списка… – заметила Света.
   – Представь себе, именно это меня и беспокоит, – голос Маши дрогнул. – Я тоже хочу жить. И не меньше вашего!
   Все замерли. Никто не решался ей что-то ответить.
   – Вот не думала, что это больное место, – насмешливо сказала Маша. – Командир, ты обещал, что запретных тем не будет?
   – Кто назовёт цену неосторожно сказанному слову? – я смотрю на малышку с уважением. И в самом деле: "в тихом омуте…" – Слова живут своей жизнью. Они коварны и мстительны. Не так давно я посмеялся над тем, что мужики соседней деревни потеряли головы от молоденькой учительницы. И теперь, вот, сам без головы хожу. Я же мог развернуться. Или сдать назад. Но я поехал прямо. И в этом решении сохранили жизнь трое: мой злейший враг, мой бывший друг, моя женщина…
   – Я смотрю на них, притихших, слушающих и чувствую мир, покой, единство. – В этом решении мы все сейчас здесь. И наши жизни переплелись, связаны. – Я качаю головой. – Окружающая нас реальность – исключительно хрупкий мир, равновесие в котором может нарушить нечаянный взмах крыла бабочки. Дай чуду имя, и оно исчезнет, раздавленное словом. Где будешь искать защиту?
   – Я абсолютно уверена в своих силах, – она кивает в сторону скалы. – И не по таким стенкам без страховки лазила. Сгоняем наверх, посмотрим что там, и можно будет возвращаться…
   Зря старался – она не решилась прислушаться. Но я не в обиде – в своё время, в молодости, поступал точно также.
   – К реке в любом случае возвращаться пока не будем.
   – Так ведь разобрались – кепки спасают.
   – Нет. Никто ни в чём не разбирался. Просто один из выживших часовых – Игорь, был в кепке.
   – Здорово! – Герман хлопает в ладоши.
   – Что "здорово"?
   – Как хорошо, что Дзю отличался от погибших только кепкой, – невинно пояснил Герман. – Будь он одноглазым, думаю, нам всем от Максима крепко бы досталось…
   Я не выдержал и усмехнулся. Если к грубоватому юмору Германа привыкнуть, то и в самом деле без телевизора можно обойтись.
   – Или беззубым! – рассмеялся Сергей.
   Тут уже все развеселились, заулыбались.
   – Эй, – крикнул сверху Игорь. – Что вы там обо мне говорите?
   – Что твой дозор никуда не годится, – бурчит Калима.
   – Ладно, – я останавливаю их смех. – Герман, займись всё-таки костром, девушки уже почти закончили, – он немедленно подхватывается на ноги. – Только отойди подальше, нам тут ещё часа три собираться…
   Герман подхватывает свою трёхлитровую канистру, полиэтиленовый мешок с мусором и исчезает за камнями.
   – Дзю, – окликает часового Калима. – Присматривай за ним.
   Игорь с готовностью вскидывает автомат и пристально вглядывается в сторону, куда направился Герман.
   Мне делается не по себе.
   – Калима, – стараюсь говорить негромко, чтобы не смущать часового. – Тебе не кажется, что самая страшная опасность в этих краях может исходить только от человека с автоматом?
   Она перехватывает мой взгляд, какое-то время колеблется, потом твёрдо отвечает:
   – Нет, не кажется. Самая страшная опасность в этих краях может исходить только от неуверенности. И если оружие…
   – Командир, – немного нервно окликает меня сверху Игорь. – Герман что-то нашёл.
   Руками машет…
   Калима поднимается на ноги одновременно со мной. Её рефлексы меня давно не удивляют. Мы вместе несёмся между камнями к дыму костра и несколько секунд спустя оказываемся рядом с Германом. Он молча указывает рукой на дальний край поляны, где посреди блестящей лужицы стоит низкая конструкция, напоминающая остов вертолёта.
   Мы с Калимой расходимся на десяток шагов в стороны, оставляя Германа позади, и, неспешно, приближаемся к сооружению. Только сейчас за нашими спинами на поляну с шумом вываливают остальные. Мы не оборачиваемся: уже и так понятно, что опасаться нечего. Если здесь что-то и происходило, то очень, очень давно.
   Я делаю ещё несколько шагов и вижу, что эта штука стоит не в лужице, а в куче сверкающих камешков. Теперь сомнений нет: механизм перед нами – неизвестное транспортное средство, прибывшее сюда в незапамятные времена. Я вижу в верхней части аппарата открытый люк и подхожу ближе. Теперь Калима меня опережает: разбежавшись по осыпи поблёскивающего гравия, она легко запрыгивает на крышу аппарата и исчезает внутри.
   Я наклоняюсь и вижу, что никакой это не гравий. Это жвалы – точные копии "сувенира", прикрученного в кабине моего вездехода над лобовым стеклом.
   Показывается Калима. Она неловко выбирается из люка, ей что-то мешает в руках.
   Спрыгивает и, хрустя разъезжающимися под ногами костями, подходит ко мне.
   У неё в руках череп. Человеческий череп.
   Не остаётся никаких сомнений в судьбе наших предшественников.
   – Кто-то из них выжил, – говорит Калима. – Там три черепа. Все насажены на прутья арматуры – остатки каких-то внутренних конструкций.
   Её сухой бесцветный голос почему-то действует мне на нервы. Появляется стойкое предчувствие неминуемой беды. Идея искать проход уже не кажется единственно возможной; не кажется правильной.
   Я поворачиваюсь к аппарату спиной и ухожу. Вижу заинтересованные лица наших товарищей. Они вытягивают шеи, пытаясь разобрать, что там, за моей спиной. Я обхожу их, возвращаюсь к вездеходам и усаживаюсь на своё место. Вижу насупленного Игоря на крыше машины. Вижу, как он держится за свой автомат, но облегчения от его старательности не испытываю: вряд-ли против нашествия этих тварей добрый старый калашников сможет чем нибудь помочь. Разве что застрелиться?
   Так ведь неудобно. Да и не по-людски.
   Все возвращаются хмурые, подавленные; начинают собирать вещи. Их голоса звучат резко, отрывисто. Сергей быстро сматывает кабели, по всему видно, как он нервничает.
   – Ребята, расслабьтесь, – пытаюсь хоть как-то вернуть былое настроение. – Некуда спешить. Всё это в давнем прошлом…
   Я пытаюсь продемонстрировать беззаботность: приваливаюсь к валуну за спиной, срываю какую-то травинку, зачем-то нюхаю её.
   – И как давно они погибли? – откликается Герман и подходит ближе.
   Я неопределённо пожимаю плечами. Сок раздавленной зелени напоминает о доме.
   – Ты полагаешь, что эти твари нам не угрожают? – настаивает Герман.
   Утвердительный ответ означал бы наглую ложь. Нет, я так не полагал. Но сказать об этом вслух – значило ещё больше поднять напряжение, а здесь, в нашей компании и без этого вот-вот заискрит. Я опять уклончиво приподнимаю плечи, в надежде выиграть время для обтекаемой правды. Мне помогает Маша.
   – То, как выжившие поступили с черепами, похоже на предупреждение, – говорит она.
   Дельное замечание. И по моей части.
   – Точно, – я киваю головой. – Раньше в наших краях так было принято. Отмечать опасные участки черепами, насаженными на колья.
   – Это где? – интересуется Герман.
   – Тысячу лет спустя эти места стали называть средней полосой России.
   – Максим, – подаёт голос Калима. – Как-то ранним утром на палубе ты сказал, что отвечать на вопрос – это твой долг. Я тогда не поняла: кому?
   Я чувствую дискомфорт и ущербность своего положения: сижу, развалясь на грунте, а они нависли надо мной и чего-то требуют.
   – Вряд-ли это имеет какое-то отношение к тебе, Калима, – пытаюсь огрызнуться, но сам чувствую неуместность грубости. – Долг – это вопрос совести, а не принуждения. Человек всегда в долгу перед тем, кого любит, кто ему необходим.
   – Максим, – неожиданно вступает Светлана. – А с чего у нас всё началось?
   – Началось? – я удивлён. – Что началось, Света?
   Вижу, как все подтягиваются к нам. Маша с Наташей, да и Дзю, уже сместились в нашу сторону.
   – На судне, после рассказа о кухарке и мельнике, – вдруг вспоминает Герман. – Ты признался, что кухарка замуж так и не вышла. Тебе это она сама сказала. С этого всё началось?
   – Двадцать лет назад, – поддерживает его Света. – Я и слов таких не знала. Давай, Максим, расскажи историю о нас.
   Вот когда я почувствовал ужас! Позабыв о травинке, я двумя руками опёрся о землю, чтобы не упасть. Сбылось! Сбылось пророчество ведьмы: три разных вопроса об одном. И в одном из спрашивающих – она. Значит, вот оно: ещё одно звено Большой Цепи!
   Наверное, я изменился в лице, потому что девушки, словно по команде, склонились надо мной, потом, наверное, удивившись синхронности своих движений, переглянулись.
   – Максим, – прорывается ко мне спокойный, уравновешенный голос Калимы. – Ты в порядке?
   – Более чем, – хриплю в ответ. – Не пугайтесь, ребятки, обычное дежавю, только очень яркое. У меня такое впечатление, что эту сцену мы уже переживали, и не единожды.
   – Может, расскажешь? – настаивает Калима.
   Её слова уже не застают меня врасплох. Я почти пришёл в себя и догадываюсь, чего она хочет. Она думает, что, вспоминая своё прошлое, я сумею подглядеть наше будущее. Что ж, у меня тоже есть такая надежда.
   Я смотрю на кухонные агрегаты и понимаю, что моим намерениям помочь женщинам привести посуду в порядок не суждено будет сбыться. Впрочем, это обычная судьба подавляющего большинства благих намерений.
   – Это было совсем недавно, – начинаю я свой рассказ. – Ещё в этой жизни, в среду…
 

IY

 
   И была среда, и был лёд, и туман, и холод. В глазах – песок, в голове – каша, вдобавок слегка мутило. "Это от недосыпания, – напомнил себе Максим. – Потому что – среда. Вот только холод – это другое. Холод – это от печки. Вернее, от её плохой работы. Работа на грани её отсутствия. Холодно…" Вообще-то печек – две. Одна тут, впереди дует, безуспешно пытаясь согнать изморось с лобового стекла. Другая – там, позади, и, судя по жалобам пассажиров, справляется с холодом не лучше. Холодно… что они в этом понимают? Дышат так, что машина льдом изнутри покрывается, и ещё жалуются. Им-то что? Подышали и двинулись дальше, а у него ступни будто вмёрзли в ботинки, вместе с носками.
   Стадия "пятки в огне" пройдена часа полтора назад. Теперь, по ощущениям, сплошной носочно-ботиночный ледовый монолит.
   Он подъезжал к "двум столбам", позади три ходки на Седьмой. Считай рабочий день, вернее, ночь, позади. Остаётся без приключений добраться до гаража, сдать машину и домой, к Танечке. А там и жизнь начнётся: чай с пирогами-оладьями, укол Наденьке… или сперва укол, а потом чай? Максим озабоченно глянул на бортовые часы: пять минут шестого.
   "Успею!… Да ну его к лешему, этот чай, сделаю укол и к жене под одеяло – греться, спать: после обеда ещё две ходки, а потом пережить четверг".
   В пятницу – выходной, Седьмой не работает.
   Отоспимся. Отогреемся.
   Суббота, воскресенье – это пустяки, семечки: по одной ходке утром и вечером. Вот понедельник – другое дело, страшное. С одиннадцати вечера воскресенья до часу дня, и без всякой надежды на сон. "Да и как выспишься: Наденька болеет, укол каждые четыре часа, да и Татьяна вот-вот сляжет. И весь сон – урывками, будто в склепе живу: ни разогнуться, ни выпрямиться". И так до пятницы. Но сегодня среда.
   И до пятницы ещё больше суток…
   Он осознал сумятицу мыслей и, чтобы придти в себя, растёр переносицу: так и до глюков недалеко…
   "Глюки – они же галлюцинации – это не страшно. Просто их надо вовремя распознавать. И никому о них не рассказывать. Вчера, например, – стадо обезьян.
   Я ведь ясно видел, как они перебегают с места на место, держась на самом краю освещённого фарами участка дороги. Или, ещё пример, как я искал замок на воротах гаража. Ведь минут пятнадцать искал! И нашёл. Едва на свой рейс не опоздал, люди уже ждали… Или когда крем для бритья положил на зубную щётку. Глюки – это от усталости. Вот послезавтра и отосплюсь. В пятницу рынок не работает. А зря. Будь моя воля, я бы и по пятницам ездил. Кто выдумал эти праздники? На кой ляд они нужны? От чего отдыхать: от попыток свести концы с концами? Так ведь тем более не сойдутся, если дома сидеть…" Максим опустил руку и пощупал оттопырившийся от выручки карман куртки. Ему хотелось остановиться и пересчитать деньги, но учёт поступлений – это для Татьяны, пока он чай пьёт. Да и немного удовольствия сортировать и разглаживать мятые, надорванные, а порой и подклеенные рублики и двушки…
   Максим вернул руку на руль и сказал вслух:
   – Мусор… хоть бы кто двадцатку положил!
   И вся его жизнь теперь зависит от этого мусора. А если жизнь зависит от дерьма, то и сама жизнь…
   Опять накатила тошнота и отвращение. Холодно… и дочь болеет. Максим непроизвольно сжал руль покрепче. "Как бесценное умещается в столь малом?
   Комочек жизни… задница – что мой кулак, третий месяц только, а я ей уколы… вот такая, выходит, у меня родительская любовь".
   – Не могу я Тебя уважать, Господи, – вырвалось у него внезапно. – Гнева Твоего боюсь, это есть, правда. Беды боюсь, и без того не сладко. Но вот с любовью к Тебе, как-то не складывается. Допустил человек промашку, не выполнил волю Твою, съел не то, что положено, и такое сокрушительное наказание. Как-то мелко для Твоего бесконечного величия, ты не находишь? Кроме того, Адама Ты делал сознательно, по образу и подобию Своему. Выходит, он к Тебе ближе, чем мы к своим детям и родителям. Но никому из нас в голову не приходит отрывать ребёнку руки за то, что он без спросу что-то со стола стянул. Да и наказание Твоё какое-то бестолковое: сколько веков сгинуло, как Адама в землю закопали? Они-то с Евой хоть жрали чего-то с древа познания. Дураки, лучше б колбасу нашли. Но хоть познали что-то, а значит и знали, за что беды на них. А мы? А я? Я голоден и ничего не знаю, Господи; и рожали меня, не спросив…
   Он умолк, потрясённый новой мыслью: что же они такое узнали, что кара была столь велика? Что зашифровано под понятиями "добро" и "зло"? Предположив, что Господь всё-таки справедлив, и наказание соответствует проступку, знание, фактически украденное Адамом и Евой, приобретает какой-то зловещий смысл…
   – Я ничего не знаю, Господи, – сердито повторил Максим. – Ни добра, ни зла. Так что в хранении краденного Тебе меня не уличить! Посему ответственности за Твоих первенцев не несу. И, если не хочешь помочь, так оставь в покое… спать хочу!
   Туман приобрёл рыжеватые оттенки, потом проявилась гирлянда фонарей, тесно нависших над одним из центральных выездов из Одессы. Одинокий постовой, вздутый от важности и бесчисленных одежд, стоял к разъезду спиной, не шевелясь, обратившись просто в поле, в туман, в тёмную беспросветную мглу. Звали его Соколов, был он сержант, и всего сорок минут назад демонстрировал необыкновенную живость, угрожая протоколом в виду избытка пассажиров, числом не менее трёх единиц…
   Максим включил левый поворот и выполз на круг. Сержант Соколов проигнорировал его появление. "Ещё бы, – подумал Максим. – В это время с промрынка один порожняк идёт. Это после обеда всё переменится. И милиция будет следить за отъезжающими, а не за вновь прибывшими". Он порадовался необычной для такого времени суток ясности мысли, переключил поворотик на правый, и начал выруливать на Кишинёвскую трассу, такую же зыбкую и нереальную, как тёмный силуэт одинокого милиционера.
   "Как воздушный шар, вот-вот взлетит, – подумал Максим. – Шёл бы лучше к своим.
   Спать…"
   Его опять неудержимо потянуло ко сну.
   Максим переключился на третью скорость, оторвал руку от руля и принялся растирать ухо, но тут на фоне фар встречной машины разглядел отчаянно размахивающую руками фигуру. "Знакомые фонарики! – развеселился Максим и почти проснулся. – Сейчас Толика доить будут"! Он убрал ногу с газа и повернулся всем телом назад, влево, чтобы посмотреть, как очнувшийся от забытья Соколов будет тормозить автобус конкурента. "И правильно! Поделом ему! Нечего затягивать.
   Затянул рейс – подбрил товарища. Кто там следующим идёт? Васильевич? Вот и не досчитается трёх-четырёх мест. Опять скандал в гараже…" Но как Максим не всматривался, ничего не увидел. Туман скрыл даже задние противотуманки белой "Мицубиси", а у Толика они неслабые! Не было видно ни автобуса, ни огней разъезда.
   Дверь справа открылась, и бойкий клиент, легко вскарабкавшись по ступенькам, ловко устроился в кресле. Максим немного ошалел от такой прыти.
   "Когда это я успел остановиться"?
   – Добрый день, – автоматически сказал он.
   – Пока ещё утро, – ответили ему, и закрыли дверь. – И ничего доброго при таком морозе этот день не обещает.
   Максим сразу успокоился. Голос был женским, повеяло теплом и приятными духами.
   – День добр к нам по определению, – заявил он.
   – Это почему же?
   – Потому что он пришёл!
   – Ещё ни разу не было иначе, – ответила женщина.
   – Всё когда-нибудь происходит в первый раз…
   Максим уже набрал скорость и почувствовал досаду, что она села рядом, а не перешла в салон. Тогда бы стекло потело меньше. Будто почувствовав перемену в его настроении, женщина сказала:
   – Спасибо, что остановили.
   – Работа у нас такая, – пробурчал Максим, – берём побольше, везём подальше… – потом, посчитав свой ответ чересчур резким, миролюбиво добавил: – Вы так размахивали руками, что проехать мимо было бесчеловечно.
   – Приятно слышать, не каждый день встречаешь на трассе человека.
   – Разумная жизнь на трассе встречается ещё реже.
   – Неужели?
   – На грани исчезновения, – заверил её Максим. – Я тут каждый день езжу, знаю, что говорю.
   – Симона, – представилась пассажирка.
   – Максим, – веско ответил Максим. – Куда едем, Симона?
   – Беляевка.
   – Теплодар, – поправил её Максим.
   – Пусть будет Теплодар, – вздохнула Симона. – От вас уже недалеко.
   – Рубль на попутке, – согласился Максим. – А пока – трояк.
   – Идёт… – она опять вздохнула. – Все только о деньгах…
   – А как же иначе? Воровать – стыдно, грабить – страшно. Вот и работаем. А работа предполагает оплату. Вот вы, чем занимаетесь?
   – Еду с усталым молодым человеком, который утверждает, что встречал на трассе разумную жизнь.
   Максим отвлёкся от дороги и посмотрел в её сторону: тёмная фигура почти сливалась с чернотой салона. Он даже поднял руку, чтобы включить освещение, но передумал и вернул руку на место.
   – Необычное имя, Симона.
   – Симона Кананит, к вашим услугам.
   Максим опять покосился в её сторону и опять ничего не увидел. Потом почувствовал смутное беспокойство, что-то в её имени настораживало. Что-то такое он уже слышал. Вот только что? И где?
   Он скрестил руки на руле и покрутил обручальное кольцо на безымянном пальце.
   – Снимать его не обязательно, – в её голосе послышалась насмешка. – Я не эти услуги имела ввиду.
   – Я и не собираюсь, – враждебно ответил Максим. – Не снимать его – моё самое заветное желание. И мне совершенно безразлично, что вы имели ввиду.
   – Неужели?
   – Именно так.
   Он уже почти жалел, что остановился. Но ведь он и не думал останавливаться. Само получилось…
   – А как же "все люди – братья, должны помогать друг другу"?
   – Человек – человеку рознь; враг и волк тоже, – отрезал Максим. – И если хочешь выжить, помощи ни от кого не жди: задавят в очереди ожидающих.
   – Мрачновато, – заметила Симона.
   – Как есть, – огрызнулся Максим. – Как у акына: что вижу – то и пою.
   – Чем такое видеть, лучше зрения лишиться.
   – Не так, – возразил Максим. – Проще не петь.
   – Неужели нет примера бескорыстной помощи людей друг другу? В лишениях люди всем делятся…
   Максим покачал головой:
   – Делятся, потому что в команде выжить легче, чем в одиночку. Да и что там делить, в лишениях? Вот и не жалеют.
   – А любовь?
   – При чём тут любовь? – почти рассердился Максим. – Любимый человек – это часть самого себя, чем больше дашь, тем больше себе достанется.
   – В Писании сказано: "возлюби ближнего".
   – Правильно, – согласился Максим, успокаиваясь. – И там же Спаситель разъяснил разницу между "ближним" и "дальним".
   – Притча о добром Самарянине?
   – Точно, – кивнул Максим и вдруг вспомнил. – Симон Кананит – один из апостолов!
   Ничего себе совпадение!
   – Совпадений не бывает, – вежливо поправила Симона. – Случайностей нет.
   – А что есть?
   – Звенья Большой Цепи.
   – Вы, вот что, – сказал Максим. – Не берите в голову. Всё это выдумки. И цепь ваша тоже.
   – И Создатель?
   – Создатель… – махнул рукой Максим. – Специально для богемного трёпа с сигареткой и кружкой кофе. А кто припомнит больше цитат из Святого писания, тот уведёт самую красивую девчонку тусовки. Да только откуда там красота возьмётся?
   От кофе без сахара и сигарет? Впрочем, если не ограничивать себя кофе, то пол-литра спустя любая за Софи Лорен вполне сойдёт…
   На несколько минут повисло молчание.
   – Не слишком ли цинично, для двадцати трёх лет? – спросила Симона.
   – Если цинизм помогает выжить, значит, он ближе к жизни, чем Библия!
   – Смело.
   – А чего бояться? – удивился Максим. – Хуже чем есть быть не может. Работаю на грани и за тарелку борща. Кто накажет и как? Да и встреча наша… из тумана – в туман: ни начала, ни продолжения. Видимся в первый и последний раз.
   – Это не совсем так, – спокойно заметила она.
   – Да, – неохотно согласился Максим. – Гора с горой…
   – Нет, – перебила его Симона. – Хотя и это тоже. Очередная встреча неизбежна.
   Как и великая роль уже в этом, последнем воплощении…
   Максим всё-таки поднял руку и щёлкнул выключателем освещения салона. Свет не зажёгся.
   – Не работает? – участливо спросила Симона.
   Он несколько раз пощёлкал выключателем. Фонарь, будто проклятый, даже не мигнул.
   – Чтоб тебя… – пробормотал Максим.
   – Уже, – хихикнула Симона.
   – Темно, – пожаловался Максим. – Я вас не вижу и голос мне не знаком. Мы встречались?
   – И не один раз. Только в других жизнях.
   – А-а, – он перевёл дух. – Инкарнации, индуизм?
   – Почему "индуизм"? – обиделась Симона.
   – Неважно, – легкомысленно отмахнулся Максим. – Ну, и как мы там, в прошлых жизнях?
   – Одинаково, – вздохнула Симона. – Всякий раз, как тебя встречаю, калечишь мне судьбу.
   – Вот как?
   – Представь себе! К примеру, служила на королевской кухне, место тёплое, и со властью на короткой ноге. Жить бы сыто и горя не знать, так нет, пришёл, обрюхатил да голову взбаламутил. И пошла мыкаться по белу свету с дитём малым.
   – Да, – вежливо согласился Максим. – Хорошего мало.
   – Или ещё пример, жила в раю: ни забот, ни проблем. Остров в океане, круглый год лето, две сотни мужиков и женщин, и всё это одна семья. Так нет, белый человек приплыл; принёс дикарям этику, мораль и ревность. Сколько народу потом из-за тебя полегло!
   – Очень интересно, – равнодушно заметил Максим. – Вот только претензии ваши не по адресу. Не помню я этих покойников, потому и ответственности за них не несу.
   – Как пожелаешь, – будто в сторону проговорила Симона. – Так и вспомнишь.
   – С желанием – порядок, – сказал Максим. – Вас я, конечно, не вижу, но, судя по голосу, не стоило забывать близости с такой женщиной. Очень хотелось бы припомнить. Особенно, что касается интимных сторон нашего знакомства. Что там сказать нужно? По щучьему велению?
   – Зачем же? Три желания…
   – Давайте, – кивнул Максим. – Давайте ваши желания.
   – Ты не понял, – в её голосе прозвучала досада. – Это я исполню твои три желания.
   И тебе вернётся память.
   – Как так? – удивился Максим. – Я вас прошу об услуге, и вы мне доплачиваете?
   – А с чего ты решил, что это услуга?
   Максим задумался. "Знание – сила", но всегда ли благо? Она об этом, или есть что-то ещё"?
   – Давай-давай, не сомневайся, – подбодрила Симона. – Никакого обмана. Память вернётся, едва убедишься, что желания исполнены, не раньше. В этой механика самое важное – вера, исполненные желания – лишь символ.
   – И какими могут быть эти три желания? – спросил Максим.
   – Всё, что угодно. Напряги фантазию.
   Максим потрогал карман с выручкой и выпалил:
   – Хочу, чтоб из своих карманов я доставал только двадцатки!
   – Неплохо, – похвалила Симона. – Остроумно. А ещё?
   Максиму стало стыдно. "Какое-то уродливое желание, – подумал он. – Что такое?
   Деградирую"?
   – Хочу, чтоб мой ребёнок никогда не болел, – чуть севшим голосом, и далеко не так уверенно, произнёс он.
   – Который? – деловито уточнила Симона.
   – В каком смысле? – не понял Максим.
   – О каком ребёнке ты говоришь?
   – У меня пока только один ребёнок, – сразу успокаиваясь, сухо заметил он.
   – Вот именно, что "пока", – мягко возразила Симона. – Но кроме дочери будет ещё сын. О ком из них речь?
   "Вот ведьма! – подумал Максим. – Тут она меня, конечно, подловила".
   – Об обоих.
   – Нет, – с сожалением возразила Симона. – Ты ясно сказал "ребёнок". В единственном числе. Теперь просто уточни, и дело сделано.
   – Дочь, – неохотно ответил Максим. – Но это несправедливо.
   – Откуда же взяться справедливости, если человек человеку – волк?