Он прочел еще кусок из конца:
Будучи на пенсии, Ида Лазаревна не сидела сложа руки. Она составила и попыталась издать «Сборник упражнений по орфографии», в 1961 г. посылала его в Москву, в Учпедгиз, но из столицы рукопись вернули на усмотрение городских властей. Недоброй памяти директор института усовершенствования учителей Рогачев, позднее снятый с должности за злоупотребления, не нашел ничего лучшего, как отдать сборник на рецензирование. В полученной рецензии говорилось, что труд Иды Лазаревны не соответствует требованиям школьной программы. Впрочем, рецензент не исключал возможность издания этой работы в серии «Из опыта». Сегодня сложно судить, насколько он был прав. Рукопись не сохранилась…
На улице Вагин стал прощаться, но Свечников его не отпустил.
— Нет, сначала зайдем в Стефановское училище. Этот курсант, — добавил он, решив, что солдат все-таки должен знать свой маневр, — в Казарозу не стрелял. У него револьвер одиннадцатого калибра, а она убита из другого оружия. Кто-то под шумок выстрелил в темноте.
— Кто? — испугался Вагин.
— Вот мы с тобой и попробуем понять. Потянулись мимо те же двухэтажные дома, правда, в этом районе посолиднее, каменные через два на третий. Трубы с фигурными надымниками, ажурная жесть водостоков, солновые круги на воротах, наличники с птицами и виноградными гроздьями. Фонарных столбов не наблюдалось и тут. Единственной приметой, свидетельствующей, что это все же губернский город, а не уездный, была попавшаяся по пути будка с разбитым пожарным извещателем.
Свернули на Кунгурскую, и Вагин опять сказал, что за ними кто-то идет.
— Остался за углом, — пояснил он, когда Свечников оглянулся.
— Такой белобрысенький?
— Я его не разглядел.
— В белой кепке?
— Нет.
— В черной?
— По-моему, у него на голове ничего нет.
— Понятно. Запас кончился.
— Запас чего?
— Кепок. Он их меняет, чтобы не так бросаться в глаза.
— А кто он такой?
— За мной ходит. Тебя это не касается.
— Сомневаюсь. Когда я вчера возвращался домой, за мной тоже кто-то шел.
— Померещилось, — не поверил Свечников. Подошли к Стефановскому училищу. По времени Даневич с Порохом уже должны были ждать возле крыльца, но не ждали. По фасаду ни в одном из окон света не было. Убедившись, что двери заперты, Свечников решил идти через черный ход и двинулся к торцу здания, к воротам, ведущим во двор. Вагин поплелся за ним.
Обогнули училищную часовню со снесенным крестом и провалами выбитых окон. На темном кирпиче белели начертанные мелом имена тех, кто по ночам совокуплялся или распивал кумышку под этими стенами.
— И на обломках самовластья напишут наши имена, — процитировал Вагин.
Дворовые постройки растащили на дрова, остались каменные фундаменты каких-то сараев, слежавшийся мусор, груды битого кирпича и ржавого кровельного железа. Такие картины открывались в самых неожиданных местах посреди городского пейзажа. От них веяло мерзостью запустения, к которому все давно привыкли, как привыкают к плохой воде или хронической болезни.
Поодаль торчала дощатая будка нужника со свежеоструганной вертушкой на дверке. Особый отдел, вспомнил Свечников. Где-то на подходе к нему Ида Лазаревна подобрала бельгийский «байяр» шестого калибра. Сейчас он лежал в кармане.
На двери черного хода висел амбарный замок. Свечников задрал голову, прикидывая, что можно, конечно, залезть по пожарной лестнице, как Даневич, оттуда перебраться на карниз и открыть оконную раму или на худой конец высадить стекло, если изнутри задвинули шпингалет, но заниматься акробатикой не хотелось. Он выбрал из груды щебня относительно целый кирпич, обмотал замок найденной здесь же тряпкой и двумя ударами сбил его вместе со скобой. Она легко вылезла из трухлявых досок. С трудом приоткрыли вросшую в землю дверь, протиснулись в щель, зажгли свечку. В свечном пламени поплыли исчерканные похабщиной стены, зашевелился под потолком пустой шнур электропроводки. С площадки второго этажа вышли в рекреацию. Актовый зал был открыт, в оконных проемах стояло бледно-синее небо июльской ночи.
Свечников шагнул к окну, и опять возникло безотчетное чувство, будто на него кто-то смотрит. Он задернул шторы на этом окне, двинулся к следующему, чтобы сделать то же самое.
— Если включить электричество, со двора все равно будет видно, — предупредил Вагин.
— Не будет. Мы только одну лампочку включим, за сценой.
— Вы кого-то боитесь?
— Никого я не боюсь.
— Тогда почему просто не зажечь свет?
— Давай зажжем, — обрадовался Свечников, словно сам до этого додуматься не мог, и лихо щелкнул выключателем.
Ничего не произошло, лампочка не загорелась. Он попробовал другой, третий — тот же результат. Видимо, не работала электростанция.
Вагин задул свечу. Когда глаза привыкли к темноте, выяснилось, что в зале вовсе не так темно, как казалось минуту назад. Луна уже взошла и набрала силу, в ее сиянии отчетливо проступили ряды стульев, край сцены, лесенка сбоку. Блестел рояль, видна была даже натянутая над сценой проволока, к которой крепился занавес. По ней пунктиром, пропадая в тех местах, где она изгибалась и отклонялась от кратчайшего расстояния между краями рампы, скользил небесный свет.
— Покажи, где ты вчера сидел? — велел Свечников. Вагин показал.
— Осипов сидел рядом с тобой?
— Да, но потом отсел правее, чтобы лучше видеть. Вы ему мешали.
— Я?
— Он сказал мне, что вы заслоняли ее… Казарозу. Подхватив стул, Свечников поднялся с ним на сцену, поставил его там, где она стояла вчера в розовом луче. Сенмова кушис ми кун бруста вундо. Пятна ее крови на досках не заметны были в полутьме. Он спрыгнул вниз, нашел свое вчерашнее место в четвертом ряду и встал возле. Смутно вспоминалось, что слушал её стоя.
— Осипов сидел справа от тебя? — спросил он.
— Да. Ближе к окну.
— Сядь на его место. Вагин сел.
— Стул на сцене, это она… Казароза, — объяснил Свечников. — Теперь смотри, заслоняю я тебе ее или нет.
— Нет, — сказал Вагин, — если она стояла там, где вы думаете. Но если, как мне кажется, шага на два левее, то возможно.
— А Варанкин где был в это время?
— Не знаю. Я за ним не следил.
— Не у окна?
— Может быть. Темно было.
— А Даневич?
— Он сидел за мной с каким-то парнем, а позже прошел вперед.
— Точно?
— Точно. Сначала к ним подошел Сикорский и велел им уходить, но они ответили, что не уйдут.
— Сикорский? — удивился Свечников. — Он же все время был возле сцены.
— Может быть, но, когда погасили свет, он к ним подходил.
— И что потом?
— Потом Даневич что-то сказал этому парню и пошел.
— Куда?
— Сначала налево, потом по проходу вперед.
— По проходу со стороны двери?
— Естественно, раз от меня налево. Оттуда хотел, видимо, пролезть в середину ряда, и на него зашипели. Казароза уже начала петь.
— Где примерно это было?
— Вон там.
Свечников отошел в указанном направлении и тронул спинку крайнего в ряду стула.
— Здесь?
— Ближе к сцене.
— Здесь?
— Где-то тут, но правее.
— Здесь?
— Приблизительно.
Свечников взгромоздил один стул на другой, отмечая таким образом примерное местонахождение Даневича, затем пробрался между рядами и встал возле самого дальнего от сцены окна. Вчера оно было открыто, к нему тянулись все те, кто якобы хотел подышать свежим воздухом. Варанкин, впрочем, пошел туда, чтобы плотнее всунуть в штепсель вилку своего аппарата.
Это была первая точка, место Казарозы на сцене — вторая, Даневича в зале — третья. Они образовывали вершины почти равностороннего треугольника, провести через них одну прямую линию было невозможно. Стул, стоявший на сиденье другого стула, находился слишком далеко от стула на сцене. Отсюда, целясь в Даневича, Варанкин никак не мог попасть в Казарозу. Значит, в нее он и стрелял.
Свеча была зажжена снова. Покапав горячив воском, Свечников прилепил ее к подоконнику, присел рядом и на обороте листа с «Основами гомаранизма» синим концом своего двухцветного карандаша и тоже по пунктам начал восстанавливать вероятную последовательность событий:
1. Раньше К. была жрицей в гиллелистском храме.
2. Она знала, что Варанкин теперь живет здесь, поэтому и захотела поехать сюда на гастроли. Ей нужно было с ним встретиться. Вот почему она так легко согласилась петь в клубе.
3. В гиллелизме она давно разочаровалась. Возможно, придание новой религии осязательных форм зашло чересчур далеко, вплоть до каких-то мрачных обрядов, но она слишком поздно поняла, какому божеству ее заставляют служить. Отсюда настроение, выраженное в стихах на билете.
Вагин стоял у рояля и одним пальцем перебирал клавиши, нащупывая какую-то мелодию.
— Шуберт, «Баркарола», — сказал он, когда это у него наконец получилось.
Под его музыку Свечников добавил еще три пункта:
4. К. порвала с гиллелистами и унесла с собой их священный символ. Они, видимо, угрожали ей, и она решила вернуть гипсовую ручку Варанкину.
5. Варанкин не верил, что она будет молчать о том, что происходило в гиллелистских храмах. Если бы это стало известно, тень легла бы и на гомаранизм в его сегодняшнем виде. Варанкин решил ее убить. Сделать это предполагалось после концерта, но подвернулся удобный момент, ион им воспользовался.
6. Если за Вагиным вчера действительно кто-то шел, это мог быть Варанкин. Ему нужна была ручка, и он знал, что она лежит в сумочке.
Все казалось логично, однако эта схема не давала ответа на ряд важных вопросов. Свечников записал их уже не синим, а красным концом карандаша, нумеруя не цифрами, а буквами:
а) Откуда Осипову известно, что К. была «печальной жрицей на кровавом чужом алтаре» ? Что конкретно стоит за словом «кровавый» ?
б) Почему он выспрашивал у Вагина про сумочку!
в) Почему арестовали Варанкина!
г) Даневич сознательно врет, будто Варанкин стрелял в него, или сам в это Верит?
д) Если стрелял Варанкин (не в Даневича), выбросил он пистолет за окно или передал его И. Л.?
е) Кто принес деньги на похороны К.?
Вопросов было так много, что записывать их не имело смысла, да и места на листе уже не осталось. Он встал, открыл окно и наклонился над карнизом, пытаясь понять, мог ли выброшенный отсюда пистолет упасть возле нужника. Лицо сразу охватило теплым ветром.
Справа темнели купы деревьев, листва на них шумела так, словно усохла раньше, чем наступила осень. Полная луна стояла в небе. Из пятен на лунном диске складывались две фигуры: Каин, злой кочевник, вечно пронзающий брата-хлебопашца отобранными у него крестьянскими вилами.
— Знаете, как в древности объясняли происхождение пятен на луне? — становясь рядом, спросил Вагин. — Почему они постоянно движутся, меняют очертания… Считалось, что это гигантские орды насекомых вроде лунной саранчи.
С последним словом что-то сильно ударило в грудь, Свечников услышал выстрел и увидел проблеск в темноте. Он пошатнулся и сел на пол.
За окном в два голоса закричали: «Стой! Стой, стреляю!» Слышно было, как лязгнул, прокручиваясь, барабан. Битое стекло захрустело под сапогами, хлестнули еще два выстрела.
Свечников сидел на полу. Он знал, что в первый момент боли не бывает, и ждал, когда она придет. Перепуганный Вагин, метался от него к окну и обратно. Со двора доносились голоса. Они звучали все ближе, но слова тонули в шуме листвы, в хрусте шагов по щебню, в ожидании боли. Один голос принадлежал Нейману. Другой, тоже молодой и тоже знакомый, отвечал с той хорошо известной Свечникову интонацией, с какой говорит человек под дулом упертого ему в спину нагана.
— Идут сюда. Трое, — доложил Вагин, в очередной раз перебежав к окну. — Кто?
— Темно. Не вижу.
Он снова склонился над Свечниковым:
— Куда вас ранило? Дайте я посмотрю.
— Я сам.
Он пошарил по груди, нашупал дырку в пиджаке и правой рукой осторожно полез под левый лацкан, со страхом ожидая, что пальцы вот-вот намокнут теплым и липким. Нет, сухо. Тыльем ладони провел по подкладке пиджака, во внутреннем кармане что-то звякнуло. Рука скользнула туда и наткнулась на гипсовые обломки. Не было ни крови, ни боли. Священный символ гиллелистов спас ему жизнь.
Глава одиннадцатая
Снизу, со второго этажа, наплывало слабое жужжание неоновых букв над подъездом гостиницы. Буквы были синие, от них стекло отсвечивало холодным зимним блеском. Казалось, это свет луны, отраженный снегами, но из форточки тянуло майским теплом.
Огромный город никогда не засыпал. Как везде, оборонные предприятия работали в три смены, тяжелый несмолкающий рокот, днем тонувший в уличном шуме, накатывал с заводских окраин. Там еще жили старики, певшие когда-то:
В рекреации грянули шаги. Дверь со стуком распахнулась, в нее головой вперед влетел кто-то, кому, видать, крепко поддали сзади. В следующую секунду Свечников понял, что это Порох. За ним вошел незнакомый парень с наганом, последним — Нейман тоже с револьвером в руке.
— Не ранены? — осведомился он прямо с порога.
— Нет.
— Можете идти, — повелительно бросил Нейман в сторону Вагина и, когда тот вышел, снова повернулся к Свечникову:
— Ну, и что вы здесь делаете?
— Пытаюсь восстановить картину вчерашних событий.
— А почему свет не зажгли?
— Не горит. Что-то с проводкой или на станции отключили.
Парень с наганом, оставшийся возле дверей, ладонью ударил по одному из выключателей. Послушно зажглась ближайшая к сцене лампочка. В ее желтом блеске бесстыдно оголились грязные обои, ободранные стулья, за ногу прикованный цепью к стене, как колодник, помутневший рояль. Подсолнуховая лузга забелела на полу, дранка выступила на потолке в тех местах, где под пулями из курсантского «гассера» отслоилась штукатурка.
Остальные выключатели сработали так же исправно.
— Врать нехорошо, — улыбнулся Нейман. — Кого-то вы опасались, раз электричество не включили. Служить мишенью вам, естественно, не хотелось. Не пойму только, зачем вы встали у открытого окна рядом с горящей свечой. Поступок, прямо скажем, неосмотрительный.
Порох помалкивал. Рубаха порвана подмышкой, губа разбита, кровоподтек наливается над левым глазом, на мощной, как у питекантропа, надбровной дуге. Студент физмата, он уверял, будто такое строение лобной части черепа свидетельствует о выдающихся математических способностях. Это-то и позволяло ему холодно исчислить все пороки эсперанто и достоинства непо.
— Ты стрелял? — спросил Свечников.
Порох затряс головой, одновременно втягивая ее в плечи на тот случай, если опять станут бить.
— Он, — сказал Нейман. — Во дворе больше никого не было.
— Был! — запротестовал Порох. — Там кто-то был! Я видел!
— Кого ты видел?
— Не знаю. Я его не рассмотрел.
— Если стрелял не ты, почему побежал от нас?
— Испугался. Я же не знал, кто вы такие.
— Врет, — констатировал Нейман.
— Но почему? — засомневался Свечников. — Что я ему сделал?
— В самом деле не понимаете?
— Честное слово!
— Три дня назад его отчислили из университета за погромные настроения. Вы же сами писали об этом в губком. Он еще позавчера грозился вас убить.
— Я просто так говорил, со злости! — оправдался Порох.
— А чего тебя понесло сюда, на ночь глядя? — спросил Нейман.
— Даневич велел прийти, а сам не пришел.
— Это правда, — вмешался Свечников. — Я им тут назначил свидание.
— Зачем?
— Они вчера сидели в задних рядах. Думал, покажут мне, где кто находился после того, как погасили свет.
— Ладно, завтра проверим. Уведи его, — кивая на Пороха, велел Нейман парню с наганом.
Подождав, пока за ними закроется дверь, Свечников сказал:
— Вы ведь из питерской чрезвычайки, ваша задача — Алферьев. Чего ради вы занимаетесь делами нашего клуба?
— Плевал я на ваш клуб! Я хочу понять, кто и зачем убил Казарозу. На местные кадры надежды мало, пришлось разбираться самому.
— И разобрались?
— Перестаньте, вы отлично понимаете, что стреляли не в нее, а в вас. Вчера Порох промахнулся и сегодня решил исправить ошибку. Возможно, — милостиво допустил Нейман, — его вы действительно не брали в расчет, но, что вас хотят убить, знали. Поэтому и свет не зажгли… Кого вы подозревали?
— Никого. В голову не приходило, что кто-то мог выстрелить в меня.
— А Варанкин? Сикорский?
— С какой стати?
— Председатель правления клуба «Эсперо» числится в штате губисполкома. Кроме пайка, ему полагается денежный оклад в совзнаках. К тому же в его распоряжении находятся членские взносы. Есть и еще кое-какие возможности, из которых тоже можно извлечь выгоду. Насколько мне известно, Сикорский хотел бы остаться на своей должности, а Варанкин — занять ее. Вы мешали им обоим. Скоро выборы, а у вас, говорят, наибольшие шансы быть избранным.
— Кто говорит?
— Вчера я слышал, как Варанкин сказал об этом рыжей барышне. Ее зовут Ида. Она ваша любовница.
— Вы-то откуда знаете? — поразился Свечников.
— От Сикорского. Сегодня мы с ним встречались. Я сообщил ему, что Казарозу убил не курсант, а кто-то другой. И что этот человек целился в вас.
— С чего вы решили, что в меня? Там было полно народу.
— Да, но впереди вся публика сидела на местах. Стояли вы один, это я хорошо помню. Пуля прошла как раз на уровне вашей головы. Я спросил у Сикорского, кто ненавидел вас настолько, что мог бы решиться на убийство. Он назвал Варанкина.
— Почему?
— Эта рыжая раньше была его любовницей. Она дала ему отставку из-за вас. Верно?
— В какой-то степени, — вынужден был признать Свечников.
— Итого, у Варанкина было сразу две причины от вас избавиться. Поначалу я грешил на него, но, как видите, ошибся. Казарозу убил Порох. Помните, где он сидел во время концерта?
Свечников показал и направился туда, не дожидаясь, пока Нейман попросит его пересесть.
— Стул на сцене, — пояснил он, — я поставил там, где стояла Казароза.
— Отлично. Я вижу, мы друг друга понимаем. Нейман прошел в четвертый ряд и оттуда сказал:
— Я сидел вот здесь, вы — через стул от меня. Когда Казароза начала петь, вы подошли ко мне, но слушали ее стоя… Теперь смотрите. Вы, то есть Порох, я, то есть вы, и стул на сцене, то есть Казароза, это три точки, и они лежат практически на одной прямой. Стреляя в вас, он попал в нее. Вам сильно повезло.
Он вернулся на прежнее место и заговорил снова:
— Только мы ушли, к Караваеву явился один его негласный сотрудник из студентов. Он сообщил, что Порох собирается вас убить. Я тут же все понял и приказал последить за ним. У меня было опасение, что он не оставил идею с вами поквитаться. В общем, когда около одиннадцати Порох вышел из дому, мне дали знать. Я решил понаблюдать за ним лично. Он подошел к училищу, затем направился во двор. Через минуту раздался выстрел. Мы бросились к воротам, он увидел нас и побежал. По дороге успел выбросить револьвер.
— Вы его нашли?
— Сейчас темно, завтра найдем. Я примерно знаю, где нужно искать.
— Даневича тоже отчислили из университета?
— Нет. Его — нет.
— Почему? В губком я писал про них обоих.
— Даневич сам еврей. Погромных настроений у него быть не может.
— Ошибаетесь. Он из тех, кто таким способом доказывает свою объективность.
— Если для вас это вопрос принципа, напишите о нем отдельно, — предложил Нейман. — Его тоже отчислят.
— А Варанкина вы за что арестовали? По подозрению, что из ревности он хотел убить меня, а убил Казарозу?
— Нет, просто Караваев проверил ваш архив и обнаружил копию того письма, которое было найдено при обыске у Алферьева. Писал Варанкин. У них на кафедре есть пишущая машинка с латинским шрифтом.
Свечников достал брошюру «12 уроков эсперанто-орфографии».
— Это из его домашней библиотеки, — объяснил он. — Алферьеву он писал как эсперантист эсперантисту, не более того. Попалась ему эта брошюра, вот и решил высказать автору свои замечания.
— Да, — согласился Нейман, — на допросе он сказал то же самое. Завтра мы его отпустим.
— Вы говорили, что доверяете мне, — напомнил Свечников. — Зачем тогда послали следить за мной?
— Это не я. Это Караваев. Как только ясно стало, что письмо Алферьеву писали не вы, а Варанкин, он отозвал своего агента.
— В каком часу с меня сняли наблюдение?
— Где-то около пяти. Может быть, в шесть, не позднее.
— Странно. Когда мы с Вагиным шли к училищу, за нами был хвост.
— Вам показалось. Идемте.
Вышли во двор. По-прежнему шумела листва, где-то дребезжал под ветром изломанный жестяной карниз. На фоне звезд ясно виднелся встроенный в правое крыло восьмигранный шатер часовни Стефана Великопермского. В здешней тайге он когда-то крестил зырянских язычников, сочинял для них азбуку и жег идолов с обмазанными медвежьей кровью деревянными губами.
— Могу представить, каково это — быть причиной смерти женщины, которая тебе нравится. Вы ведь были к ней неравнодушны, да? — спросил Нейман почти дружески.
— Да, — ответил Свечников.
— Как мужчина я вас понимаю. Пока ехали в поезде, сам в нее чуть не влюбился.
Двинулись к воротам.
— Между прочим, — сказал Нейман, — со мной был в точности такой же случай. В шестнадцатом году под Сувалками немцы прорвали фронт, и нас бросили в контратаку. Я шел в цепи, слышу — сзади выстрел. Оглядываюсь, это наш ротный. Револьвер у него еще дымится. Он казенные деньги растратил, а я об этом случайно узнал, и он знал, что я знаю. Выстрелил мне в спину, а попал в солдатика впереди меня.
Уже на улице он спросил:
— Кто такой Плутарх, в курсе?
— Слышал, но не читал. А что?
— Он очень хорошо объясняет, почему в мире все повторяется. Жаль, наизусть не помню, а если своими словами, выйдет не то.
Через много лет Свечников нашел у Плутарха это место:
Поскольку время бесконечно, а судьба переменчива, не приходится, пожалуй, удивляться тому, что весьма часто случаются в истории сходные между собой происшествия. В самом деле, если число главнейших частиц мироздания неограниченно велико, то в самом богатстве своей сущности судьба находит обильно-щедрый источник для созидания подобий. Если же, напротив, все происходящее в мире сплетается из ограниченного числа изначальных частиц, то неминуемо должны многократно повторяться происшествия, порождаемые одними и теми же причинами.
До обеда он просидел у себя в комнате, перебирая старые фотографии.
Еще молодая женщина облокотилась на парапет набережной. Платье в горошек, шестимесячная завивка, в одной руке зонтик, в другой — сумочка с деньгами и санаторной книжкой.
Она же полулежит в прибое в своем перешитом из сарафана, пережившем две войны купальнике. Лучезарная улыбка обещанного и сбывшегося счастья, надпись «Привет из Ялты».
И вот наконец она выходит из волн с надувным кругом подмышкой. Остановись, мгновение! Вечный кадр — новая Венера рождается из пены Черноморского побережья. Наденька, Надя! За всю жизнь только однажды удалось ей съездить на юг. Теперь сын чуть ли не каждый год отправлялся в Крым или в облюбованную невесткой Хосту, Вагин даже не всегда ходил их провожать, а в те годы перрон был заполнен толпой провожающих. Являлись целыми семействами, все поколения. Он сам, как мальчик, бежал тогда за уходящим поездом, до последней возможности махал рукой и суеверно боялся пропустить, не запечатлеть в сердце последний ответный взмах Надиной ладошки. В окнах вагонов маячили зареванные лица отпускниц, отпускники мрачно затягивались папиросами. Кто-то крошил булку прямо на рельсы. Здесь еще жила память о том, что грозный дух российской дороги требует искупительных жертв. Он витал над перроном областного вокзала, как над алтарем.
Будучи на пенсии, Ида Лазаревна не сидела сложа руки. Она составила и попыталась издать «Сборник упражнений по орфографии», в 1961 г. посылала его в Москву, в Учпедгиз, но из столицы рукопись вернули на усмотрение городских властей. Недоброй памяти директор института усовершенствования учителей Рогачев, позднее снятый с должности за злоупотребления, не нашел ничего лучшего, как отдать сборник на рецензирование. В полученной рецензии говорилось, что труд Иды Лазаревны не соответствует требованиям школьной программы. Впрочем, рецензент не исключал возможность издания этой работы в серии «Из опыта». Сегодня сложно судить, насколько он был прав. Рукопись не сохранилась…
На улице Вагин стал прощаться, но Свечников его не отпустил.
— Нет, сначала зайдем в Стефановское училище. Этот курсант, — добавил он, решив, что солдат все-таки должен знать свой маневр, — в Казарозу не стрелял. У него револьвер одиннадцатого калибра, а она убита из другого оружия. Кто-то под шумок выстрелил в темноте.
— Кто? — испугался Вагин.
— Вот мы с тобой и попробуем понять. Потянулись мимо те же двухэтажные дома, правда, в этом районе посолиднее, каменные через два на третий. Трубы с фигурными надымниками, ажурная жесть водостоков, солновые круги на воротах, наличники с птицами и виноградными гроздьями. Фонарных столбов не наблюдалось и тут. Единственной приметой, свидетельствующей, что это все же губернский город, а не уездный, была попавшаяся по пути будка с разбитым пожарным извещателем.
Свернули на Кунгурскую, и Вагин опять сказал, что за ними кто-то идет.
— Остался за углом, — пояснил он, когда Свечников оглянулся.
— Такой белобрысенький?
— Я его не разглядел.
— В белой кепке?
— Нет.
— В черной?
— По-моему, у него на голове ничего нет.
— Понятно. Запас кончился.
— Запас чего?
— Кепок. Он их меняет, чтобы не так бросаться в глаза.
— А кто он такой?
— За мной ходит. Тебя это не касается.
— Сомневаюсь. Когда я вчера возвращался домой, за мной тоже кто-то шел.
— Померещилось, — не поверил Свечников. Подошли к Стефановскому училищу. По времени Даневич с Порохом уже должны были ждать возле крыльца, но не ждали. По фасаду ни в одном из окон света не было. Убедившись, что двери заперты, Свечников решил идти через черный ход и двинулся к торцу здания, к воротам, ведущим во двор. Вагин поплелся за ним.
Обогнули училищную часовню со снесенным крестом и провалами выбитых окон. На темном кирпиче белели начертанные мелом имена тех, кто по ночам совокуплялся или распивал кумышку под этими стенами.
— И на обломках самовластья напишут наши имена, — процитировал Вагин.
Дворовые постройки растащили на дрова, остались каменные фундаменты каких-то сараев, слежавшийся мусор, груды битого кирпича и ржавого кровельного железа. Такие картины открывались в самых неожиданных местах посреди городского пейзажа. От них веяло мерзостью запустения, к которому все давно привыкли, как привыкают к плохой воде или хронической болезни.
Поодаль торчала дощатая будка нужника со свежеоструганной вертушкой на дверке. Особый отдел, вспомнил Свечников. Где-то на подходе к нему Ида Лазаревна подобрала бельгийский «байяр» шестого калибра. Сейчас он лежал в кармане.
На двери черного хода висел амбарный замок. Свечников задрал голову, прикидывая, что можно, конечно, залезть по пожарной лестнице, как Даневич, оттуда перебраться на карниз и открыть оконную раму или на худой конец высадить стекло, если изнутри задвинули шпингалет, но заниматься акробатикой не хотелось. Он выбрал из груды щебня относительно целый кирпич, обмотал замок найденной здесь же тряпкой и двумя ударами сбил его вместе со скобой. Она легко вылезла из трухлявых досок. С трудом приоткрыли вросшую в землю дверь, протиснулись в щель, зажгли свечку. В свечном пламени поплыли исчерканные похабщиной стены, зашевелился под потолком пустой шнур электропроводки. С площадки второго этажа вышли в рекреацию. Актовый зал был открыт, в оконных проемах стояло бледно-синее небо июльской ночи.
Свечников шагнул к окну, и опять возникло безотчетное чувство, будто на него кто-то смотрит. Он задернул шторы на этом окне, двинулся к следующему, чтобы сделать то же самое.
— Если включить электричество, со двора все равно будет видно, — предупредил Вагин.
— Не будет. Мы только одну лампочку включим, за сценой.
— Вы кого-то боитесь?
— Никого я не боюсь.
— Тогда почему просто не зажечь свет?
— Давай зажжем, — обрадовался Свечников, словно сам до этого додуматься не мог, и лихо щелкнул выключателем.
Ничего не произошло, лампочка не загорелась. Он попробовал другой, третий — тот же результат. Видимо, не работала электростанция.
Вагин задул свечу. Когда глаза привыкли к темноте, выяснилось, что в зале вовсе не так темно, как казалось минуту назад. Луна уже взошла и набрала силу, в ее сиянии отчетливо проступили ряды стульев, край сцены, лесенка сбоку. Блестел рояль, видна была даже натянутая над сценой проволока, к которой крепился занавес. По ней пунктиром, пропадая в тех местах, где она изгибалась и отклонялась от кратчайшего расстояния между краями рампы, скользил небесный свет.
— Покажи, где ты вчера сидел? — велел Свечников. Вагин показал.
— Осипов сидел рядом с тобой?
— Да, но потом отсел правее, чтобы лучше видеть. Вы ему мешали.
— Я?
— Он сказал мне, что вы заслоняли ее… Казарозу. Подхватив стул, Свечников поднялся с ним на сцену, поставил его там, где она стояла вчера в розовом луче. Сенмова кушис ми кун бруста вундо. Пятна ее крови на досках не заметны были в полутьме. Он спрыгнул вниз, нашел свое вчерашнее место в четвертом ряду и встал возле. Смутно вспоминалось, что слушал её стоя.
— Осипов сидел справа от тебя? — спросил он.
— Да. Ближе к окну.
— Сядь на его место. Вагин сел.
— Стул на сцене, это она… Казароза, — объяснил Свечников. — Теперь смотри, заслоняю я тебе ее или нет.
— Нет, — сказал Вагин, — если она стояла там, где вы думаете. Но если, как мне кажется, шага на два левее, то возможно.
— А Варанкин где был в это время?
— Не знаю. Я за ним не следил.
— Не у окна?
— Может быть. Темно было.
— А Даневич?
— Он сидел за мной с каким-то парнем, а позже прошел вперед.
— Точно?
— Точно. Сначала к ним подошел Сикорский и велел им уходить, но они ответили, что не уйдут.
— Сикорский? — удивился Свечников. — Он же все время был возле сцены.
— Может быть, но, когда погасили свет, он к ним подходил.
— И что потом?
— Потом Даневич что-то сказал этому парню и пошел.
— Куда?
— Сначала налево, потом по проходу вперед.
— По проходу со стороны двери?
— Естественно, раз от меня налево. Оттуда хотел, видимо, пролезть в середину ряда, и на него зашипели. Казароза уже начала петь.
— Где примерно это было?
— Вон там.
Свечников отошел в указанном направлении и тронул спинку крайнего в ряду стула.
— Здесь?
— Ближе к сцене.
— Здесь?
— Где-то тут, но правее.
— Здесь?
— Приблизительно.
Свечников взгромоздил один стул на другой, отмечая таким образом примерное местонахождение Даневича, затем пробрался между рядами и встал возле самого дальнего от сцены окна. Вчера оно было открыто, к нему тянулись все те, кто якобы хотел подышать свежим воздухом. Варанкин, впрочем, пошел туда, чтобы плотнее всунуть в штепсель вилку своего аппарата.
Это была первая точка, место Казарозы на сцене — вторая, Даневича в зале — третья. Они образовывали вершины почти равностороннего треугольника, провести через них одну прямую линию было невозможно. Стул, стоявший на сиденье другого стула, находился слишком далеко от стула на сцене. Отсюда, целясь в Даневича, Варанкин никак не мог попасть в Казарозу. Значит, в нее он и стрелял.
Свеча была зажжена снова. Покапав горячив воском, Свечников прилепил ее к подоконнику, присел рядом и на обороте листа с «Основами гомаранизма» синим концом своего двухцветного карандаша и тоже по пунктам начал восстанавливать вероятную последовательность событий:
1. Раньше К. была жрицей в гиллелистском храме.
2. Она знала, что Варанкин теперь живет здесь, поэтому и захотела поехать сюда на гастроли. Ей нужно было с ним встретиться. Вот почему она так легко согласилась петь в клубе.
3. В гиллелизме она давно разочаровалась. Возможно, придание новой религии осязательных форм зашло чересчур далеко, вплоть до каких-то мрачных обрядов, но она слишком поздно поняла, какому божеству ее заставляют служить. Отсюда настроение, выраженное в стихах на билете.
Вагин стоял у рояля и одним пальцем перебирал клавиши, нащупывая какую-то мелодию.
— Шуберт, «Баркарола», — сказал он, когда это у него наконец получилось.
Под его музыку Свечников добавил еще три пункта:
4. К. порвала с гиллелистами и унесла с собой их священный символ. Они, видимо, угрожали ей, и она решила вернуть гипсовую ручку Варанкину.
5. Варанкин не верил, что она будет молчать о том, что происходило в гиллелистских храмах. Если бы это стало известно, тень легла бы и на гомаранизм в его сегодняшнем виде. Варанкин решил ее убить. Сделать это предполагалось после концерта, но подвернулся удобный момент, ион им воспользовался.
6. Если за Вагиным вчера действительно кто-то шел, это мог быть Варанкин. Ему нужна была ручка, и он знал, что она лежит в сумочке.
Все казалось логично, однако эта схема не давала ответа на ряд важных вопросов. Свечников записал их уже не синим, а красным концом карандаша, нумеруя не цифрами, а буквами:
а) Откуда Осипову известно, что К. была «печальной жрицей на кровавом чужом алтаре» ? Что конкретно стоит за словом «кровавый» ?
б) Почему он выспрашивал у Вагина про сумочку!
в) Почему арестовали Варанкина!
г) Даневич сознательно врет, будто Варанкин стрелял в него, или сам в это Верит?
д) Если стрелял Варанкин (не в Даневича), выбросил он пистолет за окно или передал его И. Л.?
е) Кто принес деньги на похороны К.?
Вопросов было так много, что записывать их не имело смысла, да и места на листе уже не осталось. Он встал, открыл окно и наклонился над карнизом, пытаясь понять, мог ли выброшенный отсюда пистолет упасть возле нужника. Лицо сразу охватило теплым ветром.
Справа темнели купы деревьев, листва на них шумела так, словно усохла раньше, чем наступила осень. Полная луна стояла в небе. Из пятен на лунном диске складывались две фигуры: Каин, злой кочевник, вечно пронзающий брата-хлебопашца отобранными у него крестьянскими вилами.
— Знаете, как в древности объясняли происхождение пятен на луне? — становясь рядом, спросил Вагин. — Почему они постоянно движутся, меняют очертания… Считалось, что это гигантские орды насекомых вроде лунной саранчи.
С последним словом что-то сильно ударило в грудь, Свечников услышал выстрел и увидел проблеск в темноте. Он пошатнулся и сел на пол.
За окном в два голоса закричали: «Стой! Стой, стреляю!» Слышно было, как лязгнул, прокручиваясь, барабан. Битое стекло захрустело под сапогами, хлестнули еще два выстрела.
Свечников сидел на полу. Он знал, что в первый момент боли не бывает, и ждал, когда она придет. Перепуганный Вагин, метался от него к окну и обратно. Со двора доносились голоса. Они звучали все ближе, но слова тонули в шуме листвы, в хрусте шагов по щебню, в ожидании боли. Один голос принадлежал Нейману. Другой, тоже молодой и тоже знакомый, отвечал с той хорошо известной Свечникову интонацией, с какой говорит человек под дулом упертого ему в спину нагана.
— Идут сюда. Трое, — доложил Вагин, в очередной раз перебежав к окну. — Кто?
— Темно. Не вижу.
Он снова склонился над Свечниковым:
— Куда вас ранило? Дайте я посмотрю.
— Я сам.
Он пошарил по груди, нашупал дырку в пиджаке и правой рукой осторожно полез под левый лацкан, со страхом ожидая, что пальцы вот-вот намокнут теплым и липким. Нет, сухо. Тыльем ладони провел по подкладке пиджака, во внутреннем кармане что-то звякнуло. Рука скользнула туда и наткнулась на гипсовые обломки. Не было ни крови, ни боли. Священный символ гиллелистов спас ему жизнь.
Глава одиннадцатая
ВОЗЛЮБЛЕННАЯ
19
Стемнело, читать стало трудно. Люстру, слишком яркую для него, включать не хотелось, а настольная лампа не работала. Свечников отложил папку с воспоминаниями об Иде Лазаревне и опять встал у окна.Снизу, со второго этажа, наплывало слабое жужжание неоновых букв над подъездом гостиницы. Буквы были синие, от них стекло отсвечивало холодным зимним блеском. Казалось, это свет луны, отраженный снегами, но из форточки тянуло майским теплом.
Огромный город никогда не засыпал. Как везде, оборонные предприятия работали в три смены, тяжелый несмолкающий рокот, днем тонувший в уличном шуме, накатывал с заводских окраин. Там еще жили старики, певшие когда-то:
Это была «Уральская походная», любимая песня Свечникова. То, что родилась она не в гуще масс, а написана Фимой Фрейманом из дивизионного агитотдела, не делало ее хуже. Было чудом, что такую рвущую сердце песню мог сочинить чахлогрудый аптекарский ученик, который с бойцами даже поговорить толком не умел: его тут же сбивали с темы, спрашивая, из чего мацу пекут, или проверяли образованность вопросами о том, сколько патронов вмещает лента к пулемету Максима или Шоша. Тем неодолимее казалась высшая сила, таинственно избравшая своим орудием именно его, убогого. Мороз шел по коже, когда эта песня гремела в полковом строю, но сейчас ее грозные слова звучали в памяти печально и нежно, будто их напевала маленькая женщина с волшебным именем и голосом райской птицы.
Дружно, товарищи, в ногу,
Остро наточим штыки,
Всей бедноте на подмогу
Красные двинем полки.
Пьют всюду трутни и воры
Кровь трудовых муравьев.
Вычистим хищные норы
Щеткой стальною штыков.
Пусть от Урала до Вены
Встанет гигант трудовой,
Чтобы от Камы до Сены
Вспыхнул наш фронт огневой.
Не за могучим Уралом
Кончится страшный турнир,
В битве труда с капиталом
Поле сраженья — весь мир.
В рекреации грянули шаги. Дверь со стуком распахнулась, в нее головой вперед влетел кто-то, кому, видать, крепко поддали сзади. В следующую секунду Свечников понял, что это Порох. За ним вошел незнакомый парень с наганом, последним — Нейман тоже с револьвером в руке.
— Не ранены? — осведомился он прямо с порога.
— Нет.
— Можете идти, — повелительно бросил Нейман в сторону Вагина и, когда тот вышел, снова повернулся к Свечникову:
— Ну, и что вы здесь делаете?
— Пытаюсь восстановить картину вчерашних событий.
— А почему свет не зажгли?
— Не горит. Что-то с проводкой или на станции отключили.
Парень с наганом, оставшийся возле дверей, ладонью ударил по одному из выключателей. Послушно зажглась ближайшая к сцене лампочка. В ее желтом блеске бесстыдно оголились грязные обои, ободранные стулья, за ногу прикованный цепью к стене, как колодник, помутневший рояль. Подсолнуховая лузга забелела на полу, дранка выступила на потолке в тех местах, где под пулями из курсантского «гассера» отслоилась штукатурка.
Остальные выключатели сработали так же исправно.
— Врать нехорошо, — улыбнулся Нейман. — Кого-то вы опасались, раз электричество не включили. Служить мишенью вам, естественно, не хотелось. Не пойму только, зачем вы встали у открытого окна рядом с горящей свечой. Поступок, прямо скажем, неосмотрительный.
Порох помалкивал. Рубаха порвана подмышкой, губа разбита, кровоподтек наливается над левым глазом, на мощной, как у питекантропа, надбровной дуге. Студент физмата, он уверял, будто такое строение лобной части черепа свидетельствует о выдающихся математических способностях. Это-то и позволяло ему холодно исчислить все пороки эсперанто и достоинства непо.
— Ты стрелял? — спросил Свечников.
Порох затряс головой, одновременно втягивая ее в плечи на тот случай, если опять станут бить.
— Он, — сказал Нейман. — Во дворе больше никого не было.
— Был! — запротестовал Порох. — Там кто-то был! Я видел!
— Кого ты видел?
— Не знаю. Я его не рассмотрел.
— Если стрелял не ты, почему побежал от нас?
— Испугался. Я же не знал, кто вы такие.
— Врет, — констатировал Нейман.
— Но почему? — засомневался Свечников. — Что я ему сделал?
— В самом деле не понимаете?
— Честное слово!
— Три дня назад его отчислили из университета за погромные настроения. Вы же сами писали об этом в губком. Он еще позавчера грозился вас убить.
— Я просто так говорил, со злости! — оправдался Порох.
— А чего тебя понесло сюда, на ночь глядя? — спросил Нейман.
— Даневич велел прийти, а сам не пришел.
— Это правда, — вмешался Свечников. — Я им тут назначил свидание.
— Зачем?
— Они вчера сидели в задних рядах. Думал, покажут мне, где кто находился после того, как погасили свет.
— Ладно, завтра проверим. Уведи его, — кивая на Пороха, велел Нейман парню с наганом.
Подождав, пока за ними закроется дверь, Свечников сказал:
— Вы ведь из питерской чрезвычайки, ваша задача — Алферьев. Чего ради вы занимаетесь делами нашего клуба?
— Плевал я на ваш клуб! Я хочу понять, кто и зачем убил Казарозу. На местные кадры надежды мало, пришлось разбираться самому.
— И разобрались?
— Перестаньте, вы отлично понимаете, что стреляли не в нее, а в вас. Вчера Порох промахнулся и сегодня решил исправить ошибку. Возможно, — милостиво допустил Нейман, — его вы действительно не брали в расчет, но, что вас хотят убить, знали. Поэтому и свет не зажгли… Кого вы подозревали?
— Никого. В голову не приходило, что кто-то мог выстрелить в меня.
— А Варанкин? Сикорский?
— С какой стати?
— Председатель правления клуба «Эсперо» числится в штате губисполкома. Кроме пайка, ему полагается денежный оклад в совзнаках. К тому же в его распоряжении находятся членские взносы. Есть и еще кое-какие возможности, из которых тоже можно извлечь выгоду. Насколько мне известно, Сикорский хотел бы остаться на своей должности, а Варанкин — занять ее. Вы мешали им обоим. Скоро выборы, а у вас, говорят, наибольшие шансы быть избранным.
— Кто говорит?
— Вчера я слышал, как Варанкин сказал об этом рыжей барышне. Ее зовут Ида. Она ваша любовница.
— Вы-то откуда знаете? — поразился Свечников.
— От Сикорского. Сегодня мы с ним встречались. Я сообщил ему, что Казарозу убил не курсант, а кто-то другой. И что этот человек целился в вас.
— С чего вы решили, что в меня? Там было полно народу.
— Да, но впереди вся публика сидела на местах. Стояли вы один, это я хорошо помню. Пуля прошла как раз на уровне вашей головы. Я спросил у Сикорского, кто ненавидел вас настолько, что мог бы решиться на убийство. Он назвал Варанкина.
— Почему?
— Эта рыжая раньше была его любовницей. Она дала ему отставку из-за вас. Верно?
— В какой-то степени, — вынужден был признать Свечников.
— Итого, у Варанкина было сразу две причины от вас избавиться. Поначалу я грешил на него, но, как видите, ошибся. Казарозу убил Порох. Помните, где он сидел во время концерта?
Свечников показал и направился туда, не дожидаясь, пока Нейман попросит его пересесть.
— Стул на сцене, — пояснил он, — я поставил там, где стояла Казароза.
— Отлично. Я вижу, мы друг друга понимаем. Нейман прошел в четвертый ряд и оттуда сказал:
— Я сидел вот здесь, вы — через стул от меня. Когда Казароза начала петь, вы подошли ко мне, но слушали ее стоя… Теперь смотрите. Вы, то есть Порох, я, то есть вы, и стул на сцене, то есть Казароза, это три точки, и они лежат практически на одной прямой. Стреляя в вас, он попал в нее. Вам сильно повезло.
Он вернулся на прежнее место и заговорил снова:
— Только мы ушли, к Караваеву явился один его негласный сотрудник из студентов. Он сообщил, что Порох собирается вас убить. Я тут же все понял и приказал последить за ним. У меня было опасение, что он не оставил идею с вами поквитаться. В общем, когда около одиннадцати Порох вышел из дому, мне дали знать. Я решил понаблюдать за ним лично. Он подошел к училищу, затем направился во двор. Через минуту раздался выстрел. Мы бросились к воротам, он увидел нас и побежал. По дороге успел выбросить револьвер.
— Вы его нашли?
— Сейчас темно, завтра найдем. Я примерно знаю, где нужно искать.
— Даневича тоже отчислили из университета?
— Нет. Его — нет.
— Почему? В губком я писал про них обоих.
— Даневич сам еврей. Погромных настроений у него быть не может.
— Ошибаетесь. Он из тех, кто таким способом доказывает свою объективность.
— Если для вас это вопрос принципа, напишите о нем отдельно, — предложил Нейман. — Его тоже отчислят.
— А Варанкина вы за что арестовали? По подозрению, что из ревности он хотел убить меня, а убил Казарозу?
— Нет, просто Караваев проверил ваш архив и обнаружил копию того письма, которое было найдено при обыске у Алферьева. Писал Варанкин. У них на кафедре есть пишущая машинка с латинским шрифтом.
Свечников достал брошюру «12 уроков эсперанто-орфографии».
— Это из его домашней библиотеки, — объяснил он. — Алферьеву он писал как эсперантист эсперантисту, не более того. Попалась ему эта брошюра, вот и решил высказать автору свои замечания.
— Да, — согласился Нейман, — на допросе он сказал то же самое. Завтра мы его отпустим.
— Вы говорили, что доверяете мне, — напомнил Свечников. — Зачем тогда послали следить за мной?
— Это не я. Это Караваев. Как только ясно стало, что письмо Алферьеву писали не вы, а Варанкин, он отозвал своего агента.
— В каком часу с меня сняли наблюдение?
— Где-то около пяти. Может быть, в шесть, не позднее.
— Странно. Когда мы с Вагиным шли к училищу, за нами был хвост.
— Вам показалось. Идемте.
Вышли во двор. По-прежнему шумела листва, где-то дребезжал под ветром изломанный жестяной карниз. На фоне звезд ясно виднелся встроенный в правое крыло восьмигранный шатер часовни Стефана Великопермского. В здешней тайге он когда-то крестил зырянских язычников, сочинял для них азбуку и жег идолов с обмазанными медвежьей кровью деревянными губами.
— Могу представить, каково это — быть причиной смерти женщины, которая тебе нравится. Вы ведь были к ней неравнодушны, да? — спросил Нейман почти дружески.
— Да, — ответил Свечников.
— Как мужчина я вас понимаю. Пока ехали в поезде, сам в нее чуть не влюбился.
Двинулись к воротам.
— Между прочим, — сказал Нейман, — со мной был в точности такой же случай. В шестнадцатом году под Сувалками немцы прорвали фронт, и нас бросили в контратаку. Я шел в цепи, слышу — сзади выстрел. Оглядываюсь, это наш ротный. Револьвер у него еще дымится. Он казенные деньги растратил, а я об этом случайно узнал, и он знал, что я знаю. Выстрелил мне в спину, а попал в солдатика впереди меня.
Уже на улице он спросил:
— Кто такой Плутарх, в курсе?
— Слышал, но не читал. А что?
— Он очень хорошо объясняет, почему в мире все повторяется. Жаль, наизусть не помню, а если своими словами, выйдет не то.
Через много лет Свечников нашел у Плутарха это место:
Поскольку время бесконечно, а судьба переменчива, не приходится, пожалуй, удивляться тому, что весьма часто случаются в истории сходные между собой происшествия. В самом деле, если число главнейших частиц мироздания неограниченно велико, то в самом богатстве своей сущности судьба находит обильно-щедрый источник для созидания подобий. Если же, напротив, все происходящее в мире сплетается из ограниченного числа изначальных частиц, то неминуемо должны многократно повторяться происшествия, порождаемые одними и теми же причинами.
20
На следующий день Вагин в гостиницу не пошел, решив прийти вечером прямо в школу. Майя Антоновна сказала, что встреча Свечникова с городскими эсперантистами состоится в шесть часов.До обеда он просидел у себя в комнате, перебирая старые фотографии.
Еще молодая женщина облокотилась на парапет набережной. Платье в горошек, шестимесячная завивка, в одной руке зонтик, в другой — сумочка с деньгами и санаторной книжкой.
Она же полулежит в прибое в своем перешитом из сарафана, пережившем две войны купальнике. Лучезарная улыбка обещанного и сбывшегося счастья, надпись «Привет из Ялты».
И вот наконец она выходит из волн с надувным кругом подмышкой. Остановись, мгновение! Вечный кадр — новая Венера рождается из пены Черноморского побережья. Наденька, Надя! За всю жизнь только однажды удалось ей съездить на юг. Теперь сын чуть ли не каждый год отправлялся в Крым или в облюбованную невесткой Хосту, Вагин даже не всегда ходил их провожать, а в те годы перрон был заполнен толпой провожающих. Являлись целыми семействами, все поколения. Он сам, как мальчик, бежал тогда за уходящим поездом, до последней возможности махал рукой и суеверно боялся пропустить, не запечатлеть в сердце последний ответный взмах Надиной ладошки. В окнах вагонов маячили зареванные лица отпускниц, отпускники мрачно затягивались папиросами. Кто-то крошил булку прямо на рельсы. Здесь еще жила память о том, что грозный дух российской дороги требует искупительных жертв. Он витал над перроном областного вокзала, как над алтарем.