Страница:
– Так это же я так… к слову.
– Какие слова пользуем, в таком мире и живём.
– В таком случае двадцатки пусть будут долларами, – мстительно нашёлся Максим. – И поновее, чтоб, значит, не очень мятыми. И вот ещё третье желание, хочу, чтоб у меня всё было и мне за это ничего не было.
– А вот это не пойдёт.
– Это почему же?
– Потому что это уже четвёртое желание, а ты согласился на три, – Максим открыл было рот, но она не дала ему возможности возразить. – И вот ещё что, для меня это важно, ты же любишь свою дочь?
– Больше жизни!
– Но делаешь ей уколы…
– Так ведь, лечение… – Максим немного растерялся. – Доктор прописал.
– А ты ей это можешь объяснить?
– Нет, конечно.
– Вот так и Отец наш небесный, – она тяжело вздохнула. – В лепёшку расшибается для вас, дураков, а вы только поносите, да поминаете, когда гром гремит. Знаешь, останови-ка здесь. Тяжело мне с тобой. Я тут выйду.
Максим, очнувшись, покрутил головой: Широкую Балку вроде проехали, да разве разберёшь в таком тумане? Но до теплодарского разъезда ещё точно далеко.
– Зачем это? – примирительно пробормотал он. – В Беляевку лучше с перекрёстка машину ловить.
– Останавливай, – жёстко приказала она. – Передумала я. Здесь выйду.
Максим включил правый поворотик и притормозил.
– На то и свобода, – он пожал плечами. – На силу не возим. Только денежку не забудьте, за проезд.
– Отчего же не забыть? – сварливо откликнулась Симона, – если всё одно напомнишь.
И вот ещё что, будет знак тебе: когда трое по-разному спросят об одном, в одном из них буду я. Не скоро это будет, но будет. Как сделаешь, что Скитник скажет, искупишь все грехи свои прошлые.
Свет так и не включился. Она протянула ему бумажку и, пока Максим в неверном свете приборов разбирал её достоинство, открыла дверь и выбралась наружу.
– Так это же рубль! – обиженно воскликнул Максим. – Мы на три договаривались!
– Не жадничай, – пахнув холодом, уже с улицы ответила Симона. – Теперь-то тебе всё равно… – и захлопнула дверь.
Максим покачал головой, сунул мятый рубль к его неряшливым братьям в кармане и покатил дальше. "Ссориться с пассажирами не в моих правилах, – подумал он. – Что-то заплатили, и на том спасибо. Тем и живу…"
Перед дверьми квартиры Максим на минуту замешкался, – искал ключ в бумажнике: не хотел трезвонить, будить. Прошёл в прихожую, прикрыл входную дверь и, не зажигая света, присел на широкую тумбочку для обуви. Сильно болел безымянный палец правой руки: зашиб только что, минуту назад, в неудачном падении рядом с подъездом. Скользко. Он левой рукой плотно обхватил повреждённый сустав, прижал к животу, наклонился и сильно сдавил. Больно.
Здоровой рукой вытащил из кармана выручку, положил рядом, потом, на ощупь, развязал шнурки, освободился от обуви и принялся старательно разминать пальцы на ногах, прямо через шерстяные, с толстым ворсом носки. Он прислушался: к навязчивому шуму в ушах примешивалась уверенная дробь капель, падающих в мойку из неисправного крана. "Уже вторую неделю обещаю хозяйке починить, – с раскаянием подумал Максим. – Может, сегодня"?
Но он знал, что сегодня у него не будет ни времени, ни сил для домашней работы.
И завтра, наверняка, тоже.
"Пятница! – сказал он себе. – Я всё сделаю в пятницу".
Вспыхнул свет. На пороге комнаты стояла заспанная Татьяна в халатике.
– Почему в темноте? – спросила она и протиснулась мимо него на кухню. – Я тебе с вечера оладьи приготовила, поешь?
Максим промолчал, размышляя, на какой вопрос отвечать первым. Но она, как обычно, не очень-то и нуждалась в его ответах:
– Сегодня ты вовремя. Укол Наденьке только через двадцать минут, так что поешь, уколешь и ляжешь спать. Я тебе массаж сделаю.
Тонко засипел, разогреваясь, чайник, хлопнула дверца холодильника.
– Две ампулы осталось, надо идти купить ещё лекарств.
– Как она? – вставил слово Максим.
– Ночью хрипела, а сейчас я подходила, дыхание чистое… и температуры нет совсем. На улице – семь градусов мороза, как там у тебя дела?
– Посчитаешь.
Максим оторвался, наконец, от тумбочки и прошёл, чуть пошатываясь, на кухню. Он с облегчением опустился на стул. Уютно, спокойно…
– Опять тапочки не надел, – укоризненно заметила Таня. Она пошла в прихожую и вернулась с тапочками. – Ты у нас не можешь болеть, папчик, – она помогла ему надеть шлёпанцы и поцеловала в щеку. – Мы без тебя пропадём.
На столе уже стояла тарелка с оладьями, сметана, мёд.
– Хозяйка вечером приходила, ты уже спал. Мы ей ещё за прошлый месяц не заплатили. Ешь, сейчас чай будет.
Максим левой рукой потянулся к вилке.
– Что у тебя с рукой?
Он вытащил из-под стола правую руку и внимательно осмотрел безымянный палец.
Таня была уже рядом.
– Ничего себе! Надо было сразу кольцо снять. Теперь не снимешь. Как огурец.
Может в холодное?
– Да ну его, – отмахнулся Максим. – Само пройдёт. Поболит и перестанет.
Она внимательно рассматривала покалеченный сустав:
– Укол сможешь сделать?
– Конечно, смогу. Чаю налей, кипит уже.
Она отвернулась к плите, а Максим поковырял оладьи и отложил вилку в сторону.
Есть совершенно не хотелось. Мутило, и кружилась голова. "Сделаю укол, и спать, – подумал он. – Потом проснусь и поеду. Чтобы вечером опять свалиться в койку, а утром она мне расскажет, что тут делалось без меня. Животная жизнь. Без просвета и надежд на перспективу".
– Звонил Евсеич, он тебе резину подыскал. Говорит не новая, но хорошая.
Перебортировка входит в цену…
"Неужели всё так и закончится? Чужое жилище и чужая машина, временная работа…
И все мы какие-то временные, ненастоящие. Если не думать, то, вроде бы и нормально, на хлеб хватает…" Она поставила перед ним чашку и пошла в прихожую.
"Вот только не думать не всегда получается. Одна-единственная ошибка, любая авария, поломка машины и всё рухнет. Плавучесть – ноль. И спасибо людям, что ещё машину доверили. Без этого одна дорога – реализатором на промрынок "седьмой километр", что вообще смерти подобно. Так что есть ещё куда падать…" Татьяна вернулась на кухню, уселась на другой половине стола и положила выручку перед собой.
– Что-то нехорошо мне, малышка, – пожаловался жене Максим, вставая из-за стола.
– Пойду, вымою руки и всё приготовлю, а ты потихоньку буди Наденьку…
Он остановился из-за её невнятного восклицания:
– Что там ещё?
– Где это ты ездил? – она подняла на него сияющие глаза. – Ничего себе выручка!
– Что такое? – переспросил Максим.
– Ты меня спрашиваешь? – глаза у неё стали круглые и заблестели. – Это доллары?
Откуда?
Максим подошёл ближе, уставился на кучу новеньких зелёных двадцаток, замер.
– Они настоящие? – перешла на шёпот Татьяна.
Максим несколько мгновений разглядывал ворох банкнот с растрёпанными Джексонами, потом осторожно ощупал кольцо, намертво прихваченное шишкой повреждённого сустава, и, ничего не ответив, широким шагом направился в комнату. Он включил свет и подошёл к кроватке ребёнка. Никакой сыпи на щеках, дыхание ровное, лоб прохладный, сухой.
– Вот дурак! – сказал он вслух над спящей дочерью. – Надо было сотенные просить!
Y
– Это что же, – неуверенно подаёт голос Герман. – Ты свои двадцатки прямо в кармане печатаешь?
– Не знаю никакую Симону, – недовольно бурчит Светлана.
– А третье желание? – беспокоится Маша. – Ведь ты только два загадал?
– И кто же из вас Симона? – недоумевает Игорь.
Я чувствую опустошение. В голове чуть позванивает, но вроде бы на этот раз обошлось. Если они и надеялись на какое-то озарение, то не сложилось, не сбылось.
Извините.
– Дзю! – яростно шипит Калима. – Немедленно на пост!
– И что тебе открылось? – не скрывая восторга, вопрошает Наташа. – Что главное в жизни?
– Смирение, терпимость… – это я хорошо про смирение сказал. Именно его сейчас чувствую: покой и смирение. – Все мы – звенья одной цепи, связанной Господом.
Необходимо мириться с судьбой и терпеть соседей.
– Соседи?
– Что ещё за цепь?
– Соседи по жизни, соседи по цепи, – кожей чувствую: не слышат, не понимают. Но это настолько важно, что спешу уточнить: – На самом деле не цепь – а сеть.
Многомерная сеть из нитей судеб, узлы которой – список событий между прошлым и будущим, генеральная история, написанная от начала времён и до конца мира.
– Всё предопределено и от нас ничего не зависит?
– Зависит. Гамлет исполняется на сцене уже пятьсот лет. Ты наперёд знаешь все события в пьесе и реплики героев, но интерес не пропадает. Почему?
– Игра актёров…
– Точно. Мы в любом случае исполним предначертанное. Но весь вопрос в том, КАК мы это сделаем.
– Несправедливо: у одних интересные роли, у других – нет.
– Нет скучных ролей, есть равнодушные исполнители.
– Что там насчёт смирения? – просыпается Сергей. – Это про то, как если ударили по левой щеке, подставь правую?
– Именно. Если позволил кому-то ударить себя по щеке, то признай свою слабость, умерь гордость, не копи злобу, не множь ненависть.
– И где же здесь справедливость?
– Представь, что у тебя угоняют машину. Ты хватаешься за пистолет, стреляешь вслед угонщику и… убиваешь его. Что произойдёт дальше?
Он молчит.
– Тогда я скажу: тебя будут судить и посадят в тюрьму. Потому как кроме твоих представлений о справедливости есть закон, чтобы люди не поубивали друг друга.
Так и у Господа. Он судит по своим законам, и Ему нет дела до наших представлений о жизни.
– Но как-то же надо наказывать…
– Не надо. Ты купил сыну канарейку и не уберёг её от кота. Неужели, чтобы успокоить ребёнка, ты при нём этого кота повесишь? И обрати внимание: с твоей точки зрения, с точки зрения взрослого человека, который ЗНАЕТ! – кот, на самом деле, прав…
– Опять проповеди, – недовольный голос Маши. – Церковь, схимники с отшельниками… целовать иконы да челом в пол. Бред интеллекта… Я не могу этого принять.
– А тебя никто не спрашивает. Это задано. И насчёт поцелуев и челобитья… значит, не страдала. И не желала. Поздний вечер, ночь, зима, а у тебя в хате не топлено, и ты одна, и до соседей не докричишься, не дозовёшься, и болен ребёнок.
Знаешь, чтобы дотянуть до рассвета и ребёнка не потерять, не то что головой об пол перед иконой – доски неструганные целовать будешь. Страстно! В засос! Лишь бы оставалась надежда. Лишь бы потом не сказать себе: можно было ещё раз попросить, а не попросила. И ничего не поправить…
И вдруг я чувствую, как стремительно поднимаюсь всё выше и выше. Это было странно: я видел себя, Светлану, Калиму. Видел оба вездехода, Игоря с автоматом на одном из них. И всё это вместе с камнями и скалами стремительно уносилось вниз, съёживалось до микроскопических размеров. Но, уменьшившись, не пропадало, не терялось в нагромождении всё прибывающих деталей ландшафта. Будто с увеличением угла обзора что-то происходило и со зрением: все эти детали были хорошо видны. Я мог их рассмотреть.
Ещё я почувствовал холод. И жар. Тьму и ослепительный свет. И вроде бы это было всё разное, но, с другой стороны, как бы в одном. Нет, не так: всё это было в одном, только по разные стороны. Ещё была печаль, и тоска, и одиночество.
Усталость тоже была, такая древняя, что казалась старше человека, который когда-то первым выдумал это слово.
Я увидел, как обмякло моё тело, как Света бросилась к нему, как приподнялись со своих мест Сергей с Германом, как осторожно приблизились Наташа с Машей. Как Игорь спрыгнул с вездехода, а Калима отправила его обратно. И, что самое странное: они все были в кепках с длинными козырьками; на всех были одинаковые комбинезоны, делающие тела бесформенными и безликими. Но я точно знал, кто из них кто. Я даже рассмеялся: я точно знал, кто из них что чувствует.
Вот лиловый страх Игоря, его уныние, его ужас перед этим неведомым миром, слепое, фанатичное поклонение металлическим приспособлениям, дающим иллюзию силы.
Сергей – растерявшийся, подавленный, получивший неожиданную поддержку Наташи и Маши, благодарный им за это. А вот и Маша – сложная смесь амбиций и неосознанных надежд, её преклонение перед Калимой, её просыпающаяся любовь ко мне.
Герман – мрачное, вязкое, цепкое желание во что бы то ни стало продержаться до конца и выжить.
Светлана – жизнерадостная молодая пустышка, со стройными ногами и крепким здоровым телом.
Восприятие рябит, крошится, множится миллионами фрагментов. Меня втягивает в её мир представлений, вижу себя большого, грозного, мрачного. Чувствую её страх перед моей тяжестью. Смотрю на себя и не узнаю: какой-то урод, как в кривом зеркале. Неужели я такой? Нет, Это она меня видит таким. В её мире ощущений и образов я – такой. Ну и ну! И где же у нас тут рыцарь без страха и упрёка? Вот он. На палубе сейнера. Жмётся, кукожится от свирепого ветра, поднимающего невесомый гребень волны и рассеивающий его остатки бисером льда по палубе.
Мужественное лицо, взгляд дерзкий, уверенный… "Виктор, – ласково нашёптываю её кумиру. – Пора отправлять батискаф. Это ничего, что только половина срока. Здесь у нас такие дела, что ещё день-два и эвакуировать будет некого…" А он, будто услышав мои слова, как-то встряхивается, нервно оглядывается, и опять переводит взгляд на горизонт…
Но меня уже нет рядом.
Я опять здесь, под куполом.
Я пытаюсь проснуться. Как в чудовищном ночном кошмаре, когда дрожь по всему телу, когда простыни отдираешь от себя вместе с кожей, когда от животного ужаса хочется выть, но наружу вырывается лишь беспомощный, бессвязный стон.
– Света… – даже отсюда слышу свой хрип-шёпот.
– Проход, – вместо неё откликается другой, чёрствый голос. – Проход видишь?
– Да, – покорно отвечаю. – Вижу.
Чувствую радость спрашивающего, он медлит, но вот опять спрашивает о том, что ему кажется важным:
– Почему они погибли?
– Они встретили его взгляд.
– Чей взгляд они встретили?
– Его. Когда-то его называли Скитник. Это он нас всех придумал.
– Зачем?
– Чтобы спастись.
Молчание, и я опять пытаюсь с кем-то связаться:
– Натали!
На этот раз тёплые руки нежно обнимают мою голову.
Я чувствую странное раздвоение. Часть моего "Я" холодно наблюдает за этой сценой отсюда, сверху. Другая часть благодарно прижимается к груди женщины и молит Господа, чтобы это мгновение никогда не кончилось.
– Это опасно?
– Нужно прятать глаза, иначе обратишься в камень.
– Что там, за перевалом?
– Хаос и смерть. Хранитель мёртв, и его мир тоже.
– В чём смысл жизни? – вмешивается Маша.
Тот Максим, что вознёсся, улыбается. "Бойкая девица, разобралась, наконец, что происходит". Тот, что нежится в руках женщины, отвечает:
– В свободе. В освобождении от иллюзий.
Понемногу прихожу в себя. Чувствую недовольство Калимы, но Машу уже не остановить:
– Иллюзий?
– Да. Человек приходит в этот мир со своим набором представлений о нём. Все они – ложные. Задача человека – самому убедиться в этом.
– Какие иллюзии? Например?
– Исключительность. Одно из самых стойких и опасных заблуждений. Каждый думает о своей исключительности…
– Ничего подобного, я знаю людей, у которых нет никаких представлений о жизни!
– Это жильцы, – инструменты.
– Инструменты для чего?
– Разные. Чаще – орудия пыток. Человек упорен в своих заблуждениях. Каждое последующее наказание суровей предыдущего. Даётся несколько попыток, чтобы человек сам сломал свою гордыню, склонил голову. Если он сопротивляется, жильцы его ломают. Больно.
– Что "больно"?
– Когда люди ломают людей. Больно.
– Почему хорошие люди равнодушны друг другу, а плохие стремятся к единству? – ух, ты! Вот, оказывается, что тревожит Германа – обойдённого вниманием атамана, несостоявшегося лидера хороших людей.
– Потому что Господь живёт в душе каждого человека. Люди ищут у него поддержки, разговаривают с ним, жалуются. Утомителен и скучен им другой собеседник. С жильцами иначе. В душе – пустота. Чтоб её заполнить, необходим непрерывный контакт с себе подобными, с другими жильцами.
– Жильцы – это всегда плохо?
– Что плохо и что хорошо решает только Господь – лучший из решальщиков. Жильцы жильцам – рознь.
– В чём счастье? – спрашивает Сергей, видно крепко его тогда, за завтраком зацепило.
– Умереть на дистанции. В двух шагах от финиша.
– До или после?
– Правильный ответ – "не важно". Но я бы посоветовал "до". Уступи победу.
Зачтётся.
– Что мне делать, если женщина, которую я люблю, не отвечает мне взаимностью? – волнуется Игорь.
– Напиши об этом книгу.
– Мне плохо.
– Терпи. "Аллах с терпеливыми".
– Мне тяжело…
– "Не возлагается на душу ничего, кроме возможного для неё".
– Я ненавижу боль!
– "И может быть, вы ненавидите что-нибудь, а оно для вас благо, и, может быть, вы любите что-нибудь, а оно для вас – зло, – поистине Аллах знает, а вы не знаете"!
– А если в меня безнадёжно влюблён мужчина, до которого мне нет дела? – вот и Света свой вопрос задала.
– Если не можешь ответить взаимностью, – обмани, оставь надежду обоим, жизнь сложна, всё может измениться.
– Почему я выжила? – спрашивает Калима.
– Он не смотрит на равнодушных.
– Почему ты выжил?
– Я не могу увидеть его глаз.
– Почему?
– Потому что они – карие.
И вдруг происходит странное. Мне кажется, будто мою голову протискивают сквозь узкое кольцо. Я слышу, как трещат кости черепа, но боли нет. Странное чувство.
Перед глазами – мутно-белая пелена, мелькают голубые полосы, тени, и вдруг приходит лёгкость и удивительное ощущение полноты. Я воспаряю над заснеженной равниной, поднимаюсь всё выше и выше. Холодно. Снег остаётся далеко внизу, из-за горизонта проблёскивает что-то голубое, знакомое. Океан!
И белая точка – сейнер, наше судно обеспечения.
И всё стремительно уносится вниз. Горизонт гнётся, небо чернеет, появляются звёзды. Понятие высоты теряет смысл. Высоты больше нет. Есть расстояние. Солнце съёживается до размеров вишнёвой косточки, потом и оно теряется среди остальных звёзд.
Вокруг пустота, но меня это не беспокоит. Наверное, потому, что я всегда был с ней дружен. Я к ней привык.
А у вас разве иначе?
Часть 5. ГЕРОЙ
В первый раз в этом мире они увидели тьму.
И обрадовались ей.
Проход был виден издалека. Чёрная, идеально ровная прямая полоса, рассекающая горный хребет на две части. Не заметить её и проехать мимо было невозможно.
– Выходит, та штука, что светится наверху, над ущельем не живёт, – глубокомысленно пробормотал Дзю.
Максим тяжело вздохнул и промолчал.
Он чувствовал усталость и всё яснее понимал, что вплотную подобрался к своему пределу. Последние пять часов нельзя было назвать лучшими в его жизни. Перед глазами плясали и никак не могли остановиться сверкающие под ослепительными, несущими смерть небесами валуны и не отбрасывающие тень стены обрывов, с которых он черепашьим шагом сползал или на которые с разгону взбирался.
Когда они к расщелине подъехали вплотную, стало понятно, что природные катаклизмы к правильной геометрии прохода не имели отношения: среди беспорядочного нагромождения уступов и замысловатых, причудливо изгибающихся трещин, ровные, будто отмеренные гигантской километровой линейкой стены выглядели вызывающе; при взгляде на них, кружилась голова. Разум отказывался оценить мощь и силу механизмов, которые когда-то проделали такую работу.
Все, как могли, набились в кабину управления и с благоговением рассматривали это чудо. Чтоб было лучше видно, откинули передние люки, но выходить из машины никто не спешил, и в этом Максим видел подтверждение своим тревожным предчувствиям.
– Как египетские пирамиды, – сказал Герман.
– Почему? – спросила Калима.
– Масштаб проделанной работы противоречит здравому смыслу. Глаза видят, но в голове не укладывается.
– Ширина ущелья метров двадцать, – проговорил Сергей. – При такой высоте…
– Почему стоим? – не выдержала Калима. – Включай свет и поехали.
– А где здесь включается свет? – хмуро спросил Максим.
Он и в самом деле этого не знал. Когда проходил краткий курс управления вездеходом, снаружи был бесконечный день. Поэтому включение фар и прожекторов, которых на корпусе машины было немало, в программу занятий не входило.
Но дело, конечно, было не в этом.
Он смотрел на столб черноты, протянувшийся от поросшей невыразительной растительностью земли до безвкусно размалёванных небес, и понимал, что туда не поедет.
– Управление электрооборудованием под левой рукой, – с нетерпением подсказала Калима. – Отдельный пульт с пятью переключателями. Они в ряд стоят. Не ошибёшься.
Максим послушно защёлкал тумблерами, и с третьей попытки ему удалось зажечь прожектора и фары. Жиденький по сравнению с пылающим днём пустыни свет слегка посеребрил мрачную черноту ущелья.
Но Максим с места не сдвинулся.
Все молча рассматривали блики на почти зеркальных стенках прохода и ощущение нереальности усилилось. Будто гигант в незапамятные времена проходил мимо, да и двинул мечом по этим горам. Просто так, с дуру, из молодецкой удали. Да и рассёк их на части…
А след от меча – вот он, перед глазами.
– Поехали! – с раздражением повторила Калима – Нет, – сказал Максим и выключил двигатель.
Фары продолжали гореть. Он пощёлкал на пульте и погасил их.
– Почему?
– Аккумуляторы нужно беречь, – ответил Максим.
– Почему не едем? – уточнила вопрос Света.
– Туда без подготовки нельзя, – сказал Максим. – Нужно возвращаться.
Он увидел, как они завозились, пытаясь повернуться к нему. В тесноте кабины сделать это было не просто.
– Что значит "возвращаться"? – нахмурилась Калима. – Почему "возвращаться"?
Зачем?
– Разведку мы провели. Проход нашли. Представление об этом мире получили. Теперь нужно вернуться, поднять лодку и подготовиться к возвращению.
– Максим, – настаивала Калима. – Вот проход, к которому мы стремились. И в шаге от него ты предлагаешь вернуться?
Максим смотрел перед собой и чувствовал горечь. Он знал, что в этом споре проиграет. Он знал, что не существует такого набора слов, который заставил бы их задуматься и поступить разумно.
– В любом случае, не мешало бы передохнуть, – примирительно сказал он. – Предлагаю перебраться в салон, там просторнее, и чай попьём, и положение обсудим…
Они зашевелились, неохотно выбираясь из кабины. Последним, не забыв закрыть входные люки, выполз Максим.
Калима поджидала его в тамбуре.
– Что бы ты ни сказал, – предупредила она. – Мы всё равно поедем вперёд.
– Не многовато ли покойников, Калима? – устало спросил Максим. – Актировать смерти не наскучило? Или ты и вправду наверх не собираешься? Там ведь спросят… и чем больше свидетелей вернётся, тем проще будет ответить за погибшую экспедицию.
Она молчала и, судя по всему, отвечать не собиралась. Тогда Максим, в такт разгорающейся надежде продолжил:
– Сейчас я точно знаю, чувствую, что решение где-то в другом месте. Здесь – ничего нет. Здесь – только неприятности.
Калима, не ответив, отвернулась, толкнула дверь тамбура и скрылась в проходе.
В пассажирском салоне все уже расселись. В своей нише уютно, по-домашнему, сипел чайник. Маша доставала стаканчики, лимон, сахар…
– Командир, – крикнул Герман. – Сюда садись. Здесь Светка тебе место приготовила.
Максим протиснулся на предложенное ему место и сразу взял пару сухарей. Кто-то поставил рядом с ним банку с мёдом. Маша передала чайную ложку.
– Почему ты не хочешь ехать? – Калима не давала ему ни секунды передышки. – Ты сам говорил, где стены – там дверь…
– Я не говорил, что эта дверь открыта.
– Так поехали и проверим запоры!
Все разговоры стихли. Все понимали, что решается судьба экспедиции. Решается их судьба.
– Калима, – не спеша прожевав сухарь, и с сожалением посматривая на второй, сказал Максим. – Давай сразу договоримся: я не забыл, что экспедиция – твоя. Я помню о колоссальных премиальных, на которые рассчитывают участники. Я отдаю себе отчёт, что коль скоро ты меня назначила начальником экспедиции, то тебе и снимать с должности…
– Зачем это? – удивилась Калима. – Ты – хороший командир. Командуй дальше.
Только в нужном направлении.
– Хороший командир, Калима, думает не о "направлении", а о людях. Движение вперёд означает возможность потерять ещё несколько человек.
– За нами придут, – уверенно возразила Калима. – Придут и вытащат. Парочка неудачников значения не имеет…
– Калима, – отложив сухарь, Максим откинулся в удобном мягком кресле. "Здесь побольше места, чем у меня", – подумал он. – Я прошу тебя посмотреть на нас. Ты увидишь семь лиц. Калима, это мы: твои друзья, приятели. Мы с тобой ели с одного стола, говорили о жизни, о любви. Кого из нас ты бы хотела видеть мёртвым? Кого из нас ты записываешь в эту "парочку неудачников"?
– Почему ты так уверен, что кто-то из нас обязательно погибнет? – спросила Наташа.
– Я уверен вовсе не в этом, – немедленно ответил Максим. – Там – смерть. Вот в этом я уверен. Я сравниваю необходимость продолжения движения с вероятностью гибели и прихожу к выводу, что они несопоставимы. Дамы и господа, как начальник экспедиции, как командир, я заявляю, что задача решена: мы доказали, что этот мир существует. Мы доказали, что сюда можно попасть, мы выяснили, от чего здесь можно умереть и как избежать смерти, мы обнаружили проход в новые области, жизнь в которых, скорее всего, отличается от уже исследованных территорий. Нам осталось только вернуться. Это тоже немалая составляющая успеха, не так ли?
– Какие слова пользуем, в таком мире и живём.
– В таком случае двадцатки пусть будут долларами, – мстительно нашёлся Максим. – И поновее, чтоб, значит, не очень мятыми. И вот ещё третье желание, хочу, чтоб у меня всё было и мне за это ничего не было.
– А вот это не пойдёт.
– Это почему же?
– Потому что это уже четвёртое желание, а ты согласился на три, – Максим открыл было рот, но она не дала ему возможности возразить. – И вот ещё что, для меня это важно, ты же любишь свою дочь?
– Больше жизни!
– Но делаешь ей уколы…
– Так ведь, лечение… – Максим немного растерялся. – Доктор прописал.
– А ты ей это можешь объяснить?
– Нет, конечно.
– Вот так и Отец наш небесный, – она тяжело вздохнула. – В лепёшку расшибается для вас, дураков, а вы только поносите, да поминаете, когда гром гремит. Знаешь, останови-ка здесь. Тяжело мне с тобой. Я тут выйду.
Максим, очнувшись, покрутил головой: Широкую Балку вроде проехали, да разве разберёшь в таком тумане? Но до теплодарского разъезда ещё точно далеко.
– Зачем это? – примирительно пробормотал он. – В Беляевку лучше с перекрёстка машину ловить.
– Останавливай, – жёстко приказала она. – Передумала я. Здесь выйду.
Максим включил правый поворотик и притормозил.
– На то и свобода, – он пожал плечами. – На силу не возим. Только денежку не забудьте, за проезд.
– Отчего же не забыть? – сварливо откликнулась Симона, – если всё одно напомнишь.
И вот ещё что, будет знак тебе: когда трое по-разному спросят об одном, в одном из них буду я. Не скоро это будет, но будет. Как сделаешь, что Скитник скажет, искупишь все грехи свои прошлые.
Свет так и не включился. Она протянула ему бумажку и, пока Максим в неверном свете приборов разбирал её достоинство, открыла дверь и выбралась наружу.
– Так это же рубль! – обиженно воскликнул Максим. – Мы на три договаривались!
– Не жадничай, – пахнув холодом, уже с улицы ответила Симона. – Теперь-то тебе всё равно… – и захлопнула дверь.
Максим покачал головой, сунул мятый рубль к его неряшливым братьям в кармане и покатил дальше. "Ссориться с пассажирами не в моих правилах, – подумал он. – Что-то заплатили, и на том спасибо. Тем и живу…"
***
Перед дверьми квартиры Максим на минуту замешкался, – искал ключ в бумажнике: не хотел трезвонить, будить. Прошёл в прихожую, прикрыл входную дверь и, не зажигая света, присел на широкую тумбочку для обуви. Сильно болел безымянный палец правой руки: зашиб только что, минуту назад, в неудачном падении рядом с подъездом. Скользко. Он левой рукой плотно обхватил повреждённый сустав, прижал к животу, наклонился и сильно сдавил. Больно.
Здоровой рукой вытащил из кармана выручку, положил рядом, потом, на ощупь, развязал шнурки, освободился от обуви и принялся старательно разминать пальцы на ногах, прямо через шерстяные, с толстым ворсом носки. Он прислушался: к навязчивому шуму в ушах примешивалась уверенная дробь капель, падающих в мойку из неисправного крана. "Уже вторую неделю обещаю хозяйке починить, – с раскаянием подумал Максим. – Может, сегодня"?
Но он знал, что сегодня у него не будет ни времени, ни сил для домашней работы.
И завтра, наверняка, тоже.
"Пятница! – сказал он себе. – Я всё сделаю в пятницу".
Вспыхнул свет. На пороге комнаты стояла заспанная Татьяна в халатике.
– Почему в темноте? – спросила она и протиснулась мимо него на кухню. – Я тебе с вечера оладьи приготовила, поешь?
Максим промолчал, размышляя, на какой вопрос отвечать первым. Но она, как обычно, не очень-то и нуждалась в его ответах:
– Сегодня ты вовремя. Укол Наденьке только через двадцать минут, так что поешь, уколешь и ляжешь спать. Я тебе массаж сделаю.
Тонко засипел, разогреваясь, чайник, хлопнула дверца холодильника.
– Две ампулы осталось, надо идти купить ещё лекарств.
– Как она? – вставил слово Максим.
– Ночью хрипела, а сейчас я подходила, дыхание чистое… и температуры нет совсем. На улице – семь градусов мороза, как там у тебя дела?
– Посчитаешь.
Максим оторвался, наконец, от тумбочки и прошёл, чуть пошатываясь, на кухню. Он с облегчением опустился на стул. Уютно, спокойно…
– Опять тапочки не надел, – укоризненно заметила Таня. Она пошла в прихожую и вернулась с тапочками. – Ты у нас не можешь болеть, папчик, – она помогла ему надеть шлёпанцы и поцеловала в щеку. – Мы без тебя пропадём.
На столе уже стояла тарелка с оладьями, сметана, мёд.
– Хозяйка вечером приходила, ты уже спал. Мы ей ещё за прошлый месяц не заплатили. Ешь, сейчас чай будет.
Максим левой рукой потянулся к вилке.
– Что у тебя с рукой?
Он вытащил из-под стола правую руку и внимательно осмотрел безымянный палец.
Таня была уже рядом.
– Ничего себе! Надо было сразу кольцо снять. Теперь не снимешь. Как огурец.
Может в холодное?
– Да ну его, – отмахнулся Максим. – Само пройдёт. Поболит и перестанет.
Она внимательно рассматривала покалеченный сустав:
– Укол сможешь сделать?
– Конечно, смогу. Чаю налей, кипит уже.
Она отвернулась к плите, а Максим поковырял оладьи и отложил вилку в сторону.
Есть совершенно не хотелось. Мутило, и кружилась голова. "Сделаю укол, и спать, – подумал он. – Потом проснусь и поеду. Чтобы вечером опять свалиться в койку, а утром она мне расскажет, что тут делалось без меня. Животная жизнь. Без просвета и надежд на перспективу".
– Звонил Евсеич, он тебе резину подыскал. Говорит не новая, но хорошая.
Перебортировка входит в цену…
"Неужели всё так и закончится? Чужое жилище и чужая машина, временная работа…
И все мы какие-то временные, ненастоящие. Если не думать, то, вроде бы и нормально, на хлеб хватает…" Она поставила перед ним чашку и пошла в прихожую.
"Вот только не думать не всегда получается. Одна-единственная ошибка, любая авария, поломка машины и всё рухнет. Плавучесть – ноль. И спасибо людям, что ещё машину доверили. Без этого одна дорога – реализатором на промрынок "седьмой километр", что вообще смерти подобно. Так что есть ещё куда падать…" Татьяна вернулась на кухню, уселась на другой половине стола и положила выручку перед собой.
– Что-то нехорошо мне, малышка, – пожаловался жене Максим, вставая из-за стола.
– Пойду, вымою руки и всё приготовлю, а ты потихоньку буди Наденьку…
Он остановился из-за её невнятного восклицания:
– Что там ещё?
– Где это ты ездил? – она подняла на него сияющие глаза. – Ничего себе выручка!
– Что такое? – переспросил Максим.
– Ты меня спрашиваешь? – глаза у неё стали круглые и заблестели. – Это доллары?
Откуда?
Максим подошёл ближе, уставился на кучу новеньких зелёных двадцаток, замер.
– Они настоящие? – перешла на шёпот Татьяна.
Максим несколько мгновений разглядывал ворох банкнот с растрёпанными Джексонами, потом осторожно ощупал кольцо, намертво прихваченное шишкой повреждённого сустава, и, ничего не ответив, широким шагом направился в комнату. Он включил свет и подошёл к кроватке ребёнка. Никакой сыпи на щеках, дыхание ровное, лоб прохладный, сухой.
– Вот дурак! – сказал он вслух над спящей дочерью. – Надо было сотенные просить!
Y
– Это что же, – неуверенно подаёт голос Герман. – Ты свои двадцатки прямо в кармане печатаешь?
– Не знаю никакую Симону, – недовольно бурчит Светлана.
– А третье желание? – беспокоится Маша. – Ведь ты только два загадал?
– И кто же из вас Симона? – недоумевает Игорь.
Я чувствую опустошение. В голове чуть позванивает, но вроде бы на этот раз обошлось. Если они и надеялись на какое-то озарение, то не сложилось, не сбылось.
Извините.
– Дзю! – яростно шипит Калима. – Немедленно на пост!
– И что тебе открылось? – не скрывая восторга, вопрошает Наташа. – Что главное в жизни?
– Смирение, терпимость… – это я хорошо про смирение сказал. Именно его сейчас чувствую: покой и смирение. – Все мы – звенья одной цепи, связанной Господом.
Необходимо мириться с судьбой и терпеть соседей.
– Соседи?
– Что ещё за цепь?
– Соседи по жизни, соседи по цепи, – кожей чувствую: не слышат, не понимают. Но это настолько важно, что спешу уточнить: – На самом деле не цепь – а сеть.
Многомерная сеть из нитей судеб, узлы которой – список событий между прошлым и будущим, генеральная история, написанная от начала времён и до конца мира.
– Всё предопределено и от нас ничего не зависит?
– Зависит. Гамлет исполняется на сцене уже пятьсот лет. Ты наперёд знаешь все события в пьесе и реплики героев, но интерес не пропадает. Почему?
– Игра актёров…
– Точно. Мы в любом случае исполним предначертанное. Но весь вопрос в том, КАК мы это сделаем.
– Несправедливо: у одних интересные роли, у других – нет.
– Нет скучных ролей, есть равнодушные исполнители.
– Что там насчёт смирения? – просыпается Сергей. – Это про то, как если ударили по левой щеке, подставь правую?
– Именно. Если позволил кому-то ударить себя по щеке, то признай свою слабость, умерь гордость, не копи злобу, не множь ненависть.
– И где же здесь справедливость?
– Представь, что у тебя угоняют машину. Ты хватаешься за пистолет, стреляешь вслед угонщику и… убиваешь его. Что произойдёт дальше?
Он молчит.
– Тогда я скажу: тебя будут судить и посадят в тюрьму. Потому как кроме твоих представлений о справедливости есть закон, чтобы люди не поубивали друг друга.
Так и у Господа. Он судит по своим законам, и Ему нет дела до наших представлений о жизни.
– Но как-то же надо наказывать…
– Не надо. Ты купил сыну канарейку и не уберёг её от кота. Неужели, чтобы успокоить ребёнка, ты при нём этого кота повесишь? И обрати внимание: с твоей точки зрения, с точки зрения взрослого человека, который ЗНАЕТ! – кот, на самом деле, прав…
– Опять проповеди, – недовольный голос Маши. – Церковь, схимники с отшельниками… целовать иконы да челом в пол. Бред интеллекта… Я не могу этого принять.
– А тебя никто не спрашивает. Это задано. И насчёт поцелуев и челобитья… значит, не страдала. И не желала. Поздний вечер, ночь, зима, а у тебя в хате не топлено, и ты одна, и до соседей не докричишься, не дозовёшься, и болен ребёнок.
Знаешь, чтобы дотянуть до рассвета и ребёнка не потерять, не то что головой об пол перед иконой – доски неструганные целовать будешь. Страстно! В засос! Лишь бы оставалась надежда. Лишь бы потом не сказать себе: можно было ещё раз попросить, а не попросила. И ничего не поправить…
И вдруг я чувствую, как стремительно поднимаюсь всё выше и выше. Это было странно: я видел себя, Светлану, Калиму. Видел оба вездехода, Игоря с автоматом на одном из них. И всё это вместе с камнями и скалами стремительно уносилось вниз, съёживалось до микроскопических размеров. Но, уменьшившись, не пропадало, не терялось в нагромождении всё прибывающих деталей ландшафта. Будто с увеличением угла обзора что-то происходило и со зрением: все эти детали были хорошо видны. Я мог их рассмотреть.
Ещё я почувствовал холод. И жар. Тьму и ослепительный свет. И вроде бы это было всё разное, но, с другой стороны, как бы в одном. Нет, не так: всё это было в одном, только по разные стороны. Ещё была печаль, и тоска, и одиночество.
Усталость тоже была, такая древняя, что казалась старше человека, который когда-то первым выдумал это слово.
Я увидел, как обмякло моё тело, как Света бросилась к нему, как приподнялись со своих мест Сергей с Германом, как осторожно приблизились Наташа с Машей. Как Игорь спрыгнул с вездехода, а Калима отправила его обратно. И, что самое странное: они все были в кепках с длинными козырьками; на всех были одинаковые комбинезоны, делающие тела бесформенными и безликими. Но я точно знал, кто из них кто. Я даже рассмеялся: я точно знал, кто из них что чувствует.
Вот лиловый страх Игоря, его уныние, его ужас перед этим неведомым миром, слепое, фанатичное поклонение металлическим приспособлениям, дающим иллюзию силы.
Сергей – растерявшийся, подавленный, получивший неожиданную поддержку Наташи и Маши, благодарный им за это. А вот и Маша – сложная смесь амбиций и неосознанных надежд, её преклонение перед Калимой, её просыпающаяся любовь ко мне.
Герман – мрачное, вязкое, цепкое желание во что бы то ни стало продержаться до конца и выжить.
Светлана – жизнерадостная молодая пустышка, со стройными ногами и крепким здоровым телом.
Восприятие рябит, крошится, множится миллионами фрагментов. Меня втягивает в её мир представлений, вижу себя большого, грозного, мрачного. Чувствую её страх перед моей тяжестью. Смотрю на себя и не узнаю: какой-то урод, как в кривом зеркале. Неужели я такой? Нет, Это она меня видит таким. В её мире ощущений и образов я – такой. Ну и ну! И где же у нас тут рыцарь без страха и упрёка? Вот он. На палубе сейнера. Жмётся, кукожится от свирепого ветра, поднимающего невесомый гребень волны и рассеивающий его остатки бисером льда по палубе.
Мужественное лицо, взгляд дерзкий, уверенный… "Виктор, – ласково нашёптываю её кумиру. – Пора отправлять батискаф. Это ничего, что только половина срока. Здесь у нас такие дела, что ещё день-два и эвакуировать будет некого…" А он, будто услышав мои слова, как-то встряхивается, нервно оглядывается, и опять переводит взгляд на горизонт…
Но меня уже нет рядом.
Я опять здесь, под куполом.
Я пытаюсь проснуться. Как в чудовищном ночном кошмаре, когда дрожь по всему телу, когда простыни отдираешь от себя вместе с кожей, когда от животного ужаса хочется выть, но наружу вырывается лишь беспомощный, бессвязный стон.
– Света… – даже отсюда слышу свой хрип-шёпот.
– Проход, – вместо неё откликается другой, чёрствый голос. – Проход видишь?
– Да, – покорно отвечаю. – Вижу.
Чувствую радость спрашивающего, он медлит, но вот опять спрашивает о том, что ему кажется важным:
– Почему они погибли?
– Они встретили его взгляд.
– Чей взгляд они встретили?
– Его. Когда-то его называли Скитник. Это он нас всех придумал.
– Зачем?
– Чтобы спастись.
Молчание, и я опять пытаюсь с кем-то связаться:
– Натали!
На этот раз тёплые руки нежно обнимают мою голову.
Я чувствую странное раздвоение. Часть моего "Я" холодно наблюдает за этой сценой отсюда, сверху. Другая часть благодарно прижимается к груди женщины и молит Господа, чтобы это мгновение никогда не кончилось.
– Это опасно?
– Нужно прятать глаза, иначе обратишься в камень.
– Что там, за перевалом?
– Хаос и смерть. Хранитель мёртв, и его мир тоже.
– В чём смысл жизни? – вмешивается Маша.
Тот Максим, что вознёсся, улыбается. "Бойкая девица, разобралась, наконец, что происходит". Тот, что нежится в руках женщины, отвечает:
– В свободе. В освобождении от иллюзий.
Понемногу прихожу в себя. Чувствую недовольство Калимы, но Машу уже не остановить:
– Иллюзий?
– Да. Человек приходит в этот мир со своим набором представлений о нём. Все они – ложные. Задача человека – самому убедиться в этом.
– Какие иллюзии? Например?
– Исключительность. Одно из самых стойких и опасных заблуждений. Каждый думает о своей исключительности…
– Ничего подобного, я знаю людей, у которых нет никаких представлений о жизни!
– Это жильцы, – инструменты.
– Инструменты для чего?
– Разные. Чаще – орудия пыток. Человек упорен в своих заблуждениях. Каждое последующее наказание суровей предыдущего. Даётся несколько попыток, чтобы человек сам сломал свою гордыню, склонил голову. Если он сопротивляется, жильцы его ломают. Больно.
– Что "больно"?
– Когда люди ломают людей. Больно.
– Почему хорошие люди равнодушны друг другу, а плохие стремятся к единству? – ух, ты! Вот, оказывается, что тревожит Германа – обойдённого вниманием атамана, несостоявшегося лидера хороших людей.
– Потому что Господь живёт в душе каждого человека. Люди ищут у него поддержки, разговаривают с ним, жалуются. Утомителен и скучен им другой собеседник. С жильцами иначе. В душе – пустота. Чтоб её заполнить, необходим непрерывный контакт с себе подобными, с другими жильцами.
– Жильцы – это всегда плохо?
– Что плохо и что хорошо решает только Господь – лучший из решальщиков. Жильцы жильцам – рознь.
– В чём счастье? – спрашивает Сергей, видно крепко его тогда, за завтраком зацепило.
– Умереть на дистанции. В двух шагах от финиша.
– До или после?
– Правильный ответ – "не важно". Но я бы посоветовал "до". Уступи победу.
Зачтётся.
– Что мне делать, если женщина, которую я люблю, не отвечает мне взаимностью? – волнуется Игорь.
– Напиши об этом книгу.
– Мне плохо.
– Терпи. "Аллах с терпеливыми".
– Мне тяжело…
– "Не возлагается на душу ничего, кроме возможного для неё".
– Я ненавижу боль!
– "И может быть, вы ненавидите что-нибудь, а оно для вас благо, и, может быть, вы любите что-нибудь, а оно для вас – зло, – поистине Аллах знает, а вы не знаете"!
– А если в меня безнадёжно влюблён мужчина, до которого мне нет дела? – вот и Света свой вопрос задала.
– Если не можешь ответить взаимностью, – обмани, оставь надежду обоим, жизнь сложна, всё может измениться.
– Почему я выжила? – спрашивает Калима.
– Он не смотрит на равнодушных.
– Почему ты выжил?
– Я не могу увидеть его глаз.
– Почему?
– Потому что они – карие.
И вдруг происходит странное. Мне кажется, будто мою голову протискивают сквозь узкое кольцо. Я слышу, как трещат кости черепа, но боли нет. Странное чувство.
Перед глазами – мутно-белая пелена, мелькают голубые полосы, тени, и вдруг приходит лёгкость и удивительное ощущение полноты. Я воспаряю над заснеженной равниной, поднимаюсь всё выше и выше. Холодно. Снег остаётся далеко внизу, из-за горизонта проблёскивает что-то голубое, знакомое. Океан!
И белая точка – сейнер, наше судно обеспечения.
И всё стремительно уносится вниз. Горизонт гнётся, небо чернеет, появляются звёзды. Понятие высоты теряет смысл. Высоты больше нет. Есть расстояние. Солнце съёживается до размеров вишнёвой косточки, потом и оно теряется среди остальных звёзд.
Вокруг пустота, но меня это не беспокоит. Наверное, потому, что я всегда был с ней дружен. Я к ней привык.
А у вас разве иначе?
Часть 5. ГЕРОЙ
I
В первый раз в этом мире они увидели тьму.
И обрадовались ей.
Проход был виден издалека. Чёрная, идеально ровная прямая полоса, рассекающая горный хребет на две части. Не заметить её и проехать мимо было невозможно.
– Выходит, та штука, что светится наверху, над ущельем не живёт, – глубокомысленно пробормотал Дзю.
Максим тяжело вздохнул и промолчал.
Он чувствовал усталость и всё яснее понимал, что вплотную подобрался к своему пределу. Последние пять часов нельзя было назвать лучшими в его жизни. Перед глазами плясали и никак не могли остановиться сверкающие под ослепительными, несущими смерть небесами валуны и не отбрасывающие тень стены обрывов, с которых он черепашьим шагом сползал или на которые с разгону взбирался.
Когда они к расщелине подъехали вплотную, стало понятно, что природные катаклизмы к правильной геометрии прохода не имели отношения: среди беспорядочного нагромождения уступов и замысловатых, причудливо изгибающихся трещин, ровные, будто отмеренные гигантской километровой линейкой стены выглядели вызывающе; при взгляде на них, кружилась голова. Разум отказывался оценить мощь и силу механизмов, которые когда-то проделали такую работу.
Все, как могли, набились в кабину управления и с благоговением рассматривали это чудо. Чтоб было лучше видно, откинули передние люки, но выходить из машины никто не спешил, и в этом Максим видел подтверждение своим тревожным предчувствиям.
– Как египетские пирамиды, – сказал Герман.
– Почему? – спросила Калима.
– Масштаб проделанной работы противоречит здравому смыслу. Глаза видят, но в голове не укладывается.
– Ширина ущелья метров двадцать, – проговорил Сергей. – При такой высоте…
– Почему стоим? – не выдержала Калима. – Включай свет и поехали.
– А где здесь включается свет? – хмуро спросил Максим.
Он и в самом деле этого не знал. Когда проходил краткий курс управления вездеходом, снаружи был бесконечный день. Поэтому включение фар и прожекторов, которых на корпусе машины было немало, в программу занятий не входило.
Но дело, конечно, было не в этом.
Он смотрел на столб черноты, протянувшийся от поросшей невыразительной растительностью земли до безвкусно размалёванных небес, и понимал, что туда не поедет.
– Управление электрооборудованием под левой рукой, – с нетерпением подсказала Калима. – Отдельный пульт с пятью переключателями. Они в ряд стоят. Не ошибёшься.
Максим послушно защёлкал тумблерами, и с третьей попытки ему удалось зажечь прожектора и фары. Жиденький по сравнению с пылающим днём пустыни свет слегка посеребрил мрачную черноту ущелья.
Но Максим с места не сдвинулся.
Все молча рассматривали блики на почти зеркальных стенках прохода и ощущение нереальности усилилось. Будто гигант в незапамятные времена проходил мимо, да и двинул мечом по этим горам. Просто так, с дуру, из молодецкой удали. Да и рассёк их на части…
А след от меча – вот он, перед глазами.
– Поехали! – с раздражением повторила Калима – Нет, – сказал Максим и выключил двигатель.
Фары продолжали гореть. Он пощёлкал на пульте и погасил их.
– Почему?
– Аккумуляторы нужно беречь, – ответил Максим.
– Почему не едем? – уточнила вопрос Света.
– Туда без подготовки нельзя, – сказал Максим. – Нужно возвращаться.
Он увидел, как они завозились, пытаясь повернуться к нему. В тесноте кабины сделать это было не просто.
– Что значит "возвращаться"? – нахмурилась Калима. – Почему "возвращаться"?
Зачем?
– Разведку мы провели. Проход нашли. Представление об этом мире получили. Теперь нужно вернуться, поднять лодку и подготовиться к возвращению.
– Максим, – настаивала Калима. – Вот проход, к которому мы стремились. И в шаге от него ты предлагаешь вернуться?
Максим смотрел перед собой и чувствовал горечь. Он знал, что в этом споре проиграет. Он знал, что не существует такого набора слов, который заставил бы их задуматься и поступить разумно.
– В любом случае, не мешало бы передохнуть, – примирительно сказал он. – Предлагаю перебраться в салон, там просторнее, и чай попьём, и положение обсудим…
Они зашевелились, неохотно выбираясь из кабины. Последним, не забыв закрыть входные люки, выполз Максим.
Калима поджидала его в тамбуре.
– Что бы ты ни сказал, – предупредила она. – Мы всё равно поедем вперёд.
– Не многовато ли покойников, Калима? – устало спросил Максим. – Актировать смерти не наскучило? Или ты и вправду наверх не собираешься? Там ведь спросят… и чем больше свидетелей вернётся, тем проще будет ответить за погибшую экспедицию.
Она молчала и, судя по всему, отвечать не собиралась. Тогда Максим, в такт разгорающейся надежде продолжил:
– Сейчас я точно знаю, чувствую, что решение где-то в другом месте. Здесь – ничего нет. Здесь – только неприятности.
Калима, не ответив, отвернулась, толкнула дверь тамбура и скрылась в проходе.
***
В пассажирском салоне все уже расселись. В своей нише уютно, по-домашнему, сипел чайник. Маша доставала стаканчики, лимон, сахар…
– Командир, – крикнул Герман. – Сюда садись. Здесь Светка тебе место приготовила.
Максим протиснулся на предложенное ему место и сразу взял пару сухарей. Кто-то поставил рядом с ним банку с мёдом. Маша передала чайную ложку.
– Почему ты не хочешь ехать? – Калима не давала ему ни секунды передышки. – Ты сам говорил, где стены – там дверь…
– Я не говорил, что эта дверь открыта.
– Так поехали и проверим запоры!
Все разговоры стихли. Все понимали, что решается судьба экспедиции. Решается их судьба.
– Калима, – не спеша прожевав сухарь, и с сожалением посматривая на второй, сказал Максим. – Давай сразу договоримся: я не забыл, что экспедиция – твоя. Я помню о колоссальных премиальных, на которые рассчитывают участники. Я отдаю себе отчёт, что коль скоро ты меня назначила начальником экспедиции, то тебе и снимать с должности…
– Зачем это? – удивилась Калима. – Ты – хороший командир. Командуй дальше.
Только в нужном направлении.
– Хороший командир, Калима, думает не о "направлении", а о людях. Движение вперёд означает возможность потерять ещё несколько человек.
– За нами придут, – уверенно возразила Калима. – Придут и вытащат. Парочка неудачников значения не имеет…
– Калима, – отложив сухарь, Максим откинулся в удобном мягком кресле. "Здесь побольше места, чем у меня", – подумал он. – Я прошу тебя посмотреть на нас. Ты увидишь семь лиц. Калима, это мы: твои друзья, приятели. Мы с тобой ели с одного стола, говорили о жизни, о любви. Кого из нас ты бы хотела видеть мёртвым? Кого из нас ты записываешь в эту "парочку неудачников"?
– Почему ты так уверен, что кто-то из нас обязательно погибнет? – спросила Наташа.
– Я уверен вовсе не в этом, – немедленно ответил Максим. – Там – смерть. Вот в этом я уверен. Я сравниваю необходимость продолжения движения с вероятностью гибели и прихожу к выводу, что они несопоставимы. Дамы и господа, как начальник экспедиции, как командир, я заявляю, что задача решена: мы доказали, что этот мир существует. Мы доказали, что сюда можно попасть, мы выяснили, от чего здесь можно умереть и как избежать смерти, мы обнаружили проход в новые области, жизнь в которых, скорее всего, отличается от уже исследованных территорий. Нам осталось только вернуться. Это тоже немалая составляющая успеха, не так ли?