Страница:
Они доели вареники и принялись за чай.
Было тепло, сухо, уютно. Но ни вопли воробьёв за окном, ни шум проходящих неподалеку машин не тревожили колдовство только что пережитого ими рассказа: в воздухе стойко держался аромат прелых листьев, смолы и хвои.
– Ты сумасшедший, да?
– Ненормальный, – поправил её Максим, подняв указательный палец. – Нормальные люди о своих прошлых жизнях не ведают. А у меня… – он махнул рукой. – Но в остальном – полный порядок. Если ни о чём не спрашивать, то от нормального не отличишь. Сбой в конструкции: дверь, которой положено быть наглухо задраенной, чуть приоткрыта. И что интересно: действующие лица, почти всегда одни и те же!
Она не сводила с него глаз, с наслаждением прихлёбывая из своего стаканчика.
– И каждый раз из-за меня "усекновение головы"? Почему же ты не бежишь? Не спасаешься?
– Потому что моё предназначение – спасти тебя, Света. Сосна ещё не упала…
– Это что же: ты – мой ангел-хранитель?
– Не так. Я – твой хранитель, а ты – мой ангел.
– Ангел – это посланец, вестник, – напомнила она. – Но у меня нет для тебя известий.
– Ты думаешь, этого мало? – он кивнул в сторону шкафа с компьютером.
На несколько минут повисло молчание. Они пили чай, прислушиваясь к своим ощущениям. Максим был доволен, что впервые удалось всё объяснить. Светлана чувствовала беспокойство от его непрошенного вторжения в её представления о жизни.
Наконец, она зябко повела плечом и спросила:
– И как тут у тебя убирается?
– Пластиковую посуду – в кулёк, и кладёшь его в контейнер под плитой. Вилки сполоснуть и протереть.
– И всё?
– Всё. Кастрюлю я сам уберу. Рулон с кульками на полке справа.
Она поднялась, убрала посуду и остановилась.
– Если это самолёт, то почему его траектория так точно воспроизводит контуры береговой линии? Он же может лететь напрямую…
– Скорее всего, координаты – это не точки на его маршруте, это точки, в которых были произведены замеры, – ответил Максим. – Но я, конечно, согласен, это не обязательно самолёт, возможно, судно.
– Но если это пароход, – продолжала она. – То как понять высоты? Может, они запускали зонды?
– Может, это не высоты, а глубины. Тогда или с судна спускали какой-то прибор, который что-то измерял…
– Или пароход превращается в подводную лодку, – подхватила Светлана. – Плавает у берегов Антарктиды и что-то измеряет на разных глубинах.
Максим достал из пакета пару влажных салфеток, одну подал Светлане, другой тщательно протёр себе руки.
– Продолжаем продолжать, – использованные салфетки присоединились к одноразовой посуде в кульке для мусора, а Максим развернул рабочее место и запустил компьютер. – Теперь бы понять, что они там измеряли…
Светлана присела рядом, вглядываясь в сообщения стартующих программ на экране монитора.
"Ни тебе "спасибо", – с лёгкой грустью подумал Максим. – Ни тебе "как вкусно"…
– Есть ещё одна проблема, – сказал он. – Насколько чисто была снята информация с компьютера Дениса? Подводная лодка у берегов Антарктиды – это дорогое предприятие. За этим стоят очень серьёзные люди. И то, что проколовшийся исполнитель предпочёл смерть разбирательствам с этими людьми, подтверждает мои опасения.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Похоже, что сосна дрогнула, малышка.
– Тебе нравится пугать людей? Несёшь всякую чушь, так что плакать хочется…
Внезапно в шкафу, на специальной полочке, проснулся, замурлыкал телефон.
Он взял трубку:
– Максим, – послышался далёкий голос. – Это Люба… Николаша сказал, что ты ему должен…
– Да, конечно, пятьдесят долларов.
– Максим, через час автобус на Балту отходит, водитель Миша, передай ему денежки, а я тут встречу…
– Люба, что за суета? – он почувствовал раздражение. – Я завтра-послезавтра у вас буду. А что сам Николай? Он соевую корову законсервировал? И после промывки чтоб смазать не забыл… Дай-ка ему трубку.
– Коля на льду упал, сильно расшибся, ногу сломал. А хирург такие лекарства выписал, что мы и в эти пятьдесят долларов не уложимся…
Часть 2. ДОБРОВОЛЕЦ
– Какого чёрта твой сарай такой чистый?
В его голосе – раздражение. Показное, конечно. Он прилип к окну и смотрит вниз, где тремя этажами ниже, на грузовом дворе института, стоит в гордом одиночестве мой КАМАЗ. В одиночестве – потому что суббота, выходной. В гордом – потому что "какой хозяин – такой и машина"…
– Мой свою машину, и у тебя она тоже чистой будет, – отвечаю так, от скуки. Нет у него никакой машины. И никогда не было. – Ты мне зубы не заговаривай. Слово солдата – больше не золотое слово. Деньги взял? Где работа?
– Да ладно тебе. Чепуха ведь осталась. Посиди, отдохни. Сколько тебя помню, всё куда-то несёшься, торопишься…
– Это потому что такие как ты слово не держат!
– На таких как я мир держится. Если нас ещё и словами пригрузить, рухнет всё.
Рухнуть, конечно, не рухнет, а вот то, что на них мир держится, это точно. Не на ком ему больше держаться.
С детства тормошил я Димку: давай, мол, впереди только одно место – первое, побежали. А он мне в ответ: "Ничего подобного, там каждому своё место отмеряно.
На всех хватит". И видел я его правоту. Все в институт – он в техникум. Все в торговлю, а он к станку. "Вы на меня молиться должны, – кричал он на нас. – Если не я, чем торговать будете"? Переглядывались мы, и ответить нам было нечего.
– Боюсь всё-таки, что фризер такой объём не вытянет, – говорю я, в полглаза разглядывая стеклянный короб. – Полтора киловатта на этот гроб… – я качаю головой.
– Ты "дел" своих бойся, – ворчит Дмитрий, но от окна уже отходит. Берёт паяльник, подключает его к сети и, рассеянно поигрывая им, высматривает что-то на полках.
– Так ты теперь опять бомж, что ли? Жизненный цикл замкнулся? Помнишь, как на бусике маршрутил да по чужим квартирам кантовался? Патлы опять отпустил… раскабанел. Квартиры нет, семьи нет, ничего нет… только сарай на колёсиках.
– Это не патлы, – не выходя из расслабленной сонной одури, откликаюсь лениво, неохотно. – Это у меня теперь причёска такая. И не бомж я. У меня прописка имеется, паспорт. Хочешь, покажу?
– Прописан у родителей? – он оставляет, наконец, паяльник в покое: кладёт его на асбестовую плиту и роется, ищет что-то в ящиках стола. – Я же говорю, цикл замкнулся…
– Зато у тебя никаких циклов нет, и не предвидится, – вяло огрызаюсь, – всё течёт, всё изменяется. Только ты у нас вне пространства и времени.
Это было очень похоже на правду. Его лаборатория тепломассопереноса за последние десять лет ничуть не изменилась: диван, на котором я полулежу, несколько стульев, стол, станина со сложной гидравликой и россыпью манометров вперемешку со столбиками термометров, осциллограф, калориферы… Запахи масла, нагретой изоляции, канифоли…
Это он канифоль ищет?
– Осцилл тут откуда взялся? Зачем?
Дмитрий отвлекается от своих ящиков и смотрит в сторону осциллографа.
– Лет пять назад бойцы из соседней лаборатории стены решили покрасить, вот и занесли на пару деньков…
– Понятно, – мне и впрямь понятно. – Нет ничего более постоянного, чем временное.
– Вот-вот, – соглашается он со мной. – Тебе ли не знать… твоя гармошка до сих пор тут тебя дожидается.
– Гармошка? – я просыпаюсь. – Мой аккордеон?
– У тебя в машине случайно нет аспирина?
– Где он? – я уже на ногах. – Как он тут оказался?
– Так ведь Настин день рождения праздновали, забыл? Лет десять назад. Ты на минутку какую-то девку вышел домой провести, а теперь, вот, вернулся. Как я рад тебя видеть, дружище! Рядом с дверью, под коричневым мешком с халатами… Так что там с аспирином?
Точно. Под серым брезентовым мешком нахожу футляр со своим старым товарищем.
Немедленно отбрасываю защёлки, поднимаю на руки, надеваю ремни на плечи…
– Вот это сюрприз! – я испытываю восторг. – Может, напомнишь соседям про осциллограф?
– Зачем? – он пожимает плечами. – Они всё ещё красят…
Я возвращаюсь к дивану и провожу ладонью по клавишам: хороший футляр, совсем нет пыли. Растягиваю мех и делаю несколько пробных переборов обеими руками.
Что-то я и впрямь подрос, поздоровел. Ремни тесноваты: режут плечи, давят под мышками. Несколько минут вожусь с застёжками, подгоняя их под свои новые габариты.
Ох, как сейчас ударю!..
Звонит-мурлычет телефон, как всегда некстати.
Вместе с инструментом иду к вешалке и, не снимая с крючка ремешок телефона, нажимаю кнопку подтверждения связи:
– Я всё сделала, где ты? Еду к тебе.
Света. Молодчина!
– Пастера. Напротив университета, Академия холода. Кафедра ТМО, пятая лаборатория, третий этаж…
– Спроси про аспирин, – кричит Дмитрий.
– Света, зайди в аптеку, тут брат-Митька, помирает, аспирин просит…
– В таблетках, – сварливо добавляет Дмитрий.
– Поняла, аспирин в таблетках, – она тут же отключается.
Оставляю мобилку болтаться на крючке вешалки и присаживаюсь на ближайший стул: аккордеон – инструмент строгий, ему прямая спина нужна.
– Голова болит?
– При чём тут голова? – недовольно бурчит он. – Это у вас, умников, голова болит, потому что думаете меньше, чем делаете… А кто такая Света? Твоя новая подружка?
Скрашивает тяжёлые шофёрские будни?
– Во-первых, не твоё собачье дело. А во-вторых, она – не моя подружка; я с ней живу, но не сплю.
– Живёшь, но не спишь? – он замирает в тяжком раздумье. – Что-то новенькое.
Видно, от жизни отстаю, старею… Это какое-то новое извращение?
– Она – самая прекрасная женщина на свете!
– У тебя других не бывает. У тебя – все они прекрасные.
– Это не у меня, – я и не думаю на него обижаться. Он всегда такой. Гегемон…
Что думает, то говорит, зато и говорит, что думает. – Это в природе других не бывает; просто нам не всегда хватает терпения им это объяснить.
– Ну, и слава Богу, – роняет он, склоняясь над макетом. – Надеюсь, она сообразит позвонить с проходной, когда её вахтёры остановят?
– Это Светлану остановят? – ухмыляюсь я и, наконец, налегаю на клавиши.
Пальцы левой руки впиваются в басы, правая полусогнутой кистью скользит над клавиатурой и потрясённая лаборатория замирает под маршем Мендельсона.
– Ты бы на свадьбах хорошо зарабатывал, – одобрительно комментирует Дмитрий, прилаживая к макету пластиковую гору. – И жил бы как нормальный человек, с семьёй.
– На свадьбах?
– Или на похоронах, какая разница?
– В самом деле! – в тон ему отвечаю. – А ты бы паяльник выключил. И не тянулся бы так, ещё рукой схватишь…
Он покосился на сиреневую струйку дыма рядом со своей рукой, слез с макета и переставил паяльник на другой стол.
– Кстати, как там у твоих дела? Как ты с ними связываешься?
– Электронная почта. Всё нормально.
Ещё бы не "нормально": на выезд семьи ушли все деньги, по-сути, всё что было: почти половину суммы стоило гражданство, ещё треть – недвижимость…
– Чем занимаются?
– Туризм, учёба, аккомодация вновь прибывших…
– Вот и прибудь.
– Ну да, – я не могу сдержать злой усмешки. – С моими "подвигами" меня к самолёту на пушечный выстрел не подпустят.
– Ты преувеличиваешь…
– Скажи это моему налоговому инспектору и тому хрену, что в консульстве сидит.
Я возвращаюсь к аккордеону. Жив старикашка! И даже не гнусавит: звуки ровные, чистые. Я для тренировки проигрываю несколько тактов какой-то случайной мелодии и, перекрикивая голосистое рычание инструмента, излагаю свою интерпретацию минувших событий:
– Я многих хоронил, не дрогнувшей рукой.
Их крик меня смешил: "Не торопись, постой!" Но понял лишь теперь, что торопился зря:
Под тяжестью потерь, сегодня умер я,
Сегодня умер я…
– Ты всегда был весёлым парнем, – откликается на мою импровизацию Дмитрий. – Умел найти слово, поддержать…
– Только что придумал!
– Чувствуется. А что-нибудь пооптимистичнее можешь?
Оптимистичнее? Мне приходит в голову, что на самом-то деле жаловаться на свою судьбу весьма непросто. Нет, не так – несправедливо. За двадцать лет активной жизни я сменил около десятка профессий, в каждой из которых пережил бешеный взлёт и крушение. Всегда работал с командой. Люди верили мне. Люди верили в меня.
Я старался. От нас, от человеков, зависит многое… но далеко не всё.
Я видел людей в минуты их радости, когда мы были на подъёме. Видел их в часы глубокой скорби, когда остановить падение уже было невозможно. Иногда мне даже кажется, что я точно знаю, почему толпа требовала от Пилата распятия Христа. Я не в обиде на их ненависть, хотя и не считаю её справедливой. Я вовремя распознал опасность подарка ведьмы, отказался от него и сам зарабатывал деньги, а, значит, честно отрабатывал перед обществом своё право на тарелку с борщом.
Впрочем, иногда и на красную икру хватало.
Приятно вспомнить скупку участков на Фонтане. Не дворцы там какие-нибудь, нет.
Лачуги, хижины пенсионеров, всю жизнь отгорбативших на Советскую власть, отдавших ей все силы и здоровье, а под конец и свои сбережения. Лачуги мы, конечно, посносили, землицы довезли, участки разровняли, травку высеяли, заборы укрепили… и через три года эти участки в пяти минутах ходьбы от моря по десять-двенадцать номиналов ушли.
Или когда я работал зерновым трейдером. Бензин и солярку в обмен на зерно и обратно. Славные были качели! Но когда "грянуло" (надо было-таки доплатить тому киевскому стервецу!), голодное детство подвело: сплоховал-поскупился… И пока дело мурыжили, до суда тянули, всё распродал, семью эвакуировал, а компаньоны-подельники сами разбежались.
И остался я один свою зиму зимовать…
– Я честно вдаль спешил, к мечте неутомимо.
Но те, кого любил, шли почему-то мимо.
Ошибки никакой: оставили меня,
Кого своей судьбой, назвать пытался я,
Назвать пытался я.
– А дети?
– А это и есть их фирма. Сами создали, сами работают. Получается… Офис в Женеве. Швейцария! Не слабо, правда?
– То есть всех выпихнул, а сам тут остался? Один? Неужели не было возможности вырваться? Отскочить? Убежать?
– Один, совсем один, – вздыхаю, – Куда мы все спешим? Зачем несёмся вскачь?
Конец у нас один. Один у нас палач.
Ты думал, что ты жил и может быть мечтал, Но ты всего лишь был и смерти своей ждал, И смерти своей ждал…
– Твоя проблема в том, что ты себя слишком жалеешь.
– Уже нет, – спешу его успокоить. – Поначалу, конечно, было немного не по себе.
Сейчас всё по-другому.
– Это как?
– Я чувствую справедливость того, что со мной произошло. Я был заносчив и самонадеян. Я не видел людей, я их не чувствовал. Мир казался странным механизмом, со сложными, но доступными для понимания законами. Формула была простой: понимаешь законы – получаешь допуск к управлению.
– А сейчас разве не так?
– Не так, – я одной правой перебираю клавиши, чуть двигая мехом. Инструмент отзывается тихой, печальной мелодией: какие-то вариации на тему "Полонез" Огинского. – Мир не нуждается в управлении. Он сам по себе драйвер…
– Что-то новенькое, ты стал философом?
– "В удаче – благоденствуй, в несчастье – размышляй"…
– Это ты от евреев услышал? – равнодушно гудит Дмитрий. – Смотри, они хорошему не научат.
– Что же тут плохого? – насколько позволяют ремни, я пожимаю плечами. – Но если это так важно, вот тебе другой источник: "кто богат, пусть будет воздержан; а кто беден – ест с достоинством".
Но он не слышит, опять завис над макетом. Работа спорится: зелёная долина со сглаженным рельефом, отливающие синевой горы, белые шапки ледников. Красиво. С ледника по неглубокой расщелине в долину будет ручеёк спускаться, с самой что ни на есть всамделишней водой. Гидравлика у него уже вся прикручена, отлажена: час назад проверяли, работает. И левый берег у него получился обрывистым, не забыл, что это Южное полушарие. Молодец! Помнит Гюстава Кориолиса, царствие ему небесное… Впрочем, это, конечно, не важно. Лишь бы фризер "потянул". Всё-таки два куба…
Дверь без стука распахивается.
Светлана.
– Здравствуйте, мальчики!
Я чувствую, что у неё хорошее настроение. Значит, хорошие новости. У неё между первым и вторым прямая связь. Тут у неё закорочено.
– Здравствуйте, девочки, – пытается осадить её Дмитрий.
Только напрасно он это. Кто же её осадит? Не было ещё такого. Не было и не будет.
– Ты на этой штуке играть умеешь?
Расстёгивая куртку, она подлетает ко мне.
Я неловко, путаясь в ремнях, снимаю аккордеон и бережно укладываю его в футляр.
– Нет, – я не могу скрыть смущения. – Я только на нервах. А это так, примерить…
– Максик, миленький, – не отступает Света. – Не упрямься…
И вдруг она получает неожиданную поддержку:
– Упрямство – его второе имя, – заявляет Дмитрий.
Я решительно защёлкиваю замки на футляре и выпрямляюсь. Отсюда, сверху, сопротивляться её натиску не так сложно. Чтобы продемонстрировать высокомерие тем, кто тебя на голову ниже, большого ума не надо…
– Упрямство? Что вы в этом понимаете?
– Здорово! – она хлопает в ладоши. – Объявляем конкурс на звание Великого упрямца. Первым претендентом в этой номинации объявляется Максим Добровольский. – она выдерживает паузу, прислушиваясь к несуществующим овациям, потом поворачивается к Дмитрию, вновь зависшему над макетом. – А кто ваш претендент?
– Этого парня зовут Дмитрий, – запоздало представляю Светлане своего друга. – Это его первое имя, и единственное. Дима, это Светлана.
– Это я уже понял, – пыхтит он. – Светлана, вы не поверите, но он только о вас и говорит.
– Отчего же, – трезво откликается Света. – Поверю. Вот только, как быть с вашим претендентом…
– Есть… – хрипит Дмитрий, что-то прикручивая к макету. – И не один: Джеймс Бонд, Отто Пельтц…
– Бонд? Пельтц? – с сомнением переспрашивает Света. – Эта парочка может переупрямить Добровольского?
– Супершпионы минувших дней, – поясняю за Дмитрия. – С крокодильим терпением караулили врага, уничтожали его, и тут же приступали к поискам следующей жертвы.
– Зачем? – её глаза широко открыты. Чувствуется, что эти кандидатуры произвели на неё впечатление.
– Исходя из своих представлений о жизни, полагали, что зло должно быть наказано.
Вот только их представления о добре и зле не являлись бесспорными, а сомневающихся они очень не любили. Никто и не рисковал спорить. Отсюда – неизбежность ошибок.
– И только-то?
– Ну, судя по тому, как давно эти герои выдуманы, а комиксы с их участием до сих пор печатают, и этого немало…
– Аспирин? – неожиданно опомнился Дмитрий. – Аспирин вы принесли?
– Конечно, – Светлана достала из внутреннего кармана куртки упаковку таблеток. – Вот, пожалуйста.
Дмитрий бережно принял у неё из рук лекарство и потянулся к паяльнику.
– А как наши дела?
– Отлично, – рапортует Светлана. Из того же кармана она достаёт сложенный вчетверо лист бумаги и дискету. – Это ксерокопия карты, и я, на всякий случай, её ещё и отсканировала.
Я разворачиваю лист бумаги.
– Света, ты молодец! Это… потрясающе, – небывалое дело: я не нахожу слов!
– Не думаю, – но я вижу, что моя реакция доставляет ей удовольствие. – Ты дал точные координаты: Оронтеус Финиус, 1531 год. По этим данным на поиски ушло меньше времени, чем на снятие копий…
Она берёт у меня из рук бумагу, чуть поворачивается к макету, хмурится:
– Так это же…
– Такой была когда-то Антарктида. Зелёный, цветущий рай, полный любви и гармонии…
– Цветы в Антарктиде?
Дмитрий подошёл к нам и взял карту.
– А что такого? – отвечаю Светлане. – Двадцать тысяч лет назад у нас тут тоже ледники гостили.
– Но как же это? – ну, вот, ещё один озадаченный. – Антарктиду открыли в восемнадцатом веке, а карта составлена в шестнадцатом…
– "Есть многое на свете, друг Горацио"…
– И лёд… здесь же нет льда!
Я отбираю у него листок, внимательно разглядываю его, озабоченно кривя губами.
– Действительно… Ага! – я щёлкаю пальцами и перевожу взгляд на его макет. – Всё сходится! У тебя тоже нет льда! Что же ты хочешь, ты же фризер до сих пор не подключил…
Дмитрий хмурится. Моё паясничание ему не по вкусу. Смотрю на Свету. Уверен, что проблемы исторических артефактов до сегодняшнего дня её мало интересовали. Ей-то что не по нраву? В конце концов, спасение человечества – её идея, не моя…
– Магеллан, – уверенно нарушаю затянувшуюся паузу.
– Что, Магеллан? – неуверенно переспрашивает Дмитрий.
– Самый упрямый человек всех времён и народов.
– Интересно, – оттаивает Света. Я смотрю в её глаза и пропадаю там, где-то между голубой радужкой и тёмно-серым ободком. – Почему?
– Это в двух словах не объяснишь.
– И объяснять нечего, – уже через плечо бросает Дмитрий, возвращаясь к прерванной работе. – Такой же болтун и неудачник, как и ты!
– Неудачник? – я потрясён его невежеством. – Господь с тобой! Блестящий стратег!
Куда там вашим Бондам и Пельтцам… Что же касается "болтуна"…
– Ну ладно, ладно, – торопится признать ошибку Дмитрий. – Погорячился.
– Да, не щедрый на слова был человек…
II
Когда в 1418 году от Рождества Христова после жестокой бури, Чжэн Хэ с жалкими остатками своей экспедиции, ступил на берег Сомали, он не мог знать, что его спасение было лишь первым звеном в длинной цепи событий, которая, в своём конце, даст надежду всему человечеству. В чём первопричина? Кто скажет? Усталость? Чем ещё можно объяснить ту беспечность, с которой китайский мореплаватель принимал на борту своего судна знатных гостей с берега? Или любопытство? Ведь не будь его, Чжэн не стал бы просиживать дни и ночи в императорской библиотеке над томами Юнлэ, тщательно копируя карты, чья история восходит к великомудрому Хэн и теряется в глубине минувших тысячелетий. Как бы там ни было, космический механизм был запущен. Древние китайские карты об утраченном оказались на африканском берегу и до поры до времени замерли без движения. Только через шестьдесят лет в Сомали появился человек, который отождествил загадочный узор на удивительно белых гладких листах с очертаниями береговой линии известных и давно забытых частей Ойкумены. Звали его Ахмед ибн Маджид. Колесо современной истории сделало первый оборот и двинулось дальше, всё ускоряя свой ход. Когда Васко да Гамма в 1498 году, обогнув с юга Африку, добрался до Малинди, он первым делом подружился с местным владыкой. Это был весьма разумный ход посланца никому неизвестной тогда Португалии – страны, которой в течение короткого десятка лет будет суждено дать невиданный толчок развитию европейской цивилизации. Обеспечив надёжный тыл в лице ничем не примечательной в торговом отношении страны на западном побережье Индийского океана, Васко получил возможность действовать решительно… и лоцмана, который существенно облегчил остаток пути к заманчивым берегам Индии. Да-да. Это был тот самый арабский лоцман Ахмед, человек с уникальными знаниями лоции Индийского океана и пеналом карт – очевидным пропуском в неизвестный европейцам мир Южного полушария.
Перед Васко не было дилеммы: с одной стороны христианская заповедь "не укради", с другой – процветание его цивилизации и неминуемый экономический упадок язычников. (Кто же мог знать, что через пятьсот лет важнейшей валютой будет нефть, а не пряности, и равновесие восстановится?) Кроме того, зачем же красть?
Можно ведь купить, обменять… одолжить, в конце концов. Но, видно, не сговорились они: 20 мая Васко добрался до Каликуты (Кожикоде, по-нашему), и уже через несколько суток, в виду разгоравшегося скандала с лоцманом, ему пришлось срочно оттуда убираться.
Что он и сделал.
С заветными портуланами, разумеется.
Так был сделан ещё один, третий оборот. Португальцы, понятия не имевшие о методах систематизации и обработки информации, поступили так, как всегда поступали варвары с захваченными сокровищами: карты свалили в кучу, и они остались лежать, дожидаться своего часа. И он наступил, примерно через двадцать лет.
Их было двое: Фернан и Франсишек. Два приятеля, одногодки, с одной португальской деревни на берегу океана. Оба не могли похвастаться ни богатой роднёй, ни сколь нибудь выдающимися способностями. Поэтому, не отягощённые достатком или, на худой конец, образованием, влекомые скорее юношеским задором, чем жаждой славой или наживы, оба оказались среди полутора тысяч латников, в 1505 году отправляющихся на двадцати кораблях под командованием Алмейды ставить на колени далёкую Индию.
Надо сказать, что оба весьма преуспели в этом. И подвиги совершали, и спасали не раз друг друга. Вот только беда подкралась нежданно и в чарующих взор доспехах: это была любовь. Любовь космических масштабов. Вернее, планетарных. На колени друзья поставили, но не Индию, а двух сестёр с одного из островов Малакки. И сами постояли рядом. Тоже на коленях. Да и не захотелось им с этих колен вставать. Франсишеку Серрано, приятелю Фернана "повезло": один из трёх кораблей Антонио Абреу, на котором он удачно оказался, разбился и затонул. Сам Франсишек добрался до Амбоину, нашёл на одном из островов Филиппинского архипелага девушек, да так и остался в раю. Но его приятелю судьба приготовила терновник и дальнюю дорогу.
Фернан, и прежде не отличавшийся открытостью характера, теперь и вовсе замкнулся.
Было тепло, сухо, уютно. Но ни вопли воробьёв за окном, ни шум проходящих неподалеку машин не тревожили колдовство только что пережитого ими рассказа: в воздухе стойко держался аромат прелых листьев, смолы и хвои.
– Ты сумасшедший, да?
– Ненормальный, – поправил её Максим, подняв указательный палец. – Нормальные люди о своих прошлых жизнях не ведают. А у меня… – он махнул рукой. – Но в остальном – полный порядок. Если ни о чём не спрашивать, то от нормального не отличишь. Сбой в конструкции: дверь, которой положено быть наглухо задраенной, чуть приоткрыта. И что интересно: действующие лица, почти всегда одни и те же!
Она не сводила с него глаз, с наслаждением прихлёбывая из своего стаканчика.
– И каждый раз из-за меня "усекновение головы"? Почему же ты не бежишь? Не спасаешься?
– Потому что моё предназначение – спасти тебя, Света. Сосна ещё не упала…
– Это что же: ты – мой ангел-хранитель?
– Не так. Я – твой хранитель, а ты – мой ангел.
– Ангел – это посланец, вестник, – напомнила она. – Но у меня нет для тебя известий.
– Ты думаешь, этого мало? – он кивнул в сторону шкафа с компьютером.
На несколько минут повисло молчание. Они пили чай, прислушиваясь к своим ощущениям. Максим был доволен, что впервые удалось всё объяснить. Светлана чувствовала беспокойство от его непрошенного вторжения в её представления о жизни.
Наконец, она зябко повела плечом и спросила:
– И как тут у тебя убирается?
– Пластиковую посуду – в кулёк, и кладёшь его в контейнер под плитой. Вилки сполоснуть и протереть.
– И всё?
– Всё. Кастрюлю я сам уберу. Рулон с кульками на полке справа.
Она поднялась, убрала посуду и остановилась.
– Если это самолёт, то почему его траектория так точно воспроизводит контуры береговой линии? Он же может лететь напрямую…
– Скорее всего, координаты – это не точки на его маршруте, это точки, в которых были произведены замеры, – ответил Максим. – Но я, конечно, согласен, это не обязательно самолёт, возможно, судно.
– Но если это пароход, – продолжала она. – То как понять высоты? Может, они запускали зонды?
– Может, это не высоты, а глубины. Тогда или с судна спускали какой-то прибор, который что-то измерял…
– Или пароход превращается в подводную лодку, – подхватила Светлана. – Плавает у берегов Антарктиды и что-то измеряет на разных глубинах.
Максим достал из пакета пару влажных салфеток, одну подал Светлане, другой тщательно протёр себе руки.
– Продолжаем продолжать, – использованные салфетки присоединились к одноразовой посуде в кульке для мусора, а Максим развернул рабочее место и запустил компьютер. – Теперь бы понять, что они там измеряли…
Светлана присела рядом, вглядываясь в сообщения стартующих программ на экране монитора.
"Ни тебе "спасибо", – с лёгкой грустью подумал Максим. – Ни тебе "как вкусно"…
– Есть ещё одна проблема, – сказал он. – Насколько чисто была снята информация с компьютера Дениса? Подводная лодка у берегов Антарктиды – это дорогое предприятие. За этим стоят очень серьёзные люди. И то, что проколовшийся исполнитель предпочёл смерть разбирательствам с этими людьми, подтверждает мои опасения.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Похоже, что сосна дрогнула, малышка.
– Тебе нравится пугать людей? Несёшь всякую чушь, так что плакать хочется…
Внезапно в шкафу, на специальной полочке, проснулся, замурлыкал телефон.
Он взял трубку:
– Максим, – послышался далёкий голос. – Это Люба… Николаша сказал, что ты ему должен…
– Да, конечно, пятьдесят долларов.
– Максим, через час автобус на Балту отходит, водитель Миша, передай ему денежки, а я тут встречу…
– Люба, что за суета? – он почувствовал раздражение. – Я завтра-послезавтра у вас буду. А что сам Николай? Он соевую корову законсервировал? И после промывки чтоб смазать не забыл… Дай-ка ему трубку.
– Коля на льду упал, сильно расшибся, ногу сломал. А хирург такие лекарства выписал, что мы и в эти пятьдесят долларов не уложимся…
Часть 2. ДОБРОВОЛЕЦ
I
– Какого чёрта твой сарай такой чистый?
В его голосе – раздражение. Показное, конечно. Он прилип к окну и смотрит вниз, где тремя этажами ниже, на грузовом дворе института, стоит в гордом одиночестве мой КАМАЗ. В одиночестве – потому что суббота, выходной. В гордом – потому что "какой хозяин – такой и машина"…
– Мой свою машину, и у тебя она тоже чистой будет, – отвечаю так, от скуки. Нет у него никакой машины. И никогда не было. – Ты мне зубы не заговаривай. Слово солдата – больше не золотое слово. Деньги взял? Где работа?
– Да ладно тебе. Чепуха ведь осталась. Посиди, отдохни. Сколько тебя помню, всё куда-то несёшься, торопишься…
– Это потому что такие как ты слово не держат!
– На таких как я мир держится. Если нас ещё и словами пригрузить, рухнет всё.
Рухнуть, конечно, не рухнет, а вот то, что на них мир держится, это точно. Не на ком ему больше держаться.
С детства тормошил я Димку: давай, мол, впереди только одно место – первое, побежали. А он мне в ответ: "Ничего подобного, там каждому своё место отмеряно.
На всех хватит". И видел я его правоту. Все в институт – он в техникум. Все в торговлю, а он к станку. "Вы на меня молиться должны, – кричал он на нас. – Если не я, чем торговать будете"? Переглядывались мы, и ответить нам было нечего.
– Боюсь всё-таки, что фризер такой объём не вытянет, – говорю я, в полглаза разглядывая стеклянный короб. – Полтора киловатта на этот гроб… – я качаю головой.
– Ты "дел" своих бойся, – ворчит Дмитрий, но от окна уже отходит. Берёт паяльник, подключает его к сети и, рассеянно поигрывая им, высматривает что-то на полках.
– Так ты теперь опять бомж, что ли? Жизненный цикл замкнулся? Помнишь, как на бусике маршрутил да по чужим квартирам кантовался? Патлы опять отпустил… раскабанел. Квартиры нет, семьи нет, ничего нет… только сарай на колёсиках.
– Это не патлы, – не выходя из расслабленной сонной одури, откликаюсь лениво, неохотно. – Это у меня теперь причёска такая. И не бомж я. У меня прописка имеется, паспорт. Хочешь, покажу?
– Прописан у родителей? – он оставляет, наконец, паяльник в покое: кладёт его на асбестовую плиту и роется, ищет что-то в ящиках стола. – Я же говорю, цикл замкнулся…
– Зато у тебя никаких циклов нет, и не предвидится, – вяло огрызаюсь, – всё течёт, всё изменяется. Только ты у нас вне пространства и времени.
Это было очень похоже на правду. Его лаборатория тепломассопереноса за последние десять лет ничуть не изменилась: диван, на котором я полулежу, несколько стульев, стол, станина со сложной гидравликой и россыпью манометров вперемешку со столбиками термометров, осциллограф, калориферы… Запахи масла, нагретой изоляции, канифоли…
Это он канифоль ищет?
– Осцилл тут откуда взялся? Зачем?
Дмитрий отвлекается от своих ящиков и смотрит в сторону осциллографа.
– Лет пять назад бойцы из соседней лаборатории стены решили покрасить, вот и занесли на пару деньков…
– Понятно, – мне и впрямь понятно. – Нет ничего более постоянного, чем временное.
– Вот-вот, – соглашается он со мной. – Тебе ли не знать… твоя гармошка до сих пор тут тебя дожидается.
– Гармошка? – я просыпаюсь. – Мой аккордеон?
– У тебя в машине случайно нет аспирина?
– Где он? – я уже на ногах. – Как он тут оказался?
– Так ведь Настин день рождения праздновали, забыл? Лет десять назад. Ты на минутку какую-то девку вышел домой провести, а теперь, вот, вернулся. Как я рад тебя видеть, дружище! Рядом с дверью, под коричневым мешком с халатами… Так что там с аспирином?
Точно. Под серым брезентовым мешком нахожу футляр со своим старым товарищем.
Немедленно отбрасываю защёлки, поднимаю на руки, надеваю ремни на плечи…
– Вот это сюрприз! – я испытываю восторг. – Может, напомнишь соседям про осциллограф?
– Зачем? – он пожимает плечами. – Они всё ещё красят…
Я возвращаюсь к дивану и провожу ладонью по клавишам: хороший футляр, совсем нет пыли. Растягиваю мех и делаю несколько пробных переборов обеими руками.
Что-то я и впрямь подрос, поздоровел. Ремни тесноваты: режут плечи, давят под мышками. Несколько минут вожусь с застёжками, подгоняя их под свои новые габариты.
Ох, как сейчас ударю!..
Звонит-мурлычет телефон, как всегда некстати.
Вместе с инструментом иду к вешалке и, не снимая с крючка ремешок телефона, нажимаю кнопку подтверждения связи:
– Я всё сделала, где ты? Еду к тебе.
Света. Молодчина!
– Пастера. Напротив университета, Академия холода. Кафедра ТМО, пятая лаборатория, третий этаж…
– Спроси про аспирин, – кричит Дмитрий.
– Света, зайди в аптеку, тут брат-Митька, помирает, аспирин просит…
– В таблетках, – сварливо добавляет Дмитрий.
– Поняла, аспирин в таблетках, – она тут же отключается.
Оставляю мобилку болтаться на крючке вешалки и присаживаюсь на ближайший стул: аккордеон – инструмент строгий, ему прямая спина нужна.
– Голова болит?
– При чём тут голова? – недовольно бурчит он. – Это у вас, умников, голова болит, потому что думаете меньше, чем делаете… А кто такая Света? Твоя новая подружка?
Скрашивает тяжёлые шофёрские будни?
– Во-первых, не твоё собачье дело. А во-вторых, она – не моя подружка; я с ней живу, но не сплю.
– Живёшь, но не спишь? – он замирает в тяжком раздумье. – Что-то новенькое.
Видно, от жизни отстаю, старею… Это какое-то новое извращение?
– Она – самая прекрасная женщина на свете!
– У тебя других не бывает. У тебя – все они прекрасные.
– Это не у меня, – я и не думаю на него обижаться. Он всегда такой. Гегемон…
Что думает, то говорит, зато и говорит, что думает. – Это в природе других не бывает; просто нам не всегда хватает терпения им это объяснить.
– Ну, и слава Богу, – роняет он, склоняясь над макетом. – Надеюсь, она сообразит позвонить с проходной, когда её вахтёры остановят?
– Это Светлану остановят? – ухмыляюсь я и, наконец, налегаю на клавиши.
Пальцы левой руки впиваются в басы, правая полусогнутой кистью скользит над клавиатурой и потрясённая лаборатория замирает под маршем Мендельсона.
– Ты бы на свадьбах хорошо зарабатывал, – одобрительно комментирует Дмитрий, прилаживая к макету пластиковую гору. – И жил бы как нормальный человек, с семьёй.
– На свадьбах?
– Или на похоронах, какая разница?
– В самом деле! – в тон ему отвечаю. – А ты бы паяльник выключил. И не тянулся бы так, ещё рукой схватишь…
Он покосился на сиреневую струйку дыма рядом со своей рукой, слез с макета и переставил паяльник на другой стол.
– Кстати, как там у твоих дела? Как ты с ними связываешься?
– Электронная почта. Всё нормально.
Ещё бы не "нормально": на выезд семьи ушли все деньги, по-сути, всё что было: почти половину суммы стоило гражданство, ещё треть – недвижимость…
– Чем занимаются?
– Туризм, учёба, аккомодация вновь прибывших…
– Вот и прибудь.
– Ну да, – я не могу сдержать злой усмешки. – С моими "подвигами" меня к самолёту на пушечный выстрел не подпустят.
– Ты преувеличиваешь…
– Скажи это моему налоговому инспектору и тому хрену, что в консульстве сидит.
Я возвращаюсь к аккордеону. Жив старикашка! И даже не гнусавит: звуки ровные, чистые. Я для тренировки проигрываю несколько тактов какой-то случайной мелодии и, перекрикивая голосистое рычание инструмента, излагаю свою интерпретацию минувших событий:
– Я многих хоронил, не дрогнувшей рукой.
Их крик меня смешил: "Не торопись, постой!" Но понял лишь теперь, что торопился зря:
Под тяжестью потерь, сегодня умер я,
Сегодня умер я…
– Ты всегда был весёлым парнем, – откликается на мою импровизацию Дмитрий. – Умел найти слово, поддержать…
– Только что придумал!
– Чувствуется. А что-нибудь пооптимистичнее можешь?
Оптимистичнее? Мне приходит в голову, что на самом-то деле жаловаться на свою судьбу весьма непросто. Нет, не так – несправедливо. За двадцать лет активной жизни я сменил около десятка профессий, в каждой из которых пережил бешеный взлёт и крушение. Всегда работал с командой. Люди верили мне. Люди верили в меня.
Я старался. От нас, от человеков, зависит многое… но далеко не всё.
Я видел людей в минуты их радости, когда мы были на подъёме. Видел их в часы глубокой скорби, когда остановить падение уже было невозможно. Иногда мне даже кажется, что я точно знаю, почему толпа требовала от Пилата распятия Христа. Я не в обиде на их ненависть, хотя и не считаю её справедливой. Я вовремя распознал опасность подарка ведьмы, отказался от него и сам зарабатывал деньги, а, значит, честно отрабатывал перед обществом своё право на тарелку с борщом.
Впрочем, иногда и на красную икру хватало.
Приятно вспомнить скупку участков на Фонтане. Не дворцы там какие-нибудь, нет.
Лачуги, хижины пенсионеров, всю жизнь отгорбативших на Советскую власть, отдавших ей все силы и здоровье, а под конец и свои сбережения. Лачуги мы, конечно, посносили, землицы довезли, участки разровняли, травку высеяли, заборы укрепили… и через три года эти участки в пяти минутах ходьбы от моря по десять-двенадцать номиналов ушли.
Или когда я работал зерновым трейдером. Бензин и солярку в обмен на зерно и обратно. Славные были качели! Но когда "грянуло" (надо было-таки доплатить тому киевскому стервецу!), голодное детство подвело: сплоховал-поскупился… И пока дело мурыжили, до суда тянули, всё распродал, семью эвакуировал, а компаньоны-подельники сами разбежались.
И остался я один свою зиму зимовать…
– Я честно вдаль спешил, к мечте неутомимо.
Но те, кого любил, шли почему-то мимо.
Ошибки никакой: оставили меня,
Кого своей судьбой, назвать пытался я,
Назвать пытался я.
– А дети?
– А это и есть их фирма. Сами создали, сами работают. Получается… Офис в Женеве. Швейцария! Не слабо, правда?
– То есть всех выпихнул, а сам тут остался? Один? Неужели не было возможности вырваться? Отскочить? Убежать?
– Один, совсем один, – вздыхаю, – Куда мы все спешим? Зачем несёмся вскачь?
Конец у нас один. Один у нас палач.
Ты думал, что ты жил и может быть мечтал, Но ты всего лишь был и смерти своей ждал, И смерти своей ждал…
– Твоя проблема в том, что ты себя слишком жалеешь.
– Уже нет, – спешу его успокоить. – Поначалу, конечно, было немного не по себе.
Сейчас всё по-другому.
– Это как?
– Я чувствую справедливость того, что со мной произошло. Я был заносчив и самонадеян. Я не видел людей, я их не чувствовал. Мир казался странным механизмом, со сложными, но доступными для понимания законами. Формула была простой: понимаешь законы – получаешь допуск к управлению.
– А сейчас разве не так?
– Не так, – я одной правой перебираю клавиши, чуть двигая мехом. Инструмент отзывается тихой, печальной мелодией: какие-то вариации на тему "Полонез" Огинского. – Мир не нуждается в управлении. Он сам по себе драйвер…
– Что-то новенькое, ты стал философом?
– "В удаче – благоденствуй, в несчастье – размышляй"…
– Это ты от евреев услышал? – равнодушно гудит Дмитрий. – Смотри, они хорошему не научат.
– Что же тут плохого? – насколько позволяют ремни, я пожимаю плечами. – Но если это так важно, вот тебе другой источник: "кто богат, пусть будет воздержан; а кто беден – ест с достоинством".
Но он не слышит, опять завис над макетом. Работа спорится: зелёная долина со сглаженным рельефом, отливающие синевой горы, белые шапки ледников. Красиво. С ледника по неглубокой расщелине в долину будет ручеёк спускаться, с самой что ни на есть всамделишней водой. Гидравлика у него уже вся прикручена, отлажена: час назад проверяли, работает. И левый берег у него получился обрывистым, не забыл, что это Южное полушарие. Молодец! Помнит Гюстава Кориолиса, царствие ему небесное… Впрочем, это, конечно, не важно. Лишь бы фризер "потянул". Всё-таки два куба…
Дверь без стука распахивается.
Светлана.
– Здравствуйте, мальчики!
Я чувствую, что у неё хорошее настроение. Значит, хорошие новости. У неё между первым и вторым прямая связь. Тут у неё закорочено.
– Здравствуйте, девочки, – пытается осадить её Дмитрий.
Только напрасно он это. Кто же её осадит? Не было ещё такого. Не было и не будет.
– Ты на этой штуке играть умеешь?
Расстёгивая куртку, она подлетает ко мне.
Я неловко, путаясь в ремнях, снимаю аккордеон и бережно укладываю его в футляр.
– Нет, – я не могу скрыть смущения. – Я только на нервах. А это так, примерить…
– Максик, миленький, – не отступает Света. – Не упрямься…
И вдруг она получает неожиданную поддержку:
– Упрямство – его второе имя, – заявляет Дмитрий.
Я решительно защёлкиваю замки на футляре и выпрямляюсь. Отсюда, сверху, сопротивляться её натиску не так сложно. Чтобы продемонстрировать высокомерие тем, кто тебя на голову ниже, большого ума не надо…
– Упрямство? Что вы в этом понимаете?
– Здорово! – она хлопает в ладоши. – Объявляем конкурс на звание Великого упрямца. Первым претендентом в этой номинации объявляется Максим Добровольский. – она выдерживает паузу, прислушиваясь к несуществующим овациям, потом поворачивается к Дмитрию, вновь зависшему над макетом. – А кто ваш претендент?
– Этого парня зовут Дмитрий, – запоздало представляю Светлане своего друга. – Это его первое имя, и единственное. Дима, это Светлана.
– Это я уже понял, – пыхтит он. – Светлана, вы не поверите, но он только о вас и говорит.
– Отчего же, – трезво откликается Света. – Поверю. Вот только, как быть с вашим претендентом…
– Есть… – хрипит Дмитрий, что-то прикручивая к макету. – И не один: Джеймс Бонд, Отто Пельтц…
– Бонд? Пельтц? – с сомнением переспрашивает Света. – Эта парочка может переупрямить Добровольского?
– Супершпионы минувших дней, – поясняю за Дмитрия. – С крокодильим терпением караулили врага, уничтожали его, и тут же приступали к поискам следующей жертвы.
– Зачем? – её глаза широко открыты. Чувствуется, что эти кандидатуры произвели на неё впечатление.
– Исходя из своих представлений о жизни, полагали, что зло должно быть наказано.
Вот только их представления о добре и зле не являлись бесспорными, а сомневающихся они очень не любили. Никто и не рисковал спорить. Отсюда – неизбежность ошибок.
– И только-то?
– Ну, судя по тому, как давно эти герои выдуманы, а комиксы с их участием до сих пор печатают, и этого немало…
– Аспирин? – неожиданно опомнился Дмитрий. – Аспирин вы принесли?
– Конечно, – Светлана достала из внутреннего кармана куртки упаковку таблеток. – Вот, пожалуйста.
Дмитрий бережно принял у неё из рук лекарство и потянулся к паяльнику.
– А как наши дела?
– Отлично, – рапортует Светлана. Из того же кармана она достаёт сложенный вчетверо лист бумаги и дискету. – Это ксерокопия карты, и я, на всякий случай, её ещё и отсканировала.
Я разворачиваю лист бумаги.
– Света, ты молодец! Это… потрясающе, – небывалое дело: я не нахожу слов!
– Не думаю, – но я вижу, что моя реакция доставляет ей удовольствие. – Ты дал точные координаты: Оронтеус Финиус, 1531 год. По этим данным на поиски ушло меньше времени, чем на снятие копий…
Она берёт у меня из рук бумагу, чуть поворачивается к макету, хмурится:
– Так это же…
– Такой была когда-то Антарктида. Зелёный, цветущий рай, полный любви и гармонии…
– Цветы в Антарктиде?
Дмитрий подошёл к нам и взял карту.
– А что такого? – отвечаю Светлане. – Двадцать тысяч лет назад у нас тут тоже ледники гостили.
– Но как же это? – ну, вот, ещё один озадаченный. – Антарктиду открыли в восемнадцатом веке, а карта составлена в шестнадцатом…
– "Есть многое на свете, друг Горацио"…
– И лёд… здесь же нет льда!
Я отбираю у него листок, внимательно разглядываю его, озабоченно кривя губами.
– Действительно… Ага! – я щёлкаю пальцами и перевожу взгляд на его макет. – Всё сходится! У тебя тоже нет льда! Что же ты хочешь, ты же фризер до сих пор не подключил…
Дмитрий хмурится. Моё паясничание ему не по вкусу. Смотрю на Свету. Уверен, что проблемы исторических артефактов до сегодняшнего дня её мало интересовали. Ей-то что не по нраву? В конце концов, спасение человечества – её идея, не моя…
– Магеллан, – уверенно нарушаю затянувшуюся паузу.
– Что, Магеллан? – неуверенно переспрашивает Дмитрий.
– Самый упрямый человек всех времён и народов.
– Интересно, – оттаивает Света. Я смотрю в её глаза и пропадаю там, где-то между голубой радужкой и тёмно-серым ободком. – Почему?
– Это в двух словах не объяснишь.
– И объяснять нечего, – уже через плечо бросает Дмитрий, возвращаясь к прерванной работе. – Такой же болтун и неудачник, как и ты!
– Неудачник? – я потрясён его невежеством. – Господь с тобой! Блестящий стратег!
Куда там вашим Бондам и Пельтцам… Что же касается "болтуна"…
– Ну ладно, ладно, – торопится признать ошибку Дмитрий. – Погорячился.
– Да, не щедрый на слова был человек…
II
Когда в 1418 году от Рождества Христова после жестокой бури, Чжэн Хэ с жалкими остатками своей экспедиции, ступил на берег Сомали, он не мог знать, что его спасение было лишь первым звеном в длинной цепи событий, которая, в своём конце, даст надежду всему человечеству. В чём первопричина? Кто скажет? Усталость? Чем ещё можно объяснить ту беспечность, с которой китайский мореплаватель принимал на борту своего судна знатных гостей с берега? Или любопытство? Ведь не будь его, Чжэн не стал бы просиживать дни и ночи в императорской библиотеке над томами Юнлэ, тщательно копируя карты, чья история восходит к великомудрому Хэн и теряется в глубине минувших тысячелетий. Как бы там ни было, космический механизм был запущен. Древние китайские карты об утраченном оказались на африканском берегу и до поры до времени замерли без движения. Только через шестьдесят лет в Сомали появился человек, который отождествил загадочный узор на удивительно белых гладких листах с очертаниями береговой линии известных и давно забытых частей Ойкумены. Звали его Ахмед ибн Маджид. Колесо современной истории сделало первый оборот и двинулось дальше, всё ускоряя свой ход. Когда Васко да Гамма в 1498 году, обогнув с юга Африку, добрался до Малинди, он первым делом подружился с местным владыкой. Это был весьма разумный ход посланца никому неизвестной тогда Португалии – страны, которой в течение короткого десятка лет будет суждено дать невиданный толчок развитию европейской цивилизации. Обеспечив надёжный тыл в лице ничем не примечательной в торговом отношении страны на западном побережье Индийского океана, Васко получил возможность действовать решительно… и лоцмана, который существенно облегчил остаток пути к заманчивым берегам Индии. Да-да. Это был тот самый арабский лоцман Ахмед, человек с уникальными знаниями лоции Индийского океана и пеналом карт – очевидным пропуском в неизвестный европейцам мир Южного полушария.
Перед Васко не было дилеммы: с одной стороны христианская заповедь "не укради", с другой – процветание его цивилизации и неминуемый экономический упадок язычников. (Кто же мог знать, что через пятьсот лет важнейшей валютой будет нефть, а не пряности, и равновесие восстановится?) Кроме того, зачем же красть?
Можно ведь купить, обменять… одолжить, в конце концов. Но, видно, не сговорились они: 20 мая Васко добрался до Каликуты (Кожикоде, по-нашему), и уже через несколько суток, в виду разгоравшегося скандала с лоцманом, ему пришлось срочно оттуда убираться.
Что он и сделал.
С заветными портуланами, разумеется.
Так был сделан ещё один, третий оборот. Португальцы, понятия не имевшие о методах систематизации и обработки информации, поступили так, как всегда поступали варвары с захваченными сокровищами: карты свалили в кучу, и они остались лежать, дожидаться своего часа. И он наступил, примерно через двадцать лет.
Их было двое: Фернан и Франсишек. Два приятеля, одногодки, с одной португальской деревни на берегу океана. Оба не могли похвастаться ни богатой роднёй, ни сколь нибудь выдающимися способностями. Поэтому, не отягощённые достатком или, на худой конец, образованием, влекомые скорее юношеским задором, чем жаждой славой или наживы, оба оказались среди полутора тысяч латников, в 1505 году отправляющихся на двадцати кораблях под командованием Алмейды ставить на колени далёкую Индию.
Надо сказать, что оба весьма преуспели в этом. И подвиги совершали, и спасали не раз друг друга. Вот только беда подкралась нежданно и в чарующих взор доспехах: это была любовь. Любовь космических масштабов. Вернее, планетарных. На колени друзья поставили, но не Индию, а двух сестёр с одного из островов Малакки. И сами постояли рядом. Тоже на коленях. Да и не захотелось им с этих колен вставать. Франсишеку Серрано, приятелю Фернана "повезло": один из трёх кораблей Антонио Абреу, на котором он удачно оказался, разбился и затонул. Сам Франсишек добрался до Амбоину, нашёл на одном из островов Филиппинского архипелага девушек, да так и остался в раю. Но его приятелю судьба приготовила терновник и дальнюю дорогу.
Фернан, и прежде не отличавшийся открытостью характера, теперь и вовсе замкнулся.