Яценко Владимир. Пленники зимы

   Отчёт не забудьте. И акты о смертях. Всё-таки, документы.
   Все поправляют кепки. Мы выходим из палатки, идём к батискафу.
   Я продолжаю говорить. Почему-то кажется важным, не позволить Свете произнести хоть слово:
   – Герман, последовательность задач очевидна: первым делом поднять подводную лодку. На ней вывезти аварийную команду и завезти строителей. На месте палатки поднимем ангары. Здесь у нас будет порт…
   Валентин со своим безымянным товарищем торопятся скрыться в узкой горловине люка.
   Светлана уже наполовину влезла внутрь, задержалась, что-то хочет сказать. Я прикрываюсь Германом, как щитом.
   – Давай, Светка, – бросает он ей в пол-оборота. – Не стой на комингсах и в проходах!
   Она смотрит на меня, но я отвожу взгляд в сторону. Герман немедленно спускается вслед за ней, и теперь, глядя на них сверху, я вижу, что Валентин не соврал: тесновато. Мне – никак не поместиться. Веду пальцем по краю горловины и думаю, что даже если бы и нашлось для меня местечко, через эту штуку я всё равно бы не смог пролезть – слишком узкая.
   Потом опять заглядываю вниз: задрав головы, они смотрят на меня. Я вдруг понимаю, что от меня ждут каких-нибудь значительных слов. Таких, чтобы потом, рассказывая эту историю, красивой фразой можно было бы поставить достойную точку в её конце.
   Я улыбаюсь и не обманываю их надежд:
   – Ниже голову, Герман! Смотри, чтоб люком не треснуло…
 

II

 
   Первые два дня – я отсыпался.
   На третий день нашёл пачку хорошей белой бумаги, ручку, и написал несколько заметок о строительстве порта. Потом, пока не пропало вдохновение, составил график возведения портового посёлка с планировкой жилых улиц, погрузочно-разгрузочных терминалов, складов и других объектов. На эту работу у меня ушёл четвёртый и пятый день.
   Было занятно оставлять какие-то знаки на бумаге в твёрдой уверенности, что редактирование черновиков сведётся к тупому переписыванию текста, расчётов и рисунков. Человеку, избалованному поддержкой компьютера, такие неудобства могут доставить немалые мучения. Но, с другой стороны, удобства для работы интеллекта, не могут заменить сам интеллект.
   Это навело меня на некоторые размышления.
   Иллюзия силы, например. Или разума…
   Человек изначально слаб. Приходя в свой мир, он не в состоянии позаботиться о себе, – он не может справиться с тяготением родной планеты и вынужден первые полгода отлёживаться, набираясь сил. Это уже потом, на радость родителям, он делает первые попытки встать на ноги. И то не всегда удачно.
   Такое ощущение, что этот синдром слабости, прочно въедаясь в подсознание, уже никогда, до самой смерти, не оставляет его. Человек бегает, поднимает тяжести, тренирует своё тело до божественных высот великого Арнольда Шварценегера, но ему этого мало. Человек не может забыть свою беспомощность первых лет жизни.
   Справиться с этим комплексом ему помогают машины.
   Машины дарят человеку иллюзию силы, и он легко поддаётся этому гипнозу. Ещё бы: путь, на преодоление которого сто лет назад у него ушёл бы месяц, теперь можно осилить за один день.
   Смотря как считать…
   Если собрать человеко-часы, затраченные на создание автомобиля, обеспечение его топливом и маслом, строительство твёрдого полотна дороги, автомастерских и многое-многое другое, то, даже приведя эти затраты к одному-единственному четырёхколёсному экипажу, может получиться, что на дорогу ушёл год, а то и два.
   Кроме того, всегда остаётся вопрос: а так ли необходимо было ехать? И ещё вопрос: если бы эта армия людей вместо того, чтобы обслуживать технологическую цепочку по проталкиванию нефти через выхлопную трубу автомобиля, занялась, например, строительством пирамид, не стал бы воздух чище? Леса гуще? Рыбы больше?
   Может, и еды бы тогда на всех хватило?
   Но и этого недостаточно. Человек злопамятен. Ему трудно простить миру своё унижение. Нам только кажется, что не помним, как пачкали пелёнки и, размазывая сопли по красным от крика щекам, требовали в младенчестве пищи и внимания.
   Мы никогда не забудем своё детское скудоумие.
   Иллюзию ума нам дарят компьютеры.
   Сам факт обладания думающей машиной наполняет человека гордостью и достоинством.
   Одна беда – машина лишена разума. Компьютер – это тот же набор красивых, хромированных инструментов на все случаи жизни: можно починить и то, и это. Если, конечно, есть что чинить, и умеешь это делать.
   Но если думать не умеешь, и думать, в общем-то, не о чём, компьютер вряд ли поможет.
   Ещё одна погремушка для взрослых.
   Всё очень просто: чтоб люди праздно не шатались по улицам, им надо придумать какую-то работу. Придумали, теперь они заняты: они при машинах. Но этого мало: вон сколько ещё их там шастает. Значит, будем платить работающим столько, чтобы их прекрасная половина могла оставаться дома. Пусть смотрит за детьми и готовит обед.
   Всё равно кому-то дома не сидится.
   Телевизор, кино, вино, дискотека… неугомонные!
   Тогда вот вам компьютер. Окно в новую реальность. От захватывающих игр до мгновенной связи между материками. Это находка! Реки человеческих жизней мгновенно увязли в интернетовской паутине и обратились в болото.
   Так, а что там, на улице? Всё равно кто-то есть.
   Ну, ладно. Если человек настолько ленив, что не может возиться с машинами, злобен, чтобы смотреть за детьми, и туп, чтобы разглядывать экран монитора…
   Ладно! Тогда будешь присматривать за порядком. Вот тебе форма и закон. Делай что хочешь, только не хулигань.
   И получилась у нас милиция…
   За порядком присматривают те, кому не нашлось места в этом порядке. Парадоксы правят нашей жизнью; загоняют в тупик, и, бывает, выводят из него…
   Решения макросоциума всегда целесообразны и красивы.
   Я поднимаю глаза к потолку палатки. Брезент и резина надёжно укрывают меня от смерти. Я качаю головой.
   Пошли шестые сутки после отплытия батискафа. Что-то случилось. Им давно следовало быть здесь.
   Девятый день Калима в одиночку штурмует новый мир.
   Где они все? Куда пропали?
   Я не могу разорваться: ждать батискаф, и бежать вслед за Калимой. Похоже на то, что придётся делать выбор.
   Калима!
   Необходимо найти Калиму! Очень простая задача. Для этого всего лишь нужно вернуться к горам, к ущелью. Пешком? А, может, вплавь? Против течения?
   Мой внутренний голос полон яду, но я спокоен. Ответ есть, и нашёл я его возле разрушенного вездехода с останками ребят внутри.
   Аэрозонды Чекереза!
   Я бегу из палатки на склад, где стоят штабелями ящики, снятые с подводной лодки.
   Через несколько минут нахожу зонды, – огромный, почти в мой рост сундук. Другой короб, чуть поменьше, но в десять раз тяжелее, с баллонами водорода лежит рядом.
   Первым делом выношу наружу зонды, потом кряхтя и увязая в грунте по щиколотку – баллоны.
   Сколько? Два? Три?
   Нет, главное – упряжь! Срезаю стропы одного из зондов, делаю из них петли для ног и седло; потом стягиваю баллоны, они будут над самой головой: вентили, манометры… Клапаны сброса давления – это чтоб была возможность опуститься.
   Теперь сеть для шаров. Пяти точно хватит.
   Во всю длину я вытягиваю летательный аппарат на грунте и придирчиво его осматриваю: упряжь, баллоны, шары. Проверяю на крепость каждый узел обвязки.
   Вроде бы всё держит, никакой слабины.
   Мне этого мало.
   Мысль, что я – последний, угнетает.
   Ошибки быть не может.
   Бегу к плоту и ножом освобождаю от связки одну из бочек. Теперь у меня есть, за что зацепить свой аэростат; на деле проверить его подъёмную силу и крепость обвязки. С большим трудом откручиваю пробку горловины и заполняю её водой из реки.
   Почти полную бочку выкатываю на берег и сам удивляюсь своей силе: всё-таки два центнера!
   Теперь самое простое: пропускаю одну из петель упряжи через скобу, приваренную к корпусу бочки, и фиксирую зацеп лезвием ножа. Всё, можно проверять…
   Открываю вентили баллонов и слышу, как с грозным шуршанием водород устремляется в ёмкости. Шары плавно вспухают, разглаживая свои морщины, приподнимаются и отрываются от грунта. Ещё минута и они туго натягивают стропу, зацепленную за бочку. Немедленно закрываю вентили и недоверчиво обхожу конструкцию кругом. В вертикальном положении эта штука выглядит внушительно: около восьми метров в высоту и метров шесть в диаметре.
   Опять бегу на склад: рюкзак, консервы, канистра для воды, зажигалка, фонарь, верёвки… Я останавливаюсь, замираю посреди палатки. В такой спешке ошибки неизбежны. Нужно отложить вылет хотя бы на сутки, всё обдумать, заодно убедиться в герметичности самих шаров, газопроводов, соединений.
   Качаю головой: перспектива сойти с ума от неопределённости страшит больше, чем возможность ошибки. Раскладываю отобранные предметы по отделениям и карманам рюкзака, забрасываю его к себе на спину и бегу к реке с канистрой.
   Через пять минут, уже в седле приходит в голову мысль, что можно было бы прикрутить остаток шаров и улететь с бочкой полной воды. Да и сидеть было бы удобнее: по крайней мере, никаких препятствий току крови в ногах. Но нетерпение сильнее. Припоминаю мерзкий привкус воды, отравленной ничтожной примесью нефтепродуктов (плавали, знаем!), и переношу всю тяжесть тела на седло. Чувствую, как конструкция прогибается к низу. Решительно выдёргиваю нож из петли под причальной скобой бочки и, предусмотрительно зацепив нож одним из карабинов, добавляю в баллоны водород.
   Начинаю подниматься.
   С минуту сижу не шевелясь, прислушиваясь к ощущениям. "Двадцать секунд – полёт нормальный", – говорю себе вслух и сразу успокаиваюсь.
   Земля быстро уходит из-под ног. Палатки, плот, да и сама река плавно уменьшаются в размерах. Что-то в реке привлекает моё внимание. Приглядевшись, понимаю, в чём дело: с высоты сквозь прозрачную воду хорошо виден силуэт подводной лодки.
   Я перевожу взгляд на горизонт, с которого река берёт начало. Степь, пустыня…
   Гор пока не видно.
   "Чему же тут удивляться? – думаю, – всё-таки две сотни километров"!
   Наконец, картинка под ногами тронулась с места – к вертикальной составляющей полёта прибавилась горизонтальная. К моему облегчению, воздушный поток несёт шары против течения. И несёт быстро.
   По мере набора высоты, скорость горизонтального движения растёт. Палатки разгромленной экспедиции превратились в точки и растворились в пыльном мареве, знойным ковром устилающем пустыню.
   Нет. То, что я вижу сейчас, даже отдалённо не напоминает чёткие картины, которые я наблюдал во время последней медитации. Разглядеть что-либо отсюда на поверхности невозможно, всё размыто и сглажено конвективными потоками раскалённого воздуха, который подхватывает мельчайшую пыль с грунта и тащит за собой ввысь. Выходит, всё-таки бред… Но отправил же Виктор батискаф к нам на выручку… Или это совпадение?
   Я опять пытаюсь припомнить ускользающие детали своих недавних видений.
   Калейдоскоп удивительных открытий…
   Вот только каких?
   Я удивляюсь странной избирательности, с которой память охотно даёт доступ к одним фрагментам, издевательски скрывая другие. Точно помню, как давал распоряжение Виктору отправить нам на выручку батискаф. До сих пор перед глазами мой отлёт к куполу и дальше, к звёздам. Помню, как прыгал от разума к разуму, дивясь самой возможности такого путешествия. Помню Игоря, Сергея, Светлану…
   Почему не заглянул к Калиме?
   Мне опять не по себе.
   Я раскачиваюсь в километре над поверхностью, пытаясь размять ноги, и не могу отделаться от ощущения, что лабиринт событий, пройденный мной за последние несколько месяцев, слишком однозначен. Я пытаюсь найти хоть какую-то развилку, пусть спорную, но альтернативу своим поступкам, и не нахожу её.
   В шахматах это называется цугцванг.
   Последовательность ходов, строго определённых позицией.
   Смотрю вниз: от реки я сильно отклонился влево. Гор всё ещё не видно, но, судя по скорости, с которой плывут подо мной смутные оспины оврагов, вот-вот покажутся.
   Рискую поднять глаза к небу и чувствую холод: я вижу купол. Не разрисованную в крапинку плоскость с переливающимися цветными пятнами, а объёмную, простирающуюся во все стороны фигуру, расцвеченную мощными сочными красками.
   Оторвать взгляд нет возможности. Этого не видел ни один смертный.
   Забыв об опасности, я разглядываю чужой мир, и понемногу начинает кружиться голова: чувства путают перспективу, замещая выпуклости вогнутостями и наоборот.
   Ощущение, будто плывёшь на лодке и смотришь не вверх, а вниз, на проплывающие под тобой хребты, впадины, долины.
   До меня начинает доходить. Я вдруг осознаю, на что это больше всего похоже.
   – Матерь Божья!
   Я, как могу, крещусь. Получается неловко, мышцы не знают таких движений, но сейчас это моя единственная надежда спасти, сохранить рассудок. Я понимаю, что вижу кору головного мозга! Только вид не сверху, при откинутой крышке черепа, а с другой стороны, изнутри, со стороны мозжечка.
   Я, разумеется, не силён в человеческой анатомии, но то, что надо мной – очень похоже на инвертированный слепок мозга человека. "По образу и подобию? Ну и ну"!
   Рука сама тянется к вентилям баллонов.
   Водород увеличивает давление в зондах и конструкция, послушно набирая высоту, приближается к куполу.
   Я уже могу различить детали замысловатого ландшафта, но они пока для меня ничего не значат. Хоть как-то интерпретировать их и поставить в соответствие с уже знакомыми объектами, – невозможно.
   Ловлю себя на том, что у меня открыт рот, и, наверное, уже давно: язык пересох и саднит в горле. Чтобы привести себя в чувство, пятернёй растираю лицо, затылок, шею. Потом опускаю, наконец, голову книзу и разминаю затёкшие ноги.
   На это чудо хочется смотреть ещё и ещё. Как море или огонь, или небо с плывущими облаками. Картина зовёт к себе… но я сдерживаюсь. Берегу глаза и силы.
   На горизонте, наконец, тёмная полоса гор вклинивается между сверкающим куполом и пепельно-мутной поверхностью. Я чувствую облегчение. Ещё часа два-три и можно будет начинать спуск. Но смотрю наверх и вижу, что купол заметно приблизился, а горизонтальное движение чуть замедлилось. Наверное, вся эта система работает так, что воздушный поток движется посередине, между куполом и подстилающей поверхностью.
   Я никак не могу оценить масштабы открывающейся передо мной картины. Иллюзия, что поверхность купола находится прямо перед моим лицом, слишком сильна: я несколько раз вытягиваю руку в тщетной попытке её потрогать. Но даже когда это мне не удаётся, наваждение не проходит, а только усиливается…
   Спустя два часа горы покрывают четверть горизонта, мне даже кажется, что я вижу тонкую ниточку ущелья, довершившего разгром экспедиции. Теперь купол не воспринимается вогнутым, он вытягивается в плоскость, сильно пересечённую бесчисленными оврагами и холмами, и я понимаю, что там можно будет попробовать высадиться.
   Нет, речь не о том, чтобы подобно мухе уцепиться за что-нибудь на потолке. Уже отсюда видно, что сложный рельеф холмов и впадин во многих местах образует серпантин, который, наверняка, позволит мне свободно перемещаться.
   Но только час спустя, следуя за неторопливым воздушным потоком, я смог как следует оценить масштабы этого удивительного образования. Теперь я двигался в нескончаемой до самого горизонта гигантской складке. До потолка оставалось метров десять. Противоположный край, где по моим представлениям должна была быть стена, упирающаяся в потолок, терялся в сиреневом тумане. Нет, не змеистый серпантин наподобие козьих троп теперь был рядом, в пяти-семи метрах подо мной.
   Я летел над миром, заботливо укрытым невысокой плотной растительностью с бирюзой тут и там проступающих сквозь неё небольших озёр. Попадались и широкие прогалины-проплешины без травы, непонятного телесного цвета. Присмотревшись, я обнаружил, что проплешины соединяются между собой многочисленными дорожками, также свободными от растений. Было светло, но не ярко: буйство красок купола, назойливо режущее глаза и убивающее неосторожных, здесь перешло в спокойные синие тона, льющиеся ровным потоком со всех сторон.
   Туман не был плотным. Воздух свеж и прохладен. Пахло мятой и покоем. Росло ощущение тепла и уюта. Как в гостиной дорогого особняка, под завязку набитого кожей, достатком и гостеприимным радушием хозяев…
   Всё это никак не походило на равнодушную к человеческим удобствам пустыню внизу.
   Но по-другому и не могло быть: если полость под куполом – искусственный гигантский автоклав, в котором греющим элементом является подстилающая поверхность, то она, эта поверхность, должна быть чистой для увеличения коэффициента теплопередачи. А рабочую часть следует расположить подальше от греющей, для стабилизации и выравнивания температуры. Как в духовке.
   Так что, похоже, если у этого мира и есть сердце, то оно где-то здесь. Мы просто по неведению слишком задержались в чистилище, вместо того, чтобы прямиком следовать в рай.
   Мои неспешные с лёгкой примесью восторга рассуждения прерываются движением внизу: по широким листьям рябью пробегает судорога. Я с интересом наблюдаю, как чуть впереди и справа что-то сминается, складывается в шар, потом плющится в лепёшку.
   Через секунду, подлетев ближе, я вижу непонятное образование в форме линзы.
   Лёгкое беспокойство вызывает тот факт, что я нахожусь как раз на оптической оси этой линзы, и что она выгибается прочь от меня. Теперь эта штука напоминает взведенную, готовую к стрельбе рогатку, или катапульту. То, что в центре этой вогнутости ничего нет, почему-то не успокаивает…
   Моё беспокойство меня спасло и на этот раз. Когда "катапульта" с громким хлопком распрямилась, и в мою сторону полетело два десятка тонких серебряных нитей, я успел развернуться к ним спиной и через секунду почувствовал несколько лёгких ударов по комбинезону. Обернувшись вижу, что основное число нитей приклеилось к моим шарам, а тварь, которая в меня выстрелила, легко подтягивается на этих нитях наверх, ко мне. И не просто подтягивается! – она растёт прямо на глазах.
   Теперь это было похоже на огромную сеть, готовую через мгновение спеленать в кокон муху размером со слона, не то, что пигмея – Максима Добровольского.
   Кажется, я взвыл. Ножом рубанул по стропам выше баллонов, да так удачно, что одним ударом перерезал весь жгут: и стропы, и шланги от баллонов к зондам.
   Освободившись от меня, шары стремительно дёрнулись вверх, я же развернулся, и, держа перед лицом на вытянутых руках связку баллонов, понёсся вниз. Железо не подвело: я даже не почувствовал, как мы прорвали сеть. Зато следующая секунда должна была запомниться надолго. В основном из-за своей болезненности.
   Сбитым самолётом вонзаюсь в грунт, руки не могут выдержать такую нагрузку, подгибаются, и я не лицом – мордой, бьюсь о баллоны. Едва зажившие раны взрываются болью. Тем не менее, и не думаю тратить время на подсчёт потерь: переворачиваюсь и сквозь слёзы и тучу поднятой пыли смотрю вверх. Кокон, туго спеленавший мои шары, терзает их, прижавшись к потолку. От этой картины меня отвлекает нечто и вовсе противоестественное: что-то тёплое и живое пытается вырваться из-под пальцев…
   Я рефлекторно разжимаю кулаки и брезгливо стряхиваю с ладоней комки непонятной формы. Те падают в пыль, в которой я сижу, и, наполовину в ней увязая, бегут прочь, издавая звонкие, хихикающие звуки. Неподалеку, под пылью зашевелилось что-то живое: рябь волнами разошлась метров на пять в разные стороны и всё опять застыло.
   Наверху гремит. Я поднимаю голову. Это кокон расправился с моими зондами: разодрал их в клочья. Вот они и взорвались: кокон сморщенной тряпкой падает в заросли. Треск веток, недовольный визг твари. Я опускаю руку в пыль: ощущение вязкости и жира. Это не пыль, скорее – прах. В памяти всплывает малопонятное слово "персть".
   Но времени на размышления у меня нет. Из кустов выбирается кокон. Он уже близко, считай, – рядом, но я никак не могу понять его форму. Теперь это колесо, с небольшим красным утолщением посередине. Колесо, стоя на ободе, легко сохраняет равновесие, несколько раз, как локатор, прокручивается поперёк своей оси, потом срывается с места и стремительно катится в мою сторону.
   Мне уже порядком надоела его навязчивость.
   Выхватываю из рюкзака зажигалку и, выщелкнув язычок пламени, швыряю огонь в своего преследователя. Это было не лучшим решением: тварь, измочалив аэрозонды, конечно, пропиталась водородом. Вот только за последние десять часов я им пропитался не меньше…
   На этот раз я не успеваю повернуться: столб пламени жалит лицо, на мне с треском вспыхивают волосы. Но обращать внимание на такие "мелочи" по-прежнему нет времени: на расстоянии вытянутой руки лежат ещё три баллона с водородом. Если пламя доберётся до них… малейшая течь… а я не помню, насколько плотно закручивал вентили.
   Кажется, никак не закручивал. Просто перерубил ножом шланги. И водород тонкой струйкой по-прежнему сочится на выходе редуктора… во, блин!
   Прочь отсюда!!!
   Три шага.
   Три коротких шага – это всё, что я успел сделать.
   Огненный фонтан за спиной легко пресёк попытку к бегству. Теперь-то я по-настоящему горю. Как танкист во время войны. Меня окружает пламя. Оно рвёт меня на части, ест глаза и ждёт неосторожного вдоха, чтобы навсегда поселиться в лёгких.
   С разгону влетаю в озеро.
   Жалкая лужа.
   Иду на дно, не чувствуя ни холода, ни темноты. Отсветы пламени бессильно полыхают на поверхности. Здесь им до меня не добраться. Навстречу плавно поднимаются языки водорослей. Нет, это щупальца. Они обвивают руки и тянутся к груди.
   Я судорожно дёргаюсь всем телом и, оставляя врагу лохмотья одежды и кожи, иду на всплытие. Но щупальца не отстают. Очень больно… и обидно. Здесь поначалу было так спокойно… как на руках у матери. Ну, что они все ко мне привязались?!
   И тот мир, никак не хотел оставить меня в покое. И здесь, вижу, та же история.
   Нигде нет жизни.
   Даже после смерти…
 

III

 
   Успех работы в тылу врага зависит от многих факторов. В их числе один из самых важных, – поддержка населения. Если она есть, то звучать тебе гордо, – повстанец, партизан. Но если нет, то в газетах напишут совсем другое, – террорист.
   Населения я не вижу. Но оно меня ненавидит. Не обращайте внимания, каламбурю от двусмысленности положения. Победа – рядом, да руки коротки, не дотянуться…
   Обнаружить слежку, как правило, особого труда не представляет. Каждый человек обладает способностью чувствовать внимание к своей персоне. Другое дело развить в себе это качество настолько, чтобы безошибочно определять степень враждебности.
   На этот раз, – ощущение равнодушного презрения к чужаку, рискнувшему забраться в места, где его не ждали, и где ему никто не рад. Но настораживает и другое: я никак не могу понять, кто и как за мной присматривает. Будто сам фиолетовый воздух со слабым запахом ментола пропитан подозрительным вниманием.
   Наблюдение я почувствовала сразу, как покинула ущелье. Судя по часам, пробыла в нём около суток. Двадцать часов безостановочного движения в полной темноте.
   Никаких приключений или поводов для остановки. Если не считать снующих вокруг меня невидимых из-за темноты тварей и бесчисленного множества мелких каналов и тоннелей, сопровождавших магистраль, по которой я шла.
   На тварей я не обращала внимания, поскольку ничего с ними поделать не могла, а рукава и отводы меня не интересовали ввиду малых размеров: мне всё равно в них было не протиснуться. Нет. Я ничего не видела, только чувствовала: движение тварей и ниши-пустоты вдоль всего пути следования.
   Примерно через час после моего расставания с Германом и Светланой, дорога пошла вверх и начала винтом закручиваться влево. Ну, и я вслед за ней: пошла в гору, чуть прибавляя правой при каждом шаге. А чего вы ещё от меня ждали?
   Времена бурения скальных пород собственным задом давно прошли. Укатали горки нашего сивку… зато я жива, сыта, и мне тепло. Сижу на краю поляны под огромным листом, скрестив под собой ноги, разведя в стороны руки и повернув ладони к фиолетовой тверди, которая служит этому краю небом. Занятно, что над этой твердью – миллионы тонн воды. Вам это ничего не напоминает?
   Ноги у меня давно затекли, но очень не хочется шевелиться. Глаза закрыты. Я прислушиваюсь к осколкам своих мыслей и осторожным движениям неизвестного животного, шагах в тридцати от меня. Зверь по потолку заходит со спины и это обидно. Сама я у местной живности никакой симметрии не обнаружила, и поэтому с уверенностью сказать, где у них перед, а где зад, не могу. А вот они разобрались, смышлёные такие, и теперь один из них заходит сверху и со спины.
   Следить на слух за движением противника несложно. Потолок, или то, за что там эта зверюга цепляется, отчаянно скрипит и рыдает при каждом его шаге. А может это сама тварь подаёт сигналы в соответствии с местными правилами охоты. И незнание этих правил не предполагает каких-то скидок или льгот в уготованной мне роли жертвы.
   Я не могу сдержать улыбки: если меня и можно назвать жертвой, то только последней. У тех, кто на меня охотится, страсть к охоте пропадает надолго или навсегда. Последняя мысль мне понравилась. И я решила её немного разукрасить: охота – это когда у одного есть желание прикончить другого. А у другого иных желаний, кроме как спастись, нет. Если же обе стороны мечтают об убийстве, то это не охота, это – война…