Страница:
— Так это ты… — медленно повторил он, — ты хозяин этой юной певицы… Виолетты?
Бельгодер понимающе хлопнул себя по лбу и поклонился еще более учтиво.
«Это-то я! — подумал он. — А это, должно быть, тот дворянин, которого герцог де Гиз собирался прислать, чтобы передать мне свои указания! Отлично! Теперь ты в моей власти, Клод! Скоро ты услышишь от меня кое-какие новости о собственной дочери!»
Он выпрямился и быстро произнес:
— Я слушаю вас. Что вы имеете мне сообщить?
Дворянин склонился к нему и, мгновение поколебавшись, сказал глухим голосом:
— Я послан к тебе одной могущественной особой. Это дитя… Твоя Виолетта…
Он запнулся. Вздох вырвался из его груди, и он прошептал:
— Бедная невинная жертва! Ах, Фауста! Неумолимый сфинкс! Когда же я избавлюсь от твоих железных когтей, терзающих мою душу?..
— Виолетта и я, мы оба в распоряжении того, кто вас послал. Ваши приказания?
— Слушай же… Впрочем, начну я с обещания щедро одарить тебя, если ты исполнишь все в точности.
— Десять кошельков с десятью золотыми дукатами в каждом — вот мое условие! Итак, что надо исполнить?
Человек высокомерным жестом выразил свое согласие.
— Что надо исполнить? — повторил он, и его лицо еще более омрачилось. — Слушай внимательно: на Ситэ, за Собором Парижской Богоматери, на краю острова, нависающем над рекой, стоит полуразрушенный дом, настоящая развалина, чьи окна похожи на заплаканные глаза, а стены источают влагу. Дверь там железная с бронзовым молотком; туда нынче вечером, в девять часов ты должен привести эту девушку.
— Нынче вечером! В девять часов! Мы там будем, клянусь адом!
Дворянин в черном ненадолго задумался, а потом голосом еще более тихим, взволнованным и глухим спросил:
— Эта женщина в красной маске… которая недавно была здесь… скажи мне, кто она?
— Цыганка из моего табора.
— Цыганка?.. И ее имя?..
— Саизума.
— Вот как? Цыганка? И ее зовут Саизума?
— У нее нет другого имени.
Человек в черном резко выпрямился. Казалось, он рассеял какие-то свои тайные сомнения, и его лицо прояснилось. Он коротко кивнул в знак прощания, а затем достал письмо, которое Фауста велел передать герцогу де Гизу, и скользнул в толпу. Там принц Фарнезе мгновенно затерялся, как камень в мутной глубине… Бельгодер же повторял с мрачной и мстительной радостью:
— Сегодня вечером в девять часов! В доме на Ситэ… Мы придём, господин Гиз!
Глава 3
Глава 4
Бельгодер понимающе хлопнул себя по лбу и поклонился еще более учтиво.
«Это-то я! — подумал он. — А это, должно быть, тот дворянин, которого герцог де Гиз собирался прислать, чтобы передать мне свои указания! Отлично! Теперь ты в моей власти, Клод! Скоро ты услышишь от меня кое-какие новости о собственной дочери!»
Он выпрямился и быстро произнес:
— Я слушаю вас. Что вы имеете мне сообщить?
Дворянин склонился к нему и, мгновение поколебавшись, сказал глухим голосом:
— Я послан к тебе одной могущественной особой. Это дитя… Твоя Виолетта…
Он запнулся. Вздох вырвался из его груди, и он прошептал:
— Бедная невинная жертва! Ах, Фауста! Неумолимый сфинкс! Когда же я избавлюсь от твоих железных когтей, терзающих мою душу?..
— Виолетта и я, мы оба в распоряжении того, кто вас послал. Ваши приказания?
— Слушай же… Впрочем, начну я с обещания щедро одарить тебя, если ты исполнишь все в точности.
— Десять кошельков с десятью золотыми дукатами в каждом — вот мое условие! Итак, что надо исполнить?
Человек высокомерным жестом выразил свое согласие.
— Что надо исполнить? — повторил он, и его лицо еще более омрачилось. — Слушай внимательно: на Ситэ, за Собором Парижской Богоматери, на краю острова, нависающем над рекой, стоит полуразрушенный дом, настоящая развалина, чьи окна похожи на заплаканные глаза, а стены источают влагу. Дверь там железная с бронзовым молотком; туда нынче вечером, в девять часов ты должен привести эту девушку.
— Нынче вечером! В девять часов! Мы там будем, клянусь адом!
Дворянин в черном ненадолго задумался, а потом голосом еще более тихим, взволнованным и глухим спросил:
— Эта женщина в красной маске… которая недавно была здесь… скажи мне, кто она?
— Цыганка из моего табора.
— Цыганка?.. И ее имя?..
— Саизума.
— Вот как? Цыганка? И ее зовут Саизума?
— У нее нет другого имени.
Человек в черном резко выпрямился. Казалось, он рассеял какие-то свои тайные сомнения, и его лицо прояснилось. Он коротко кивнул в знак прощания, а затем достал письмо, которое Фауста велел передать герцогу де Гизу, и скользнул в толпу. Там принц Фарнезе мгновенно затерялся, как камень в мутной глубине… Бельгодер же повторял с мрачной и мстительной радостью:
— Сегодня вечером в девять часов! В доме на Ситэ… Мы придём, господин Гиз!
Глава 3
ПАРДАЛЬЯН
Пока в этом коротком разговоре между Бельгодером и принцем Фарнезе решалась судьба Виолетты, Карл Ангулемский направлялся к герцогу де Гизу.
Сын короля Карла IX кипел неистовой яростью, которая охватила все его существо. Трагическая и одновременно нежная сцена в повозке улетучилась из его сознания. Одна картина стояла у него перед глазами — Меченый склонился к Виолетте с улыбкой, не оставлявшей никаких сомнений в его намерениях!
Как только Гиз заговорил с девушкой тихим голосом, Карл ощутил, что его одолевает чувство, которого он никогда раньше не испытывал: ревность, ревность, застилающая глаза мутной пеленой!.. Сжав кулаки, с изменившимся лицом начал он пробираться сквозь плотные ряды молчаливых людей, внимательно следивших за жестами и словами де Гиза — их идола и героя!
Вдруг кто-то взял его за руку. Он живо обернулся:
— Шевалье Пардальян! — произнес он со свирепой радостью. — Вы вовремя появились!
— Да, я появился вовремя, чтобы помешать вам сделать безумный шаг, — сказал Пардальян. — Куда вы так бежите? Обличать господина герцога?.. Сына Давида, как уверяют эти зеваки? Черт побери! Это же армия сторонников Гиза. Во всем мире был только один человек, способный справиться с десятью тысячами горожан, соскучившихся за последние двадцать четыре часа без убийств и оттого одержимых желанием растерзать кого-нибудь… Этот человек мертв, мой принц: он был моим отцом!
Убеждая Карла, Пардальян в то же время пытался вывести его из толпы.
— Пардальян, — проговорил юный герцог отчаянным голосом, — я хочу побеседовать с Меченым!
— Эх! Клянусь Пилатом, как говаривал покойный господин де Пардальян, жизнь — славная штука, и я не хочу дать перегрызть себе горло… До тех пор, по крайней мере, пока я не сведу счеты с неким Моревером и с несколькими другими ejusdem farinae… это по-гречески; означает: из того же теста… Идемте же, черт подери! Как, вы не идете?
— Идите, Пардальян! — прошептал Карл, и слезы ярости выступили на его глазах. — Ступайте! А я направляюсь к Гизу!
Шевалье бросил на молодого человека взгляд, в котором сквозила нежность старшего брата.
— Вы этого хотите более всего? — сказал он, беря Карла за руку.
— Я ненавижу Гиза! Никогда еще в моей душе не было такого гнева! Горе ему, раз он оказался у меня на пути!
— Любовь! Любовь! Безумие и несчастье! — проворчал себе в усы шевалье. — Что ж, попробуем спасти этого юного храбреца.
И громко добавил:
— Ладно, идемте, коли вы этого хотите! Боже правый, однако беседа обещает быть забавной! Моя молния, моя добрая старая рапира, тебе слово…
Пардальян быстрым взглядом окинул огромную толпу, которая их окружала, нахлобучил шляпу на самые уши и двинулся вперед. Ударами кулаков он расчищал себе дорогу, и не один дюжий зевака, собиравшийся возмутиться, испуганно сторонился при виде этого лица, светящегося отвагой, и этой широкой и длинной рапиры, на эфесе которой покоилась ловкая и нервная рука. В несколько мгновений шевалье и его спутник пробрались сквозь толпу и увидели герцога де Гиза — этого некоронованного короля Парижа, бледного и надменного, с налитыми кровью глазами, который стоял перед Крийоном и произносил отрывистые фразы, тонувшие в яростных выкриках толпы…
Минута была самая что ни на есть трагическая… Произошло следующее: Крийон, тот самый, кого Карл IX при осаде Сен-Жан-д'Анжели прозвал Крийон-храбрец, отважный и преданный слуга Валуа, узнал, что Генрих III бежал из Парижа. И он вышел из ратуши, в которой укрывался с тысячью гвардейцев и двумя тысячами швейцарцев, чтобы присоединиться к своему королю! Он командовал гвардейцами; швейцарцы были под началом полковника, имя которого историей забыто. Как только это войско, состоявшее в основном из раненых и калек, построившись в колонну, вышло на Гревскую площадь, Крийон встал во главе его и воскликнул:
— Французские гвардейцы и швейцарцы, вперед!
Людское море заволновалось, глухой ропот поднялся из его глубин; вопли, восклицания, проклятия схлестнулись, разорвали воздух, смешались с чудовищными оскорблениями, стонами женщин и бряцанием алебард. И вдруг установилась тяжелая свинцовая тишина…
Это Гиз знаком заставил замолчать боготворящую его толпу. После этого герцог подошел к Крийону. Старый капитан, коренастый, седоусый, в помятых латах, с окровавленным лицом, остановил свое войско и устало приветствовал герцога.
— Я имею удовольствие видеть, — сказал Гиз язвительным тоном, — что Луи де Крийон ведет своих гвардейцев к Его Величеству…
— Вы хорошо видите, господин герцог, — воинственно ответил Крийон.
— Вы направляетесь в Лувр?
Крийон разразился хохотом:
— На этот раз вы заблуждаетесь! Я направляюсь к королю!
— Берегитесь, капитан, — прорычал Меченый, — вы уже допустили безумную неосторожность, когда покинули ратушу.
— А вы хотите заставить меня сделать еще одну, принудив вернуться туда? Король оставил Париж, господин герцог, значит, и я ухожу из Парижа!
— Вас обманули! Король…
— Одно слово! Единственное! — яростно перебил Крийон. — Дорога свободна?
— Она свободна для всех верноподданных, — провозгласил Гиз. — А король…
— Да здравствует король, сударь! — прорычал Крийон. — Берегитесь, клятвопреступник! Мы оба члены ордена Святого Духа; вступая в него, мы поклялись в верности королю, нашему повелителю. Следуя моей присяге, я ухожу, даже если для этого мне придется выпустить кишки всей Священной лиге! А вы, господин герцог? Как вы выполняете вашу клятву?
Ропот гнева прокатился по возбужденной Гревской площади:
— Слава герцогу Гизу!
— Смерть Генриху III!
— В воду гвардейцев! В Сену Крийона!
Гиз, страшно побледнев, стал быстро отдавать приказы окружающим; его приближенные со всех ног бросились туда, где размещались отряды Лиги: в Арсенал, Бастилию, Тампль, Лувр, Пале…
Крийон воздел шпагу… В этот момент Карл Ангулемский и шевалье Пардальян прорвались сквозь беспорядочную толпу, которая клубилась вокруг невозмутимых гвардейцев, стоявших плотными рядами и ощетинившихся алебардами и аркебузами.
Гиз, идол Парижа, Гиз, любитель театральных жестов, картинно повел холеной рукой. И толпа немедленно успокоилась, желая с жадностью ловить каждое его слово, желая еще раз им полюбоваться. И тут полковник швейцарцев, который до сих пор стоял позади Крийона, вышел вперед и громко произнес:
— Ни я, ни мои швейцарцы не уйдем из Парижа!
— Полковник! — прорычал Крийон. — Встаньте в строй! Или, клянусь Богом, вам придется сражаться со мной до тех пор, пока один из нас не упадет мертвым!
— Ваша светлость, — сказал полковник, не отвечая Крийону, — я перехожу на сторону Лиги!.. Швейцарцы! Ко мне!
В это время раздался молодой, высокий и звонкий голос… Никто не успел понять, что произошло: ни Гиз, чья рука, протянутая полковнику, повисла в воздухе; ни Крийон, который готов был ринуться в бой, но остался на месте; ни швейцарцы, готовые дезертировать, но оставшиеся в строю; ни толпа, готовая восторженно взреветь, но пока молчавшая, ибо народ на площади понимал, что у него на глазах разыгрывается новая драма… А голос этот в полную силу выкрикнул:
— Предатель! Ты стал предателем!
Полковник прорычал яростное проклятие. Гиз с перекошенным от гнева лицом извлек из ножен тяжелую шпагу и искал глазами отважного наглеца, который оскорбил его, назвав предателем.
Наконец он увидел молодого человека, который одним прыжком выскочил в центр пустого круга, небрежно оттолкнув при этом полковника, и встал перед ним, Меченым, со скрещенными на груди руками. И в тишине, в тяжелой тишине ужаса, нависшего над старинной парижский площадью, снова прозвучал голос молодого человека:
— Генрих Лотарингский, герцог де Гиз! Убийца моего отца! Дважды предатель и мятежник! Я, Карл Ангулемский, сын Карла IX, короля Франции, объявляю тебя изменником и вызываю на поединок на шпагах или кинжалах, в тот час, день и в том месте, которые тебе угодны!..
В то же мгновение двадцать дворян кинулись на Карла с обнаженными кинжалами. Однако Гиз остановил их. Он задыхался, его глаза метали молнии, в уголках губ вскипела пена. Он искал слова, желая унизить юношу, прежде чем отдать его на растерзание своей своре…
— Сын Карла! — сказал он наконец с жестокой улыбкой. — Я принимаю твой вызов… Но поскольку низость в твоей семье — явление обычное и ты можешь попытаться улизнуть, я поручу строго охранять тебя вплоть до того дня, когда я, Меченый…
— Ваше прозвище не Меченый, милостивый государь! — воскликнул человек, который только что вышел вперед — спокойный, с иронической улыбкой и сияющим взглядом.
Это был Пардальян! В одно мгновение он оценил ситуацию. Быстро окинув взором бурлящее людское море, лицо герцога Гиза и стройные ряды гвардейцев Крийона, он понял, что лотарингец отдал приказ об аресте.
— Спасем же моего маленького волчонка! — проворчал он.
И пошел на герцога де Гиза, бросая хлесткие слова:
— Прошу прощения, но вас зовут не Меченый!
— Назовите ваше имя! — прорычал Гиз. — Кто вы такой?..
Пардальян отмахнулся:
— Мое имя тут ни при чем, ибо речь идет о вашем, сударь! Шестнадцать лет тому назад во дворе гостиницы на улице Бетизи…
— Улица Бетизи! — прошептал Гиз и изумленно уставился на Пардальяна. — О! Если ты тот, о ком я думаю, то горе тебе! Но продолжай!
— Согласен! Итак, вы убили адмирала Колиньи… В тот момент, когда вы поставили ногу на окровавленный труп, вот эта самая рука, сударь…
Пардальян взглянул на свой кулак…
— Эта рука со всего маху ударила вас по лицу, и с тех пор вы зоветесь — Опозоренный!
— Это ты! — прорычал Гиз, а толпа разразилась криками и проклятиями. — Ко мне! Ко мне! Задержите этих двоих! Хватайте их! Живыми! Они мне нужны живыми!
Поднялась страшная суматоха. Крийон отступил к своим гвардейцам, словно отнесенный туда волной народного гнева. Швейцарский полковник грубо взял за плечо герцога Ангулемского… и в тот же миг рухнул как подкошенный: Пардальян, выхватив рапиру, эфесом раскроил ему череп.
— Гиз! Гиз! — кричал Карл. — Запомни, ты принял мой вызов!
— Смерть им! Смерть! — ревела толпа.
— Живьем! Обоих живьем! — вопил Гиз.
Итак, вся эта чудовищная неразбериха, на которую взирала сверху из своего окна бесстрастная Фауста, возникла после того, как шевалье де Пардальян бросил королю Парижа дерзкие слова:
— Ты зовешься Опозоренный!
Свалив к ногам Гиза полковника швейцарцев, шевалье схватил в охапку Карла, своего «волчонка», и стал решительно пробиваться в сторону неподвижных и бледных гвардейцев. Он держал свою рапиру за клинок, и рукоятка служила ему палицей. Эта палица в его могучей руке вращалась, поднималась и разила, сверкая сталью. Так он проложил себе дорогу к отряду' Крийона.
— Крийон, сдавайтесь! — воскликнул Менвиль, один из сторонников Гиза.
— Выдай мне этих двух свиней! — сказал Гиз. — И ты уйдешь вместе со своими людьми.
И тут Пардальян воздел к небесам свою шпагу. В это мгновение он был виден отовсюду — в разорванной одежде, с окровавленным лбом и сияющими глазами, поражающий отвагой и силой духа, — и солнце лило на него свои лучи. Крийон был явно растерян, ибо ему казалось, что он терпит поражение и его гвардейцы вот-вот разбегутся, Гиз торжествовал победу — а шевалье голосом, в котором звенела сталь, воскликнул:
— Трубачи! Королевский марш!
Возбужденные, воодушевленные воины прокричали в едином трагическом порыве:
— Да здравствует король!
И двинулись вперед под звуки фанфар. Над площадью носилось звонкое эхо, перекрывавшее шум многолюдной толпы…
Во главе отряда, рядом со взволнованным Карлом, рядом с ошеломленным и восхищенным Крийоном шагал шевалье де Пардальян, подобный античному герою. Он увлекал за собой солдат, прокладывая путь сквозь людское море.
Раздались выстрелы из аркебуз, группы вооруженных пиками горожан бросились на отряд Крийона… но звуки королевского марша заглушали шум, а голос Пардальяна гремел:
— Вперед! Вперед!..
— Мои солдаты! Мои лигисты! — бормотал Гиз, вне себя от гнева и стыда.
Солдаты Лиги были размещены по всему Парижу и все еще не показывались! Перед отрядом же Крийона, этой длинной ощетинившейся колонной, перед этими ранеными которые шли, чеканя шаг, толпа дрогнула, обратилась в бегство; одни помчались вооружаться, другие в смятении наобум разряжали пистолеты…
Пардальян вложил рапиру в ножны. Он шагал во главе колонны и кричал:
— Дорогу королю! Дорогу королю!
Слыша эти крики, люди недоумевали, не понимая о каком короле идет речь и отчего так сверкает взгляд предводителя отряда. Через несколько минут воины Крийона были уже за пределами Гревской площади и прошли по набережным прямо к Порт-Нев, а суматоха тем временем усиливалась, город рокотал, и в воздухе носился восхитительный дух сражения и штурма.
В этот момент тысяча солдат Лиги под командованием Бюсси-Леклерка с заряженными аркебузами вбегала на площадь со стороны Бастилии.
— Наконец-то! Наконец-то! — возликовал герцог де Гиз, с нетерпением ожидавший подмоги.
Он уже собрался кинуться к Бюсси-Леклерку, как вдруг на его запястье легла чья-то рука.
— Что вам надо? — прохрипел он тому, кто посмел остановить его порыв, — одетому в черный бархат дворянину, молчаливому, зловеще-спокойному, равнодушно взирающему на кипение человеческих страстей.
— Прочтите это, ваша светлость, — сказал он, протягивая запечатанный конверт.
— Э, сударь! — воскликнул Гиз. — Не сейчас… завтра!
— Завтра будет слишком поздно! — возразил человек в черном. — Это письмо от принцессы Фаусты!
Герцог вздрогнул и резко остановился. В жесте, которым он принял письмо, сквозили почтение и давний ужас. Он сломал печать, прочитал послание и пошатнулся… Его лицо посерело. Глаза широко раскрылись. Хриплый вздох вырвался из его груди; тыльной стороной ладони он отер лоб, мгновенно покрывшийся холодным потом.
— Ваши приказания, мой повелитель! — прокричал в это время Бюсси-Леклерк, останавливаясь перед лотарингцем.
— Мои приказания? — пробормотал герцог, руки которого судорожно комкали страшное письмо.
Он посмотрел вокруг безумным взглядом, а потом тихим голосом произнес:
— Во дворец, господа! Следуйте за мной во дворец Гизов!
И он удалился в сопровождении недоумевающих дворян, забыв о Бюсси-Леклерке с его тысячью солдат, забыв о Крийоне, забыв о Пардальяне и герцоге Ангулемском, забыв обо всем на свете, в том числе и о Бельгодере, которому собирался передать свои указания относительно Виолетты.
Пардальян по-прежнему грозно шагал, увлекая за собой Крийона и его солдат. Пройдя сквозь ряды сторонников Лиги, которые, лишившись своего предводителя, не решились атаковать, отряд Крийона достиг Порт-Нев в тот момент, когда из обоих дворцов Шатле, из Тампля и из Арсенала к Гревской площади бегом устремились оповещенные роты лигистов. Но уже были пройдены ворота… и когда последний гвардеец-француз миновал подъемный мост, в толпе горожан раздались вопли бессильной ярости, Крийон бросился к Пардальяну.
— Прозвище «Храбрец» более не мое, — сказал он. — Оно принадлежит вам!
— Уходите быстрее, если вы мне доверяете, — ответил шевалье, — а любезностями мы обменяемся в менее жаркий день…
— Хорошо! Но в какую сторону мне направиться? Я же понятия не имею, где сейчас король!..
— Вчера я видел его. Он был очень бледен и печален, дорогой мой господин Крийон! А направлялся он к Шартру…
— Идемте со мной, сударь! — воскликнул Крийон, любуясь прекрасным, тонко очерченным лицом своего спасителя. — Король произведет вас в полковники!
— Эх, сударь! — безмятежно ответил Пардальян. — Я давно сам себе маршал и вполне доволен своим званием. К чему мне становиться полковником у других?
Крийон склонил голову.
— Я вас не понимаю, — сказал он, — но это не имеет значения. Клянусь моей жизнью: вы достойный товарищ! Будь у короля десяток помощников вроде вас, он завтра же вернул бы себе трон! Итак, прощайте!.. Вашу руку!
— Вот она!
— Ваше имя?..
— Шевалье де Пардальян! Прощайте, господин де Крийон. Передайте королю, чтобы он не забыл помянуть меня в своих молитвах.
Бравый Крийон, изумленный, не понимающий, всерьез ли говорил с ним шевалье, повернулся к своему отряду, скомандовал: «Вперед!» и отправился в путь, в последний раз отсалютовав шпагой человеку, чья отвага покорила его и чье каждое слово изумляло своей ироничной загадочностью.
Пардальян взял герцога Ангулемского за руку и так, словно ничего необыкновенного не произошло, сказал:
— Вернемся через Монмартрские ворота и отдохнем за кувшином вина в трактире «У ворожеи» доброй госпожи Югетты Грегуар… моей давней знакомой! Вино в ее заведении, милостивый государь, имеет для меня особый вкус — мой отец его любил… Что же до Югетты, то она любила меня!.. Господи, сколько лет миновало с той благословенной поры, когда сердце мое было несвободно!..
Эти слова Пардальян произнес с необычайной для него меланхолией, и изумленный Карл Ангулемский увидел в обычно ясном взгляде своего спутника нечто похожее на легкую дымку, которая исчезает с первыми лучами солнца.
Оставим Пардальяна и Карла Ангулемского на дороге в Париж и вернемся ненадолго к герцогу де Гизу, который устремился к своему дворцу, не отдав Бюсси-Леклерку ни единого приказа и бросив его, ошеломленного, посреди Гревской площади.
Ты удивлен, читатель? А между тем все объясняется достаточно просто: безупречный и изящный кавалер и отважный воин Генрих Лотарингский, герцог де Гиз, волею обстоятельств ставший королем Парижа и почти ставший королем Франции — благодаря безграничному желанию Лиги, огромной и сильной организации, всеми своими щупальцами тянувшейся к королевской власти, — так вот, этот человек, направляемый, или, вернее говоря, ведомый за руку Фортуной, человек, заставлявший трепетать монархов, был давно снедаем страшной ревностью, которая немало мешала его политической карьере.
Гиз следовал своей собственной судьбе. Историк, замечающий лишь внешние проявления, высказывает наивное удивление его колебаниями, с недоумением отмечает его резкие остановки и непостижимые отступления… На Гревской площади, вместо того чтобы встать во главе тысячи солдат Лиги, приведенных Бюсси-Леклерком, он дрожит, бросает толпу, которая его приветствует, и скрывается в своем дворце, выпустив из Парижа три тысячи человек Крийона, ставших впоследствии ядром армии, с которой Генрих III предпримет осаду столицы!
Так что же все-таки произошло? Какая ужасная весть обрушилась на этот неукротимый ум и парализовала его? Да попросту Гиз прочитал письмо принцессы Фаусты, доставленное ему кардиналом Фарнезе. Вот что было в этом письме:
Сын короля Карла IX кипел неистовой яростью, которая охватила все его существо. Трагическая и одновременно нежная сцена в повозке улетучилась из его сознания. Одна картина стояла у него перед глазами — Меченый склонился к Виолетте с улыбкой, не оставлявшей никаких сомнений в его намерениях!
Как только Гиз заговорил с девушкой тихим голосом, Карл ощутил, что его одолевает чувство, которого он никогда раньше не испытывал: ревность, ревность, застилающая глаза мутной пеленой!.. Сжав кулаки, с изменившимся лицом начал он пробираться сквозь плотные ряды молчаливых людей, внимательно следивших за жестами и словами де Гиза — их идола и героя!
Вдруг кто-то взял его за руку. Он живо обернулся:
— Шевалье Пардальян! — произнес он со свирепой радостью. — Вы вовремя появились!
— Да, я появился вовремя, чтобы помешать вам сделать безумный шаг, — сказал Пардальян. — Куда вы так бежите? Обличать господина герцога?.. Сына Давида, как уверяют эти зеваки? Черт побери! Это же армия сторонников Гиза. Во всем мире был только один человек, способный справиться с десятью тысячами горожан, соскучившихся за последние двадцать четыре часа без убийств и оттого одержимых желанием растерзать кого-нибудь… Этот человек мертв, мой принц: он был моим отцом!
Убеждая Карла, Пардальян в то же время пытался вывести его из толпы.
— Пардальян, — проговорил юный герцог отчаянным голосом, — я хочу побеседовать с Меченым!
— Эх! Клянусь Пилатом, как говаривал покойный господин де Пардальян, жизнь — славная штука, и я не хочу дать перегрызть себе горло… До тех пор, по крайней мере, пока я не сведу счеты с неким Моревером и с несколькими другими ejusdem farinae… это по-гречески; означает: из того же теста… Идемте же, черт подери! Как, вы не идете?
— Идите, Пардальян! — прошептал Карл, и слезы ярости выступили на его глазах. — Ступайте! А я направляюсь к Гизу!
Шевалье бросил на молодого человека взгляд, в котором сквозила нежность старшего брата.
— Вы этого хотите более всего? — сказал он, беря Карла за руку.
— Я ненавижу Гиза! Никогда еще в моей душе не было такого гнева! Горе ему, раз он оказался у меня на пути!
— Любовь! Любовь! Безумие и несчастье! — проворчал себе в усы шевалье. — Что ж, попробуем спасти этого юного храбреца.
И громко добавил:
— Ладно, идемте, коли вы этого хотите! Боже правый, однако беседа обещает быть забавной! Моя молния, моя добрая старая рапира, тебе слово…
Пардальян быстрым взглядом окинул огромную толпу, которая их окружала, нахлобучил шляпу на самые уши и двинулся вперед. Ударами кулаков он расчищал себе дорогу, и не один дюжий зевака, собиравшийся возмутиться, испуганно сторонился при виде этого лица, светящегося отвагой, и этой широкой и длинной рапиры, на эфесе которой покоилась ловкая и нервная рука. В несколько мгновений шевалье и его спутник пробрались сквозь толпу и увидели герцога де Гиза — этого некоронованного короля Парижа, бледного и надменного, с налитыми кровью глазами, который стоял перед Крийоном и произносил отрывистые фразы, тонувшие в яростных выкриках толпы…
Минута была самая что ни на есть трагическая… Произошло следующее: Крийон, тот самый, кого Карл IX при осаде Сен-Жан-д'Анжели прозвал Крийон-храбрец, отважный и преданный слуга Валуа, узнал, что Генрих III бежал из Парижа. И он вышел из ратуши, в которой укрывался с тысячью гвардейцев и двумя тысячами швейцарцев, чтобы присоединиться к своему королю! Он командовал гвардейцами; швейцарцы были под началом полковника, имя которого историей забыто. Как только это войско, состоявшее в основном из раненых и калек, построившись в колонну, вышло на Гревскую площадь, Крийон встал во главе его и воскликнул:
— Французские гвардейцы и швейцарцы, вперед!
Людское море заволновалось, глухой ропот поднялся из его глубин; вопли, восклицания, проклятия схлестнулись, разорвали воздух, смешались с чудовищными оскорблениями, стонами женщин и бряцанием алебард. И вдруг установилась тяжелая свинцовая тишина…
Это Гиз знаком заставил замолчать боготворящую его толпу. После этого герцог подошел к Крийону. Старый капитан, коренастый, седоусый, в помятых латах, с окровавленным лицом, остановил свое войско и устало приветствовал герцога.
— Я имею удовольствие видеть, — сказал Гиз язвительным тоном, — что Луи де Крийон ведет своих гвардейцев к Его Величеству…
— Вы хорошо видите, господин герцог, — воинственно ответил Крийон.
— Вы направляетесь в Лувр?
Крийон разразился хохотом:
— На этот раз вы заблуждаетесь! Я направляюсь к королю!
— Берегитесь, капитан, — прорычал Меченый, — вы уже допустили безумную неосторожность, когда покинули ратушу.
— А вы хотите заставить меня сделать еще одну, принудив вернуться туда? Король оставил Париж, господин герцог, значит, и я ухожу из Парижа!
— Вас обманули! Король…
— Одно слово! Единственное! — яростно перебил Крийон. — Дорога свободна?
— Она свободна для всех верноподданных, — провозгласил Гиз. — А король…
— Да здравствует король, сударь! — прорычал Крийон. — Берегитесь, клятвопреступник! Мы оба члены ордена Святого Духа; вступая в него, мы поклялись в верности королю, нашему повелителю. Следуя моей присяге, я ухожу, даже если для этого мне придется выпустить кишки всей Священной лиге! А вы, господин герцог? Как вы выполняете вашу клятву?
Ропот гнева прокатился по возбужденной Гревской площади:
— Слава герцогу Гизу!
— Смерть Генриху III!
— В воду гвардейцев! В Сену Крийона!
Гиз, страшно побледнев, стал быстро отдавать приказы окружающим; его приближенные со всех ног бросились туда, где размещались отряды Лиги: в Арсенал, Бастилию, Тампль, Лувр, Пале…
Крийон воздел шпагу… В этот момент Карл Ангулемский и шевалье Пардальян прорвались сквозь беспорядочную толпу, которая клубилась вокруг невозмутимых гвардейцев, стоявших плотными рядами и ощетинившихся алебардами и аркебузами.
Гиз, идол Парижа, Гиз, любитель театральных жестов, картинно повел холеной рукой. И толпа немедленно успокоилась, желая с жадностью ловить каждое его слово, желая еще раз им полюбоваться. И тут полковник швейцарцев, который до сих пор стоял позади Крийона, вышел вперед и громко произнес:
— Ни я, ни мои швейцарцы не уйдем из Парижа!
— Полковник! — прорычал Крийон. — Встаньте в строй! Или, клянусь Богом, вам придется сражаться со мной до тех пор, пока один из нас не упадет мертвым!
— Ваша светлость, — сказал полковник, не отвечая Крийону, — я перехожу на сторону Лиги!.. Швейцарцы! Ко мне!
В это время раздался молодой, высокий и звонкий голос… Никто не успел понять, что произошло: ни Гиз, чья рука, протянутая полковнику, повисла в воздухе; ни Крийон, который готов был ринуться в бой, но остался на месте; ни швейцарцы, готовые дезертировать, но оставшиеся в строю; ни толпа, готовая восторженно взреветь, но пока молчавшая, ибо народ на площади понимал, что у него на глазах разыгрывается новая драма… А голос этот в полную силу выкрикнул:
— Предатель! Ты стал предателем!
Полковник прорычал яростное проклятие. Гиз с перекошенным от гнева лицом извлек из ножен тяжелую шпагу и искал глазами отважного наглеца, который оскорбил его, назвав предателем.
Наконец он увидел молодого человека, который одним прыжком выскочил в центр пустого круга, небрежно оттолкнув при этом полковника, и встал перед ним, Меченым, со скрещенными на груди руками. И в тишине, в тяжелой тишине ужаса, нависшего над старинной парижский площадью, снова прозвучал голос молодого человека:
— Генрих Лотарингский, герцог де Гиз! Убийца моего отца! Дважды предатель и мятежник! Я, Карл Ангулемский, сын Карла IX, короля Франции, объявляю тебя изменником и вызываю на поединок на шпагах или кинжалах, в тот час, день и в том месте, которые тебе угодны!..
В то же мгновение двадцать дворян кинулись на Карла с обнаженными кинжалами. Однако Гиз остановил их. Он задыхался, его глаза метали молнии, в уголках губ вскипела пена. Он искал слова, желая унизить юношу, прежде чем отдать его на растерзание своей своре…
— Сын Карла! — сказал он наконец с жестокой улыбкой. — Я принимаю твой вызов… Но поскольку низость в твоей семье — явление обычное и ты можешь попытаться улизнуть, я поручу строго охранять тебя вплоть до того дня, когда я, Меченый…
— Ваше прозвище не Меченый, милостивый государь! — воскликнул человек, который только что вышел вперед — спокойный, с иронической улыбкой и сияющим взглядом.
Это был Пардальян! В одно мгновение он оценил ситуацию. Быстро окинув взором бурлящее людское море, лицо герцога Гиза и стройные ряды гвардейцев Крийона, он понял, что лотарингец отдал приказ об аресте.
— Спасем же моего маленького волчонка! — проворчал он.
И пошел на герцога де Гиза, бросая хлесткие слова:
— Прошу прощения, но вас зовут не Меченый!
— Назовите ваше имя! — прорычал Гиз. — Кто вы такой?..
Пардальян отмахнулся:
— Мое имя тут ни при чем, ибо речь идет о вашем, сударь! Шестнадцать лет тому назад во дворе гостиницы на улице Бетизи…
— Улица Бетизи! — прошептал Гиз и изумленно уставился на Пардальяна. — О! Если ты тот, о ком я думаю, то горе тебе! Но продолжай!
— Согласен! Итак, вы убили адмирала Колиньи… В тот момент, когда вы поставили ногу на окровавленный труп, вот эта самая рука, сударь…
Пардальян взглянул на свой кулак…
— Эта рука со всего маху ударила вас по лицу, и с тех пор вы зоветесь — Опозоренный!
— Это ты! — прорычал Гиз, а толпа разразилась криками и проклятиями. — Ко мне! Ко мне! Задержите этих двоих! Хватайте их! Живыми! Они мне нужны живыми!
Поднялась страшная суматоха. Крийон отступил к своим гвардейцам, словно отнесенный туда волной народного гнева. Швейцарский полковник грубо взял за плечо герцога Ангулемского… и в тот же миг рухнул как подкошенный: Пардальян, выхватив рапиру, эфесом раскроил ему череп.
— Гиз! Гиз! — кричал Карл. — Запомни, ты принял мой вызов!
— Смерть им! Смерть! — ревела толпа.
— Живьем! Обоих живьем! — вопил Гиз.
Итак, вся эта чудовищная неразбериха, на которую взирала сверху из своего окна бесстрастная Фауста, возникла после того, как шевалье де Пардальян бросил королю Парижа дерзкие слова:
— Ты зовешься Опозоренный!
Свалив к ногам Гиза полковника швейцарцев, шевалье схватил в охапку Карла, своего «волчонка», и стал решительно пробиваться в сторону неподвижных и бледных гвардейцев. Он держал свою рапиру за клинок, и рукоятка служила ему палицей. Эта палица в его могучей руке вращалась, поднималась и разила, сверкая сталью. Так он проложил себе дорогу к отряду' Крийона.
— Крийон, сдавайтесь! — воскликнул Менвиль, один из сторонников Гиза.
— Выдай мне этих двух свиней! — сказал Гиз. — И ты уйдешь вместе со своими людьми.
И тут Пардальян воздел к небесам свою шпагу. В это мгновение он был виден отовсюду — в разорванной одежде, с окровавленным лбом и сияющими глазами, поражающий отвагой и силой духа, — и солнце лило на него свои лучи. Крийон был явно растерян, ибо ему казалось, что он терпит поражение и его гвардейцы вот-вот разбегутся, Гиз торжествовал победу — а шевалье голосом, в котором звенела сталь, воскликнул:
— Трубачи! Королевский марш!
Возбужденные, воодушевленные воины прокричали в едином трагическом порыве:
— Да здравствует король!
И двинулись вперед под звуки фанфар. Над площадью носилось звонкое эхо, перекрывавшее шум многолюдной толпы…
Во главе отряда, рядом со взволнованным Карлом, рядом с ошеломленным и восхищенным Крийоном шагал шевалье де Пардальян, подобный античному герою. Он увлекал за собой солдат, прокладывая путь сквозь людское море.
Раздались выстрелы из аркебуз, группы вооруженных пиками горожан бросились на отряд Крийона… но звуки королевского марша заглушали шум, а голос Пардальяна гремел:
— Вперед! Вперед!..
— Мои солдаты! Мои лигисты! — бормотал Гиз, вне себя от гнева и стыда.
Солдаты Лиги были размещены по всему Парижу и все еще не показывались! Перед отрядом же Крийона, этой длинной ощетинившейся колонной, перед этими ранеными которые шли, чеканя шаг, толпа дрогнула, обратилась в бегство; одни помчались вооружаться, другие в смятении наобум разряжали пистолеты…
Пардальян вложил рапиру в ножны. Он шагал во главе колонны и кричал:
— Дорогу королю! Дорогу королю!
Слыша эти крики, люди недоумевали, не понимая о каком короле идет речь и отчего так сверкает взгляд предводителя отряда. Через несколько минут воины Крийона были уже за пределами Гревской площади и прошли по набережным прямо к Порт-Нев, а суматоха тем временем усиливалась, город рокотал, и в воздухе носился восхитительный дух сражения и штурма.
В этот момент тысяча солдат Лиги под командованием Бюсси-Леклерка с заряженными аркебузами вбегала на площадь со стороны Бастилии.
— Наконец-то! Наконец-то! — возликовал герцог де Гиз, с нетерпением ожидавший подмоги.
Он уже собрался кинуться к Бюсси-Леклерку, как вдруг на его запястье легла чья-то рука.
— Что вам надо? — прохрипел он тому, кто посмел остановить его порыв, — одетому в черный бархат дворянину, молчаливому, зловеще-спокойному, равнодушно взирающему на кипение человеческих страстей.
— Прочтите это, ваша светлость, — сказал он, протягивая запечатанный конверт.
— Э, сударь! — воскликнул Гиз. — Не сейчас… завтра!
— Завтра будет слишком поздно! — возразил человек в черном. — Это письмо от принцессы Фаусты!
Герцог вздрогнул и резко остановился. В жесте, которым он принял письмо, сквозили почтение и давний ужас. Он сломал печать, прочитал послание и пошатнулся… Его лицо посерело. Глаза широко раскрылись. Хриплый вздох вырвался из его груди; тыльной стороной ладони он отер лоб, мгновенно покрывшийся холодным потом.
— Ваши приказания, мой повелитель! — прокричал в это время Бюсси-Леклерк, останавливаясь перед лотарингцем.
— Мои приказания? — пробормотал герцог, руки которого судорожно комкали страшное письмо.
Он посмотрел вокруг безумным взглядом, а потом тихим голосом произнес:
— Во дворец, господа! Следуйте за мной во дворец Гизов!
И он удалился в сопровождении недоумевающих дворян, забыв о Бюсси-Леклерке с его тысячью солдат, забыв о Крийоне, забыв о Пардальяне и герцоге Ангулемском, забыв обо всем на свете, в том числе и о Бельгодере, которому собирался передать свои указания относительно Виолетты.
Пардальян по-прежнему грозно шагал, увлекая за собой Крийона и его солдат. Пройдя сквозь ряды сторонников Лиги, которые, лишившись своего предводителя, не решились атаковать, отряд Крийона достиг Порт-Нев в тот момент, когда из обоих дворцов Шатле, из Тампля и из Арсенала к Гревской площади бегом устремились оповещенные роты лигистов. Но уже были пройдены ворота… и когда последний гвардеец-француз миновал подъемный мост, в толпе горожан раздались вопли бессильной ярости, Крийон бросился к Пардальяну.
— Прозвище «Храбрец» более не мое, — сказал он. — Оно принадлежит вам!
— Уходите быстрее, если вы мне доверяете, — ответил шевалье, — а любезностями мы обменяемся в менее жаркий день…
— Хорошо! Но в какую сторону мне направиться? Я же понятия не имею, где сейчас король!..
— Вчера я видел его. Он был очень бледен и печален, дорогой мой господин Крийон! А направлялся он к Шартру…
— Идемте со мной, сударь! — воскликнул Крийон, любуясь прекрасным, тонко очерченным лицом своего спасителя. — Король произведет вас в полковники!
— Эх, сударь! — безмятежно ответил Пардальян. — Я давно сам себе маршал и вполне доволен своим званием. К чему мне становиться полковником у других?
Крийон склонил голову.
— Я вас не понимаю, — сказал он, — но это не имеет значения. Клянусь моей жизнью: вы достойный товарищ! Будь у короля десяток помощников вроде вас, он завтра же вернул бы себе трон! Итак, прощайте!.. Вашу руку!
— Вот она!
— Ваше имя?..
— Шевалье де Пардальян! Прощайте, господин де Крийон. Передайте королю, чтобы он не забыл помянуть меня в своих молитвах.
Бравый Крийон, изумленный, не понимающий, всерьез ли говорил с ним шевалье, повернулся к своему отряду, скомандовал: «Вперед!» и отправился в путь, в последний раз отсалютовав шпагой человеку, чья отвага покорила его и чье каждое слово изумляло своей ироничной загадочностью.
Пардальян взял герцога Ангулемского за руку и так, словно ничего необыкновенного не произошло, сказал:
— Вернемся через Монмартрские ворота и отдохнем за кувшином вина в трактире «У ворожеи» доброй госпожи Югетты Грегуар… моей давней знакомой! Вино в ее заведении, милостивый государь, имеет для меня особый вкус — мой отец его любил… Что же до Югетты, то она любила меня!.. Господи, сколько лет миновало с той благословенной поры, когда сердце мое было несвободно!..
Эти слова Пардальян произнес с необычайной для него меланхолией, и изумленный Карл Ангулемский увидел в обычно ясном взгляде своего спутника нечто похожее на легкую дымку, которая исчезает с первыми лучами солнца.
Оставим Пардальяна и Карла Ангулемского на дороге в Париж и вернемся ненадолго к герцогу де Гизу, который устремился к своему дворцу, не отдав Бюсси-Леклерку ни единого приказа и бросив его, ошеломленного, посреди Гревской площади.
Ты удивлен, читатель? А между тем все объясняется достаточно просто: безупречный и изящный кавалер и отважный воин Генрих Лотарингский, герцог де Гиз, волею обстоятельств ставший королем Парижа и почти ставший королем Франции — благодаря безграничному желанию Лиги, огромной и сильной организации, всеми своими щупальцами тянувшейся к королевской власти, — так вот, этот человек, направляемый, или, вернее говоря, ведомый за руку Фортуной, человек, заставлявший трепетать монархов, был давно снедаем страшной ревностью, которая немало мешала его политической карьере.
Гиз следовал своей собственной судьбе. Историк, замечающий лишь внешние проявления, высказывает наивное удивление его колебаниями, с недоумением отмечает его резкие остановки и непостижимые отступления… На Гревской площади, вместо того чтобы встать во главе тысячи солдат Лиги, приведенных Бюсси-Леклерком, он дрожит, бросает толпу, которая его приветствует, и скрывается в своем дворце, выпустив из Парижа три тысячи человек Крийона, ставших впоследствии ядром армии, с которой Генрих III предпримет осаду столицы!
Так что же все-таки произошло? Какая ужасная весть обрушилась на этот неукротимый ум и парализовала его? Да попросту Гиз прочитал письмо принцессы Фаусты, доставленное ему кардиналом Фарнезе. Вот что было в этом письме:
«Графа де Луаня нет среди тех, кто покинул Париж вслед за Валуа. Герцогиня де Гиз, о которой Вы думаете, что она на пути в Лотарингию и которую два дня тому назад Вы лично проводили до Ланьи, только что вернулась в Париж. Некто ожидает Вас в Вашем дворце, чтобы объяснить Вам это совпадение.»
Глава 4
ПАЛАЧ
Вечером этого дня Париж еще волновался. Утреннее столкновение на Гревской площади, казалось, все еще продолжалось; временами слышались отдельные выстрелы; группы горожан в латах, касках, с пиками, алебардами или аркебузами собирались на перекрестках; иногда проходили военные патрули; иногда проезжал какой-нибудь знатный господин со свитой. Буржуа, солдаты, дворяне — все носили на груди белый крест Лиги или же на шее четки, и горе было тому, кто не имел одного из этих знаков.
День уже кончился, а ночь не наступила; постепенно шум стихал. На город ложились вечерние тени. Они окутывали причудливый и своенравный силуэт старого Парижа, его извилистые узкие улочки, шпили его башен, колоколен и флюгеров, позеленевшую от дождя черепицу крыш, грозные громады Тампля, Лувра, Большого Шатле и Бастилии…
В этот час четыре человека с носилками подошли к повозке Бельгодера, стоявшей на Гревской площади. На носилках был пустой гроб.
В повозке горел смоляной факел; мрачные красные отблески падали на тело Симоны, лежавшее на подстилке, играли на разбросанных цветах и на лице покойницы. Рядом с факелом стояла на коленях обессилевшая Виолетта, не сводившая глаз с мертвого лица той, кого она называла матерью: иногда ее рука нежно поправляла цветы или волосы или же прикасалась к ледяному лбу страдалицы. Девочка не плакала, у нее больше не было слез.
Сумрак медленно окутывал углы фургона. В глубине его неподвижно сидела цыганка Саизума — безразличная ко всему, далекая от происходящего, заблудившаяся в хаосе своих страданий. Рядом с ней, скрестив руки, удовлетворенно ухмыляясь и пристально глядя на Виолетту, возвышался Бельгодер…
Четверо мужчин вошли и поставили гроб рядом с телом.
— Что же! — сказал один из них. — Сейчас мы унесем эту цыганскую еретичку.
— Конечно, — прибавил другой, — священника нет; да оно и понятно: покойница обходилась без него всю жизнь, значит, обойдется и в своей последней прогулке.
Бельгодер согласно кивнул и коротко сказал:
— Мы спешим…
— Вот как! — усмехнулся носильщик. — Вы спешите, приятель? Похоже, вы не хотите заставлять ждать господина дьявола!.. Что ж, детка, посторонись!
Виолетта, задрожав, бросилась на тело Симоны и, рыдая, заговорила с ней, прощаясь навек… Бельгодер грубо толкнул ее. Виолетта поднялась и закрыла руками лицо. Ее сердце разрывалось. Она шептала:
— Прощай, матушка… моя бедная матушка Симона… прощай навсегда…
Когда она осмелилась поднять взгляд, Симона уже лежала в гробу. Девочка громко вскрикнула… Горе прорвалось, хлынуло неукротимым потоком. Она снова упала на колени и принялась охапками бросать цветы в гроб. Мгновение спустя все было кончено! Крышку опустили и заколотили огромными гвоздями. Симона так и не успела раскрыть маленькой Виолетте тайну ее рождения…
Носильщики положили оставшиеся цветы на гроб, вынесли его… поставили на носилки. И вот они уже пустились в путь.
— Ты тоже ступай, — сказал Бельгодер странным голосом.
Виолетта посмотрела на него блуждающим взором, полным отчаяния.
— Ступай же! — повторил цыган с устрашающей ухмылкой. — Ты же не хочешь, чтобы твоя мать была одна!.. Что ж, я разрешаю тебе проводить ее…
Почти радостный крик вырвался у девушки. Впервые за долгие годы она подняла на Бельгодера глаза, в которых светилась признательность…
— Я не такое ужасное чудовище, как ты думаешь! — проворчал Бельгодер, пожимая плечами.
Виолетта бросилась вон из повозки. Проводить матушку до самого кладбища! Для бедного ребенка это было утешением, печальным утешением! И патрули, прочесывавшие Париж, с удивлением и жалостью смотрели на бедный гроб, убранный цветами, за которым шла девочка, обливавшаяся слезами…
День уже кончился, а ночь не наступила; постепенно шум стихал. На город ложились вечерние тени. Они окутывали причудливый и своенравный силуэт старого Парижа, его извилистые узкие улочки, шпили его башен, колоколен и флюгеров, позеленевшую от дождя черепицу крыш, грозные громады Тампля, Лувра, Большого Шатле и Бастилии…
В этот час четыре человека с носилками подошли к повозке Бельгодера, стоявшей на Гревской площади. На носилках был пустой гроб.
В повозке горел смоляной факел; мрачные красные отблески падали на тело Симоны, лежавшее на подстилке, играли на разбросанных цветах и на лице покойницы. Рядом с факелом стояла на коленях обессилевшая Виолетта, не сводившая глаз с мертвого лица той, кого она называла матерью: иногда ее рука нежно поправляла цветы или волосы или же прикасалась к ледяному лбу страдалицы. Девочка не плакала, у нее больше не было слез.
Сумрак медленно окутывал углы фургона. В глубине его неподвижно сидела цыганка Саизума — безразличная ко всему, далекая от происходящего, заблудившаяся в хаосе своих страданий. Рядом с ней, скрестив руки, удовлетворенно ухмыляясь и пристально глядя на Виолетту, возвышался Бельгодер…
Четверо мужчин вошли и поставили гроб рядом с телом.
— Что же! — сказал один из них. — Сейчас мы унесем эту цыганскую еретичку.
— Конечно, — прибавил другой, — священника нет; да оно и понятно: покойница обходилась без него всю жизнь, значит, обойдется и в своей последней прогулке.
Бельгодер согласно кивнул и коротко сказал:
— Мы спешим…
— Вот как! — усмехнулся носильщик. — Вы спешите, приятель? Похоже, вы не хотите заставлять ждать господина дьявола!.. Что ж, детка, посторонись!
Виолетта, задрожав, бросилась на тело Симоны и, рыдая, заговорила с ней, прощаясь навек… Бельгодер грубо толкнул ее. Виолетта поднялась и закрыла руками лицо. Ее сердце разрывалось. Она шептала:
— Прощай, матушка… моя бедная матушка Симона… прощай навсегда…
Когда она осмелилась поднять взгляд, Симона уже лежала в гробу. Девочка громко вскрикнула… Горе прорвалось, хлынуло неукротимым потоком. Она снова упала на колени и принялась охапками бросать цветы в гроб. Мгновение спустя все было кончено! Крышку опустили и заколотили огромными гвоздями. Симона так и не успела раскрыть маленькой Виолетте тайну ее рождения…
Носильщики положили оставшиеся цветы на гроб, вынесли его… поставили на носилки. И вот они уже пустились в путь.
— Ты тоже ступай, — сказал Бельгодер странным голосом.
Виолетта посмотрела на него блуждающим взором, полным отчаяния.
— Ступай же! — повторил цыган с устрашающей ухмылкой. — Ты же не хочешь, чтобы твоя мать была одна!.. Что ж, я разрешаю тебе проводить ее…
Почти радостный крик вырвался у девушки. Впервые за долгие годы она подняла на Бельгодера глаза, в которых светилась признательность…
— Я не такое ужасное чудовище, как ты думаешь! — проворчал Бельгодер, пожимая плечами.
Виолетта бросилась вон из повозки. Проводить матушку до самого кладбища! Для бедного ребенка это было утешением, печальным утешением! И патрули, прочесывавшие Париж, с удивлением и жалостью смотрели на бедный гроб, убранный цветами, за которым шла девочка, обливавшаяся слезами…