Страница:
Прибыв во Францию, Урбан II начал одно за другим объезжать клюнийские аббатства на юге страны (в свое время он ведь сам был приором Клюни). Там-то и велись предварительные переговоры о будущей войне, которая по своим масштабам должна была намного превзойти недавние экспедиции французских рыцарей за Пиренеи. С кем же, как не с клюнийскими монахами, мог советоваться папа о своем проекте и путях его реализации? Клюнийцы не только лучше, чем кто-нибудь другой, понимали необходимость кардинальных мер, способных устранить опасную для крупного землевладения смуту на Западе. Они яснее кого бы то ни было представляли себе и те практические средства, которые могут быть использованы ради достижения этой цели. У них уже был накоплен изрядный опыт проповеди священных войн и паломничеств. Они многое могли подсказать Урбану II и, что еще важнее, быть деятельно полезными ему при осуществлении задуманного.
Урбан II не удовольствовался посещением лишь монастырей клюнийской конгрегации. Священная война, готовившаяся апостольским престолом, нуждалась, разумеется, в проповедниках с благословляющим крестом в руках, но в первую очередь ей требовались ратники, владеющие мечом и копьем, а также авторитетные предводители. Это впоследствии Урбан II провозгласит события, развернувшиеся после Клермонского собора, "делом Господа Бога" такие слова вложит в уста папе хронист Фульхерий из Шартра. Возможно, что папа и действительно произнес эти слова, вероятно, он даже верил в их истинность. Однако выученик Григория VII был достаточно проницательным политиком, чтобы понимать элементарную житейскую истину: было бы несовместимым с интересами папского престижа, более того, безрассудным пускаться в предприятие, не имея заранее уверенности в том, что это предприятие с самого начала поддержат хотя бы наиболее влиятельные светские и церковные сеньоры. И папа постарался заручиться их поддержкой.
По пути в Клермон он нанес два важных визита. В августе 1095 г. Урбан II встретился в г. Пюи с видным церковным сановником - епископом Адемаром Монтейльским. По-видимому, папа сумел договориться с ним, чтобы почтенный прелат по поручению апостольского престола принял на себя миссию духовного главы крестоносцев. Урбан II навестил также графа Раймунда IV Тулузского в его главной резиденции - замке Сен-Жилль. В результате переговоров этот сеньор, один из крупнейших в Южной Европе, согласился участвовать в походе. Раймунд IV охотно пошел навстречу пожеланиям папы: война, которую затевал Рим, вполне соответствовала собственным интересам графа.
Если Адемар из Пюи и Раймунд Сен-Жилль были посвящены в замыслы папы, то другие феодалы, надо полагать, догадывались, что Урбан II приехал во Францию с более значительными целями, чем только решение внутрицерковных дел. Смутное предчувствие каких-то серьезных событий, связанных с прибытием апостолика (так называют порой хронисты папу), ощущалось и в народных низах, вконец измученных бедствиями последних лет.
Не приходится удивляться тому, что в Клермон съехались тысячи рыцарей, множество лиц духовного звания, собрались несметные толпы простонародья. Вся эта масса людей не могла разместиться в городе, где происходил собор. Хотя на нем в течение недели (18-25 ноября 1095 г.) обсуждались обычные для совещаний такого рода темы - в первую очередь о "Божьем мире", собор был на редкость многолюдным. По некоторым сведениям, здесь присутствовало свыше 200 (а по другим сообщениям, более 300) епископов и 400 аббатов. Впрочем, точный состав его участников неизвестен: цифры, приводимые на этот счет Фульхерием Шартрским, Гвибертом Ножанским и иными хронистами, расходятся между собой, документы же, в которых значились бы имена всех священнослужителей, съехавшихся в Клермон, не сохранились. Дошедшие до нас официальные материалы не дают исчерпывающего представления о численности соборян. Например, один из таких документов, утвержденных собором, подписан 12 архиепископами, 80 епископами и 90 аббатами, но существуют и другие данные. Во всяком случае, Клермонский собор отличался представительностью и пышностью.
По окончании его официальных заседаний, после того, как, по словам хрониста, "все присутствующие, как клир, так и миряне... обещали верно соблюдать постановления собора", 26 ноября 1095 г. Урбан II выступил с торжественной речью прямо под открытым небом перед скопищем людей, собравшихся на равнине близ города. Речь эта была хорошо продумана - она отнюдь не представляла собой "боговдохновенного" экспромта. Папа призвал католиков взяться за оружие для войны против "персидского племени турок... которые добрались до Средиземного моря... поубивали и позабирали в полон многих христиан, разрушили церкви, опустошили царство Богово [Имелась в виду Византийская империя. - М. З.]". Иначе говоря, в Клермоне был брошен клич, призвавший Запад к Крестовому походу на Восток.
Урбан II постарался представить войну, к которой он побуждал "верных", предприятием, осуществляемым ради освобождения Гроба Господня в Иерусалиме и во спасение "братьев, проживающих на Востоке", т.е. восточных христиан. Папа взывал к слушателям именем всевышнего: "Я говорю это присутствующим, поручаю сообщить отсутствующим, - так повелевает Христос".
В условиях, когда религия владела умами и душами, когда рыцари денно и нощно только и думали о том, где бы найти применение своей воинственности, благочестивый призыв Урбана II не мог не встретить и на самом деле встретил сочувственный отклик в обширной аудитории, внимавшей ему. К тому же Урбан II, опять-таки именем господа, обещал участникам Крестового похода, "борцам за веру", отпущение грехов, а воинам, которые падут в боях с "неверными", вечную награду на небесах. Это обещание придавало словам папы особый вес в глазах той бесчисленной массы сеньоров и их оруженосцев, что, по словам бретонского хрониста, очевидца клермонского сборища [Клермонского сборища! Михаил Абрамович Заборов, создававший свой опус в XX в., проявляет прямо-таки личную неприязнь к крестоносцам замшелого XI в. Ну откуда тогда возьмется научная объективность? - Коммент. Сосискина], Бодри Дольского, сошлась со всех концов страны на овернской равнине. Многие из них уже предпринимали паломничества во искупление грехов и бились в священных войнах с сарацинами. Освобождение Гроба Господня, выдвинутое папой в качестве цели войны, обеспечивало наверняка прощение всех ранее совершенных ими преступлений: это само по себе было слишком заманчиво, чтобы оставить рыцарей равнодушными к благочестивой фразеологии Урбана II. Не могли не подействовать на них и укоры папы, воззвавшего к их религиозным чувствам и к их воинской доблести. Монах Роберт из Реймса, участвовавший в Клермонском соборе, вложил в уста Урбана II еще и лесть по отношению к рыцарству.
В речи папы прозвучали, впрочем, и иные мотивы. Тех, кто примет обет идти в Святую землю, ожидает не только спасение на небесах - победа над "неверными" принесет и ощутимые земные выгоды. Здесь, на Западе, говорил Урбан II, земля, не обильная богатствами. Там, на Востоке, она течет медом и млеком, а "Иерусалим - это пуп земли, край, плодоноснейший по сравнению с другими... второй рай". И, вероятно, наиболее сильным доводом в речи папы явилась посула. "Кто здесь горестны и бедны, - так передает соответствующее место папской речи Фульхерий Шартрский, перефразируя евангельские сентенции, - там будут радостны и богаты!" Как рассказывает Роберт Реймсский, в этом месте выступление Урбана II прервали громкие возгласы: "Так хочет Бог! Так хочет Бог!" Быть может, они были заранее инспирированы, но не исключено, что эти возгласы явились стихийной реакцией слушателей, настроившихся на соответствующий лад.
Урбан II обращался прежде всего к расплодившейся рыцарской голытьбе: "Да не привлекает вас к себе какое-нибудь достояние в да не беспокоят какие-нибудь семейные дела, ибо земля эта, которую вы населяете, сдавлена отовсюду морем и горными хребтами, она стеснена вашей многочисленностью [разрядка наша. - М. З.]... Отсюда проистекает то, что вы друг друга кусаете и пожираете, ведете войны и наносите друг другу множество смертельных ран". Папа звал рыцарство прекратить усобицы и двинуться на завоевание восточных стран: "Становитесь на стезю Святого Гроба (так называли тогда путь паломников в Иерусалим), исторгните землю эту у нечестивого народа, покорите ее себе!" Хотя прямолинейность Урбана II кажется на первый взгляд несколько странной в устах верховного христианского пастыря, словно позабывшего евангельскую заповедь о любви к врагам, однако эта прямолинейность совсем не удивительна, если принять во внимание, что папа хорошо знал, с кем имеет дело [Дремуче понимает Заборов евангельскую заповедь. По этому поводу точно выразился святитель Филарет: "Любите врагов ваших, гнушайтесь врагами Божьими и сокрушайте врагов отечества!" - Коммент. Сосискина].
Церкви не приходилось ожидать ничего хорошего от благородных разбойников - в этом Урбан II лишний раз мог удостовериться во время своего пребывания во Франции. Почти накануне созыва Клермонского собора он вынужден был заняться делом одного из таких бесчинствовавших рыцарей, некоего Гарнье Тренельского, который захватил в плен епископа Ламберта Аррасского. Достопочтенный прелат как раз направлялся в Клермон, когда неожиданно для себя близ г. Провэна был похищен рыцарем, рассчитывавшим получить приличный выкуп за своего жирного пленника. Лишь вмешательство папы, пригрозившего святотатцу отлучением, заставило Гарнье выпустить добычу не солоно хлебавши.
Вот таких-то молодчиков, которые "прежде за малую мзду были наемниками", в первую очередь и имел в виду Урбан II, выступая в Клермоне, а им, конечно, мало было вечного блаженства в раю небесном - они жаждали и поместий, и звонкой монеты, и прочих земных благ. То же самое относится к владетельным сеньорам, которым становилось тесно в своих доменах и которые любой ценой стремились их расширить. В своей речи Урбан II обращался и к таким феодальным магнатам, льстиво называя их "могущественнейшими воинами и отпрысками непобедимых предков".
Некоторые современные западные историки полагают, что, организуя поход на Восток, папство якобы больше всего хлопотало о мире в Европе, выступая носителем некоей отвлеченной, христианской по своей сущности и происхождению идеи мира. На самом деле в основе папской проповеди Крестового похода (предполагавшего, конечно, в качестве обязательного условия замирение внутри господствующего класса на Западе) лежали вполне определенные социально-политические потребности феодалов. Католическая церковь хотела направить на далекий Восток алчные устремления рыцарской вольницы, чтобы удовлетворить ее жажду земельных приобретений и грабежей, но сделав это за пределами Европы. Тем самым Крестовый поход упрочил и расширил бы власть и самой католической церкви, причем не только на Западе, но и за счет стран Востока.
В этом, собственно, и заключались, с точки зрения папства, задачи похода, провозглашенного на Клермонской равнине. Недаром Урбан II подчеркивал необходимость прекращения файд, наносивших серьезный урон церковному землевладению: "Пусть же прекратится меж вами ненависть, пусть смолкнет вражда, утихнут войны и уснут всяческие распри и раздоры!"
Речь Урбана II нашла живой отклик у собравшихся. Программа похода на Восток получила одобрении феодалов.
Не будем упрощать историю: рыцарство не оставалось безразлично и к религиозным лозунгам похода, сформулированным папой. Реальные, т.е. грабительские, цели войны большинству феодалов представлялись окутанными религиозным покровом. В воображении сеньора спасение христианских святынь символизировало подвиг, в котором высшие, религиозные цели сливались с вполне посюсторонними, сугубо захватническими устремлениями. Согласно средневековым представлениям, в такой слитности, казалось бы, несовместимых начал, в действительности не было никакого противоречия. Крестовый поход рисовался рыцарству продолжением паломничеств, иначе говоря, своего рода вооруженным паломничеством. В нем воплощались и самоотречение во имя высших целей, связанное с отказом от земных сует и от привычных ценностей - ради наинадежнейшего спасения души, и акт покаяния, искупления грехов, причем сами рыцари мнили себя - именно в таких терминах выражают их самосознание хроники и иные свидетельства современников - "бедняками Христовыми", "из любви ко Христу" пренебрегающими низменными практическими интересами. Вместе с тем Крестовый поход олицетворял и заслугу его участников перед Всевышним, который вознаградит преданных ему чад, даровав им победу, а с нею и добычу, и богатство, и земли, который выкажет им свое благоволение, продемонстрирует им богоизбранность "верных", готовых положить за него, Господа, "живот свой".
С конца XI в., в особенности со времени выступления Урбана II, постепенно складывалась своеобразная крестоносная вера, которой преисполнялось рыцарство: она совмещала религиозное самоотвержение с помыслами о щедрой земной награде - ею Бог возместит ратные усилия своих возлюбленных сынов. Такими двойственными мотивами была пронизана речь Урбана II в Клермоне, они же звучат во всех хрониках и в других текстах, сохранившихся от времени Первого Крестового похода. Спасение души и земное обогащение не противостояли друг другу, а дополняли одно другое. "Пусть увенчает двойная награда тех, кто (раньше) не щадил себя в ущерб своей плоти и душе", - говорил папа, приглашая рыцарей, вчерашних грабителей с большой дороги, овладеть богатствами врагов, иерусалимской землей, текущей медом и Млеком, даруя отпущение грехов и гарантируя небесное блаженство будущим ратоборцам христовым.
Современный итальянский ученый Дж. Микколи, анализируя сплетение религиозных и завоевательных, сопряженных с надеждой на реальное обогащение побуждений рыцарей, метко и остроумно характеризует это сочетание как бином крестоносной религии. Точнее было бы говорить о биноме крестоносной идеологии, поскольку в основе ценностных представлений крестоносцев лежали хотя и трансформированные применительно к условиям завоевательных войн на Востоке, но в конечном счете все же общехристианские воззрения, христианская идеология.
Свое полное развитие эта крестоносная идеология, т.е. совокупность взглядов, выработанных церковью и усвоенных воинами христовыми, относительно целей и содержания Крестовых походов, получит уже в XII-XIII вв., в процессе развертывания военно-колонизационного движения в Восточное Средиземноморье, осененного религиозными стягами. Тогда все пестрые компоненты этой идеологии превратятся в четкие ценностные стандарты, совокупность которых образует идейный арсенал церковной пропаганды всех Крестовых походов. Тут сольются воедино различные представления. С одной стороны, фантастическое, опиравшееся на "Откровение Иоанна" и писания отцов церкви (главным образом Августина Блаженного), учение о небесном Иерусалиме, или граде Божьем, достичь которого - высшее призвание истинного христианина (причем в глазах невежественного рыцаря небесный Иерусалим будет идентифицироваться с реальным, палестинским Иерусалимом). С другой стороны, к этому учению присоединится теория заслуг перед церковью, обеспечивающих милосердие Божье, которое отвращает кары Небес и, напротив, дает вечное спасение. Сюда добавится еще идея мученической, святой смерти в бою с "неверными" как вернейшего способа слияния души христианина с Богом и многое другое.
Эта идеология с самого начала являлась весьма могущественным фактором, облекавшим в религиозный покров действительные, вполне земные устремления рыцарей. Она окружала завоевательные побуждения ореолом святости в глазах самого рыцарства, конституировала Крестовый поход в качестве душеспасительного и в то же время захватнического предприятия. Рыцарям словно предлагалась убедительная мотивировка их действий, представлявшая собой своеобразную, по выражению австралийской исследовательницы-католички Морин Перселл (и, как она считает, неотразимую), "комбинацию духовного и мирского вознаграждения": первое папа дарует, второе - захват санкционирует. По мнению этой ученой дамы из ордена св. Анны, идея Крестового похода в ее столь двойственном обличье якобы стала "одной из плодотворнейших в истории человечества". С такой оценкой, конечно, нельзя согласиться, и мы увидим далее, каковы были истинные плоды развития и применения крестоносной идеологии. Верно в рассуждении М. Перселл лишь то, что психологически папство в лице Урбана II в самом деле сумело найти подход к феодалам, сумело затронуть струны, заставившие их сердца вздрогнуть, а тех, кто, по словам папы, "в былые времена сражался против братьев и сородичей", схватиться за меч, обратив его к цели, казавшейся исполненной великодушия и благородства.
Однако зажигательной речи Урбана II внимали не только рыцари и сеньоры. Ее слушал также изможденный от голода и исстрадавшийся в крепостной неволе деревенский люд. Нищие мужики больше всего хотели освободиться от гнета феодалов и именно потому мечтали об искупительном подвиге. Папа, желал он того или нет, в сущности, прямо указывал им теперь, в чем же должен заключаться этот подвиг. Разве не на их тяготы он намекал, говоря, что эта земля "едва прокармливает тех, кто ее обрабатывает"? Обещанием вечного спасения "мучеников", борцов за святое дело, а еще больше - разглагольствованиями о сказочном крае, текущем млеком и медом, папа взбудоражил и крестьянскую бедноту. Земля и воля - вот что чудилось в его речи обездоленным хлебопашцам и виноградарям. То и другое казалось им вполне достижимым: ведь папа, стремясь ускорить выступление рыцарей, чьи разбойничьи подвиги грозили благополучию и спокойствию крупных феодальных собственников, уверял будущих крестоносцев, что путь к Иерусалиму не длинен и достигнуть святого града не составит сколько-нибудь серьезных трудов. Быть может, он так думал и в самом деле: ведь представления об азиатских странах в Европе были в те времена еще очень смутными и в общем превратными; быть может, однако, папа умышленно преуменьшал перед еще менее, чем он сам, осведомленными слушателями тяготы предстоящего похода, понимая, что тысячам "безземельных" и бедняков-крестьян, которых теперь толкают на стезю Господню, грозит неизбежная гибель.
Как бы то ни было, клермонская речь Урбана II возымела действие, значительно превзошедшее его собственные ожидания и в какой-то мере даже не вполне соответствовавшее интересам феодальных инициаторов Крестового похода. О том, что возможность такого резонанса не исключена, догадывался, видимо, и сам папа, иначе он не стал бы увещевать слабых людей, не владеющих оружием, оставаться на месте: эти люди, говорил он, являются больше помехой, чем подкреплением, и представляют скорее бремя, нежели приносят пользу. Удержать бедноту, однако, было невозможно.
Что касается рыцарей и сеньоров, то здесь клич об освобождении Святой земли брошен был вполне удачно. Предшествующие события полностью подготовили феодалов к тому, чтобы подхватить его и ринуться на завоевание заморских стран с тем большим пылом, что, как постановил Клермонский собор, на крестоносцев, которые вернутся из похода, распространялись - сроком на три года (или даже на все время их отсутствия на родине) - условия "Божьего перемирия". Это означало, что церковь берет на себя защиту их семей и имущества. Таким образом, рыцари могли отправиться в путь, не испытывая волнения за своих домочадцев и достояние.
2.2. Поход бедноты
Тысячеустая молва быстро разнесла по всему Западу вплоть до морских островов вести о Клермонском соборе и предстоящем походе на Иерусалим. Сборы начались в первую очередь во Франции, поскольку именно там царила особо насыщенная религиозным возбуждением атмосфера. Ее накалу во многом содействовала проповедническая активность церковников. На другой день после произнесения своей речи папа Урбан II созвал епископов и поручил им "со всей душой и силой" развернуть проповедь Крестового похода у себя в церквах. Несколько позже подобного же рода миссию он специально возложил па некоторых наиболее влиятельных епископов и аббатов: одному поручалось проповедовать в долине Луары, другому - в Нормандии и т.д.
Сам Урбан II тоже остался во Франции, притом на целых восемь месяцев. За это время он побывал в Лиможе, Анжере, держал речи на церковных соборах в Type и Ниме, призывая к Крестовому походу. "Где бы он ни был, - пишет французский хронист, - везде он предписывал изготовлять кресты и отправляться к Иерусалиму, чтобы освободить его от турок [т.е. сельджуков. - М. З.]". Послания с такими же призывами были разосланы папой во Фландрию и в города Италии - Болонью и Геную.
Наряду с высокопоставленными церковными иерархами в пользу Крестового похода ратовали появившиеся в разных местах фанатически настроенные проповедники из монашеской братии и просто юродивые, звавшие слушателей в бой за христианские святыни. Крестовый поход, по их словам, Божеское, а не человеческое предприятие, в доказательство чего рассказывались всевозможные небылицы - о пророческих сновидениях, явлениях Христа, девы Марии, апостолов и святых, о небесных знамениях, якобы предвещавших грядущую битву христиан с поборниками ислама. Писавший в начале XII в., уже после Крестового похода, немецкий аббат-хронист Эккехард из Ауры, искренне убежденный в том, что иерусалимская война "предопределена была не столько людьми, сколько божественным соизволением", что она осуществилась в соответствии с библейскими предсказаниями, в десятой главе своего сочинения ("Об угнетении, освобождении и восстановлении святой Иерусалимской церкви") приводит длинный перечень чудес, случившихся в 1096 г., накануне похода. В этом своеобразном каталоге фигурируют и плывшие с запада на восток, а затем столкнувшиеся между собою кроваво-красные облака, и пятна, появившиеся на солнце, и стремглав пролетавшие кометы. Некий кюре сообщал пастве, будто лицезрел в небе двух сражающихся рыцарей; победил тот, который бился с большим крестом в руках. Толковали о слышавшемся в небесах грохоте битвы, о привидевшемся кому-то небесном граде, который, конечно, есть не что иное, как Иерусалим.
Широкое распространение получили якобы падавшие с неба грамоты, посредством которых господь изъявлял намерение взять под защиту ратников Божьих. По уверению Эккехарда Аурского, он сам держал в своих руках копию такого небесного послания (подлинник же его будто бы хранился в иерусалимской церкви Святого Гроба). Некоторые люди, писал аббат-хронист, "показывали знак креста, сам собою, божественным образом отпечатавшийся на их лбах или одежде или какой-нибудь части тела", что, по общему мнению, являлось указанием Господа Бога: надлежит приступать к войне против нехристей. Любые необычные явления в природе и в человеческой жизни вроде преждевременных родов у женщин интерпретировались как свидетельства приближения грозных событий.
Если проповеди епископов и аббатов рассчитаны были на рыцарство и феодальную знать, то монахи и юродивые обращались к простолюдинам. Высшие иерархи церкви - а ведь иные из них запятнали себя в глазах бедняков откровенным стяжательством (епископы нередко покупали за деньги свою доходную должность) - не внушали доверия низам. Идеальный пастырь рисовался им в образе человека, подражающего Христу и его апостолам, которые не владели никакими богатствами. Вот почему наибольшую популярность в массах приобрели тогда монахи Робер д'Арбриссель и в особенности пикардиец Петр Пустынник, фанатические проповедники священной войны, выступавшие зимой 1095-1096 г. главным образом в Северо-Восточной Франции и в Лотарингии, а Петр (несколько позднее) и в прирейнских городах Германии. Тот и другой, по всей видимости, действовали во исполнение поручений Урбана II.
Хронисты и вслед за ними многие историки XIX-XX вв. рисуют Петра Пустынника экзальтированным фанатиком. Он тоже демонстрировал якобы полученное им от Бога послание, в котором Вседержитель требовал освободить Иерусалим. Петр рассказывал собиравшимся вокруг него толпам, как, находясь паломником в Иерусалиме, увидел во сне самого Господа, повелевшего смиренному монаху направить стопы свои к иерусалимскому патриарху и, разузнав у него о бедствиях Святой земли под игом нечестивых, вернуться па Запад, возбудив там "сердца верных к тому, чтобы очистить святые места". И вот теперь он, Петр, с немалыми тревогами переплывший море и передавший Божье веление папе римскому, призывает своих слушателей взяться за оружие.
Надуманность всех этих небылиц давно доказана исследователями. Известно, однако, вместе с тем, что Петр Пустынник (или Петр Амьенский, как его называют иногда по месту рождения) обладал незаурядным ораторским талантом: речи монаха впечатляли не только народ, но и рыцарей. Сам образ жизни Петра Пустынника, его аскетизм, бессребреничество (он ходил, одетый в шерстяные лохмотья, накинутые на голое тело, не ел ни хлеба, ни мяса, питаясь лишь рыбой, и его единственным достоянием был мул) и в то же время его щедрые денежные раздачи бедноте (хронисты не называют источники, из которых он черпал нужные средства) - все это вкупе с зажигательными речами снискало ему большую славу среди крестьян: они видели в нем Божьего человека и толпами шли за ним, словно за святым или пророком. Их привлекала его нищета, его репутация монаха, чуждающегося всякой роскоши, умеющего примирять ссорящихся. "Многие, - повествует Гвиберт Ножанский, выдергивали шерсть из его мула, чтобы хранить ее как реликвию... Я не припомню никого, кому бы когда-нибудь были оказываемы такие почести".
Урбан II не удовольствовался посещением лишь монастырей клюнийской конгрегации. Священная война, готовившаяся апостольским престолом, нуждалась, разумеется, в проповедниках с благословляющим крестом в руках, но в первую очередь ей требовались ратники, владеющие мечом и копьем, а также авторитетные предводители. Это впоследствии Урбан II провозгласит события, развернувшиеся после Клермонского собора, "делом Господа Бога" такие слова вложит в уста папе хронист Фульхерий из Шартра. Возможно, что папа и действительно произнес эти слова, вероятно, он даже верил в их истинность. Однако выученик Григория VII был достаточно проницательным политиком, чтобы понимать элементарную житейскую истину: было бы несовместимым с интересами папского престижа, более того, безрассудным пускаться в предприятие, не имея заранее уверенности в том, что это предприятие с самого начала поддержат хотя бы наиболее влиятельные светские и церковные сеньоры. И папа постарался заручиться их поддержкой.
По пути в Клермон он нанес два важных визита. В августе 1095 г. Урбан II встретился в г. Пюи с видным церковным сановником - епископом Адемаром Монтейльским. По-видимому, папа сумел договориться с ним, чтобы почтенный прелат по поручению апостольского престола принял на себя миссию духовного главы крестоносцев. Урбан II навестил также графа Раймунда IV Тулузского в его главной резиденции - замке Сен-Жилль. В результате переговоров этот сеньор, один из крупнейших в Южной Европе, согласился участвовать в походе. Раймунд IV охотно пошел навстречу пожеланиям папы: война, которую затевал Рим, вполне соответствовала собственным интересам графа.
Если Адемар из Пюи и Раймунд Сен-Жилль были посвящены в замыслы папы, то другие феодалы, надо полагать, догадывались, что Урбан II приехал во Францию с более значительными целями, чем только решение внутрицерковных дел. Смутное предчувствие каких-то серьезных событий, связанных с прибытием апостолика (так называют порой хронисты папу), ощущалось и в народных низах, вконец измученных бедствиями последних лет.
Не приходится удивляться тому, что в Клермон съехались тысячи рыцарей, множество лиц духовного звания, собрались несметные толпы простонародья. Вся эта масса людей не могла разместиться в городе, где происходил собор. Хотя на нем в течение недели (18-25 ноября 1095 г.) обсуждались обычные для совещаний такого рода темы - в первую очередь о "Божьем мире", собор был на редкость многолюдным. По некоторым сведениям, здесь присутствовало свыше 200 (а по другим сообщениям, более 300) епископов и 400 аббатов. Впрочем, точный состав его участников неизвестен: цифры, приводимые на этот счет Фульхерием Шартрским, Гвибертом Ножанским и иными хронистами, расходятся между собой, документы же, в которых значились бы имена всех священнослужителей, съехавшихся в Клермон, не сохранились. Дошедшие до нас официальные материалы не дают исчерпывающего представления о численности соборян. Например, один из таких документов, утвержденных собором, подписан 12 архиепископами, 80 епископами и 90 аббатами, но существуют и другие данные. Во всяком случае, Клермонский собор отличался представительностью и пышностью.
По окончании его официальных заседаний, после того, как, по словам хрониста, "все присутствующие, как клир, так и миряне... обещали верно соблюдать постановления собора", 26 ноября 1095 г. Урбан II выступил с торжественной речью прямо под открытым небом перед скопищем людей, собравшихся на равнине близ города. Речь эта была хорошо продумана - она отнюдь не представляла собой "боговдохновенного" экспромта. Папа призвал католиков взяться за оружие для войны против "персидского племени турок... которые добрались до Средиземного моря... поубивали и позабирали в полон многих христиан, разрушили церкви, опустошили царство Богово [Имелась в виду Византийская империя. - М. З.]". Иначе говоря, в Клермоне был брошен клич, призвавший Запад к Крестовому походу на Восток.
Урбан II постарался представить войну, к которой он побуждал "верных", предприятием, осуществляемым ради освобождения Гроба Господня в Иерусалиме и во спасение "братьев, проживающих на Востоке", т.е. восточных христиан. Папа взывал к слушателям именем всевышнего: "Я говорю это присутствующим, поручаю сообщить отсутствующим, - так повелевает Христос".
В условиях, когда религия владела умами и душами, когда рыцари денно и нощно только и думали о том, где бы найти применение своей воинственности, благочестивый призыв Урбана II не мог не встретить и на самом деле встретил сочувственный отклик в обширной аудитории, внимавшей ему. К тому же Урбан II, опять-таки именем господа, обещал участникам Крестового похода, "борцам за веру", отпущение грехов, а воинам, которые падут в боях с "неверными", вечную награду на небесах. Это обещание придавало словам папы особый вес в глазах той бесчисленной массы сеньоров и их оруженосцев, что, по словам бретонского хрониста, очевидца клермонского сборища [Клермонского сборища! Михаил Абрамович Заборов, создававший свой опус в XX в., проявляет прямо-таки личную неприязнь к крестоносцам замшелого XI в. Ну откуда тогда возьмется научная объективность? - Коммент. Сосискина], Бодри Дольского, сошлась со всех концов страны на овернской равнине. Многие из них уже предпринимали паломничества во искупление грехов и бились в священных войнах с сарацинами. Освобождение Гроба Господня, выдвинутое папой в качестве цели войны, обеспечивало наверняка прощение всех ранее совершенных ими преступлений: это само по себе было слишком заманчиво, чтобы оставить рыцарей равнодушными к благочестивой фразеологии Урбана II. Не могли не подействовать на них и укоры папы, воззвавшего к их религиозным чувствам и к их воинской доблести. Монах Роберт из Реймса, участвовавший в Клермонском соборе, вложил в уста Урбана II еще и лесть по отношению к рыцарству.
В речи папы прозвучали, впрочем, и иные мотивы. Тех, кто примет обет идти в Святую землю, ожидает не только спасение на небесах - победа над "неверными" принесет и ощутимые земные выгоды. Здесь, на Западе, говорил Урбан II, земля, не обильная богатствами. Там, на Востоке, она течет медом и млеком, а "Иерусалим - это пуп земли, край, плодоноснейший по сравнению с другими... второй рай". И, вероятно, наиболее сильным доводом в речи папы явилась посула. "Кто здесь горестны и бедны, - так передает соответствующее место папской речи Фульхерий Шартрский, перефразируя евангельские сентенции, - там будут радостны и богаты!" Как рассказывает Роберт Реймсский, в этом месте выступление Урбана II прервали громкие возгласы: "Так хочет Бог! Так хочет Бог!" Быть может, они были заранее инспирированы, но не исключено, что эти возгласы явились стихийной реакцией слушателей, настроившихся на соответствующий лад.
Урбан II обращался прежде всего к расплодившейся рыцарской голытьбе: "Да не привлекает вас к себе какое-нибудь достояние в да не беспокоят какие-нибудь семейные дела, ибо земля эта, которую вы населяете, сдавлена отовсюду морем и горными хребтами, она стеснена вашей многочисленностью [разрядка наша. - М. З.]... Отсюда проистекает то, что вы друг друга кусаете и пожираете, ведете войны и наносите друг другу множество смертельных ран". Папа звал рыцарство прекратить усобицы и двинуться на завоевание восточных стран: "Становитесь на стезю Святого Гроба (так называли тогда путь паломников в Иерусалим), исторгните землю эту у нечестивого народа, покорите ее себе!" Хотя прямолинейность Урбана II кажется на первый взгляд несколько странной в устах верховного христианского пастыря, словно позабывшего евангельскую заповедь о любви к врагам, однако эта прямолинейность совсем не удивительна, если принять во внимание, что папа хорошо знал, с кем имеет дело [Дремуче понимает Заборов евангельскую заповедь. По этому поводу точно выразился святитель Филарет: "Любите врагов ваших, гнушайтесь врагами Божьими и сокрушайте врагов отечества!" - Коммент. Сосискина].
Церкви не приходилось ожидать ничего хорошего от благородных разбойников - в этом Урбан II лишний раз мог удостовериться во время своего пребывания во Франции. Почти накануне созыва Клермонского собора он вынужден был заняться делом одного из таких бесчинствовавших рыцарей, некоего Гарнье Тренельского, который захватил в плен епископа Ламберта Аррасского. Достопочтенный прелат как раз направлялся в Клермон, когда неожиданно для себя близ г. Провэна был похищен рыцарем, рассчитывавшим получить приличный выкуп за своего жирного пленника. Лишь вмешательство папы, пригрозившего святотатцу отлучением, заставило Гарнье выпустить добычу не солоно хлебавши.
Вот таких-то молодчиков, которые "прежде за малую мзду были наемниками", в первую очередь и имел в виду Урбан II, выступая в Клермоне, а им, конечно, мало было вечного блаженства в раю небесном - они жаждали и поместий, и звонкой монеты, и прочих земных благ. То же самое относится к владетельным сеньорам, которым становилось тесно в своих доменах и которые любой ценой стремились их расширить. В своей речи Урбан II обращался и к таким феодальным магнатам, льстиво называя их "могущественнейшими воинами и отпрысками непобедимых предков".
Некоторые современные западные историки полагают, что, организуя поход на Восток, папство якобы больше всего хлопотало о мире в Европе, выступая носителем некоей отвлеченной, христианской по своей сущности и происхождению идеи мира. На самом деле в основе папской проповеди Крестового похода (предполагавшего, конечно, в качестве обязательного условия замирение внутри господствующего класса на Западе) лежали вполне определенные социально-политические потребности феодалов. Католическая церковь хотела направить на далекий Восток алчные устремления рыцарской вольницы, чтобы удовлетворить ее жажду земельных приобретений и грабежей, но сделав это за пределами Европы. Тем самым Крестовый поход упрочил и расширил бы власть и самой католической церкви, причем не только на Западе, но и за счет стран Востока.
В этом, собственно, и заключались, с точки зрения папства, задачи похода, провозглашенного на Клермонской равнине. Недаром Урбан II подчеркивал необходимость прекращения файд, наносивших серьезный урон церковному землевладению: "Пусть же прекратится меж вами ненависть, пусть смолкнет вражда, утихнут войны и уснут всяческие распри и раздоры!"
Речь Урбана II нашла живой отклик у собравшихся. Программа похода на Восток получила одобрении феодалов.
Не будем упрощать историю: рыцарство не оставалось безразлично и к религиозным лозунгам похода, сформулированным папой. Реальные, т.е. грабительские, цели войны большинству феодалов представлялись окутанными религиозным покровом. В воображении сеньора спасение христианских святынь символизировало подвиг, в котором высшие, религиозные цели сливались с вполне посюсторонними, сугубо захватническими устремлениями. Согласно средневековым представлениям, в такой слитности, казалось бы, несовместимых начал, в действительности не было никакого противоречия. Крестовый поход рисовался рыцарству продолжением паломничеств, иначе говоря, своего рода вооруженным паломничеством. В нем воплощались и самоотречение во имя высших целей, связанное с отказом от земных сует и от привычных ценностей - ради наинадежнейшего спасения души, и акт покаяния, искупления грехов, причем сами рыцари мнили себя - именно в таких терминах выражают их самосознание хроники и иные свидетельства современников - "бедняками Христовыми", "из любви ко Христу" пренебрегающими низменными практическими интересами. Вместе с тем Крестовый поход олицетворял и заслугу его участников перед Всевышним, который вознаградит преданных ему чад, даровав им победу, а с нею и добычу, и богатство, и земли, который выкажет им свое благоволение, продемонстрирует им богоизбранность "верных", готовых положить за него, Господа, "живот свой".
С конца XI в., в особенности со времени выступления Урбана II, постепенно складывалась своеобразная крестоносная вера, которой преисполнялось рыцарство: она совмещала религиозное самоотвержение с помыслами о щедрой земной награде - ею Бог возместит ратные усилия своих возлюбленных сынов. Такими двойственными мотивами была пронизана речь Урбана II в Клермоне, они же звучат во всех хрониках и в других текстах, сохранившихся от времени Первого Крестового похода. Спасение души и земное обогащение не противостояли друг другу, а дополняли одно другое. "Пусть увенчает двойная награда тех, кто (раньше) не щадил себя в ущерб своей плоти и душе", - говорил папа, приглашая рыцарей, вчерашних грабителей с большой дороги, овладеть богатствами врагов, иерусалимской землей, текущей медом и Млеком, даруя отпущение грехов и гарантируя небесное блаженство будущим ратоборцам христовым.
Современный итальянский ученый Дж. Микколи, анализируя сплетение религиозных и завоевательных, сопряженных с надеждой на реальное обогащение побуждений рыцарей, метко и остроумно характеризует это сочетание как бином крестоносной религии. Точнее было бы говорить о биноме крестоносной идеологии, поскольку в основе ценностных представлений крестоносцев лежали хотя и трансформированные применительно к условиям завоевательных войн на Востоке, но в конечном счете все же общехристианские воззрения, христианская идеология.
Свое полное развитие эта крестоносная идеология, т.е. совокупность взглядов, выработанных церковью и усвоенных воинами христовыми, относительно целей и содержания Крестовых походов, получит уже в XII-XIII вв., в процессе развертывания военно-колонизационного движения в Восточное Средиземноморье, осененного религиозными стягами. Тогда все пестрые компоненты этой идеологии превратятся в четкие ценностные стандарты, совокупность которых образует идейный арсенал церковной пропаганды всех Крестовых походов. Тут сольются воедино различные представления. С одной стороны, фантастическое, опиравшееся на "Откровение Иоанна" и писания отцов церкви (главным образом Августина Блаженного), учение о небесном Иерусалиме, или граде Божьем, достичь которого - высшее призвание истинного христианина (причем в глазах невежественного рыцаря небесный Иерусалим будет идентифицироваться с реальным, палестинским Иерусалимом). С другой стороны, к этому учению присоединится теория заслуг перед церковью, обеспечивающих милосердие Божье, которое отвращает кары Небес и, напротив, дает вечное спасение. Сюда добавится еще идея мученической, святой смерти в бою с "неверными" как вернейшего способа слияния души христианина с Богом и многое другое.
Эта идеология с самого начала являлась весьма могущественным фактором, облекавшим в религиозный покров действительные, вполне земные устремления рыцарей. Она окружала завоевательные побуждения ореолом святости в глазах самого рыцарства, конституировала Крестовый поход в качестве душеспасительного и в то же время захватнического предприятия. Рыцарям словно предлагалась убедительная мотивировка их действий, представлявшая собой своеобразную, по выражению австралийской исследовательницы-католички Морин Перселл (и, как она считает, неотразимую), "комбинацию духовного и мирского вознаграждения": первое папа дарует, второе - захват санкционирует. По мнению этой ученой дамы из ордена св. Анны, идея Крестового похода в ее столь двойственном обличье якобы стала "одной из плодотворнейших в истории человечества". С такой оценкой, конечно, нельзя согласиться, и мы увидим далее, каковы были истинные плоды развития и применения крестоносной идеологии. Верно в рассуждении М. Перселл лишь то, что психологически папство в лице Урбана II в самом деле сумело найти подход к феодалам, сумело затронуть струны, заставившие их сердца вздрогнуть, а тех, кто, по словам папы, "в былые времена сражался против братьев и сородичей", схватиться за меч, обратив его к цели, казавшейся исполненной великодушия и благородства.
Однако зажигательной речи Урбана II внимали не только рыцари и сеньоры. Ее слушал также изможденный от голода и исстрадавшийся в крепостной неволе деревенский люд. Нищие мужики больше всего хотели освободиться от гнета феодалов и именно потому мечтали об искупительном подвиге. Папа, желал он того или нет, в сущности, прямо указывал им теперь, в чем же должен заключаться этот подвиг. Разве не на их тяготы он намекал, говоря, что эта земля "едва прокармливает тех, кто ее обрабатывает"? Обещанием вечного спасения "мучеников", борцов за святое дело, а еще больше - разглагольствованиями о сказочном крае, текущем млеком и медом, папа взбудоражил и крестьянскую бедноту. Земля и воля - вот что чудилось в его речи обездоленным хлебопашцам и виноградарям. То и другое казалось им вполне достижимым: ведь папа, стремясь ускорить выступление рыцарей, чьи разбойничьи подвиги грозили благополучию и спокойствию крупных феодальных собственников, уверял будущих крестоносцев, что путь к Иерусалиму не длинен и достигнуть святого града не составит сколько-нибудь серьезных трудов. Быть может, он так думал и в самом деле: ведь представления об азиатских странах в Европе были в те времена еще очень смутными и в общем превратными; быть может, однако, папа умышленно преуменьшал перед еще менее, чем он сам, осведомленными слушателями тяготы предстоящего похода, понимая, что тысячам "безземельных" и бедняков-крестьян, которых теперь толкают на стезю Господню, грозит неизбежная гибель.
Как бы то ни было, клермонская речь Урбана II возымела действие, значительно превзошедшее его собственные ожидания и в какой-то мере даже не вполне соответствовавшее интересам феодальных инициаторов Крестового похода. О том, что возможность такого резонанса не исключена, догадывался, видимо, и сам папа, иначе он не стал бы увещевать слабых людей, не владеющих оружием, оставаться на месте: эти люди, говорил он, являются больше помехой, чем подкреплением, и представляют скорее бремя, нежели приносят пользу. Удержать бедноту, однако, было невозможно.
Что касается рыцарей и сеньоров, то здесь клич об освобождении Святой земли брошен был вполне удачно. Предшествующие события полностью подготовили феодалов к тому, чтобы подхватить его и ринуться на завоевание заморских стран с тем большим пылом, что, как постановил Клермонский собор, на крестоносцев, которые вернутся из похода, распространялись - сроком на три года (или даже на все время их отсутствия на родине) - условия "Божьего перемирия". Это означало, что церковь берет на себя защиту их семей и имущества. Таким образом, рыцари могли отправиться в путь, не испытывая волнения за своих домочадцев и достояние.
2.2. Поход бедноты
Тысячеустая молва быстро разнесла по всему Западу вплоть до морских островов вести о Клермонском соборе и предстоящем походе на Иерусалим. Сборы начались в первую очередь во Франции, поскольку именно там царила особо насыщенная религиозным возбуждением атмосфера. Ее накалу во многом содействовала проповедническая активность церковников. На другой день после произнесения своей речи папа Урбан II созвал епископов и поручил им "со всей душой и силой" развернуть проповедь Крестового похода у себя в церквах. Несколько позже подобного же рода миссию он специально возложил па некоторых наиболее влиятельных епископов и аббатов: одному поручалось проповедовать в долине Луары, другому - в Нормандии и т.д.
Сам Урбан II тоже остался во Франции, притом на целых восемь месяцев. За это время он побывал в Лиможе, Анжере, держал речи на церковных соборах в Type и Ниме, призывая к Крестовому походу. "Где бы он ни был, - пишет французский хронист, - везде он предписывал изготовлять кресты и отправляться к Иерусалиму, чтобы освободить его от турок [т.е. сельджуков. - М. З.]". Послания с такими же призывами были разосланы папой во Фландрию и в города Италии - Болонью и Геную.
Наряду с высокопоставленными церковными иерархами в пользу Крестового похода ратовали появившиеся в разных местах фанатически настроенные проповедники из монашеской братии и просто юродивые, звавшие слушателей в бой за христианские святыни. Крестовый поход, по их словам, Божеское, а не человеческое предприятие, в доказательство чего рассказывались всевозможные небылицы - о пророческих сновидениях, явлениях Христа, девы Марии, апостолов и святых, о небесных знамениях, якобы предвещавших грядущую битву христиан с поборниками ислама. Писавший в начале XII в., уже после Крестового похода, немецкий аббат-хронист Эккехард из Ауры, искренне убежденный в том, что иерусалимская война "предопределена была не столько людьми, сколько божественным соизволением", что она осуществилась в соответствии с библейскими предсказаниями, в десятой главе своего сочинения ("Об угнетении, освобождении и восстановлении святой Иерусалимской церкви") приводит длинный перечень чудес, случившихся в 1096 г., накануне похода. В этом своеобразном каталоге фигурируют и плывшие с запада на восток, а затем столкнувшиеся между собою кроваво-красные облака, и пятна, появившиеся на солнце, и стремглав пролетавшие кометы. Некий кюре сообщал пастве, будто лицезрел в небе двух сражающихся рыцарей; победил тот, который бился с большим крестом в руках. Толковали о слышавшемся в небесах грохоте битвы, о привидевшемся кому-то небесном граде, который, конечно, есть не что иное, как Иерусалим.
Широкое распространение получили якобы падавшие с неба грамоты, посредством которых господь изъявлял намерение взять под защиту ратников Божьих. По уверению Эккехарда Аурского, он сам держал в своих руках копию такого небесного послания (подлинник же его будто бы хранился в иерусалимской церкви Святого Гроба). Некоторые люди, писал аббат-хронист, "показывали знак креста, сам собою, божественным образом отпечатавшийся на их лбах или одежде или какой-нибудь части тела", что, по общему мнению, являлось указанием Господа Бога: надлежит приступать к войне против нехристей. Любые необычные явления в природе и в человеческой жизни вроде преждевременных родов у женщин интерпретировались как свидетельства приближения грозных событий.
Если проповеди епископов и аббатов рассчитаны были на рыцарство и феодальную знать, то монахи и юродивые обращались к простолюдинам. Высшие иерархи церкви - а ведь иные из них запятнали себя в глазах бедняков откровенным стяжательством (епископы нередко покупали за деньги свою доходную должность) - не внушали доверия низам. Идеальный пастырь рисовался им в образе человека, подражающего Христу и его апостолам, которые не владели никакими богатствами. Вот почему наибольшую популярность в массах приобрели тогда монахи Робер д'Арбриссель и в особенности пикардиец Петр Пустынник, фанатические проповедники священной войны, выступавшие зимой 1095-1096 г. главным образом в Северо-Восточной Франции и в Лотарингии, а Петр (несколько позднее) и в прирейнских городах Германии. Тот и другой, по всей видимости, действовали во исполнение поручений Урбана II.
Хронисты и вслед за ними многие историки XIX-XX вв. рисуют Петра Пустынника экзальтированным фанатиком. Он тоже демонстрировал якобы полученное им от Бога послание, в котором Вседержитель требовал освободить Иерусалим. Петр рассказывал собиравшимся вокруг него толпам, как, находясь паломником в Иерусалиме, увидел во сне самого Господа, повелевшего смиренному монаху направить стопы свои к иерусалимскому патриарху и, разузнав у него о бедствиях Святой земли под игом нечестивых, вернуться па Запад, возбудив там "сердца верных к тому, чтобы очистить святые места". И вот теперь он, Петр, с немалыми тревогами переплывший море и передавший Божье веление папе римскому, призывает своих слушателей взяться за оружие.
Надуманность всех этих небылиц давно доказана исследователями. Известно, однако, вместе с тем, что Петр Пустынник (или Петр Амьенский, как его называют иногда по месту рождения) обладал незаурядным ораторским талантом: речи монаха впечатляли не только народ, но и рыцарей. Сам образ жизни Петра Пустынника, его аскетизм, бессребреничество (он ходил, одетый в шерстяные лохмотья, накинутые на голое тело, не ел ни хлеба, ни мяса, питаясь лишь рыбой, и его единственным достоянием был мул) и в то же время его щедрые денежные раздачи бедноте (хронисты не называют источники, из которых он черпал нужные средства) - все это вкупе с зажигательными речами снискало ему большую славу среди крестьян: они видели в нем Божьего человека и толпами шли за ним, словно за святым или пророком. Их привлекала его нищета, его репутация монаха, чуждающегося всякой роскоши, умеющего примирять ссорящихся. "Многие, - повествует Гвиберт Ножанский, выдергивали шерсть из его мула, чтобы хранить ее как реликвию... Я не припомню никого, кому бы когда-нибудь были оказываемы такие почести".