Страница:
XI
Тридцать пять лет тому назад светлейший князь Григорий Александрович Потемкин просватал свою племянницу Катеньку Самойлову за полюбившегося ему тихого и скромного офицера Николая Семеновича Раевского. Катеньке было четырнадцать лет. Потемкин возражений не терпел: что взбрело на ум, то и делал. Катенька ждала первенца и играла в куклы. Муж уехал в армию, а вскоре пришло страшное известие: Николай Семенович скончался в Яссах от тяжелых ранений.
Года через полтора Екатерина Николаевна Самойлова-Раевская вторично, по любви, вышла замуж за гвардейского офицера Льва Денисовича Давыдова. Они прожили душа в душу тридцать лет. Племянница могущественного екатерининского фаворита была неимоверно богата. Как-то забавляясь, Лев Денисович из одних начальных букв названий поместий, принадлежащих жене, составил фразу: «Лев любит Екатерину».
Каменка считалась главной резиденцией. Каменская усадьба раскинулась над живописной долиной реки Тясмин. Обширный двухэтажный дом, украшенный колоннами и башенками, походил на дворец. С обеих сторон к нему примыкали многочисленные флигели и службы. В конюшнях стояли рысистые лошади собственного завода. В большом тенистом саду, сбегавшем к реке, устроены пруды и беседки. Сквозь листву проглядывал белый мрамор наяд и нимф, выписанных из Италии.
Николушку в раннем возрасте сдали на попечение гувернеров-французов, – воспитывали дома. Скудные знания, получаемые от гувернеров-французов, он пополнял чтением. Домашняя библиотека по количеству собранных книг не уступала любой столичной.
По обычаю того времени Раевский рано был записан в гвардию, готовился к военной карьере. В лагере, под Бендерами, семнадцатилетний поручик впервые представился Потемкину. Дед принял его ласково, он даже написал для него «Наставление», из которого Раевский запомнил лишь первые строки: «Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты? Если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».
И Раевский следует этому совету. В двадцать лет его производят в полковники. Два года он служит в корпусе Михаила Илларионовича Кутузова.
Женившись на Софье Алексеевне Константиновой – родной внучке Михаила Васильевича Ломоносова, двадцатидвухлетний Раевский отправляется на Кавказ, где командует Нижегородским драгунским полком, принимает участие во многих походах и боевых делах, показывает себя талантливым и храбрым офицером.
Вступивший на престол Павел немедленно исключает со службы «потемкинского внука». Раевский, имевший собственное имение Болтышку, недалеко от Каменки, превращается в сельского хозяина. Но военными делами продолжает интересоваться. Много читает, делает разборы прошлых войн. Выписывает журналы и книги не только отечественные, но и заграничные.
Император Александр снова принимает Раевского на службу, жалует ему чин генерал-майора. Но осенью 1801 года умирает его отчим Лев Денисович. Екатерина Николаевна, тяжело переживавшая эту утрату, остается в Каменке одна. Старшие дети от второго брака Александр Львович и Петр Львович не захотели расстаться со службой. Дочь, Софья Львовна, вышла замуж за генерал-майора Бороздина. Младший сын, Василий, воспитывался в аристократическом петербургском пансионе аббата Николя. Раевский, горячо привязанный к матери, выходит в отставку, переезжает в Каменку. Надо ж кому-то заниматься хозяйством!
Когда Денис впервые ехал в Каменку, то ожидал найти своих родственников людьми чопорными и гордыми, скрывающими под внешней любезностью холодность чувств. А вышло иначе. Николай Николаевич, видевший Дениса всего один раз в жизни, маленьким, встретил его как родного брата. И тут же попрекнул:
– Мы уже давно тебя ждем. Слышали, что по соседству находишься. Грешно, братец, своих забывать!
– Никак не мог, служба, – отозвался Денис.
Николай Николаевич окинул его лукавым, понимающим взглядом и добродушно рассмеялся.
– Про службу твою тоже кое-что знаем… Пойдем-ка, гусар, к маменьке, она тебя по-свойски отчитает…
Выяснилось, что об исключении Дениса из гвардии Раевского уведомил брат Александр Львович. А какие-то офицеры, недавно проезжавшие через Каменку, многое от себя прибавив, рассказали о беспутной жизни поэта-гусара в Белорусском полку. Екатерина Николаевна, пятидесятилетняя, с величавой осанкой женщина, в самом деле намеревалась «отчитать» племянника. Но как только он, несколько смущаясь, вошел с Раевским в комнату, она, глядя на него в лорнет, воскликнула:
– Бог мой, как он напоминает чем-то покойного Льва Денисовича! Ты не находишь разве сходства, Николушка? – обратилась она к сыну.
– Батюшка был повыше и подородней, маменька, – заметил Раевский. – Кроме того, насколько мне помнится, – продолжал он с улыбкой, – батюшка никогда не занимался стихами…
– Занимался, мой друг, занимался… Тоже гусаром был! – вздохнула Екатерина Николаевна. И, продолжая разглядывать Дениса, сказала ему с грубоватой простотой: – Ну, иди целуй, чего же ты на меня уставился?
Екатерине Николаевне понравился живой темперамент Дениса, доставляли удовольствие его шутки и стихи; она даже беспокоилась, когда племянник долго не появлялся.
С остальными членами семейства, жившими тогда в Каменке, Денису сойтись было еще легче. Этому способствовали простые, искренние отношения, существовавшие в семье Раевских благодаря особенностям характера самого Николая Николаевича. Ему исполнилось в то время тридцать четыре года. Среднего роста, крепкого сложения, с гордым профилем, спокойный и ровный в обращении со всеми, он умел всегда поставить на своем, если это требовалось.
Жена его, Софья Алексеевна, никаких ломоносовских черт не унаследовала. Она походила на отца, грека по происхождению. Бывала иногда несправедлива, капризна, раздражительна. Но достаточно было одного мягкого и вместе с тем твердого слова мужа, чтобы она успокоилась. Еще большее влияние Раевский оказывал на детей. Он как будто не особенно много занимался с ними, но дети обожали его. Старший, десятилетний Саша, худой, высокий и умный мальчик, считал самой высокой наградой для себя похвалу отца. Семилетняя красивая и кокетливая Катенька, признанная любимица бабушки, спешила сообщить свои детские секреты и наблюдения прежде всего отцу. Четырехлетний Николенька, толстый и неуклюжий, как медвежонок, только и ждал удобной минуты, чтобы забраться на колени к Николаю Николаевичу. В милой семье Раевских Денису все пришлось по душе. Вскоре он стал здесь своим человеком.
Николай Николаевич с присущей ему проницательностью разгадал, что «гусарская бесшабашность» Дениса есть не что иное, как временная дань молодости, и старался всячески остепенить его. При каждом удобном случае, ссылаясь на примеры из Плутарха и Тацита, авторов, особенно им любимых, Раевский напоминал Денису, что доблесть воина украшается не разгульной жизнью, а добродетелями гражданина. И Денис все больше поддавался нравственному влиянию Раевского. Правда, он продолжал еще бравировать своей удалью, ухарством, любил прихвастнуть тем, чего и не было, – это тешило его самолюбие, но от кутежей и попоек под разными предлогами все чаще уклонялся. Писать гусарские стихи тоже перестал.
Дружеские беседы с Раевским стали для него душевной потребностью. Говорили они чаще всего о военных делах. И всякий раз Денис открывал в Раевском такие редкие качества, каких не находил у других, даже у любимого Ермолова. Сравнение между ними напрашивалось само собой. Раевский и Ермолов одинаково знали и любили военное дело, являлись сторонниками русских – румянцевских и суворовских – традиций, осуждали прусскую систему и считали аракчеевщину позором. Но брат Алексей Петрович, как понимал его Денис, был не чужд тщеславия, мог быть несправедливым, жестоким. Раевский же смотрел на все ясной душой, не омраченной тщеславием. Он относился равнодушно к чинам, наградам, почестям. Узнав о начавшихся военных приготовлениях, Раевский поехал в Петербург, надеясь получить полк, но «бештимтзагеры» объявили, что вакантных мест нет, предложили незначительную штабную работу. Раевский откланялся и уехал.
В службе он не стремился «делать карьеру». Военное дело имело для него смысл лишь как необходимое средство защиты отечества, страстно им любимого. Однажды в разговоре Денис заметил, что совершать военные подвиги способны только люди свободные, не связанные семейными узами.
– Ну, мне кажется, ты не совсем прав, – с улыбкой возразил Раевский. – Правда, большинство полководцев, посвятивших себя целиком военному делу, не имели времени обзаводиться семьями, но подвиги, совершаемые на полях сражения, от этих обстоятельств не зависят. Человек, любящий семью, сознает, что, защищая родину, он тем самым оберегает и близких ему людей…
Раевский на минуту задумался и вдруг с какой-то необычайной теплотой и страстностью добавил:
– А что же такое родина, как не общая семья наша?!
Денис понял, что, если потребуют обстоятельства, этот скромный и душевный человек, сидевший перед ним в домашнем халате, ни перед чем не остановится10.
… Летом в Каменке гостил граф Александр Николаевич Самойлов, дядя Раевского. Важный и сердитый шестидесятилетний старик, бравший Очаков, а при штурме Измаила командовавший одним из трех атакующих отрядов, близко знал Суворова и Кутузова. Теперь, находясь в отставке, но будучи хорошо осведомлен о приготовлениях к предстоящей военной кампании, Самойлов не скрывал своего мрачного предчувствия.
– Успех сей кампании весьма сомнителен, – желчно говорил он. – Набрали союзников! Англичане с проклятого своего острова двигаться не желают. От шведов одни обещания. Пруссия нейтралитет соблюдает. Австрийский гофкригсрат – ему черт не рад! Двуличная политика австрийцев всему свету известна! А в Петербурге, изволите ли видеть, на сие обстоятельство не желают внимания обращать. Все надежды на австрийцев возлагают. Еще бы! Они триста тысяч войск выставить обещают. Кончена песенка господина Бонапарта! Попался! Бонапарта, коею сам покойный Александр Васильевич Суворов искуснейшим полководцем признавал, ныне в дураки записали. А битых Бонапартом австрийских генералов – в умники. На труднейший поход кутузовской армии смотрят, как на увеселительную прогулку. Всюду молодых генералов понасажали, а они выстрелы слышали разве что на маневрах близ Красного Села. Противно!
– Однако ж, милостивый государь дядюшка, – почтительно возразил Раевский, – нельзя забывать о доблести войск наших…
– В русских войсках не сомневаюсь, драться насмерть будут, – перебил Самойлов. – И в Михаиле Кутузове не сомневаюсь. Знаю блистательный, тонкий ум его. Да что толку? План кампании доверили австрийцам разрабатывать. А хуже того… некоторые высокие особы сами намерены принять участие в военных действиях. А Бонапарту того и надо… Нет, дай бог, чтоб я ошибся, а добра не ожидаю…
Денис в разговоре участия не принимал, спорить с его высокопревосходительством не осмеливался, а слушал с любопытством. Думал же по-своему.
Многие доводы старого графа казались верными. Багратион тоже говорил о ненадежности союзников. Возмутительно, что австрийцам так доверяют. Ну, да Кутузов за себя постоит. Недаром его любил Суворов. В успехе кампании Денис все же не сомневался. И то обстоятельство, что во главе неприятельских войск стоит прославленный полководец, никак не пугало. Напротив. Молодой задор и честолюбие, которого Денис никогда не скрывал, возбуждали в нем сильное желание принять участие в предстоящем походе.
Вскоре Белорусский гусарский полк, входивший в состав корпуса генерала Тормасова, двинулся к молдавской границе. Но здесь приказали остановиться. Корпус формировался как резервный, надежды на участие в военных действиях были слабые. Денис подал прошение перевести его в любую действующую часть, послал отчаянные письма в Петербург брату Евдокиму, Четвертинскому, Каховскому. Ничего не вышло! Александр Михайлович коротко уведомил, что кавалергарды, среди которых находился Евдоким, выступили из Петербурга. А Борис Четвертинский уехал адъютантом к князю Багратиону, назначенному командиром авангарда армии Кутузова.
Денис терзался завистью. Никогда еще высылка из гвардии не казалась ему таким тяжелым наказанием, как теперь.
10 августа 1805 года под Бродами кутузовская армия перешла австрийскую границу. Денису оставалось лишь довольствоваться сведениями о военных действиях.
Года через полтора Екатерина Николаевна Самойлова-Раевская вторично, по любви, вышла замуж за гвардейского офицера Льва Денисовича Давыдова. Они прожили душа в душу тридцать лет. Племянница могущественного екатерининского фаворита была неимоверно богата. Как-то забавляясь, Лев Денисович из одних начальных букв названий поместий, принадлежащих жене, составил фразу: «Лев любит Екатерину».
Каменка считалась главной резиденцией. Каменская усадьба раскинулась над живописной долиной реки Тясмин. Обширный двухэтажный дом, украшенный колоннами и башенками, походил на дворец. С обеих сторон к нему примыкали многочисленные флигели и службы. В конюшнях стояли рысистые лошади собственного завода. В большом тенистом саду, сбегавшем к реке, устроены пруды и беседки. Сквозь листву проглядывал белый мрамор наяд и нимф, выписанных из Италии.
Николушку в раннем возрасте сдали на попечение гувернеров-французов, – воспитывали дома. Скудные знания, получаемые от гувернеров-французов, он пополнял чтением. Домашняя библиотека по количеству собранных книг не уступала любой столичной.
По обычаю того времени Раевский рано был записан в гвардию, готовился к военной карьере. В лагере, под Бендерами, семнадцатилетний поручик впервые представился Потемкину. Дед принял его ласково, он даже написал для него «Наставление», из которого Раевский запомнил лишь первые строки: «Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты? Если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».
И Раевский следует этому совету. В двадцать лет его производят в полковники. Два года он служит в корпусе Михаила Илларионовича Кутузова.
Женившись на Софье Алексеевне Константиновой – родной внучке Михаила Васильевича Ломоносова, двадцатидвухлетний Раевский отправляется на Кавказ, где командует Нижегородским драгунским полком, принимает участие во многих походах и боевых делах, показывает себя талантливым и храбрым офицером.
Вступивший на престол Павел немедленно исключает со службы «потемкинского внука». Раевский, имевший собственное имение Болтышку, недалеко от Каменки, превращается в сельского хозяина. Но военными делами продолжает интересоваться. Много читает, делает разборы прошлых войн. Выписывает журналы и книги не только отечественные, но и заграничные.
Император Александр снова принимает Раевского на службу, жалует ему чин генерал-майора. Но осенью 1801 года умирает его отчим Лев Денисович. Екатерина Николаевна, тяжело переживавшая эту утрату, остается в Каменке одна. Старшие дети от второго брака Александр Львович и Петр Львович не захотели расстаться со службой. Дочь, Софья Львовна, вышла замуж за генерал-майора Бороздина. Младший сын, Василий, воспитывался в аристократическом петербургском пансионе аббата Николя. Раевский, горячо привязанный к матери, выходит в отставку, переезжает в Каменку. Надо ж кому-то заниматься хозяйством!
Когда Денис впервые ехал в Каменку, то ожидал найти своих родственников людьми чопорными и гордыми, скрывающими под внешней любезностью холодность чувств. А вышло иначе. Николай Николаевич, видевший Дениса всего один раз в жизни, маленьким, встретил его как родного брата. И тут же попрекнул:
– Мы уже давно тебя ждем. Слышали, что по соседству находишься. Грешно, братец, своих забывать!
– Никак не мог, служба, – отозвался Денис.
Николай Николаевич окинул его лукавым, понимающим взглядом и добродушно рассмеялся.
– Про службу твою тоже кое-что знаем… Пойдем-ка, гусар, к маменьке, она тебя по-свойски отчитает…
Выяснилось, что об исключении Дениса из гвардии Раевского уведомил брат Александр Львович. А какие-то офицеры, недавно проезжавшие через Каменку, многое от себя прибавив, рассказали о беспутной жизни поэта-гусара в Белорусском полку. Екатерина Николаевна, пятидесятилетняя, с величавой осанкой женщина, в самом деле намеревалась «отчитать» племянника. Но как только он, несколько смущаясь, вошел с Раевским в комнату, она, глядя на него в лорнет, воскликнула:
– Бог мой, как он напоминает чем-то покойного Льва Денисовича! Ты не находишь разве сходства, Николушка? – обратилась она к сыну.
– Батюшка был повыше и подородней, маменька, – заметил Раевский. – Кроме того, насколько мне помнится, – продолжал он с улыбкой, – батюшка никогда не занимался стихами…
– Занимался, мой друг, занимался… Тоже гусаром был! – вздохнула Екатерина Николаевна. И, продолжая разглядывать Дениса, сказала ему с грубоватой простотой: – Ну, иди целуй, чего же ты на меня уставился?
Екатерине Николаевне понравился живой темперамент Дениса, доставляли удовольствие его шутки и стихи; она даже беспокоилась, когда племянник долго не появлялся.
С остальными членами семейства, жившими тогда в Каменке, Денису сойтись было еще легче. Этому способствовали простые, искренние отношения, существовавшие в семье Раевских благодаря особенностям характера самого Николая Николаевича. Ему исполнилось в то время тридцать четыре года. Среднего роста, крепкого сложения, с гордым профилем, спокойный и ровный в обращении со всеми, он умел всегда поставить на своем, если это требовалось.
Жена его, Софья Алексеевна, никаких ломоносовских черт не унаследовала. Она походила на отца, грека по происхождению. Бывала иногда несправедлива, капризна, раздражительна. Но достаточно было одного мягкого и вместе с тем твердого слова мужа, чтобы она успокоилась. Еще большее влияние Раевский оказывал на детей. Он как будто не особенно много занимался с ними, но дети обожали его. Старший, десятилетний Саша, худой, высокий и умный мальчик, считал самой высокой наградой для себя похвалу отца. Семилетняя красивая и кокетливая Катенька, признанная любимица бабушки, спешила сообщить свои детские секреты и наблюдения прежде всего отцу. Четырехлетний Николенька, толстый и неуклюжий, как медвежонок, только и ждал удобной минуты, чтобы забраться на колени к Николаю Николаевичу. В милой семье Раевских Денису все пришлось по душе. Вскоре он стал здесь своим человеком.
Николай Николаевич с присущей ему проницательностью разгадал, что «гусарская бесшабашность» Дениса есть не что иное, как временная дань молодости, и старался всячески остепенить его. При каждом удобном случае, ссылаясь на примеры из Плутарха и Тацита, авторов, особенно им любимых, Раевский напоминал Денису, что доблесть воина украшается не разгульной жизнью, а добродетелями гражданина. И Денис все больше поддавался нравственному влиянию Раевского. Правда, он продолжал еще бравировать своей удалью, ухарством, любил прихвастнуть тем, чего и не было, – это тешило его самолюбие, но от кутежей и попоек под разными предлогами все чаще уклонялся. Писать гусарские стихи тоже перестал.
Дружеские беседы с Раевским стали для него душевной потребностью. Говорили они чаще всего о военных делах. И всякий раз Денис открывал в Раевском такие редкие качества, каких не находил у других, даже у любимого Ермолова. Сравнение между ними напрашивалось само собой. Раевский и Ермолов одинаково знали и любили военное дело, являлись сторонниками русских – румянцевских и суворовских – традиций, осуждали прусскую систему и считали аракчеевщину позором. Но брат Алексей Петрович, как понимал его Денис, был не чужд тщеславия, мог быть несправедливым, жестоким. Раевский же смотрел на все ясной душой, не омраченной тщеславием. Он относился равнодушно к чинам, наградам, почестям. Узнав о начавшихся военных приготовлениях, Раевский поехал в Петербург, надеясь получить полк, но «бештимтзагеры» объявили, что вакантных мест нет, предложили незначительную штабную работу. Раевский откланялся и уехал.
В службе он не стремился «делать карьеру». Военное дело имело для него смысл лишь как необходимое средство защиты отечества, страстно им любимого. Однажды в разговоре Денис заметил, что совершать военные подвиги способны только люди свободные, не связанные семейными узами.
– Ну, мне кажется, ты не совсем прав, – с улыбкой возразил Раевский. – Правда, большинство полководцев, посвятивших себя целиком военному делу, не имели времени обзаводиться семьями, но подвиги, совершаемые на полях сражения, от этих обстоятельств не зависят. Человек, любящий семью, сознает, что, защищая родину, он тем самым оберегает и близких ему людей…
Раевский на минуту задумался и вдруг с какой-то необычайной теплотой и страстностью добавил:
– А что же такое родина, как не общая семья наша?!
Денис понял, что, если потребуют обстоятельства, этот скромный и душевный человек, сидевший перед ним в домашнем халате, ни перед чем не остановится10.
… Летом в Каменке гостил граф Александр Николаевич Самойлов, дядя Раевского. Важный и сердитый шестидесятилетний старик, бравший Очаков, а при штурме Измаила командовавший одним из трех атакующих отрядов, близко знал Суворова и Кутузова. Теперь, находясь в отставке, но будучи хорошо осведомлен о приготовлениях к предстоящей военной кампании, Самойлов не скрывал своего мрачного предчувствия.
– Успех сей кампании весьма сомнителен, – желчно говорил он. – Набрали союзников! Англичане с проклятого своего острова двигаться не желают. От шведов одни обещания. Пруссия нейтралитет соблюдает. Австрийский гофкригсрат – ему черт не рад! Двуличная политика австрийцев всему свету известна! А в Петербурге, изволите ли видеть, на сие обстоятельство не желают внимания обращать. Все надежды на австрийцев возлагают. Еще бы! Они триста тысяч войск выставить обещают. Кончена песенка господина Бонапарта! Попался! Бонапарта, коею сам покойный Александр Васильевич Суворов искуснейшим полководцем признавал, ныне в дураки записали. А битых Бонапартом австрийских генералов – в умники. На труднейший поход кутузовской армии смотрят, как на увеселительную прогулку. Всюду молодых генералов понасажали, а они выстрелы слышали разве что на маневрах близ Красного Села. Противно!
– Однако ж, милостивый государь дядюшка, – почтительно возразил Раевский, – нельзя забывать о доблести войск наших…
– В русских войсках не сомневаюсь, драться насмерть будут, – перебил Самойлов. – И в Михаиле Кутузове не сомневаюсь. Знаю блистательный, тонкий ум его. Да что толку? План кампании доверили австрийцам разрабатывать. А хуже того… некоторые высокие особы сами намерены принять участие в военных действиях. А Бонапарту того и надо… Нет, дай бог, чтоб я ошибся, а добра не ожидаю…
Денис в разговоре участия не принимал, спорить с его высокопревосходительством не осмеливался, а слушал с любопытством. Думал же по-своему.
Многие доводы старого графа казались верными. Багратион тоже говорил о ненадежности союзников. Возмутительно, что австрийцам так доверяют. Ну, да Кутузов за себя постоит. Недаром его любил Суворов. В успехе кампании Денис все же не сомневался. И то обстоятельство, что во главе неприятельских войск стоит прославленный полководец, никак не пугало. Напротив. Молодой задор и честолюбие, которого Денис никогда не скрывал, возбуждали в нем сильное желание принять участие в предстоящем походе.
Вскоре Белорусский гусарский полк, входивший в состав корпуса генерала Тормасова, двинулся к молдавской границе. Но здесь приказали остановиться. Корпус формировался как резервный, надежды на участие в военных действиях были слабые. Денис подал прошение перевести его в любую действующую часть, послал отчаянные письма в Петербург брату Евдокиму, Четвертинскому, Каховскому. Ничего не вышло! Александр Михайлович коротко уведомил, что кавалергарды, среди которых находился Евдоким, выступили из Петербурга. А Борис Четвертинский уехал адъютантом к князю Багратиону, назначенному командиром авангарда армии Кутузова.
Денис терзался завистью. Никогда еще высылка из гвардии не казалась ему таким тяжелым наказанием, как теперь.
10 августа 1805 года под Бродами кутузовская армия перешла австрийскую границу. Денису оставалось лишь довольствоваться сведениями о военных действиях.
XII
Разобраться по-настоящему в том, что происходило в Австрии, было не так-то просто. Читая краткие и сухие военные реляции, Денис испытывал странное чувство какой-то раздвоенности. Было ясно, что планы, тщательно разработанные австрийскими «великими тактиками», оказались, как многие и ожидали, никуда не годными. Позорная капитуляция австрийской армии генерала Мака под Ульмом и тяжелое положение, в какое попала в связи с этим кутузовская армия, вызывали у всех чувство негодования против самонадеянных и двуличных союзников. Блестящие победы над ними Бонапарта в какой-то степени даже радовали, вселяя в душу злорадство: так им и надо! Но как расценивать дальнейшее? Кутузовская тридцатипятитысячная армия, утомленная долгим походом из России, плохо снабженная провиантом, отступала вниз по Дунаю, преследуемая стотысячной французской армией. Это вынужденное отступление было все-таки неприятно, но… превосходство неприятельских сил было столь очевидно, что действия Кутузова никаких сомнений в правильности не возбуждали. Он должен был поступить именно так. Он спасал армию. Удачные маневры Кутузова под Кремсом и Цнаймом походили на большую победу. Кутузов перехитрил Бонапарта, рассчитывавшего в этих местах захватить русскую армию. Денис не мог не восхищаться искусством Кутузова. А бой при деревне Шенграбен, где небольшой отряд Багратиона сдержал напор в шесть раз сильнейшего неприятеля? Какое легендарное дело! Кутузов понимал, что шеститысячный отряд Багратиона, посланный им, чтобы задержать французов, обрекается на неминуемую гибель. Но иного выхода не было. Нужно выгадать хоть один день, чтобы армия могла выбраться из ловушки, подготовленной Бонапартом.
Князь Багратион тоже отлично знал, что от него требуется.
– Стану на месте – и баста! – коротко и твердо сказал он, прощаясь с Кутузовым.
Офицеры и солдаты бились насмерть. Восемь часов подряд. Багратион лично водил в атаку егерей. И только когда узнал, что армия Кутузова вне опасности, отряд его, проложив себе штыками дорогу, соединился с главными силами.
Денису невольно припоминалась встреча с Багратионом в доме Нарышкинах. Уверенность князя, что русские войска выполнят свой долг, подтверждалась высоким воинским подвигом, совершенным его отрядом. Денис прямо-таки благоговел перед Багратионом и, конечно, глубоко сожалел, что не пришлось самому принять участия в славном деле.
Но вот дошла весть об Аустерлицкой битве. Поражение русских и австрийских войск, состоявших под командой того же осторожного, опытного и мудрого Кутузова, казалось событием невероятным. Тем более что французы не имели на этот раз даже численного перевеса. В чем же тут дело? Кто виноват в проигранном сражении?
Денис долго не мог прийти в себя от неожиданности и не находил ответа на возникавшие беспокойные вопросы. А тут еще стали носиться смутные слухи о больших потерях, понесенных в Аустерлицком бою кавалергардами. А от брата Евдокима три месяца никаких известий.
Денис с нетерпением ожидал Раевского из Петербурга, куда тот уехал в начале осени. Николаю Николаевичу, несомненно, удастся узнать подробности неудачного сражения. И возможно, он что-нибудь услышит о брате Евдокиме.
– Новостей тьма, мой друг, но все плохие, – сразу заявил Николай Николаевич. – Кампания проиграна самым глупейшим образом. Обидней всего, что мы имели большие шансы на успех, но все словно нарочно делалось не так, как нужно.
– Как же это случилось, почтеннейший Николай Николаевич? – нетерпеливо спросил Денис.
– Очень просто… Под Ольмюцем, куда привел свою армию Кутузов, мы занимали превосходную позицию и могли безопасно ожидать присоединения войск эрцгерцога Карла, спешившего на соединение. В то же время другие австрийские части занимали уже Цнаймскую дорогу, угрожая отрезать путь отступления французам. Следовало лишь выждать несколько дней, и Бонапарт вынужден был бы сам очистить австрийские владения…
– Однако ж, полагаю, Кутузову эти обстоятельства были известны? – снова сказал Денис.
– Несомненно, – подтвердил Раевский. – Михаила Илларионович поэтому настойчиво и предлагал воздержаться от гибельного движения армии к Аустерлицу. Но, как говорят в Петербурге, молодым генерал-адъютантам, составлявшим свиту государя, не терпелось украсить себя свежими лаврами. И мнение их, к сожалению, восторжествовало. Это одна причина. Вторая – в излишнем доверии австрийцам. Диспозицию сражения составлял австрийский генерал Вейротер по всем правилам старых немецких канонов, – по лицу Раевского скользнула усмешка, – следовательно, для современных боевых действий диспозицию малопригодную… А возражения Кутузова опять-таки отвергли, и, надеюсь, ты понимаешь, ему оставалось лишь выполнять волю монархов… В этом суть!
Раевский старался говорить спокойно, избегал резких фраз, а все-таки раздражения скрыть не удавалось. Для Дениса все стало ясно. Так и подмывало высказать в стихах свое возмущение! Нет, нельзя, иначе, пожалуй, совсем придется распрощаться с военным мундиром!
А Николай Николаевич, расхаживая по комнате, продолжал:
– В общем, по всему видно, воевать нам с Бонапартом придется долго. Но скверно, что печальные события ничему, кажется, нас не научили. Кутузова, справедливым мнением коего пренебрегли сами, – Денис понимал, что подразумеваются царь и близкие к нему люди, – сделали козлом отпущения. Кутузов должен платить за горшки, не им перебитые! А вместо австрийцев, выбывших из игры, мы, кажется, намерены опереться на немцев. Собираем большую армию. Объявлен новый набор рекрутов. Остановка как будто за назначением главнокомандующего. И представь, серьезно поговаривают о самых престарелых наших фельдмаршалах – Прозоровском и Каменском. Каждый из них по крайней мере имеет то преимущество перед Бонапартом, что вдвое его старше, – иронически произнес Раевский и, махнув рукой, добавил: – Ну, да не будем загадывать: поживем – увидим!
Раевский сообщил и некоторые частные новости. Алексей Петрович Ермолов отличился под Аустерлицем, замечен высшим начальством, произведен в полковники. Самому Николаю Николаевичу тоже наконец-то обещали команду. Но о брате Евдокиме, к сожалению, ничего не удалось узнать. Кавалергарды не возвращались. Списки убитых и раненых не составлены.
Денис уехал из Каменки на этот раз в неважном настроении: судьба брата сильно беспокоила.
… Лишь весной неожиданно пришло письмо от Бориса Четвертинского. Он уведомлял, что Евдоким, раненный во время блестящей атаки кавалергардов, находится сейчас в плену. Про себя Четвертинский писал коротко: состоял неотлучно при Багратионе, был легко ранен, награжден двумя крестами. Теперь переведен командиром эскадрона в лейб-гусарский полк. И крепко надеется, что Денис скоро опять будет с ним вместе.
Денис повеселел. Он не представлял, как может осуществиться обратный перевод в гвардию, но знал: старый приятель напрасно писать не стал бы.
И верно, 4 июля 1806 года Давыдова прежним чином поручика перевели в лейб-гусарский полк, где служил Борис Четвертинский.
Денис быстро простился с товарищами. По дороге заехал в Москву, повидался со своими. А в начале сентября был уже в Павловске, где стояли лейб-гусары и где поджидал его Четвертинский.
– Каким же образом тебе удалось меня выцарапать? – радостно говорил Денис, обнимая приятеля. – Мне прямо не верится. Словно в сказке!
– Благодари сестру, – сдержанно отозвался Борис, – она танцевала как-то с государем и замолвила за тебя словечко.
– Что за волшебница! Я на всю жизнь ее должник! – с чувством воскликнул Денис.
И при первой же поездке в столицу явился к Марии Антоновне. Она, как и прежде, тепло приняла товарища брата. Пригласила навещать ее по-прежнему запросто. Отношения между ними установились дружеские.
Однако продолжались такие отношения с первой петербургской красавицей недолго. Денис достоверно узнал, что неизменное внимание государя к Марии Антоновне не является обычным проявлением его любезности. Между ними второй год уже существовала тайная связь. Новость эта, известная пока в узком дворцовом кругу, подействовала на Дениса неприятным образом. Сразу создалось чувство какой-то неловкости, отчужденности не только к Марии Антоновне, но и к Борису Четвертинскому.
«Знает он или нет? – думал Денис, встречаясь с ним. – А если знает, то как ему это нравится?»
И почему-то всякий раз при этих мыслях невольно краснел.
Среди новых полковых товарищей Денис испытывал неловкость другого рода. Лейб-гусары, показавшие себя молодцами в Австрии, возвратившись обратно, щеголяли боевыми орденами, постоянно вспоминали, как всегда в таких случаях многое прибавляя, про боевые дела. Денису оставалось молча слушать и потихоньку вздыхать.
Князь Багратион тоже отлично знал, что от него требуется.
– Стану на месте – и баста! – коротко и твердо сказал он, прощаясь с Кутузовым.
Офицеры и солдаты бились насмерть. Восемь часов подряд. Багратион лично водил в атаку егерей. И только когда узнал, что армия Кутузова вне опасности, отряд его, проложив себе штыками дорогу, соединился с главными силами.
Денису невольно припоминалась встреча с Багратионом в доме Нарышкинах. Уверенность князя, что русские войска выполнят свой долг, подтверждалась высоким воинским подвигом, совершенным его отрядом. Денис прямо-таки благоговел перед Багратионом и, конечно, глубоко сожалел, что не пришлось самому принять участия в славном деле.
Но вот дошла весть об Аустерлицкой битве. Поражение русских и австрийских войск, состоявших под командой того же осторожного, опытного и мудрого Кутузова, казалось событием невероятным. Тем более что французы не имели на этот раз даже численного перевеса. В чем же тут дело? Кто виноват в проигранном сражении?
Денис долго не мог прийти в себя от неожиданности и не находил ответа на возникавшие беспокойные вопросы. А тут еще стали носиться смутные слухи о больших потерях, понесенных в Аустерлицком бою кавалергардами. А от брата Евдокима три месяца никаких известий.
Денис с нетерпением ожидал Раевского из Петербурга, куда тот уехал в начале осени. Николаю Николаевичу, несомненно, удастся узнать подробности неудачного сражения. И возможно, он что-нибудь услышит о брате Евдокиме.
* * *
Николай Николаевич возвратился в Каменку по санному пути. Узнав об этом, Денис выпросил десятидневный отпуск и не замедлил повидаться с Раевским.– Новостей тьма, мой друг, но все плохие, – сразу заявил Николай Николаевич. – Кампания проиграна самым глупейшим образом. Обидней всего, что мы имели большие шансы на успех, но все словно нарочно делалось не так, как нужно.
– Как же это случилось, почтеннейший Николай Николаевич? – нетерпеливо спросил Денис.
– Очень просто… Под Ольмюцем, куда привел свою армию Кутузов, мы занимали превосходную позицию и могли безопасно ожидать присоединения войск эрцгерцога Карла, спешившего на соединение. В то же время другие австрийские части занимали уже Цнаймскую дорогу, угрожая отрезать путь отступления французам. Следовало лишь выждать несколько дней, и Бонапарт вынужден был бы сам очистить австрийские владения…
– Однако ж, полагаю, Кутузову эти обстоятельства были известны? – снова сказал Денис.
– Несомненно, – подтвердил Раевский. – Михаила Илларионович поэтому настойчиво и предлагал воздержаться от гибельного движения армии к Аустерлицу. Но, как говорят в Петербурге, молодым генерал-адъютантам, составлявшим свиту государя, не терпелось украсить себя свежими лаврами. И мнение их, к сожалению, восторжествовало. Это одна причина. Вторая – в излишнем доверии австрийцам. Диспозицию сражения составлял австрийский генерал Вейротер по всем правилам старых немецких канонов, – по лицу Раевского скользнула усмешка, – следовательно, для современных боевых действий диспозицию малопригодную… А возражения Кутузова опять-таки отвергли, и, надеюсь, ты понимаешь, ему оставалось лишь выполнять волю монархов… В этом суть!
Раевский старался говорить спокойно, избегал резких фраз, а все-таки раздражения скрыть не удавалось. Для Дениса все стало ясно. Так и подмывало высказать в стихах свое возмущение! Нет, нельзя, иначе, пожалуй, совсем придется распрощаться с военным мундиром!
А Николай Николаевич, расхаживая по комнате, продолжал:
– В общем, по всему видно, воевать нам с Бонапартом придется долго. Но скверно, что печальные события ничему, кажется, нас не научили. Кутузова, справедливым мнением коего пренебрегли сами, – Денис понимал, что подразумеваются царь и близкие к нему люди, – сделали козлом отпущения. Кутузов должен платить за горшки, не им перебитые! А вместо австрийцев, выбывших из игры, мы, кажется, намерены опереться на немцев. Собираем большую армию. Объявлен новый набор рекрутов. Остановка как будто за назначением главнокомандующего. И представь, серьезно поговаривают о самых престарелых наших фельдмаршалах – Прозоровском и Каменском. Каждый из них по крайней мере имеет то преимущество перед Бонапартом, что вдвое его старше, – иронически произнес Раевский и, махнув рукой, добавил: – Ну, да не будем загадывать: поживем – увидим!
Раевский сообщил и некоторые частные новости. Алексей Петрович Ермолов отличился под Аустерлицем, замечен высшим начальством, произведен в полковники. Самому Николаю Николаевичу тоже наконец-то обещали команду. Но о брате Евдокиме, к сожалению, ничего не удалось узнать. Кавалергарды не возвращались. Списки убитых и раненых не составлены.
Денис уехал из Каменки на этот раз в неважном настроении: судьба брата сильно беспокоила.
… Лишь весной неожиданно пришло письмо от Бориса Четвертинского. Он уведомлял, что Евдоким, раненный во время блестящей атаки кавалергардов, находится сейчас в плену. Про себя Четвертинский писал коротко: состоял неотлучно при Багратионе, был легко ранен, награжден двумя крестами. Теперь переведен командиром эскадрона в лейб-гусарский полк. И крепко надеется, что Денис скоро опять будет с ним вместе.
Денис повеселел. Он не представлял, как может осуществиться обратный перевод в гвардию, но знал: старый приятель напрасно писать не стал бы.
И верно, 4 июля 1806 года Давыдова прежним чином поручика перевели в лейб-гусарский полк, где служил Борис Четвертинский.
Денис быстро простился с товарищами. По дороге заехал в Москву, повидался со своими. А в начале сентября был уже в Павловске, где стояли лейб-гусары и где поджидал его Четвертинский.
– Каким же образом тебе удалось меня выцарапать? – радостно говорил Денис, обнимая приятеля. – Мне прямо не верится. Словно в сказке!
– Благодари сестру, – сдержанно отозвался Борис, – она танцевала как-то с государем и замолвила за тебя словечко.
– Что за волшебница! Я на всю жизнь ее должник! – с чувством воскликнул Денис.
И при первой же поездке в столицу явился к Марии Антоновне. Она, как и прежде, тепло приняла товарища брата. Пригласила навещать ее по-прежнему запросто. Отношения между ними установились дружеские.
Однако продолжались такие отношения с первой петербургской красавицей недолго. Денис достоверно узнал, что неизменное внимание государя к Марии Антоновне не является обычным проявлением его любезности. Между ними второй год уже существовала тайная связь. Новость эта, известная пока в узком дворцовом кругу, подействовала на Дениса неприятным образом. Сразу создалось чувство какой-то неловкости, отчужденности не только к Марии Антоновне, но и к Борису Четвертинскому.
«Знает он или нет? – думал Денис, встречаясь с ним. – А если знает, то как ему это нравится?»
И почему-то всякий раз при этих мыслях невольно краснел.
Среди новых полковых товарищей Денис испытывал неловкость другого рода. Лейб-гусары, показавшие себя молодцами в Австрии, возвратившись обратно, щеголяли боевыми орденами, постоянно вспоминали, как всегда в таких случаях многое прибавляя, про боевые дела. Денису оставалось молча слушать и потихоньку вздыхать.
XIII
Военные действия вот-вот должны были начаться снова. Пруссия, выйдя наконец-то из нейтралитета, выставила против Бонапарта 170-тысячную армию. Но спустя несколько дней при Иене и Ауэрштадте пруссаки потерпели страшный разгром. Бонапарт занял Берлин. Его войска двинулись на восток. Король прусский Фридрих укрылся в Мемеле, надеясь лишь на обещанную императором Александром помощь.
Русская стотысячная армия опять оказалась без союзников. К тому же не было еще главнокомандующего. Корпусами командовали генералы Беннигсен и Буксгевден, не имевшие особых дарований и враждовавшие между собой. Многие военные, как Багратион, Раевский, Ермолов, понимали, что лучшего главнокомандующего, чем Кутузов, найти нельзя. Но Александр про Кутузова и слышать не хотел. В ноябре назначили главнокомандующим, семидесятилетнего фельдмаршала Михаила Федотовича Каменского, находившегося последние десять лет в отставке.
Денис нетерпеливо ожидал, что гвардия тоже выступит в поход, но… судьба словно издевалась над ним! Гвардию на этот раз решили пока не трогать.
Денисом овладело отчаяние. Черт знает что такое: просидел без дела прошлую кампанию и снова обрекался на бездействие! Нет, надо во что бы то ни стало выбраться из этого заколдованного круга!..
Он едет в Петербург, просит, чтобы приписали его к любому армейскому полку, идущему за границу. В военной канцелярии порыв молодого гусара снисходительно похвалили:
– Отлично! Это делает вам честь!
И тут же решительно отказали:
– Вы знаете, что государь не любит волонтеров…
Тогда Денис решается просить самого главнокомандующего. Каменский, только что приехавший из своей орловской деревни в столицу, жил в Северной гостинице. Денис пробрался к нему ночью и, чистосердечно объяснив свое желание служить в действующей армии, сумел расположить к себе своенравного фельдмаршала. Тот обещал похлопотать за него перед императором. Однако, когда на следующий день Денис явился узнать о своей участи, Каменский сказал:
– Я говорил о тебе… просил в адъютанты к себе, в несколько приемов, но мне отказали под предлогом, что тебе надо еще послужить во фронте. Признаюсь, по словам и по лицу государя вижу, что не могу тебя выпросить. Ищи сам средства… Я же тебя с радостью приму.
В мрачном настроении ушел Денис от Каменского. Произошло нечто более неприятное, чем он предполагал. До сих пор, признаться, он не склонен был думать, чтобы император придавал большое значение персоне какого-то поручика. Высылка из Петербурга сама по себе ничего еще не значила. Царю доложили, он подписал подготовленную бумагу, может быть, и стихов-то не читал. А если и прочитал, так, наверное, давным-давно забыл! Мало ли у него других забот! В Звенигородке, правда, встревожила мысль, что царь мог прочитать стихи в более резкой редакции. Но обратный перевод в гвардию окончательно успокоил.
Русская стотысячная армия опять оказалась без союзников. К тому же не было еще главнокомандующего. Корпусами командовали генералы Беннигсен и Буксгевден, не имевшие особых дарований и враждовавшие между собой. Многие военные, как Багратион, Раевский, Ермолов, понимали, что лучшего главнокомандующего, чем Кутузов, найти нельзя. Но Александр про Кутузова и слышать не хотел. В ноябре назначили главнокомандующим, семидесятилетнего фельдмаршала Михаила Федотовича Каменского, находившегося последние десять лет в отставке.
Денис нетерпеливо ожидал, что гвардия тоже выступит в поход, но… судьба словно издевалась над ним! Гвардию на этот раз решили пока не трогать.
Денисом овладело отчаяние. Черт знает что такое: просидел без дела прошлую кампанию и снова обрекался на бездействие! Нет, надо во что бы то ни стало выбраться из этого заколдованного круга!..
Он едет в Петербург, просит, чтобы приписали его к любому армейскому полку, идущему за границу. В военной канцелярии порыв молодого гусара снисходительно похвалили:
– Отлично! Это делает вам честь!
И тут же решительно отказали:
– Вы знаете, что государь не любит волонтеров…
Тогда Денис решается просить самого главнокомандующего. Каменский, только что приехавший из своей орловской деревни в столицу, жил в Северной гостинице. Денис пробрался к нему ночью и, чистосердечно объяснив свое желание служить в действующей армии, сумел расположить к себе своенравного фельдмаршала. Тот обещал похлопотать за него перед императором. Однако, когда на следующий день Денис явился узнать о своей участи, Каменский сказал:
– Я говорил о тебе… просил в адъютанты к себе, в несколько приемов, но мне отказали под предлогом, что тебе надо еще послужить во фронте. Признаюсь, по словам и по лицу государя вижу, что не могу тебя выпросить. Ищи сам средства… Я же тебя с радостью приму.
В мрачном настроении ушел Денис от Каменского. Произошло нечто более неприятное, чем он предполагал. До сих пор, признаться, он не склонен был думать, чтобы император придавал большое значение персоне какого-то поручика. Высылка из Петербурга сама по себе ничего еще не значила. Царю доложили, он подписал подготовленную бумагу, может быть, и стихов-то не читал. А если и прочитал, так, наверное, давным-давно забыл! Мало ли у него других забот! В Звенигородке, правда, встревожила мысль, что царь мог прочитать стихи в более резкой редакции. Но обратный перевод в гвардию окончательно успокоил.