Страница:
Все эти волнения усложняли и без того тяжелую жизнь Дюрера. Опять пошли слухи о разделе имущества, и, создавая свои гравюры, не мог он отделаться от мысли, что работает для какого-нибудь Франца с паперти. А тут возобновились приступы болезни, которые надолго заставляли забрасывать начатое. Когда же Альбрехт возвращался после перерыва к наброскам, они уже не удовлетворяли мастера и он начинал их переделывать. Агнес не понимала ни его тревог, ни состояния. Успех гравюр с портретами Варнбюлера и Фридриха побуждал ее требовать от мужа «нового товара». Уж она-то была уверена, что, умирая, вручит душу в надежные руки богоматери, которая заступится за нее, когда будет вершиться последний суд. Лютер же нашел эту веру необоснованной: не нужны Христу посредники-заступники, он сам разберется и спасет достойного. Что же, можно было бы написать алтарь, прославляющий Христа, апостолов, — на их авторитет пока еще никто не покушался, но кто знает, что скажет Лютер завтра?
В общем, итог минувших двух лет был плачевен. Если отбросить портреты, созданные во время рейхстага, то останется, пожалуй, одна гравюра «Тайная вечеря». Да и с ней не все было гладко. Сюжет подсказал ему Андреа, печатавший в то время трактаты в поддержку требования о предоставлении всем без исключения прихожанам причастия в двух видах. До сих пор в Нюрнберге мирянам не давалось во время этого таинства вино, символизирующее кровь Христову, право на него имели только священники, все же прочие должны были удовлетворяться хлебом. Шли в городе споры и диспуты по этому вопросу, которые, давно уже перешагнув грань схоластики, вылились в требование равенства всех и перед богом, и перед законом. Власти и церковь отстаивали освященные временем традиции, вспоминали, что требование причастия в двух видах для всех было выдвинуто богом проклятыми гуситами, и доказывали, что мир перевернется, если его исполнить. Вот в это время и появилась новая дюреровская гравюра. Была она на редкость строга по композиции, выдержана в нидерландской манере и содержала в отличие от прежних гравюр всего лишь два символа. Передний план ее занимала корзина с хлебом, и на фоне голой стены был четко выписан кубок с вином.
Несмотря на простоту гравюры, работал над ней Дюрер долго, создал не один набросок. На первых эскизах Христос сидел слева у края стола, стоял перед ним кубок, и лежала краюха хлеба. Это решение не удовлетворило мастера — внимание зрителя рассеивалось. В окончательном варианте Христос переместился в центр, стал главным действующим лицом, символы тоже бросались в глаза. Бросались настолько, что сомнений не возникало, на чьей стороне стоит мастер. Пиркгеймер не одобрил поступка Дюрера. Денк, с которым Дюрер теперь избегал встречаться, просил Андреа передать мастеру, что благодарен за гравюру, служащую их общему делу.
Со следующей работой Дюрера, тоже призванной прославить Христа, вышел конфуз. Он задумал гравюру по меди, изображающую распятие. Ее он также намеревался выдержать в нидерландской манере, хотя, может быть, это и принижало событие великого значения до будничной оценки из древних времен. Стояло у него перед глазами «Распятие» Мантеньи, которое видел в Вероне. Именно простота и обыденность этой работы потрясли его тогда. Перед крестом расположились, будто на отдых, римские легионеры: одни глазели на казненных, другие спокойно играли в кости. Лица собравшихся иудеев были безучастны и спокойны — они привыкли к таким сценам. Никому, видимо, и в голову не приходило, что свершилось событие, из ряда вон выходящее.
Выполнив половину работы, Дюрер вдруг заметил подозрительную податливость металла. Он гнал прочь зародившуюся догадку. Призвал на совет Андреа. Тот подтвердил: да, пластина с дефектами, давления пресса не выдержит. Дюрер — величайший гравер Европы — впервые ошибся. И еще как! Ошибся, будто начинающий подмастерье.
Сообщение Андреа о том, что наконец-то закончен «Кардинал», настроения не подняло. Какая непростительная ошибка! Она необъяснима. Будто затмение нашло. Причину ее следует искать только в приближавшейся старости. А что касается «Кардинала», то эта гравюра не относилась к числу его любимых детищ.
Жалобно взвизгивал пресс от непосильного напряжения. Однако мастер будто не слышал стона. Он стоял, устало прислонившись к стене, и требовал еще больше усилить давление. Георг Пенц, отбросив назад свой мощный торс, честно пытался хотя бы на толщину волоса затянуть винт. Нет, пластина с «Кардиналом» оставалась цела! Когда в сентябре было готово обговоренное число оттисков, она выглядела точно так же, как вышла из-под резца Андреа…
Альбрехт Бранденбургский щедро заплатил за гравюру, хотя, как передавали мастеру, ему, привыкшему к излишествам во всем, не понравился строгий нидерландский стиль. Но Дюрера его мнение не интересовало.
Гравюра в защиту причастия в двух видах и портрет кардинала, ярого врага Лютера, как совместить их? Уж не стал ли Дюрер ради денег всеяден? Пусть даст ответ, на чьей он стороне? Но в это время, когда в Германии каждый торопился высказать свое мнение, Дюрер постиг еще одно великое искусство: он научился молчать. Те, кому он верил, знали, на чьей он стороне. Другим это знать необязательно. Споры, возникшие вокруг «Тайной вечери», отбили у него охоту выступать и с гравюрами. Однако же надо чем-то заняться? И он решил, что настало долгожданное время, когда он спокойно и без помех сможет писать свой труд о живописи, который, чувствуя прогрессирующий упадок сил, стал считать своим завещанием потомкам. Он выполнит свой долг перед будущими художниками, он не умрет, не оставив им своих советов и наставлений!
Дюрер избрал удел затворника. Неясно только было — насколько. Кукла, изготовленная но его заказу для изучения движений, покинула мрачный угол и переместилась в центр мастерской. Несколько лет она простояла в бездействии, приводя в ужас Агнес и Сусанну своим холстинным чехлом, походящим на саван. Теперь с нею возились Зебальд и Бартель, очищая от пыли, смазывая заржавевшие шарниры. Переместились из ларя на стол начатые заметки. Перекочевали туда же с полок и книги, выкупленные из Региомонтановой библиотеки, привезенные из Италии. Друзья далекой юности — труды Альберти, Витрувия, Евклида. Среди них нет, однако, трудов Леонардо. Искал их повсюду, наводил справки и в конце концов узнал, что таковых не существует. Более того, судьба рукописей великого мастера вообще неизвестна. Теперь единственное желание Дюрера — во что бы то ни стало издать свою книгу.
Начал с самого начала — с Евклида. Но многое стерлось из памяти, некоторые теоремы нужно было переводить заново. Пришлось идти на поклон к Вилибальду, изнывавшему от скуки, оказавшись не у дел. Пиркгеймер на этот раз без всяких оговорок согласился помочь. Громыхая дубовой палкой по ступеням, медленно поднимался он по лестнице на второй этаж. Этот грохот оповещал Агнес о появлении ее заклятого врага, и она ретиво бросалась на защиту устоев своего очага.
Время не сгладило их вражды, они по-прежнему терпеть не могли друг друга. Вилибальд отмахивался от нее как от назойливой мухи. Но не мог избавиться от «безбожников», под которыми подразумевал братьев Бегамов и Андреа. К теоремам Евклида «безбожники» не проявляли никакого интереса. Стычки между ними и Пиркгеймером обычно начинались тогда, когда в паузах Вилибальд сам принимался задирать учеников, потешаясь над их желанием перекроить мир заново. Теперь у него появился новый конек: он осуждал Лютера за то, что тот дал неграмотному крестьянину возможность толковать библию.
«Безбожники» этого вынести не могли, бросались в спор, однако все их доводы опытный софист разбивал о легкостью. Это доставляло ему удовольствие, и он покидал мастерскую, радуясь одержанной победе. На следующий день повторялось то же самое. Перевод Евклида не двигался с места. Пока стороны изматывали друг друга в дискуссии, Дюрер разбирал свои рукописи, решительно отказываясь втягиваться в спор.
Так продолжалось недели две, потом Евклид надоел Пиркгеймеру, и он перестал появляться в доме Дюрера. А к этому времени мастер навел порядок в своих рукописях и увидел, что в одну книгу не уложится, придется писать несколько. Тема первой уже обозначилась: она будет вводить читателя в основной труд, назвать ее можно было бы «Руководство к измерению с помощью линейки и циркуля». Над ней Дюрер и начал работать. Заодно решил испытать на практике те приборы, которые призваны облегчить труд художника. Некоторые из них по его чертежам нюрнбергские мастера уже сделали и доставили к нему в мастерскую. Снова отправилась кукла в дальний темный угол — до изучения движений пока не дошло. Почти всю комнату занял огромный стол, наскоро сколоченный. Стала мастерская походить на все что угодно, но только не на ателье живописца. В стены набили гвоздей, потянулись от них к стоящим на столе предметам сотни тонких нитей, фиксируя проекции и ракурсы, разобраться в которых мог лишь сам мастер. Дюрер метался от одного предмета к другому, переставлял их, путал нити. Часами рассматривал какую-нибудь чашку через поставленное под наклоном стекло или в отверстия, прорезанные в досках. Агнес, Сусанне и слугам было строго-настрого запрещено появляться в мастерской. Не дай бог нарушат порядок. А какой там порядок! Комнату уже месяц не мели, пыль, осколки разбитых стекол усеяли дол. В углах громоздятся ящики и приборы, обманувшие ожидания мастера.
И все же Дюрер доволен: опыты со стеклянной пластиной оказались успешными. При определенном наклоне и соответствующем расположении источника света она верно передавала контуры объекта: бери карандаш и рисуй. Но этот способ был известен давно, мастер его лишь проверил. А вот другой прибор изобрел сам. Маленькое отверстие в доске, обеспечивающее постоянную зафиксированную точку наблюдения. Глядя в него одним глазом, художник штрих за штрихом наносит на бумагу изображаемый объект. При известном навыке рисовать оказывалось так же просто, как прижимать лист бумаги к матрице. В сочетании с учением о центральной перспективе, которое он теперь обосновал путем опыта, предлагаемый им метод гарантировал точную передачу действительности.
Итак, он нашел решение задачи, которую некогда поставил перед собою — добиться, чтобы на рисунке все было таким, как в жизни. Полагал, что сделал тем самым первый шаг к постижению красоты, и приступил к подготовке гравюр для будущей книги. На столе сменяли друг друга испытанные им приборы. Проверив еще раз полученные данные, мастер садился в сторонке, Зебальд занимал его место, и Дюрер тщательно зарисовывал и расположение приборов, и наиболее характерную позу живописца. Много было смеха, когда он, решив показать, что эти машины годятся и для изображения живой натуры, заставил Бартеля Бегама улечься на стол. Мальчишка не мог и минуты пролежать спокойно, паясничал, словно шут в балагане. Потом принялся читать стихи Сакса. В них в угоду патрициям высмеивалась глупость крестьян и ремесленников, похотливые повадки их жен. Невдомек было Бартелю, что эти стихи оскорбляют слух мастера, который, не в пример другим, никогда не насмехался в своих гравюрах над братьями по сословию. Сказал Бартелю, чтобы тот прекратил безобразие, но шаловливый парень не собирался слушаться. Кончилось тем, что Дюрер изобразил Бартеля на своем рисунке в виде голой женщины. Обидно? Вот так-то, нечего над другими зубы скалить.
Это была уже не первая вспышка гнева у мастера. В последнее время он стал раздражителен сверх меры. Любой пустяк выводил его из себя. А ведь, казалось, не было у него особых причин выходить из равновесия. Был он всецело занят любимым делом — даже известие о смерти Адриана VI, якобы отравленного кардиналами, прошло мимо него, помощники его безотлучно находились на месте, Агнес притихла и вообще избегала появляться в мастерской. Произошло же то, что, осматривая его хитроумные приборы, бросил Вилибальд вскользь замечание: вместо прежних канонов, связывавших живописцев, изобретает он, Дюрер, колодки, которые скуют их по рукам и ногам: смотри в дырочку и рисуй только то, что видишь. Неужели это и есть прекрасное, о котором он столько говорил? Напрасно Дюрер утешал себя, что то, над чем он сейчас работает, лишь начало его изысканий, что он еще ответит на вопрос о сущности прекрасного. Нет, зачем себя обманывать, опять прекрасное улизнуло от него. А ведь он думал, что уже близко подошел к разрешению вопроса, стоит только сделать еще одно последнее усилие и… Работал он теперь больше по инерции. Раз книга начата, она должна быть закончена уже потому, что он не может лишить преемников накопленного им опыта. Жаль, конечно, что законы прекрасного откроет не он. Впрочем, ведь это не последняя книга. Он еще напишет другие, проведет новые опыты, все заново обдумает. Только вот время! Где его взять?
Все-таки он убедит Пиркгеймера в своей правоте, убедит — не словами, а делом. Что же касается приборов, то он готов показать Вилибальду, как можно работать с их помощью, и тот увидит, что сделано не так уж мало. Усадив друга перед своим прибором, Дюрер очень быстро сделал его портрет. Рассматривая рисунок, выразил Вилибальд непонимание, зачем нужны все эти хитрые приспособления, когда Дюрер великолепно справился бы и без них. Да, но не у всякого такой опыт. А так живописцам будет легче учиться. Там, где ему, Дюреру, потребовались годы, им будет достаточно нескольких недель. Пиркгеймер не стал спорить. Заметил лишь: тогда слишком много художников разведется, останутся они без куска хлеба. Серия портретов известных людей, с которыми встречался мастер, пополнилась изображением Пиркгеймера. По его настойчивой просьбе Дюрер несколько подправил на гравюре перебитый нос и обрядил его в богатую шубу. Слаб человек — даже Вилибальд не избежал соблазна продемонстрировать потомкам свое благосостояние.
Повздорил вскоре Дюрер в очередной раз с Пиркгеймером: почему-то все считают, что у него, у Дюрера, собственных занятий и планов быть не может и всякую просьбу он должен исполнять беспрекословно. А дело было в том, что при распродаже Региомонтановой библиотеки приобрел Вилибальд труды Птолемея, перевел их с греческого на латинский и собирался теперь издавать. Правда, типографа он еще не нашел — они будто перевелись в Нюрнберге. Но это, может быть, и к лучшему: тем временем Альбрехт успеет проиллюстрировать его рукопись. Но мастер, к удивлению Пиркгеймера, отказался. Сослался на то, что должен заканчивать собственную книгу. Вилибальд обиделся — оказывается, не только типографы перевелись в Нюрнберге, но и художники.
К началу лета 1524 года Дюрер вчерне закончил свой труд об измерениях. По крайней мере, продравшись сквозь дремучий лес математических премудростей Евклида, изложил их простым языком, понятным для всякого ремесленника. Наиболее сложная часть работы осталась позади. Дальше, как он надеялся, будет легче. Ему предстояло изложить то, что мастера давно уже применяли на практике, опираясь на отцовский и дедовский опыт. В надежде, что это не последняя его книга, он отказался от помещения в ней рассуждений о живописи и ее предназначении, собираясь вернуться к этому предмету позже.
Три первые части книги можно бы уже отдать Андрея, но Дюрер, все будучи не в силах расстаться с рукописью, продолжал прояснять отдельные места, вносить уточнения. Иероним тем временем изготовил почти все чертежи и гравюры и сделал пробные оттиски. Медлительность художника была ему непонятна. Кто знает, как завтра все повернется?
Мастер Альбрехт все больше увлекался, книга захватила его целиком — в ней появлялись вещи, далекие от живописи, а выбрасывать их жалко, все-таки стоили они большого труда. В первой части излагал он Евклидово учение. Давал объяснения, что такое точка, линия, плоскость, тело. Во второй переходил к проблемам, касающимся плоскостей, углов, построения и измерения многоугольников. Сформулировал правила перспективного, объемного изображения тел на плоскости. И невдомек ему было, что здесь он решил задачу, над которой до него безуспешно бились греческие и арабские ученые. Объяснил он также способ построения правильного пятиугольника с помощью одного лишь циркуля. С этой задачей, когда он был в Венеции, ни один итальянский математик еще не мог справиться.
Кроме того, художник нашел и решение задачи удвоения объема параллелепипедов, которую в свое время нюрнбергский монах Вернер считал неразрешимой.
Совсем было собирался убрать из книги описание конструкции солнечных часов, совершенно бесполезное для живописцев, но потом решил и его оставить, поскольку, как он слышал, в Германии никто до него этим не занимался. Может быть, кому-нибудь да пригодится. Только в третьей части переходил Дюрер к объяснению того, как собранные им математические знания можно применить в искусстве. Приводил в качестве примеров проекты памятников и зданий, им самим разработанные. Теперь на очереди была четвертая часть — по замыслу последняя, где собирался он разрешить вопросы перспективы. Грустно было, что заканчивались поиски, начатые почти тридцать лет назад. Вместе с каждой написанной страницей все дальше уходил в прошлое любознательный юноша, с открытым ртом внимавший некогда поучениям Барбари и Паччолы. Удивление, с каким он когда-то смотрел на мир, теперь исчезало. Его место занимал опыт.
Как-то Андреа принес брошюру с текстом проповеди, с которой Мюнцер обратился в июле к князьям немецких земель. В ней сказал он: Библия больше не нужна — она повествует об истории и бесполезна для нынешнего и будущего поколений. Сейчас бог посылает на землю свое новое откровение. Реформацию надо довести до конца. Он, Мюнцер, понял: безбожники не имеют права на жизнь, церковь нельзя исправить с помощью слов. Под безбожниками он подразумевал не только папу, но и Лютера.
1 августа 1524 года Иоганн Постоянный, возможный преемник тяжело больного курфюрста Фридриха, запретил Мюнцеру читать проповеди. «Союз божьей воли» отшатнулся от Томаса. Обозвав бургомистра Альштедта Рюккерта «архииудой», Мюнцер в ночь с 7 на 8 августа 1524 года тайно бежал из города. По данным нюрнбергского сыска, еретик держал путь в Нюрнберг, чтобы найти здесь сторонников и отсюда продолжать борьбу.
Новость молниеносно стала известна в Нюрнберге, и город вновь пришел в движение. Сидеть дома, отгородившись листами рукописи от всего и всех, стало невозможно. После долгого перерыва знакомые снова увидели Дюрера в «Гюльден Хорне». Трактир походил скорее на площадь в ярмарочный день. Нижние его залы были забиты посетителями, разгоряченными, жестоко спорящими. В зале второго этажа натолкнулся Дюрер на Пиркгеймера и Шпенглера. К его удивлению, сидели они за столом рядом и вроде бы вели, дружескую беседу. Но, подсев к ним, мастер понял: никакой беседы не было. Пиркгеймер выплевывал злые слова-обвинения: нежелание пустить кровь, трусливая робость погубят Нюрнберг. Нужно быть слепцом, чтобы не видеть: мятеж, вспыхнувший в шварцвальдском Штюлингене — это гражданская война, начало пожара, в котором сгорит Германия. Они, сторонники Лютера, последователи новых лжепророков, разожгли пламя. Уж не думают ли они, что костер обожжет лишь патрициев?
Шпенглер молчал. Глаза прикованы к лужице пива, пролитого на стол. Пятно темнело, под гаснущим лучом вечернего солнца приобретало багровый оттенок. Резко вскочив, вдруг крикнул Лазарус в лицо Вилибальду: кровь… все нынче в Германии жаждут крови, но в ней ли спасение?..
И в эту ночь снился Дюреру сон, уже не раз прежде виденный. Возникал вдруг покойный Конрад Цельтес, беззвучно шевелил губами, слов не было слышно, но почему-то казалось, что шепчет поэт свое моление деве Марии. На этом месте Дюрер просыпался от ужаса, хотя ничего страшного во сне вроде бы и не происходило. Страшной становилась сама жизнь Будь он моложе, он пытался бы бороться, теперь же… Он стал стар. И боязнь лишиться всего гнала его в ратушу: не просить у города жалованья, а предлагать ему взаймы. Так поступали многие — всегда, когда к городу приближалась опасность. В подвалах ратуши хранить деньги было надежнее. Он предлагал Нюрнбергу взять у него тысячу гульденов на условии ежегодной выплаты ему в качестве процентов пятидесяти гульденов. Город денег не брал. Дюрер стучался во все двери, обращался за помощью к Пиркгеймеру и Шпенглеру. Вилибальд отказался помочь: что он может сделать теперь? Всего-навсего обычный патриций, существо, при нынешних временах презираемое. А Шпенглер? Может, и готов был бы Лазарус посодействовать, но только другие дела отвлекали сейчас все его внимание.
Слухи подтвердились — Мюнцер вместе со своим другом Пфейфером действительно направлялся в Нюрнберг. До этого был он несколько недель в Мюльхаузене, но не нашел там издателя для своих памфлетов против Лютера. Теперь спешил в Нюрнберг. Только ли ради того, чтобы напечатать памфлеты? Совету стало известно высказывание Мюнцера: ничего не стоит ему поднять нюрнбержцев на борьбу, ибо там «люд голоден, он хочет и должен есть». Зная любознательность Дюрера, Шпенглер предупреждал его: с Мюнцером ему лучше не встречаться, грозит это большой бедой.
Въезд Мюнцера в Нюрнберг прошел на редкость спокойно. Сторонники ему торжественных встреч не устраивали. «Альштедтский еретик», словно устав от диспутов, засел затворником в доме Денка. Нюрнбергский совет тем временем развернул бурную деятельность. Пожалуй, не осталось в городе ни одного типографа, которого бы не предупредили, что печатание Мюнцеровых трудов кончится для него плачевно. Знал об этом Томас, но как ни в чем не бывало продолжал работать над своими проповедями.
Его сторонники все больше приходили в недоумение. Все ждали живого слова, а Мюнцер предпочитал отмалчиваться. Правда, его сподвижник Пфейфер встречался с нюрнбергскими бунтарями, но беседы с ними вел на редкость вяло. В основном сводились они к тому, что в Нюрнберге и без того знали: мол, «народ станет свободен, и лишь господь бог будет властвовать над ним». От вопросов, как добиться такого положения, Пфейфер уходил. Об этом им надо спросить у Томаса. Мюнцер же сидел у Денка и правил свои рукописи. Соглядатаи доносили совету, что, судя по всему, Мюнцер боится изгнания из города и будет вести себя смирно, пока не опубликует памфлеты. Пфейфер сейчас более опасен — его беседы, хотя он и не говорит в них ничего особенного, привлекают все больше горожан и даже тех, кто раньше не склонялся к Мюнцеровой ереси.
Наконец Мюнцер закончил рукопись и, как сразу же стало известно совету, повел переговоры с Иоганном Херготом об ее издании. Типограф тотчас же доложил властям, что наотрез отказался. Так ли? Из других источников отцам города стало известно, что той же ночью подмастерья, пригласив к себе на помощь подмастерьев из других типографий, собираются антилютеров памфлет набрать и отпечатать.
На рассвете следующего дня городские стражники во главе с судьей нагрянули в мастерскую Хергота. Поздно! Лежала в типографии жалкая стопка брошюр — а ведь в течение нескольких часов здесь работало не меньше двадцати подмастерьев. Кто-то дал им знать о предстоящем обыске, и уже ночью с помощью стражей у ворот города они переправили почти все экземпляры памфлета в Аугсбург. Власти постарались бы закрыть это дело, однако, видимо, не все памфлеты были вывезены из Нюрнберга. В тот же день появились они в большом количестве в городе. Тут уж не посмотришь на происшедшее сквозь пальцы. Закон должен быть соблюден. Поэтому решил совет Мюнцерову книгу судить. Для оценки ее содержания был привлечен не католический священнослужитель, которому, естественно, веры никакой не было бы, а проповедник Осиандер из церкви святого Лоренца, известный в городе сторонник Лютера, — ему-то должны были поверить горожане. Изучил Осиандер памфлет и на заседании совета изложил свое мнение: книга безусловно еретическая и в силу этого вредна. Принял совет решение ее распространение запретить. Попутно было рассмотрено ходатайство Дюрера, и совет на этот раз согласился взять у него заем. Об этих решениях оповестили весь город. Подчеркнули тем самым: вот как в эти трудные времена заботится совет об интересах граждан Нюрнберга!
Шпенглер, поздравляя Дюрера с успешным для него завершением дела, сказал, что немалого труда стоило ему склонить отцов города к такому мягкому приговору в отношении Мюнцера. Многие были настроены воинственно, требовали примерного наказания для подмастерьев, распространивших зловредный памфлет, а также изгнания Мюнцера. Потом удалось их все-таки убедить, что такие меры могут лишь привести к большим волнениям. Ведь Шварцвальд восстал. А он рядом, под боком. Слов нет, лучше всего выставить бы Томаса из Нюрнберга. Может быть, Мюнцер сам уберется, если ему не дадут печатать его труды. Боялись, ох как боялись Томаса патриции, а сделать ничего не могли. 29 октября 1524 года все-таки изгнали из города Пфейфера. Предложили ему «исчезнуть отсюда и свои деньги зарабатывать где-либо еще». Какие там заработки у Пфейфера в Нюрнберге? Но совет счел нужным облечь свое решение именно в такие слова.
В общем, итог минувших двух лет был плачевен. Если отбросить портреты, созданные во время рейхстага, то останется, пожалуй, одна гравюра «Тайная вечеря». Да и с ней не все было гладко. Сюжет подсказал ему Андреа, печатавший в то время трактаты в поддержку требования о предоставлении всем без исключения прихожанам причастия в двух видах. До сих пор в Нюрнберге мирянам не давалось во время этого таинства вино, символизирующее кровь Христову, право на него имели только священники, все же прочие должны были удовлетворяться хлебом. Шли в городе споры и диспуты по этому вопросу, которые, давно уже перешагнув грань схоластики, вылились в требование равенства всех и перед богом, и перед законом. Власти и церковь отстаивали освященные временем традиции, вспоминали, что требование причастия в двух видах для всех было выдвинуто богом проклятыми гуситами, и доказывали, что мир перевернется, если его исполнить. Вот в это время и появилась новая дюреровская гравюра. Была она на редкость строга по композиции, выдержана в нидерландской манере и содержала в отличие от прежних гравюр всего лишь два символа. Передний план ее занимала корзина с хлебом, и на фоне голой стены был четко выписан кубок с вином.
Несмотря на простоту гравюры, работал над ней Дюрер долго, создал не один набросок. На первых эскизах Христос сидел слева у края стола, стоял перед ним кубок, и лежала краюха хлеба. Это решение не удовлетворило мастера — внимание зрителя рассеивалось. В окончательном варианте Христос переместился в центр, стал главным действующим лицом, символы тоже бросались в глаза. Бросались настолько, что сомнений не возникало, на чьей стороне стоит мастер. Пиркгеймер не одобрил поступка Дюрера. Денк, с которым Дюрер теперь избегал встречаться, просил Андреа передать мастеру, что благодарен за гравюру, служащую их общему делу.
Со следующей работой Дюрера, тоже призванной прославить Христа, вышел конфуз. Он задумал гравюру по меди, изображающую распятие. Ее он также намеревался выдержать в нидерландской манере, хотя, может быть, это и принижало событие великого значения до будничной оценки из древних времен. Стояло у него перед глазами «Распятие» Мантеньи, которое видел в Вероне. Именно простота и обыденность этой работы потрясли его тогда. Перед крестом расположились, будто на отдых, римские легионеры: одни глазели на казненных, другие спокойно играли в кости. Лица собравшихся иудеев были безучастны и спокойны — они привыкли к таким сценам. Никому, видимо, и в голову не приходило, что свершилось событие, из ряда вон выходящее.
Выполнив половину работы, Дюрер вдруг заметил подозрительную податливость металла. Он гнал прочь зародившуюся догадку. Призвал на совет Андреа. Тот подтвердил: да, пластина с дефектами, давления пресса не выдержит. Дюрер — величайший гравер Европы — впервые ошибся. И еще как! Ошибся, будто начинающий подмастерье.
Сообщение Андреа о том, что наконец-то закончен «Кардинал», настроения не подняло. Какая непростительная ошибка! Она необъяснима. Будто затмение нашло. Причину ее следует искать только в приближавшейся старости. А что касается «Кардинала», то эта гравюра не относилась к числу его любимых детищ.
Жалобно взвизгивал пресс от непосильного напряжения. Однако мастер будто не слышал стона. Он стоял, устало прислонившись к стене, и требовал еще больше усилить давление. Георг Пенц, отбросив назад свой мощный торс, честно пытался хотя бы на толщину волоса затянуть винт. Нет, пластина с «Кардиналом» оставалась цела! Когда в сентябре было готово обговоренное число оттисков, она выглядела точно так же, как вышла из-под резца Андреа…
Альбрехт Бранденбургский щедро заплатил за гравюру, хотя, как передавали мастеру, ему, привыкшему к излишествам во всем, не понравился строгий нидерландский стиль. Но Дюрера его мнение не интересовало.
Гравюра в защиту причастия в двух видах и портрет кардинала, ярого врага Лютера, как совместить их? Уж не стал ли Дюрер ради денег всеяден? Пусть даст ответ, на чьей он стороне? Но в это время, когда в Германии каждый торопился высказать свое мнение, Дюрер постиг еще одно великое искусство: он научился молчать. Те, кому он верил, знали, на чьей он стороне. Другим это знать необязательно. Споры, возникшие вокруг «Тайной вечери», отбили у него охоту выступать и с гравюрами. Однако же надо чем-то заняться? И он решил, что настало долгожданное время, когда он спокойно и без помех сможет писать свой труд о живописи, который, чувствуя прогрессирующий упадок сил, стал считать своим завещанием потомкам. Он выполнит свой долг перед будущими художниками, он не умрет, не оставив им своих советов и наставлений!
Дюрер избрал удел затворника. Неясно только было — насколько. Кукла, изготовленная но его заказу для изучения движений, покинула мрачный угол и переместилась в центр мастерской. Несколько лет она простояла в бездействии, приводя в ужас Агнес и Сусанну своим холстинным чехлом, походящим на саван. Теперь с нею возились Зебальд и Бартель, очищая от пыли, смазывая заржавевшие шарниры. Переместились из ларя на стол начатые заметки. Перекочевали туда же с полок и книги, выкупленные из Региомонтановой библиотеки, привезенные из Италии. Друзья далекой юности — труды Альберти, Витрувия, Евклида. Среди них нет, однако, трудов Леонардо. Искал их повсюду, наводил справки и в конце концов узнал, что таковых не существует. Более того, судьба рукописей великого мастера вообще неизвестна. Теперь единственное желание Дюрера — во что бы то ни стало издать свою книгу.
Начал с самого начала — с Евклида. Но многое стерлось из памяти, некоторые теоремы нужно было переводить заново. Пришлось идти на поклон к Вилибальду, изнывавшему от скуки, оказавшись не у дел. Пиркгеймер на этот раз без всяких оговорок согласился помочь. Громыхая дубовой палкой по ступеням, медленно поднимался он по лестнице на второй этаж. Этот грохот оповещал Агнес о появлении ее заклятого врага, и она ретиво бросалась на защиту устоев своего очага.
Время не сгладило их вражды, они по-прежнему терпеть не могли друг друга. Вилибальд отмахивался от нее как от назойливой мухи. Но не мог избавиться от «безбожников», под которыми подразумевал братьев Бегамов и Андреа. К теоремам Евклида «безбожники» не проявляли никакого интереса. Стычки между ними и Пиркгеймером обычно начинались тогда, когда в паузах Вилибальд сам принимался задирать учеников, потешаясь над их желанием перекроить мир заново. Теперь у него появился новый конек: он осуждал Лютера за то, что тот дал неграмотному крестьянину возможность толковать библию.
«Безбожники» этого вынести не могли, бросались в спор, однако все их доводы опытный софист разбивал о легкостью. Это доставляло ему удовольствие, и он покидал мастерскую, радуясь одержанной победе. На следующий день повторялось то же самое. Перевод Евклида не двигался с места. Пока стороны изматывали друг друга в дискуссии, Дюрер разбирал свои рукописи, решительно отказываясь втягиваться в спор.
Так продолжалось недели две, потом Евклид надоел Пиркгеймеру, и он перестал появляться в доме Дюрера. А к этому времени мастер навел порядок в своих рукописях и увидел, что в одну книгу не уложится, придется писать несколько. Тема первой уже обозначилась: она будет вводить читателя в основной труд, назвать ее можно было бы «Руководство к измерению с помощью линейки и циркуля». Над ней Дюрер и начал работать. Заодно решил испытать на практике те приборы, которые призваны облегчить труд художника. Некоторые из них по его чертежам нюрнбергские мастера уже сделали и доставили к нему в мастерскую. Снова отправилась кукла в дальний темный угол — до изучения движений пока не дошло. Почти всю комнату занял огромный стол, наскоро сколоченный. Стала мастерская походить на все что угодно, но только не на ателье живописца. В стены набили гвоздей, потянулись от них к стоящим на столе предметам сотни тонких нитей, фиксируя проекции и ракурсы, разобраться в которых мог лишь сам мастер. Дюрер метался от одного предмета к другому, переставлял их, путал нити. Часами рассматривал какую-нибудь чашку через поставленное под наклоном стекло или в отверстия, прорезанные в досках. Агнес, Сусанне и слугам было строго-настрого запрещено появляться в мастерской. Не дай бог нарушат порядок. А какой там порядок! Комнату уже месяц не мели, пыль, осколки разбитых стекол усеяли дол. В углах громоздятся ящики и приборы, обманувшие ожидания мастера.
И все же Дюрер доволен: опыты со стеклянной пластиной оказались успешными. При определенном наклоне и соответствующем расположении источника света она верно передавала контуры объекта: бери карандаш и рисуй. Но этот способ был известен давно, мастер его лишь проверил. А вот другой прибор изобрел сам. Маленькое отверстие в доске, обеспечивающее постоянную зафиксированную точку наблюдения. Глядя в него одним глазом, художник штрих за штрихом наносит на бумагу изображаемый объект. При известном навыке рисовать оказывалось так же просто, как прижимать лист бумаги к матрице. В сочетании с учением о центральной перспективе, которое он теперь обосновал путем опыта, предлагаемый им метод гарантировал точную передачу действительности.
Итак, он нашел решение задачи, которую некогда поставил перед собою — добиться, чтобы на рисунке все было таким, как в жизни. Полагал, что сделал тем самым первый шаг к постижению красоты, и приступил к подготовке гравюр для будущей книги. На столе сменяли друг друга испытанные им приборы. Проверив еще раз полученные данные, мастер садился в сторонке, Зебальд занимал его место, и Дюрер тщательно зарисовывал и расположение приборов, и наиболее характерную позу живописца. Много было смеха, когда он, решив показать, что эти машины годятся и для изображения живой натуры, заставил Бартеля Бегама улечься на стол. Мальчишка не мог и минуты пролежать спокойно, паясничал, словно шут в балагане. Потом принялся читать стихи Сакса. В них в угоду патрициям высмеивалась глупость крестьян и ремесленников, похотливые повадки их жен. Невдомек было Бартелю, что эти стихи оскорбляют слух мастера, который, не в пример другим, никогда не насмехался в своих гравюрах над братьями по сословию. Сказал Бартелю, чтобы тот прекратил безобразие, но шаловливый парень не собирался слушаться. Кончилось тем, что Дюрер изобразил Бартеля на своем рисунке в виде голой женщины. Обидно? Вот так-то, нечего над другими зубы скалить.
Это была уже не первая вспышка гнева у мастера. В последнее время он стал раздражителен сверх меры. Любой пустяк выводил его из себя. А ведь, казалось, не было у него особых причин выходить из равновесия. Был он всецело занят любимым делом — даже известие о смерти Адриана VI, якобы отравленного кардиналами, прошло мимо него, помощники его безотлучно находились на месте, Агнес притихла и вообще избегала появляться в мастерской. Произошло же то, что, осматривая его хитроумные приборы, бросил Вилибальд вскользь замечание: вместо прежних канонов, связывавших живописцев, изобретает он, Дюрер, колодки, которые скуют их по рукам и ногам: смотри в дырочку и рисуй только то, что видишь. Неужели это и есть прекрасное, о котором он столько говорил? Напрасно Дюрер утешал себя, что то, над чем он сейчас работает, лишь начало его изысканий, что он еще ответит на вопрос о сущности прекрасного. Нет, зачем себя обманывать, опять прекрасное улизнуло от него. А ведь он думал, что уже близко подошел к разрешению вопроса, стоит только сделать еще одно последнее усилие и… Работал он теперь больше по инерции. Раз книга начата, она должна быть закончена уже потому, что он не может лишить преемников накопленного им опыта. Жаль, конечно, что законы прекрасного откроет не он. Впрочем, ведь это не последняя книга. Он еще напишет другие, проведет новые опыты, все заново обдумает. Только вот время! Где его взять?
Все-таки он убедит Пиркгеймера в своей правоте, убедит — не словами, а делом. Что же касается приборов, то он готов показать Вилибальду, как можно работать с их помощью, и тот увидит, что сделано не так уж мало. Усадив друга перед своим прибором, Дюрер очень быстро сделал его портрет. Рассматривая рисунок, выразил Вилибальд непонимание, зачем нужны все эти хитрые приспособления, когда Дюрер великолепно справился бы и без них. Да, но не у всякого такой опыт. А так живописцам будет легче учиться. Там, где ему, Дюреру, потребовались годы, им будет достаточно нескольких недель. Пиркгеймер не стал спорить. Заметил лишь: тогда слишком много художников разведется, останутся они без куска хлеба. Серия портретов известных людей, с которыми встречался мастер, пополнилась изображением Пиркгеймера. По его настойчивой просьбе Дюрер несколько подправил на гравюре перебитый нос и обрядил его в богатую шубу. Слаб человек — даже Вилибальд не избежал соблазна продемонстрировать потомкам свое благосостояние.
Повздорил вскоре Дюрер в очередной раз с Пиркгеймером: почему-то все считают, что у него, у Дюрера, собственных занятий и планов быть не может и всякую просьбу он должен исполнять беспрекословно. А дело было в том, что при распродаже Региомонтановой библиотеки приобрел Вилибальд труды Птолемея, перевел их с греческого на латинский и собирался теперь издавать. Правда, типографа он еще не нашел — они будто перевелись в Нюрнберге. Но это, может быть, и к лучшему: тем временем Альбрехт успеет проиллюстрировать его рукопись. Но мастер, к удивлению Пиркгеймера, отказался. Сослался на то, что должен заканчивать собственную книгу. Вилибальд обиделся — оказывается, не только типографы перевелись в Нюрнберге, но и художники.
К началу лета 1524 года Дюрер вчерне закончил свой труд об измерениях. По крайней мере, продравшись сквозь дремучий лес математических премудростей Евклида, изложил их простым языком, понятным для всякого ремесленника. Наиболее сложная часть работы осталась позади. Дальше, как он надеялся, будет легче. Ему предстояло изложить то, что мастера давно уже применяли на практике, опираясь на отцовский и дедовский опыт. В надежде, что это не последняя его книга, он отказался от помещения в ней рассуждений о живописи и ее предназначении, собираясь вернуться к этому предмету позже.
Три первые части книги можно бы уже отдать Андрея, но Дюрер, все будучи не в силах расстаться с рукописью, продолжал прояснять отдельные места, вносить уточнения. Иероним тем временем изготовил почти все чертежи и гравюры и сделал пробные оттиски. Медлительность художника была ему непонятна. Кто знает, как завтра все повернется?
Мастер Альбрехт все больше увлекался, книга захватила его целиком — в ней появлялись вещи, далекие от живописи, а выбрасывать их жалко, все-таки стоили они большого труда. В первой части излагал он Евклидово учение. Давал объяснения, что такое точка, линия, плоскость, тело. Во второй переходил к проблемам, касающимся плоскостей, углов, построения и измерения многоугольников. Сформулировал правила перспективного, объемного изображения тел на плоскости. И невдомек ему было, что здесь он решил задачу, над которой до него безуспешно бились греческие и арабские ученые. Объяснил он также способ построения правильного пятиугольника с помощью одного лишь циркуля. С этой задачей, когда он был в Венеции, ни один итальянский математик еще не мог справиться.
Кроме того, художник нашел и решение задачи удвоения объема параллелепипедов, которую в свое время нюрнбергский монах Вернер считал неразрешимой.
Совсем было собирался убрать из книги описание конструкции солнечных часов, совершенно бесполезное для живописцев, но потом решил и его оставить, поскольку, как он слышал, в Германии никто до него этим не занимался. Может быть, кому-нибудь да пригодится. Только в третьей части переходил Дюрер к объяснению того, как собранные им математические знания можно применить в искусстве. Приводил в качестве примеров проекты памятников и зданий, им самим разработанные. Теперь на очереди была четвертая часть — по замыслу последняя, где собирался он разрешить вопросы перспективы. Грустно было, что заканчивались поиски, начатые почти тридцать лет назад. Вместе с каждой написанной страницей все дальше уходил в прошлое любознательный юноша, с открытым ртом внимавший некогда поучениям Барбари и Паччолы. Удивление, с каким он когда-то смотрел на мир, теперь исчезало. Его место занимал опыт.
Как-то Андреа принес брошюру с текстом проповеди, с которой Мюнцер обратился в июле к князьям немецких земель. В ней сказал он: Библия больше не нужна — она повествует об истории и бесполезна для нынешнего и будущего поколений. Сейчас бог посылает на землю свое новое откровение. Реформацию надо довести до конца. Он, Мюнцер, понял: безбожники не имеют права на жизнь, церковь нельзя исправить с помощью слов. Под безбожниками он подразумевал не только папу, но и Лютера.
1 августа 1524 года Иоганн Постоянный, возможный преемник тяжело больного курфюрста Фридриха, запретил Мюнцеру читать проповеди. «Союз божьей воли» отшатнулся от Томаса. Обозвав бургомистра Альштедта Рюккерта «архииудой», Мюнцер в ночь с 7 на 8 августа 1524 года тайно бежал из города. По данным нюрнбергского сыска, еретик держал путь в Нюрнберг, чтобы найти здесь сторонников и отсюда продолжать борьбу.
Новость молниеносно стала известна в Нюрнберге, и город вновь пришел в движение. Сидеть дома, отгородившись листами рукописи от всего и всех, стало невозможно. После долгого перерыва знакомые снова увидели Дюрера в «Гюльден Хорне». Трактир походил скорее на площадь в ярмарочный день. Нижние его залы были забиты посетителями, разгоряченными, жестоко спорящими. В зале второго этажа натолкнулся Дюрер на Пиркгеймера и Шпенглера. К его удивлению, сидели они за столом рядом и вроде бы вели, дружескую беседу. Но, подсев к ним, мастер понял: никакой беседы не было. Пиркгеймер выплевывал злые слова-обвинения: нежелание пустить кровь, трусливая робость погубят Нюрнберг. Нужно быть слепцом, чтобы не видеть: мятеж, вспыхнувший в шварцвальдском Штюлингене — это гражданская война, начало пожара, в котором сгорит Германия. Они, сторонники Лютера, последователи новых лжепророков, разожгли пламя. Уж не думают ли они, что костер обожжет лишь патрициев?
Шпенглер молчал. Глаза прикованы к лужице пива, пролитого на стол. Пятно темнело, под гаснущим лучом вечернего солнца приобретало багровый оттенок. Резко вскочив, вдруг крикнул Лазарус в лицо Вилибальду: кровь… все нынче в Германии жаждут крови, но в ней ли спасение?..
И в эту ночь снился Дюреру сон, уже не раз прежде виденный. Возникал вдруг покойный Конрад Цельтес, беззвучно шевелил губами, слов не было слышно, но почему-то казалось, что шепчет поэт свое моление деве Марии. На этом месте Дюрер просыпался от ужаса, хотя ничего страшного во сне вроде бы и не происходило. Страшной становилась сама жизнь Будь он моложе, он пытался бы бороться, теперь же… Он стал стар. И боязнь лишиться всего гнала его в ратушу: не просить у города жалованья, а предлагать ему взаймы. Так поступали многие — всегда, когда к городу приближалась опасность. В подвалах ратуши хранить деньги было надежнее. Он предлагал Нюрнбергу взять у него тысячу гульденов на условии ежегодной выплаты ему в качестве процентов пятидесяти гульденов. Город денег не брал. Дюрер стучался во все двери, обращался за помощью к Пиркгеймеру и Шпенглеру. Вилибальд отказался помочь: что он может сделать теперь? Всего-навсего обычный патриций, существо, при нынешних временах презираемое. А Шпенглер? Может, и готов был бы Лазарус посодействовать, но только другие дела отвлекали сейчас все его внимание.
Слухи подтвердились — Мюнцер вместе со своим другом Пфейфером действительно направлялся в Нюрнберг. До этого был он несколько недель в Мюльхаузене, но не нашел там издателя для своих памфлетов против Лютера. Теперь спешил в Нюрнберг. Только ли ради того, чтобы напечатать памфлеты? Совету стало известно высказывание Мюнцера: ничего не стоит ему поднять нюрнбержцев на борьбу, ибо там «люд голоден, он хочет и должен есть». Зная любознательность Дюрера, Шпенглер предупреждал его: с Мюнцером ему лучше не встречаться, грозит это большой бедой.
Въезд Мюнцера в Нюрнберг прошел на редкость спокойно. Сторонники ему торжественных встреч не устраивали. «Альштедтский еретик», словно устав от диспутов, засел затворником в доме Денка. Нюрнбергский совет тем временем развернул бурную деятельность. Пожалуй, не осталось в городе ни одного типографа, которого бы не предупредили, что печатание Мюнцеровых трудов кончится для него плачевно. Знал об этом Томас, но как ни в чем не бывало продолжал работать над своими проповедями.
Его сторонники все больше приходили в недоумение. Все ждали живого слова, а Мюнцер предпочитал отмалчиваться. Правда, его сподвижник Пфейфер встречался с нюрнбергскими бунтарями, но беседы с ними вел на редкость вяло. В основном сводились они к тому, что в Нюрнберге и без того знали: мол, «народ станет свободен, и лишь господь бог будет властвовать над ним». От вопросов, как добиться такого положения, Пфейфер уходил. Об этом им надо спросить у Томаса. Мюнцер же сидел у Денка и правил свои рукописи. Соглядатаи доносили совету, что, судя по всему, Мюнцер боится изгнания из города и будет вести себя смирно, пока не опубликует памфлеты. Пфейфер сейчас более опасен — его беседы, хотя он и не говорит в них ничего особенного, привлекают все больше горожан и даже тех, кто раньше не склонялся к Мюнцеровой ереси.
Наконец Мюнцер закончил рукопись и, как сразу же стало известно совету, повел переговоры с Иоганном Херготом об ее издании. Типограф тотчас же доложил властям, что наотрез отказался. Так ли? Из других источников отцам города стало известно, что той же ночью подмастерья, пригласив к себе на помощь подмастерьев из других типографий, собираются антилютеров памфлет набрать и отпечатать.
На рассвете следующего дня городские стражники во главе с судьей нагрянули в мастерскую Хергота. Поздно! Лежала в типографии жалкая стопка брошюр — а ведь в течение нескольких часов здесь работало не меньше двадцати подмастерьев. Кто-то дал им знать о предстоящем обыске, и уже ночью с помощью стражей у ворот города они переправили почти все экземпляры памфлета в Аугсбург. Власти постарались бы закрыть это дело, однако, видимо, не все памфлеты были вывезены из Нюрнберга. В тот же день появились они в большом количестве в городе. Тут уж не посмотришь на происшедшее сквозь пальцы. Закон должен быть соблюден. Поэтому решил совет Мюнцерову книгу судить. Для оценки ее содержания был привлечен не католический священнослужитель, которому, естественно, веры никакой не было бы, а проповедник Осиандер из церкви святого Лоренца, известный в городе сторонник Лютера, — ему-то должны были поверить горожане. Изучил Осиандер памфлет и на заседании совета изложил свое мнение: книга безусловно еретическая и в силу этого вредна. Принял совет решение ее распространение запретить. Попутно было рассмотрено ходатайство Дюрера, и совет на этот раз согласился взять у него заем. Об этих решениях оповестили весь город. Подчеркнули тем самым: вот как в эти трудные времена заботится совет об интересах граждан Нюрнберга!
Шпенглер, поздравляя Дюрера с успешным для него завершением дела, сказал, что немалого труда стоило ему склонить отцов города к такому мягкому приговору в отношении Мюнцера. Многие были настроены воинственно, требовали примерного наказания для подмастерьев, распространивших зловредный памфлет, а также изгнания Мюнцера. Потом удалось их все-таки убедить, что такие меры могут лишь привести к большим волнениям. Ведь Шварцвальд восстал. А он рядом, под боком. Слов нет, лучше всего выставить бы Томаса из Нюрнберга. Может быть, Мюнцер сам уберется, если ему не дадут печатать его труды. Боялись, ох как боялись Томаса патриции, а сделать ничего не могли. 29 октября 1524 года все-таки изгнали из города Пфейфера. Предложили ему «исчезнуть отсюда и свои деньги зарабатывать где-либо еще». Какие там заработки у Пфейфера в Нюрнберге? Но совет счел нужным облечь свое решение именно в такие слова.