Страница:
Пардальян не смог сдержать вздоха облегчения:
— Уф, значит, это не ее собираются убить!..
— Не ее! — пролепетал, бледнея, юный герцог. — Что вы имеете в виду?
— Вы уверены, — спросил Пардальян у горожанина, — что речь идет о Фурко?
— Черт подери, еще бы!
— А сколько их?
— Две: Мадлен и Жанна.
— Бедные девушки! — прошептал Пардальян, упрекая себя за эту радость, которая обуяла его.
— Пардальян! — обратился к нему Карл. — Ради всего святого, о чем вы думаете?!
— Ни о чем. Теперь ни о чем. Я подозревал… но к чему сейчас все это? — закончил он вдруг.
— Тогда, если вы ничего не опасаетесь, пойдемте отсюда, — сказал Карл. — Эти зрелища заставляют меня ужасно страдать.
— Наоборот, подойдем поближе! — возразил Пардальян.
И, работая локтями и плечами, он пробрался к самым кострам и возвышающимся над ними виселицам.
— Здравствуйте, господин шевалье, — вдруг раздался рядом с ним женский голос.
Пардальян внимательно посмотрел на молодую нарумяненную женщину, которая дерзко схватила его за руку.
— Где, черт возьми, я вас видел, крошка?
— Как, вы не помните гостиницу «Надежда»? Вечер, когда вы приходили к цыганке, которая предсказывает будущее? Вы дали мне тогда два экю, а я дала вам… свой адрес.
— Лоизон, — улыбнулся шевалье.
— А, вы помните мое имя, — обрадовалась девица.
Раздавшиеся вокруг крики прервали ее. На площади появился Гиз со своим королевским эскортом и под радостные вопли расположился на помосте.
— А что ты здесь делаешь? — спросил Пардальян, тронутый восхищенной благодарностью, с которой смотрела на него эта профессиональная развратница.
— Да просто ищу приключений, — ответила Лоизон.
— Со своим дружком Ружо? — рассмеялся шевалье.
— И с ним тоже, — ответила Лоизон. — Вы только посмотрите, что делается у костров!
— Ну и что? Я вижу только горожан, которые размахивают своими шляпами как одержимые и кричат как резаные!
— Да, но пока они беснуются, не один кошелек остается в наших руках. Сегодня вечером намечается грандиозная пирушка у Маленькой Разбойницы, и если господин шевалье пожелает… Она сохранила о вас такие воспоминания после той драки в гостинице «Надежда», что…
Лоизон так и не успела закончить почтительное приглашение, вертевшееся у нее на кончике языка. Новая волна воплей, еще более ожесточенных, чем прежние, прокатилась по площади, взбудоражив самые дальние ряды зрителей. На этот раз появились сестры Фурко. Первой в окружении лучников, с большим трудом сдерживающих толпу, которая горела желанием растерзать ее, шла Мадлен. В эту минуту Карл Ангулемский находился в нескольких шагах от Пардальяна. Он стоял спиной к той части площади, откуда вышли несчастные. Карл пристально смотрел на герцога де Гиза, ища его взгляда. Его рука судорожно сжимала эфес шпаги, в голове роились безумные мысли. Он задумал нечто безрассудное: вскочить на разукрашенный помост и заставить герцога — соблазнителя Виолетты и убийцу Карла IX — вызвать его на поединок! Оскорбить гордеца на глазах всей этой знати, составляющей его свиту, на глазах боготворящего его народа, который тоже был ему своеобразной свитой, какой никогда не имел король, и во весь голос крикнуть:
— Герцог, примешь ли ты мой вызов здесь, на Гревской площади? Приготовься к бою и защищайся немедленно, если не хочешь, чтобы перед всем Парижем я объявил тебя дважды трусом и дважды предателем!
В это время девица Лоизон поднялась на цыпочки, чтобы посмотреть на приговоренных, и увидела Мадлен… Лоизон хотела перекреститься, так как была доброй католичкой, но ее рука внезапно замерла, не окончив знамения. В эту минуту она заметила вторую приговоренную, ту, которую звали Жанна Фурко.
— О! — прошептала она. — Как это странно!
Пардальян тоже заметил эту девушку. Он никогда не видел Виолетту и не был с ней знаком, однако он вздрогнул. Тысячу раз герцог Ангулемский в деталях описывал ему внешность Виолетты, ее шелковистые золотые волосы, голубые, почти фиалковые глаза, ее лицо, такое гордое и вместе с тем такое нежное…
Пардальян бросил быстрый взгляд в сторону Карла. В его ушах звучали слова Фаусты… это свидание на Гревской площади в десять часов… Большие часы на здании суда пробили десять… Вопли и крики усиливались, превращаясь в настоящий рев… И в тот момент, когда ужасное подозрение посетило Пардальяна, Лоизон прошептала:
— О! Как странно! Я знаю эту девушку!
— Ты ее знаешь? — задыхаясь, проговорил Пардальян и схватил Лоизон за руку.
— Конечно! Она была в гостинице «Надежда» вместе с цыганом, какими-то верзилами и гадалкой, которую вы увели. Они называли ее Виолеттой.
Пардальян изменился в лице. Им овладело мрачное отчаяние. Быстрым взглядом он окинул площадь, помост, где расположилась вооруженная свита, ряды лучников и воинов с алебардами, огромную толпу, похожую на бушующий океан… И взгляд его наполнился жалостью, остановившись на Карле Ангулемском.
— Что ж, — произнес он негромко, — попробуем совершить невозможное. И если суждено умереть здесь, то это будет достойный конец!
Лоизон не спускала глаз с Пардальяна и слышала его слова. Она видела, в каком волнении находился Пардальян и как он подошел к герцогу Ангулемскому. Ее интуиция сработала быстрее молнии, и она решила:
— Он любит приговоренную! За ней он приезжал в «Надежду»! И он погибнет за нее!
И почти в то же мгновение Лоизон бросилась в толпу — задыхающаяся, гневная, растрепанная, и люди расступались перед ней испуганно и удивленно. Пардальян пробрался к Карлу. Нельзя было упустить ни минуты. На карту ставилось все!
— Куда вы смотрите? — спросил он.
Карл обернулся и увидел шевалье, бледного, с дрожащими губами и топорщившимися усами; веки его были полуопущены, взгляд жесткий, стальной. Таким он его уже однажды видел. Карл не успел ответить: Пардальян указал рукой на приговоренную… на Жанну Фурко… которая в тот момент находилась не более чем в двадцати шагах от костра. И странным голосом, со зловещим спокойствием Пардальян сказал:
— Вот куда нужно смотреть!..
И тут Карл закричал. Этот дикий вопль, который перекрыл возгласы толпы, услышали на помосте, и он сразу же привлек внимание Гиза, Фаусты, Менвиля, Бюсси-Леклерка, Моревера — всех!..
Карл в порыве бешенства бросился вперед, на толпу; Пардальян следовал за ним. Он выхватил свою грозную шпагу и, держа ее за клинок, орудовал тяжелой рукоятью, как дубинкой.
— Да! Да! — стонал Карл. — Умереть здесь! За нее! С ней!
Пардальян пробирался за ним. Когда ему не уступали дорогу, он прокладывал ее силой. Железная гарда с глухим стуком обрушивалась на чьи-то спины и головы. Толпа расползалась, словно гнилая ткань. Те, кто находились перед шевалье, оборачивались на крики боли и ужаса и разбегались в разные стороны… В одном жутком водовороте кружились люди, брань, проклятия, вопли… А Пардальян неуклонно двигался вперед — ужасный, со зловещей улыбкой, таящейся в уголках подрагивающих губ, под взъерошенными усами… И вот уже от лучников, тащивших Виолетту, его отделяло лишь пустое пространство.
В эту минуту Виолетта, перед которой как раз предстал страшный полыхающий костер с качающимся над ним телом Мадлен и которую сводили с ума вопли, требующие ее смерти, увидела Пардальяна, который несся вперед, как смерч. И почти сразу же она заметила рядом с ним Карла. Она протянула руки, и улыбка невыразимого восторга осветила ее лицо.
Карл, задыхаясь, не издав ни звука, очертя голову бросился к ней. И вот уже за забором из пик и алебард, совсем рядом, он видит свою любимую. Но толпа, на какое-то мгновение остолбеневшая, вновь спохватилась… Ее злобная тень уже коснулась двух смельчаков… А сверху, с помоста, доносилось:
— Убейте! Убейте!
— Смерть! Смерть!..
Мощный рев толпы казался раскатами грома, несущими смерть. Народ с одной стороны, а стражники — с другой сжимались, словно зубья гигантских тисков, которые могли раздавить, расплющить, искромсать Карла и Пардальяна… И в это время десять… пятнадцать… двадцать человек с кинжалами в руках бросились им на помощь. Люди падали, началась паника, толпа превратилась в водоворот, а незнакомцы кричали:
— Пардальян! Пардальян!
Пардальяна не интересовало, откуда пришла подмога и кто были эти люди, которые выкрикивали его имя, словно девиз на поле боя.
В эти минуты упоения, захватившего его, он уже не размышлял, он не был больше самим собой, он был ожившим вихрем, он слился в единое целое со своей шпагой!..
Но как медленно течет наше повествование!.. А ведь менее двадцати секунд прошло с того времени, когда Пардальян, положив руку на плечо Карла, произнес, указал на Виолетту:
— Туда! Туда нужно смотреть!
Перед внезапным, фантастическим натиском бандитов, коих собрала Лоизон, люди отступили, обезумев от того особого страха, что именуется паникой толпы, наэлектризованной ужасом, который передается от одного к другому и охватывает подчас целые армии, повергая их в позорное бегство…
— Пардальян! Пардальян! — вопили головорезы, прорываясь вперед с высоко поднятыми кинжалами, похожие на демонов, посланных адом.
Гиз вскочил, покраснев от ярости. Менвиль, Бюсси и еще сотня дворян бросились вниз, обнажив шпаги… Фауста, пышущая гневом, подняв глаза к небу, казалось, проклинала его. Когда же ее взгляд упал на Пардальяна, в нем сквозило нечеловеческое восхищение — ведь нечеловеческой была и эта необычная атака.
А произошло вот что: парижских карманников привлекла на Гревскую площадь уверенность в удачной работе. Парижане, слишком занятые выкрикиванием мерзких призывов, не следили за своими карманами. Воришки куда более усердно, чем закоренелые лигисты, кричали:
— Да здравствует опора церкви! Смерть еретикам!
Но при этом они все же не упускали случая и позубоскалить над происходящим, запуская руки в чужие карманы и пробираясь поближе к кострам, где толпа была наиболее густой.
Те из них, кто видели нашего шевалье в трактире «Надежда» и помнили об ужасе и восхищении, которые он вызвал, узнали его, когда он бросился на лучников. Нападение на лучников, караульных, стражу — короче, на любых представителей власти издавно было излюбленной забавой всех этих бродяг, мошенников, грабителей, всех тех, кто существует вне общества, вне закона, не имея ни постоянного пристанища, ни добропорядочных потребностей, кроме одной: жить во что бы то ни стало, любой ценой!
Бандиты на Гревской площади поддержали бы Пардальяна из одной только солидарности, не знай они даже, кто он такой, а тут еще Лоизон перебегала с места на место и шептала на ухо главарям всех этих группок:
— Спаси этого человека, или ты никогда больше не увидишь меня в своей постели!
Те же, которые не получали ее приказа, те, кто не знали шевалье, последовали общему примеру и бросились в бой, сами не понимая почему.
Через несколько мгновений добрая сотня этих бродяг, внезапно появившихся с разных сторон, скопилась за спиной шевалье, выкрикивая, словно сигнал к сбору перед битвой, имя того, кого они узнали:
— Пардальян! Пардальян!
Но вскоре эти люди, налетевшие как смерч, ощетинившиеся кинжалами, пробившие брешь в толпе, сминавшие ее, заставлявшие зевак с проклятиями разбегаться, натолкнулись на стражников со скрещенными пиками.
Столкновение было ужасным. В одну минуту поле битвы покрылось десятками тел раненых и убитых. Жалобы, пронзительные крики женщин, падающих без чувств, вопли, призывающие обезумевших горожан взяться за оружие, тысячи голосов слились в один сотрясающий воздух зловещий рев. Перед теми, кто мог в этой свалке сохранять достаточно хладнокровия, чтобы наблюдать за происходящим, предстало фантастическое зрелище…
Пардальян, в одежде, истерзанной ударами пик, окровавленный, великолепный, со сверкающими глазами, с которыми контрастировала холодная ирония улыбки, словно ядро врезался в ряды лучников.
— Назад! — завопили двое стражников, державших Виолетту.
Шпага Пардальяна поднялась, завращалась в воздухе, и ее эфес ударил одного из солдат в висок. Он упал как подкошенный. Другой отпрянул назад. В ту же минуту шевалье схватил бесчувственную Виолетту и обернулся лицом к помосту.
— Убейте его! Убейте его! — вопил Гиз.
— Я побеждена! Я проклята! — стонала Фауста.
Схватка между стражей и бродягами становилась все более жестокой. Дворяне спускались с помоста и бросались к Пардальяну с обнаженными рапирами в руках. Пардальян же передал девушку Карлу и невозмутимо произнес:
— Вот ваша невеста.
Карл Ангулемский, силы которого удесятерились под влиянием этой безумной минуты, тоже растерзанный, в лохмотьях, неистовый, поверивший в возможность своего счастья, бережно взял Виолетту на руки, и она открыла кроткие фиалковые глаза, где уже не было страха.
Они обменялись взглядом быстрым, как молния. В этом страшном смятении, среди разбушевавшихся демонов, в дыму костра Мадлен, в отблесках пламени они безмолвно признались друг другу в любви.
— Вперед! — проревел Пардальян и стал прорываться сквозь водоворот толпы; за ним шел Карл, бросивший шпагу, которая мешала ему нести Виолетту. Куда направлялся Пардальян? К какому месту на этой площади, заполненной многотысячной толпой? Или он шагал наугад?..
Нет! Он видел пути возможного отступления… Пардальян — и отступление?! Однако же он выбрал именно это! А если он задумывал что-либо, он этого добивался. Добивался, улыбаясь своей ироничной улыбкой, дрожащей в уголках губ… Чего он хотел в тот момент, когда потасовка, устроенная бродягами, защищала его от врагов панцирем из человеческих тел?
— Лошади! — сказал он Карлу, указывая на прекрасных скакунов, оставленных у помоста.
Так его целью были лошади!
— Умри же, дьявол! — прорычал кто-то совсем рядом.
И почти тотчас же этот «кто-то» упал без сознания.
— Эге, да это же господин Менвиль, — проговорил Пардальян.
На этот раз он взял шпагу так, как и следует, за рукоять, и вновь двинулся вперед. Он не бежал. Это уже не был недавний стремительный натиск. Он спокойно шагал в бликах пламени. Шпага его вращалась, колола, разила, свистела в воздухе. Путь Пардальяна был устлан трупами… И он, раненный в обе руки, в шею и в грудь, в разорванной в клочья одежде, похожий на величественную статую, истекающий кровью, прикрывал своей шпагой, словно крыльями волшебной мельницы, Карла и Виолетту, двух детей, двух влюбленных, которые смотрели друг на друга, забыв, кажется, в эту восхитительную и ужасную минуту о том, где они находятся.
Пардальян добрался до лошадей в тот момент, когда человек двадцать из герцогской свиты одновременно набросилось на него. Он сжал шпагу зубами.
— Убить его! Убить! — вопили дворяне.
Пардальян подхватил Карла, держащего Виолетту, и с усилием поднял их обоих. Карл оказался на лошади, обнимая рукой сидящую перед ним девушку.
— Смерть! Смерть! — кричали нападающие…
Ряды головорезов, мобилизованных Лоизон, сильно поредели. Толпа возобновила натиск, оглашая площадь звериными воплями, ибо поняла, наконец, что у нее похитили одну из Фурко, что праздник испорчен, что один из костров не загорится! Дворяне же спустились с помоста, и лучники, и воины с алебардами вновь выстраивались в ряды…
Пардальян остался один!
Один против двух или трех сотен дворян… Один против пятисот или шестисот стражников!.. Один против двадцатитысячной толпы, словно ковром покрывающей площадь!
Пардальян улыбнулся.
— Вы та, кого я страстно люблю, — прошептал Карл, — и пусть мои последние слова будут словами счастья… я люблю вас!
— О, мой прекрасный принц, — восторженно произнесла Виолетта. — Я тоже люблю вас, и умереть в ваших объятиях для меня большое счастье…
В эту минуту крики, требующие чьей-то смерти, и вопли дикой радости вновь сменились возгласами ужаса… Карл увидел, что Гревская площадь внезапно опустела. Все бросились врассыпную… Бежали дворяне, стража, простолюдины. И лишь одинокая Фауста, стоя на помосте, в бешенстве осыпала трусливых парижан проклятиями…
К реке, к соседним улицам, спеша, устремились людские потоки… Что же произошло?
Кони, оставленные их хозяевами посреди площади, словно сбесились! Четыре сотни испуганных, ржущих, брыкающихся животных налетели на людей; они топтали их, с разбега опрокидывали, нападали друг на друга, валились на спину, снова поднимались, кусались и бегали по всей площади…
Отчего? Что было причиной этого внезапного безумия?
Еще несколько минут назад все лошади, принадлежавшие членам герцогской свиты, смирно стояли группками по шесть-восемь голов в каждой, а их поводья находились в руках нескольких лакеев.
В ту секунду, когда бандиты разбежались, стражники опомнились и вновь выстроились стройными рядами, а дворяне Гиза вплотную приблизились к нашим друзьям, Пардальян напал на ближайшего лакея, мощным ударом в челюсть свалил его на землю и принялся стегать и колоть лошадей своей шпагой: превратившись в хлыст, рапира хлестала по крупам, царапала ноздри, оставляла красные полосы на шеях…
Обезумевшие от боли лошади вставали на дыбы, брыкались, кусались, бросались друг на друга и пускались в неистовый галоп. Пардальян подскочил ко второй группе, и вскоре еще несколько лошадей помчались по Гревской площади. Он уже собрался было заняться следующими, но вдруг остановился, вытер пот со лба и расхохотался так безудержно, как смеялся всего только два или три раза в жизни…
Теперь уже сами лошади выполняли его работу! Первые разбежавшиеся животные опрокидывали на землю лакеев, и паника стремительно распространялась по площади, что обычно случается при любой суматохе. Лакеи, упавшие на землю, бросали поводья, и лошади оказывались на свободе. Сначала их было двадцать, спустя несколько секунд — пятьдесят, а меньше чем через минуту стало уже четыреста! Все эти мгновенно одичавшие животные носились по площади, сбивая все на своем пути, и догорающий костер Мадлен Фурко отбрасывал яркие блики на эту апокалиптическую картину…
Планы Фаусты рухнули, и она без чувств опустилась в одно из кресел на герцогском помосте.
Карл Ангулемский, едва не обезумевший от переживаний, услышал вдруг звонкий голос:
— Вперед, тысяча чертей! Вот подходящий момент, чтобы шептать любовные признания!
Он увидел рядом с собой Пардальяна… Тот вскочил на лошадь, которую только что остановил, схватив под уздцы. По лицу его струилась кровь.
— Вперед! — скомандовал он.
Шевалье направился туда, где людей было менее всего, а именно — к Сене. Зевакам вовсе не хотелось оказаться в воде, и они предпочли спасаться по улицам. Через несколько секунд небольшая кавалькада достигла набережной.
— Спасайтесь, — сказал Пардальян. — Поезжайте к себе и ждите меня там…
— А вы? — спросил молодой герцог.
— За нами гонятся. Я постараюсь задержать их. Если мы сейчас не расстанемся, они, пожалуй, настигнут нас!
— Но…
— Бегите, черт возьми! Вот они!
Пардальян, взмахнув шпагой, хлестнул по крупу лошадь Карла, которая пустилась во весь опор. Сам же шевалье застыл неподвижно, провожая взглядом спасенных влюбленных… Тихий вздох сорвался с его губ, они прошептали чье-то имя… Имя той, которая была некогда его возлюбленной…
В этот момент со стороны Гревской площади донесся жуткий вой. Пардальян вздрогнул, как человек, пробудившийся от грез, и с удивлением, которое служило отличным доказательством его храбрости, обернулся.
Вообще-то Пардальян был натурой чрезвычайно чувствительной. Под его наружностью, немного холодной, за его поведением, несколько театральным и насмешливым, скрывалось необычайной силы воображение. И, благодаря этому свойству, он только что перенесся на шестнадцать лет назад. И совсем забыл о недавних невероятных событиях.
Все приключения нынешнего утра: поединок с Фаустой, душераздирающая сцена с герцогом Ангулемским, собиравшимся свести счеты с жизнью, появление Кроасса, который сообщил, что Виолетта жива, Гревская площадь, костры, толпа, крики фанатиков, требующих смерти еретичек, похищение приговоренной, бешеная скачка нескольких сот лошадей, фантастическое бегство — все это вернуло его в прошлое и вызвало перед его мысленным взором видение единственной женщины, которую он любил.
Но ни Гиз, ни Фауста, ни Менвиль, успевший уже очнуться, ни Бюсси-Леклерк, ни сотня остальных дворян не имела никакой причины забывать о происходящем. Поддавшись общей панике, спасаясь от обезумевших лошадей, они вначале разбежались в разные стороны, но теперь, когда смятение улеглось, решительно бросились в погоню. Их вела ненависть.
У помоста остались лишь Гиз и Фауста.
Ни о каком триумфальном шествии к Нотр-Дам и Лувру и речи быть не могло!
Между тем спустя несколько минут около пятидесяти лошадей было, наконец, поймано. Составился отряд, который и помчался за Пардальяном. Угрожающие крики всадников пробудили его от грез. Столь грубо возвращенный в реальность, он дважды пришпорил лошадь. Та заржала от боли и поскакала по узкой улочке.
— Прекрасно, — пробормотал шевалье, — я сбил их со следа.
Он думал о Виолетте и Карле! Лошадь его неслась бешеным галопом, из-под ее копыт летели искры. Сзади слышались вопли кровожадных преследователей. Новая улочка, еще одна; лошадь огромным прыжком пересекла улицу Сен-Антуан, сбив нескольких прохожих с ног. Шевалье бормотал:
— Бедный маленький герцог! А ведь еще совсем недавно он хотел наложить на себя руки!.. Как они любят друг друга!.. Что ж, они будут счастливы, и у них будет много детей… Именно такого счастья я им и желаю, этим милым влюбленным…
— Остановись! Остановись! — кричали ему.
— Повесить его, еретика! — вопили парижане, со страхом взирая на мчащихся лошадей.
«Теперь они в безопасности, — думал Пардальян. — Если у молодого герцога есть хоть капля ума, то сегодня же вечером он найдет священника, который благословит их союз… Затем они выберутся из Парижа и отправятся в Орлеан…
— Дорогая моя матушка, я уехал, чтобы отомстить, но я возвращаюсь, полюбив… Я унаследовал черты своих предков, сударыня! Почему вы произвели меня на свет с таким нежным сердцем?..
Мне кажется, я слышу, как он это говорит!» — мысленно закончил Пардальян.
— Смерть! Смерть! — вопили сзади.
Те, кто были в первых рядах, уже настигали его, он слышал хриплое дыхание загнанных лошадей. Он несся вперед, вонзая шпоры в бока бедного животного и умоляя его о последнем усилии… Куда он ехал? Он не думал о том, что делает, им управлял только инстинкт… Сначала он направился к ближайшим воротам, но увидел, что они закрыты и их охраняют стражники со скрещенными пиками…
«Из Парижа не выбраться», — понял он, резко сворачивая налево.
Он вернулся в центр города, и свора преследователей ехала за ним по пятам. Многие отстали, но все же их оставалось еще около тридцати…
Чего хотел Пардальян? Может быть, он надеялся утомить их, оторваться от погони или, повернувшись к врагам лицом, предпринять безумную попытку спастись? Нет, он прекрасно понимал, что как только остановится, враги набросятся на него… На улицах, по которым он проезжал, начиналась ужасная суматоха. Проклятия, оскорбления неслись вслед загнанному человеку.
Толпа всегда против того, за кем гонятся: когда кого-то травят, просыпаются древние инстинкты охотника и зверя. И когда зверь падает без сил, каждый хочет принять участие в дележе добычи. Пардальян это знал. Он надеялся только на свою лошадь. Если преследователи ездят верхом лучше него, он пропал!
Положение становилось отчаянным. Пардальян был заперт в Париже, словно в огромной мышеловке. Повсюду, где бы он ни появлялся, раздавались злобные крики: гнавшиеся за ним дворяне де Гиза жаждали расправы!
Что делать? Его лошадь слабела; ноздри ее кровоточили, на губах пузырилась пена. Шевалье, покрытый страшными ранами, в превратившейся в лохмотья одежде, с обнаженной шпагой поверх седла, со сверкающими глазами, словно призрак несся по улицам столицы.
Никто даже не пытался его остановить… При виде этой жуткой кавалькады люди разбегались, прижимались к стенам, прятались в арки и — угрожающе сжимали кулаки! Казалось, весь Париж требует смерти этого человека…
Куда же он направлялся, к какой цели?.. Он не знал! Сейчас даже мысли угасли в нем. Из всех человеческих чувств в его измученной душе осталась только ненависть… ненависть, именно она давала ему силы жить после смерти своей обожаемой возлюбленной…
Умереть!.. Умереть, не покарав Моревера?! Невозможно!
Пардальян бросил вокруг себя дикий взгляд, но даже в эту трагическую секунду в нем светилась ирония… Он, значит, умрет! А Моревер, для которого он жил, Моревер, которого он преследовал по всему свету долгих шестнадцать лет, Моревер — убийца Лоизы — будет жить, свободный от всякого страха! Так злодейка-судьба рушит планы человека! И горькая улыбка появилась на покрытом засохшей кровью лице Пардальяна…
Не прерывая своей головокружительной скачки, он опять огляделся, и ему показалось, что он узнает места, дома, улицу… Слабый лучик надежды забрезжил перед ним: это была улица Сен-Дени!.. А ведь улица Сен-Дени — это постоялый двор «У ворожеи»… Это спасение!
И с хладнокровием человека, доведенного до крайности, (которое порой появляется в безнадежных обстоятельствах), Пардальян задумал последний маневр — если, конечно, слово «задумал» может передать ту молниеносную работу мысли, которая длится считанные секунды.
— Уф, значит, это не ее собираются убить!..
— Не ее! — пролепетал, бледнея, юный герцог. — Что вы имеете в виду?
— Вы уверены, — спросил Пардальян у горожанина, — что речь идет о Фурко?
— Черт подери, еще бы!
— А сколько их?
— Две: Мадлен и Жанна.
— Бедные девушки! — прошептал Пардальян, упрекая себя за эту радость, которая обуяла его.
— Пардальян! — обратился к нему Карл. — Ради всего святого, о чем вы думаете?!
— Ни о чем. Теперь ни о чем. Я подозревал… но к чему сейчас все это? — закончил он вдруг.
— Тогда, если вы ничего не опасаетесь, пойдемте отсюда, — сказал Карл. — Эти зрелища заставляют меня ужасно страдать.
— Наоборот, подойдем поближе! — возразил Пардальян.
И, работая локтями и плечами, он пробрался к самым кострам и возвышающимся над ними виселицам.
— Здравствуйте, господин шевалье, — вдруг раздался рядом с ним женский голос.
Пардальян внимательно посмотрел на молодую нарумяненную женщину, которая дерзко схватила его за руку.
— Где, черт возьми, я вас видел, крошка?
— Как, вы не помните гостиницу «Надежда»? Вечер, когда вы приходили к цыганке, которая предсказывает будущее? Вы дали мне тогда два экю, а я дала вам… свой адрес.
— Лоизон, — улыбнулся шевалье.
— А, вы помните мое имя, — обрадовалась девица.
Раздавшиеся вокруг крики прервали ее. На площади появился Гиз со своим королевским эскортом и под радостные вопли расположился на помосте.
— А что ты здесь делаешь? — спросил Пардальян, тронутый восхищенной благодарностью, с которой смотрела на него эта профессиональная развратница.
— Да просто ищу приключений, — ответила Лоизон.
— Со своим дружком Ружо? — рассмеялся шевалье.
— И с ним тоже, — ответила Лоизон. — Вы только посмотрите, что делается у костров!
— Ну и что? Я вижу только горожан, которые размахивают своими шляпами как одержимые и кричат как резаные!
— Да, но пока они беснуются, не один кошелек остается в наших руках. Сегодня вечером намечается грандиозная пирушка у Маленькой Разбойницы, и если господин шевалье пожелает… Она сохранила о вас такие воспоминания после той драки в гостинице «Надежда», что…
Лоизон так и не успела закончить почтительное приглашение, вертевшееся у нее на кончике языка. Новая волна воплей, еще более ожесточенных, чем прежние, прокатилась по площади, взбудоражив самые дальние ряды зрителей. На этот раз появились сестры Фурко. Первой в окружении лучников, с большим трудом сдерживающих толпу, которая горела желанием растерзать ее, шла Мадлен. В эту минуту Карл Ангулемский находился в нескольких шагах от Пардальяна. Он стоял спиной к той части площади, откуда вышли несчастные. Карл пристально смотрел на герцога де Гиза, ища его взгляда. Его рука судорожно сжимала эфес шпаги, в голове роились безумные мысли. Он задумал нечто безрассудное: вскочить на разукрашенный помост и заставить герцога — соблазнителя Виолетты и убийцу Карла IX — вызвать его на поединок! Оскорбить гордеца на глазах всей этой знати, составляющей его свиту, на глазах боготворящего его народа, который тоже был ему своеобразной свитой, какой никогда не имел король, и во весь голос крикнуть:
— Герцог, примешь ли ты мой вызов здесь, на Гревской площади? Приготовься к бою и защищайся немедленно, если не хочешь, чтобы перед всем Парижем я объявил тебя дважды трусом и дважды предателем!
В это время девица Лоизон поднялась на цыпочки, чтобы посмотреть на приговоренных, и увидела Мадлен… Лоизон хотела перекреститься, так как была доброй католичкой, но ее рука внезапно замерла, не окончив знамения. В эту минуту она заметила вторую приговоренную, ту, которую звали Жанна Фурко.
— О! — прошептала она. — Как это странно!
Пардальян тоже заметил эту девушку. Он никогда не видел Виолетту и не был с ней знаком, однако он вздрогнул. Тысячу раз герцог Ангулемский в деталях описывал ему внешность Виолетты, ее шелковистые золотые волосы, голубые, почти фиалковые глаза, ее лицо, такое гордое и вместе с тем такое нежное…
Пардальян бросил быстрый взгляд в сторону Карла. В его ушах звучали слова Фаусты… это свидание на Гревской площади в десять часов… Большие часы на здании суда пробили десять… Вопли и крики усиливались, превращаясь в настоящий рев… И в тот момент, когда ужасное подозрение посетило Пардальяна, Лоизон прошептала:
— О! Как странно! Я знаю эту девушку!
— Ты ее знаешь? — задыхаясь, проговорил Пардальян и схватил Лоизон за руку.
— Конечно! Она была в гостинице «Надежда» вместе с цыганом, какими-то верзилами и гадалкой, которую вы увели. Они называли ее Виолеттой.
Пардальян изменился в лице. Им овладело мрачное отчаяние. Быстрым взглядом он окинул площадь, помост, где расположилась вооруженная свита, ряды лучников и воинов с алебардами, огромную толпу, похожую на бушующий океан… И взгляд его наполнился жалостью, остановившись на Карле Ангулемском.
— Что ж, — произнес он негромко, — попробуем совершить невозможное. И если суждено умереть здесь, то это будет достойный конец!
Лоизон не спускала глаз с Пардальяна и слышала его слова. Она видела, в каком волнении находился Пардальян и как он подошел к герцогу Ангулемскому. Ее интуиция сработала быстрее молнии, и она решила:
— Он любит приговоренную! За ней он приезжал в «Надежду»! И он погибнет за нее!
И почти в то же мгновение Лоизон бросилась в толпу — задыхающаяся, гневная, растрепанная, и люди расступались перед ней испуганно и удивленно. Пардальян пробрался к Карлу. Нельзя было упустить ни минуты. На карту ставилось все!
— Куда вы смотрите? — спросил он.
Карл обернулся и увидел шевалье, бледного, с дрожащими губами и топорщившимися усами; веки его были полуопущены, взгляд жесткий, стальной. Таким он его уже однажды видел. Карл не успел ответить: Пардальян указал рукой на приговоренную… на Жанну Фурко… которая в тот момент находилась не более чем в двадцати шагах от костра. И странным голосом, со зловещим спокойствием Пардальян сказал:
— Вот куда нужно смотреть!..
И тут Карл закричал. Этот дикий вопль, который перекрыл возгласы толпы, услышали на помосте, и он сразу же привлек внимание Гиза, Фаусты, Менвиля, Бюсси-Леклерка, Моревера — всех!..
Карл в порыве бешенства бросился вперед, на толпу; Пардальян следовал за ним. Он выхватил свою грозную шпагу и, держа ее за клинок, орудовал тяжелой рукоятью, как дубинкой.
— Да! Да! — стонал Карл. — Умереть здесь! За нее! С ней!
Пардальян пробирался за ним. Когда ему не уступали дорогу, он прокладывал ее силой. Железная гарда с глухим стуком обрушивалась на чьи-то спины и головы. Толпа расползалась, словно гнилая ткань. Те, кто находились перед шевалье, оборачивались на крики боли и ужаса и разбегались в разные стороны… В одном жутком водовороте кружились люди, брань, проклятия, вопли… А Пардальян неуклонно двигался вперед — ужасный, со зловещей улыбкой, таящейся в уголках подрагивающих губ, под взъерошенными усами… И вот уже от лучников, тащивших Виолетту, его отделяло лишь пустое пространство.
В эту минуту Виолетта, перед которой как раз предстал страшный полыхающий костер с качающимся над ним телом Мадлен и которую сводили с ума вопли, требующие ее смерти, увидела Пардальяна, который несся вперед, как смерч. И почти сразу же она заметила рядом с ним Карла. Она протянула руки, и улыбка невыразимого восторга осветила ее лицо.
Карл, задыхаясь, не издав ни звука, очертя голову бросился к ней. И вот уже за забором из пик и алебард, совсем рядом, он видит свою любимую. Но толпа, на какое-то мгновение остолбеневшая, вновь спохватилась… Ее злобная тень уже коснулась двух смельчаков… А сверху, с помоста, доносилось:
— Убейте! Убейте!
— Смерть! Смерть!..
Мощный рев толпы казался раскатами грома, несущими смерть. Народ с одной стороны, а стражники — с другой сжимались, словно зубья гигантских тисков, которые могли раздавить, расплющить, искромсать Карла и Пардальяна… И в это время десять… пятнадцать… двадцать человек с кинжалами в руках бросились им на помощь. Люди падали, началась паника, толпа превратилась в водоворот, а незнакомцы кричали:
— Пардальян! Пардальян!
Пардальяна не интересовало, откуда пришла подмога и кто были эти люди, которые выкрикивали его имя, словно девиз на поле боя.
В эти минуты упоения, захватившего его, он уже не размышлял, он не был больше самим собой, он был ожившим вихрем, он слился в единое целое со своей шпагой!..
Но как медленно течет наше повествование!.. А ведь менее двадцати секунд прошло с того времени, когда Пардальян, положив руку на плечо Карла, произнес, указал на Виолетту:
— Туда! Туда нужно смотреть!
Перед внезапным, фантастическим натиском бандитов, коих собрала Лоизон, люди отступили, обезумев от того особого страха, что именуется паникой толпы, наэлектризованной ужасом, который передается от одного к другому и охватывает подчас целые армии, повергая их в позорное бегство…
— Пардальян! Пардальян! — вопили головорезы, прорываясь вперед с высоко поднятыми кинжалами, похожие на демонов, посланных адом.
Гиз вскочил, покраснев от ярости. Менвиль, Бюсси и еще сотня дворян бросились вниз, обнажив шпаги… Фауста, пышущая гневом, подняв глаза к небу, казалось, проклинала его. Когда же ее взгляд упал на Пардальяна, в нем сквозило нечеловеческое восхищение — ведь нечеловеческой была и эта необычная атака.
А произошло вот что: парижских карманников привлекла на Гревскую площадь уверенность в удачной работе. Парижане, слишком занятые выкрикиванием мерзких призывов, не следили за своими карманами. Воришки куда более усердно, чем закоренелые лигисты, кричали:
— Да здравствует опора церкви! Смерть еретикам!
Но при этом они все же не упускали случая и позубоскалить над происходящим, запуская руки в чужие карманы и пробираясь поближе к кострам, где толпа была наиболее густой.
Те из них, кто видели нашего шевалье в трактире «Надежда» и помнили об ужасе и восхищении, которые он вызвал, узнали его, когда он бросился на лучников. Нападение на лучников, караульных, стражу — короче, на любых представителей власти издавно было излюбленной забавой всех этих бродяг, мошенников, грабителей, всех тех, кто существует вне общества, вне закона, не имея ни постоянного пристанища, ни добропорядочных потребностей, кроме одной: жить во что бы то ни стало, любой ценой!
Бандиты на Гревской площади поддержали бы Пардальяна из одной только солидарности, не знай они даже, кто он такой, а тут еще Лоизон перебегала с места на место и шептала на ухо главарям всех этих группок:
— Спаси этого человека, или ты никогда больше не увидишь меня в своей постели!
Те же, которые не получали ее приказа, те, кто не знали шевалье, последовали общему примеру и бросились в бой, сами не понимая почему.
Через несколько мгновений добрая сотня этих бродяг, внезапно появившихся с разных сторон, скопилась за спиной шевалье, выкрикивая, словно сигнал к сбору перед битвой, имя того, кого они узнали:
— Пардальян! Пардальян!
Но вскоре эти люди, налетевшие как смерч, ощетинившиеся кинжалами, пробившие брешь в толпе, сминавшие ее, заставлявшие зевак с проклятиями разбегаться, натолкнулись на стражников со скрещенными пиками.
Столкновение было ужасным. В одну минуту поле битвы покрылось десятками тел раненых и убитых. Жалобы, пронзительные крики женщин, падающих без чувств, вопли, призывающие обезумевших горожан взяться за оружие, тысячи голосов слились в один сотрясающий воздух зловещий рев. Перед теми, кто мог в этой свалке сохранять достаточно хладнокровия, чтобы наблюдать за происходящим, предстало фантастическое зрелище…
Пардальян, в одежде, истерзанной ударами пик, окровавленный, великолепный, со сверкающими глазами, с которыми контрастировала холодная ирония улыбки, словно ядро врезался в ряды лучников.
— Назад! — завопили двое стражников, державших Виолетту.
Шпага Пардальяна поднялась, завращалась в воздухе, и ее эфес ударил одного из солдат в висок. Он упал как подкошенный. Другой отпрянул назад. В ту же минуту шевалье схватил бесчувственную Виолетту и обернулся лицом к помосту.
— Убейте его! Убейте его! — вопил Гиз.
— Я побеждена! Я проклята! — стонала Фауста.
Схватка между стражей и бродягами становилась все более жестокой. Дворяне спускались с помоста и бросались к Пардальяну с обнаженными рапирами в руках. Пардальян же передал девушку Карлу и невозмутимо произнес:
— Вот ваша невеста.
Карл Ангулемский, силы которого удесятерились под влиянием этой безумной минуты, тоже растерзанный, в лохмотьях, неистовый, поверивший в возможность своего счастья, бережно взял Виолетту на руки, и она открыла кроткие фиалковые глаза, где уже не было страха.
Они обменялись взглядом быстрым, как молния. В этом страшном смятении, среди разбушевавшихся демонов, в дыму костра Мадлен, в отблесках пламени они безмолвно признались друг другу в любви.
— Вперед! — проревел Пардальян и стал прорываться сквозь водоворот толпы; за ним шел Карл, бросивший шпагу, которая мешала ему нести Виолетту. Куда направлялся Пардальян? К какому месту на этой площади, заполненной многотысячной толпой? Или он шагал наугад?..
Нет! Он видел пути возможного отступления… Пардальян — и отступление?! Однако же он выбрал именно это! А если он задумывал что-либо, он этого добивался. Добивался, улыбаясь своей ироничной улыбкой, дрожащей в уголках губ… Чего он хотел в тот момент, когда потасовка, устроенная бродягами, защищала его от врагов панцирем из человеческих тел?
— Лошади! — сказал он Карлу, указывая на прекрасных скакунов, оставленных у помоста.
Так его целью были лошади!
— Умри же, дьявол! — прорычал кто-то совсем рядом.
И почти тотчас же этот «кто-то» упал без сознания.
— Эге, да это же господин Менвиль, — проговорил Пардальян.
На этот раз он взял шпагу так, как и следует, за рукоять, и вновь двинулся вперед. Он не бежал. Это уже не был недавний стремительный натиск. Он спокойно шагал в бликах пламени. Шпага его вращалась, колола, разила, свистела в воздухе. Путь Пардальяна был устлан трупами… И он, раненный в обе руки, в шею и в грудь, в разорванной в клочья одежде, похожий на величественную статую, истекающий кровью, прикрывал своей шпагой, словно крыльями волшебной мельницы, Карла и Виолетту, двух детей, двух влюбленных, которые смотрели друг на друга, забыв, кажется, в эту восхитительную и ужасную минуту о том, где они находятся.
Пардальян добрался до лошадей в тот момент, когда человек двадцать из герцогской свиты одновременно набросилось на него. Он сжал шпагу зубами.
— Убить его! Убить! — вопили дворяне.
Пардальян подхватил Карла, держащего Виолетту, и с усилием поднял их обоих. Карл оказался на лошади, обнимая рукой сидящую перед ним девушку.
— Смерть! Смерть! — кричали нападающие…
Ряды головорезов, мобилизованных Лоизон, сильно поредели. Толпа возобновила натиск, оглашая площадь звериными воплями, ибо поняла, наконец, что у нее похитили одну из Фурко, что праздник испорчен, что один из костров не загорится! Дворяне же спустились с помоста, и лучники, и воины с алебардами вновь выстраивались в ряды…
Пардальян остался один!
Один против двух или трех сотен дворян… Один против пятисот или шестисот стражников!.. Один против двадцатитысячной толпы, словно ковром покрывающей площадь!
Пардальян улыбнулся.
— Вы та, кого я страстно люблю, — прошептал Карл, — и пусть мои последние слова будут словами счастья… я люблю вас!
— О, мой прекрасный принц, — восторженно произнесла Виолетта. — Я тоже люблю вас, и умереть в ваших объятиях для меня большое счастье…
В эту минуту крики, требующие чьей-то смерти, и вопли дикой радости вновь сменились возгласами ужаса… Карл увидел, что Гревская площадь внезапно опустела. Все бросились врассыпную… Бежали дворяне, стража, простолюдины. И лишь одинокая Фауста, стоя на помосте, в бешенстве осыпала трусливых парижан проклятиями…
К реке, к соседним улицам, спеша, устремились людские потоки… Что же произошло?
Кони, оставленные их хозяевами посреди площади, словно сбесились! Четыре сотни испуганных, ржущих, брыкающихся животных налетели на людей; они топтали их, с разбега опрокидывали, нападали друг на друга, валились на спину, снова поднимались, кусались и бегали по всей площади…
Отчего? Что было причиной этого внезапного безумия?
Еще несколько минут назад все лошади, принадлежавшие членам герцогской свиты, смирно стояли группками по шесть-восемь голов в каждой, а их поводья находились в руках нескольких лакеев.
В ту секунду, когда бандиты разбежались, стражники опомнились и вновь выстроились стройными рядами, а дворяне Гиза вплотную приблизились к нашим друзьям, Пардальян напал на ближайшего лакея, мощным ударом в челюсть свалил его на землю и принялся стегать и колоть лошадей своей шпагой: превратившись в хлыст, рапира хлестала по крупам, царапала ноздри, оставляла красные полосы на шеях…
Обезумевшие от боли лошади вставали на дыбы, брыкались, кусались, бросались друг на друга и пускались в неистовый галоп. Пардальян подскочил ко второй группе, и вскоре еще несколько лошадей помчались по Гревской площади. Он уже собрался было заняться следующими, но вдруг остановился, вытер пот со лба и расхохотался так безудержно, как смеялся всего только два или три раза в жизни…
Теперь уже сами лошади выполняли его работу! Первые разбежавшиеся животные опрокидывали на землю лакеев, и паника стремительно распространялась по площади, что обычно случается при любой суматохе. Лакеи, упавшие на землю, бросали поводья, и лошади оказывались на свободе. Сначала их было двадцать, спустя несколько секунд — пятьдесят, а меньше чем через минуту стало уже четыреста! Все эти мгновенно одичавшие животные носились по площади, сбивая все на своем пути, и догорающий костер Мадлен Фурко отбрасывал яркие блики на эту апокалиптическую картину…
Планы Фаусты рухнули, и она без чувств опустилась в одно из кресел на герцогском помосте.
Карл Ангулемский, едва не обезумевший от переживаний, услышал вдруг звонкий голос:
— Вперед, тысяча чертей! Вот подходящий момент, чтобы шептать любовные признания!
Он увидел рядом с собой Пардальяна… Тот вскочил на лошадь, которую только что остановил, схватив под уздцы. По лицу его струилась кровь.
— Вперед! — скомандовал он.
Шевалье направился туда, где людей было менее всего, а именно — к Сене. Зевакам вовсе не хотелось оказаться в воде, и они предпочли спасаться по улицам. Через несколько секунд небольшая кавалькада достигла набережной.
— Спасайтесь, — сказал Пардальян. — Поезжайте к себе и ждите меня там…
— А вы? — спросил молодой герцог.
— За нами гонятся. Я постараюсь задержать их. Если мы сейчас не расстанемся, они, пожалуй, настигнут нас!
— Но…
— Бегите, черт возьми! Вот они!
Пардальян, взмахнув шпагой, хлестнул по крупу лошадь Карла, которая пустилась во весь опор. Сам же шевалье застыл неподвижно, провожая взглядом спасенных влюбленных… Тихий вздох сорвался с его губ, они прошептали чье-то имя… Имя той, которая была некогда его возлюбленной…
В этот момент со стороны Гревской площади донесся жуткий вой. Пардальян вздрогнул, как человек, пробудившийся от грез, и с удивлением, которое служило отличным доказательством его храбрости, обернулся.
Вообще-то Пардальян был натурой чрезвычайно чувствительной. Под его наружностью, немного холодной, за его поведением, несколько театральным и насмешливым, скрывалось необычайной силы воображение. И, благодаря этому свойству, он только что перенесся на шестнадцать лет назад. И совсем забыл о недавних невероятных событиях.
Все приключения нынешнего утра: поединок с Фаустой, душераздирающая сцена с герцогом Ангулемским, собиравшимся свести счеты с жизнью, появление Кроасса, который сообщил, что Виолетта жива, Гревская площадь, костры, толпа, крики фанатиков, требующих смерти еретичек, похищение приговоренной, бешеная скачка нескольких сот лошадей, фантастическое бегство — все это вернуло его в прошлое и вызвало перед его мысленным взором видение единственной женщины, которую он любил.
Но ни Гиз, ни Фауста, ни Менвиль, успевший уже очнуться, ни Бюсси-Леклерк, ни сотня остальных дворян не имела никакой причины забывать о происходящем. Поддавшись общей панике, спасаясь от обезумевших лошадей, они вначале разбежались в разные стороны, но теперь, когда смятение улеглось, решительно бросились в погоню. Их вела ненависть.
У помоста остались лишь Гиз и Фауста.
Ни о каком триумфальном шествии к Нотр-Дам и Лувру и речи быть не могло!
Между тем спустя несколько минут около пятидесяти лошадей было, наконец, поймано. Составился отряд, который и помчался за Пардальяном. Угрожающие крики всадников пробудили его от грез. Столь грубо возвращенный в реальность, он дважды пришпорил лошадь. Та заржала от боли и поскакала по узкой улочке.
— Прекрасно, — пробормотал шевалье, — я сбил их со следа.
Он думал о Виолетте и Карле! Лошадь его неслась бешеным галопом, из-под ее копыт летели искры. Сзади слышались вопли кровожадных преследователей. Новая улочка, еще одна; лошадь огромным прыжком пересекла улицу Сен-Антуан, сбив нескольких прохожих с ног. Шевалье бормотал:
— Бедный маленький герцог! А ведь еще совсем недавно он хотел наложить на себя руки!.. Как они любят друг друга!.. Что ж, они будут счастливы, и у них будет много детей… Именно такого счастья я им и желаю, этим милым влюбленным…
— Остановись! Остановись! — кричали ему.
— Повесить его, еретика! — вопили парижане, со страхом взирая на мчащихся лошадей.
«Теперь они в безопасности, — думал Пардальян. — Если у молодого герцога есть хоть капля ума, то сегодня же вечером он найдет священника, который благословит их союз… Затем они выберутся из Парижа и отправятся в Орлеан…
— Дорогая моя матушка, я уехал, чтобы отомстить, но я возвращаюсь, полюбив… Я унаследовал черты своих предков, сударыня! Почему вы произвели меня на свет с таким нежным сердцем?..
Мне кажется, я слышу, как он это говорит!» — мысленно закончил Пардальян.
— Смерть! Смерть! — вопили сзади.
Те, кто были в первых рядах, уже настигали его, он слышал хриплое дыхание загнанных лошадей. Он несся вперед, вонзая шпоры в бока бедного животного и умоляя его о последнем усилии… Куда он ехал? Он не думал о том, что делает, им управлял только инстинкт… Сначала он направился к ближайшим воротам, но увидел, что они закрыты и их охраняют стражники со скрещенными пиками…
«Из Парижа не выбраться», — понял он, резко сворачивая налево.
Он вернулся в центр города, и свора преследователей ехала за ним по пятам. Многие отстали, но все же их оставалось еще около тридцати…
Чего хотел Пардальян? Может быть, он надеялся утомить их, оторваться от погони или, повернувшись к врагам лицом, предпринять безумную попытку спастись? Нет, он прекрасно понимал, что как только остановится, враги набросятся на него… На улицах, по которым он проезжал, начиналась ужасная суматоха. Проклятия, оскорбления неслись вслед загнанному человеку.
Толпа всегда против того, за кем гонятся: когда кого-то травят, просыпаются древние инстинкты охотника и зверя. И когда зверь падает без сил, каждый хочет принять участие в дележе добычи. Пардальян это знал. Он надеялся только на свою лошадь. Если преследователи ездят верхом лучше него, он пропал!
Положение становилось отчаянным. Пардальян был заперт в Париже, словно в огромной мышеловке. Повсюду, где бы он ни появлялся, раздавались злобные крики: гнавшиеся за ним дворяне де Гиза жаждали расправы!
Что делать? Его лошадь слабела; ноздри ее кровоточили, на губах пузырилась пена. Шевалье, покрытый страшными ранами, в превратившейся в лохмотья одежде, с обнаженной шпагой поверх седла, со сверкающими глазами, словно призрак несся по улицам столицы.
Никто даже не пытался его остановить… При виде этой жуткой кавалькады люди разбегались, прижимались к стенам, прятались в арки и — угрожающе сжимали кулаки! Казалось, весь Париж требует смерти этого человека…
Куда же он направлялся, к какой цели?.. Он не знал! Сейчас даже мысли угасли в нем. Из всех человеческих чувств в его измученной душе осталась только ненависть… ненависть, именно она давала ему силы жить после смерти своей обожаемой возлюбленной…
Умереть!.. Умереть, не покарав Моревера?! Невозможно!
Пардальян бросил вокруг себя дикий взгляд, но даже в эту трагическую секунду в нем светилась ирония… Он, значит, умрет! А Моревер, для которого он жил, Моревер, которого он преследовал по всему свету долгих шестнадцать лет, Моревер — убийца Лоизы — будет жить, свободный от всякого страха! Так злодейка-судьба рушит планы человека! И горькая улыбка появилась на покрытом засохшей кровью лице Пардальяна…
Не прерывая своей головокружительной скачки, он опять огляделся, и ему показалось, что он узнает места, дома, улицу… Слабый лучик надежды забрезжил перед ним: это была улица Сен-Дени!.. А ведь улица Сен-Дени — это постоялый двор «У ворожеи»… Это спасение!
И с хладнокровием человека, доведенного до крайности, (которое порой появляется в безнадежных обстоятельствах), Пардальян задумал последний маневр — если, конечно, слово «задумал» может передать ту молниеносную работу мысли, которая длится считанные секунды.