Золотько Александр. Пехота Апокалипсиса

   Текст самого первого интервью после Освобождения в Сеть попал неофициально. Сам Спилберг потом даже заявил, что текст к нему никакого отношения не имеет.
   Хотя ничего особо крамольного в том интервью не было. Не исключено даже, что запуганный и неоднократно битый режиссер тогда, в самом конце октября, просто перепугался журналиста и понес ахинею.
 
   Мой фильм вовсе не о пришельцах. Мой фильм – и это там сказано совершенно понятно – о том, что человечество погибнет не из-за атаки снаружи, а из-за проблем, которые раздирают его изнутри. Конфликт поколений – вот что там главное. Сын ненавидит отца за то, что тот от них ушел, бросил, а потом сам же бросает сестру и уходит совершать подвиги... А инопланетяне – всего лишь декорация. Вместо них мог быть ураган, наводнение... Тогда мне показалось, что так получится выпуклее, что ли... Трещина проходит через семью. Жена против мужа, сын против отца, люди против людей, не хотят объединиться, а убивают друг друга, чтобы завладеть оружием, транспортом, едой... Молодежь, не готовая к кризису, и старшее поколение, не способное научить своих детей оставаться людьми...
   Это потом уже Спилберг уловил общее направление и стал рассказывать об Инопланетной Угрозе и Едином Фронте против захватчиков... И не он один, между прочим.
   Оказалось, что писатели находились под давлением цензуры и продажных чиновников. Вышло так, что теперь, когда началось Освобождение, они могут честно и громко говорить о Великом Предназначении Человека, о его Противостоянии Вселенной, много еще всякой чуши говорили и писали, оправдывались и обвиняли...
   Многие, правда, хранили молчание. Те, кто поумнее. Эти ждали вестей из Мексики. Вот если правда... Если на самом деле... Вот тогда...
   Когда-то очень давно, солдаты, уходя на войну, вставляли в петлицу цветок... Красивый, но бесполезный обычай. Мексиканские солдаты уходили в поход, украсив себя несанкционированными и даже официально запрещенными сенсорами и сетевыми адаптерами.
   Сетевые агентства не стали подкупать офицеров и генералов. Не стали выискивать солдат, способных за деньги продавать секретные сведения.
   Было предложено всем – всем– желающим запастись сенсорами, качать кадры в Сеть и получать за это гонорары, в зависимости от рейтинга запечатленного.
   Чем больше народу сунется к кадру, скажем, Хосе Мартинеса, тем больше этот самый Хосе в результате получит денег.
   Вначале взбешенные генералы попытались сенсоры убрать, потом решили официально повозмущаться, а реально оставить все как есть.
   Если солдата подталкивает вперед еще что-то кроме приказа начальника – это неплохо.
   Первые гонорары пошли саперам. Парни приступили к разминированию проходов к Ограде в мексиканских минных полях. Парни очень старались. И почти всем удалось справиться со своей работой к назначенному времени.
   Почти всем.
   Кадры с тремя взрывами в Сети получили заголовок «Первые жертвы освободительной войны» и целых пятнадцать минут были самыми популярными в мире. Потом пошло кино с беспилотных разведчиков.
   Песок и пыль перед Оградой, растрескавшийся бетон шоссе, камни, кактусы, песок.
   Беспилотники углубились в воздушное пространство бывших США на пять километров, прежде чем был отдан приказ вертолетам огневой поддержки. И механизированным группам прорыва.
   Первая информация не могла не радовать и не внушать оптимизма – чужекрыс не было.
   Беспилотники шарили над самой землей, поднимались на несколько десятков метров, щупали, вынюхивали, сканировали – чужекрыс не было.
   Головной танк проехал по разминированному проходу к Ограде, развернул башню стволом назад...
   Зрители по всему миру замерли.
   Взревел двигатель. Ограда дрогнула, бетонные блоки качнулись... Танк отъехал назад, словно для разгона. Можно было все сделать подъемным краном. Так даже было удобнее, но картинка нужна была символичная. Не дурацкая стрела подъемного крана, а прорыв, удар, демонстрация мощи...
   Командир танка был тщательно проинструктирован по этому поводу.
   Новый удар, бетонные блоки обрушиваются на американскую сторону, танк взбирается на эту кучу, тяжело переваливается и в клубах пыли въезжает на землю старого мексиканского штата Техас.
   Первые метры освобожденной Земли.
   Над танком разворачивается флаг Мексики.
   – Ты видишь это? – спросил Старший.
   – Вижу,– ответил Младший.– Думал, это будет эффектней.
   – Эффектность начнется километров через сто,– сказал Старший.
   – Вот тогда и разбуди.– Младший зевнул в микрофон и отключил связь.
   – Обязательно,– прошептал Старший, глядя на картинку кадропроектора.– Обязательно.
   Старший вывел изображения коридора перед дверью личных апартаментов Младшего и повесил в воздухе слева от себя. Не хватало, чтобы Младший случайно застал Старшего во время переговоров.
   Развернул базу данных, выбрал нужный адрес и тронул голопанель.
   – Что нового? – спросил Старший, когда связь была установлена.
   Видеоканал он не задействовал – вызванный на связь не должен был знать ни имени Старшего, ни его настоящей внешности.
   – Мы готовы завтра начинать,– ответил вызванный.
   – Проблемы?
   – У нас не бывает проблем. Иногда встречаются вопросы повышенной сложности, но мы их решаем.
   – И что решаете сейчас? – поинтересовался Старший.
   Его собеседник выбрал себе псевдоним «Пастух». Подписываться этим прозвищем было просто, использовать его за глаза – еще проще, но вот использовать в разговоре вместо имени Старшему так и не удалось научиться.
   С другой стороны, этот самый Пастух тоже его никак не величал. Просто вежливое «вы».
   – Мы сейчас решаем вопрос о подготовке спецгруппы.– Голос Пастуха как всегда был четок, ровен и, как казалось Старшему, ироничен.
   – Не торопитесь,– посоветовал Старший.– Думаю, к утру кое-что может измениться. В остальном?
   – А в остальном все хорошо,– позволил себе намек на шутку Пастух.
   – Я на вас надеюсь,– сказал Старший.– От вас теперь зависит практически все.
   Ничего на самом деле от Пастуха не зависело. Иногда Старшему казалось, что ничего не зависит даже от него самого. Вообще ничего ни от кого не зависит.
   Все уже просчитано, взвешено и предопределено. Старший это понимал.
   Но как же это раздражало и злило!

Глава 5

   Странная получилась ночь.
   Гриф ожидал, что с заходом солнца у Маши начнется приступ, но ошибся.
   Маша даже пошла на кухню и приготовила ужин. Естественно, Гриф отправился следом, несколько раз пытался уговорить Машу отойти от печи, чтобы, не дай бог... Что именно «не дай бог», Гриф не уточнял, да Маша и не спрашивала.
   Она только пожимала плечами в ответ на очередную неловкую попытку Грифа. И тому ничего не оставалось, как тяжело вздохнуть и замолчать. В очередной раз.
   – Мне очень хочется домой,– сказала Маша.
   Гриф кашлянул и попытался придумать, что ответить. Не смог, поэтому промолчал.
   – Мне кажется,– сказала Маша,– что дома не все в порядке. Сегодня днем, когда я...
   Маша на секунду замерла, нож, которым она ловко шинковала овощи для салата, повис в воздухе. Грифу даже показался, что вот он, очередной ночной приступ, что вот сейчас Маша выронит нож и мягко осядет на пол. Гриф даже шагнул к ней, чтобы успеть подхватить...
   – ...Уснула,– сказала Маша, и нож снова дробно застучал по разделочной доске.– Мне приснилась мама. И мне приснился папа... Только отчего-то неживой. Трава, деревья... мой папа лежит на траве... у него на груди кровь... и рядом вы... и мамин голос... мамин голос...
   Маша медленно положила нож на стол, медленно повернулась к Грифу и произнесла каким-то чужим, неприятным голосом:
   – Он, как я уже выяснила, подох где-то на Территории... Подох на Территории... подох на Территории... подох...
   – Маша,– тихо окликнул Гриф.
   – Подох...– Маша вздрогнула, зрачки сжались в черные точки и снова расширились.– Что с папой?
   Простой вопрос.
   Очень простой вопрос.
   Он умер. Его убили. Считай, что убил его Гриф. Не своими руками. Твой отец, Маша, ошибся и месяц назад решил спасти жизнь свободному агенту с жизнеутверждающей кличкой Гриф.
   Это очень простой вопрос. И ответ на него тоже простой. Но потянет за собой другой простой вопрос – почему папа погиб? Потом еще один очень простой вопрос и еще, и еще... и в конце концов Гриф вынужден будет сказать Маше, что погиб отец ради ее спасения... из-за нее погиб.
   И что дальше? Как дальше будет жить восемнадцатилетняя девчонка с таким вот грузом? Как она будет доживать свои оставшиеся полгода жизни плюс два с половиной месяца агонии?
   Хотя эти два с половиной месяца, пожалуй, можно из расчетов исключить – вряд ли девочка будет способна вспомнить хоть что-то, кроме своей боли... или она просто не будет ничего помнить...
   Гриф не знал точно, что будет с ней происходить... никто не знал. Еще никто не смог проследить это заболевание до такой стадии. Больных торопливо усыпляли, как животных, чтобы не мучились и не мучили врачей.
   Один врач... экспериментатор... попытался проследить за финальной стадией заболевания. Когда испытанные ассистенты и санитары отказались входить в палату, где содержалась подопытная, врач еще почти неделю сам кормил и мыл девушку... потом... Потом сделал ей окончательную инъекцию, а сам аккуратно перерезал себе горло на полу возле ее кровати.
   – Что с папой? – повторила Маша свой простой вопрос.
   – Понимаешь...– протянул Гриф.– Тут все...
   – Вам салат с майонезом? – спросила Маша.– Или с маслом?
   Гриф мельком заглянул ей в глаза и отвернулся.
   Лучше бы все оставалось, как в первые дни, когда Маша просто не осознавала, что именно с ней происходит, когда вела себя и говорила как девочка пяти лет.
   А теперь ее сознание пульсировало. Ее бросало из пятилетнего возраста в восемнадцатилетний, жестоко, без предупреждения и без жалости...
   И, если не врали материалы из Закрытого архива, к моменту кризиса Маша вспомнит все и все будет понимать.
   Все, что с ней было, и все, что с ней будет происходить.
   – Я домой хочу,– сказала Маша и засмеялась.– К ребятам. К Артему Лукичу... Ой!
   Смех оборвался, Маша прижала руки к щекам и резко присела на корточки. Глиняная миска с салатом ударилась о мраморный кухонный пол и разлетелась вдребезги.
   Гриф запоздало попытался поймать падающую посуду, но не успел. Странно, мелькнуло в глубине сознания. Странно. Он успевает уклониться от пули, знает, что может произойти через секунду, но все его способности куда-то исчезают, если дело касается Маши, ее поступков.
   – Что, Маша? – Гриф присел перед девушкой.– Что?
   – Артем Лукич,– прошептала Маша.– Его заберут... Заберут, а потом убьют... Она так хочет... и еще люди... им нужно... нужно, чтобы Артему Лукичу было плохо... чтобы его... нет, не нужно, пожалуйста, не нужно... его, как папу... не нужно!
   Маша вскочила, огляделась вокруг, словно в поисках выхода, потом уверенно шагнула к двери.
   Гриф встал у нее на пути.
   Маша попыталась его обойти, как обошла бы дерево или столб.
   – Маша, ты куда? – спросил Гриф.
   – Мне нужно,– ответила Маша и попыталась сбросить руку Грифа со своего плеча.– Я пойду...
   – Маша... Маша...– Гриф взял девушку за плечи и повернул лицом к себе.– Маша, успокойся... Приди в себя, Маша... Я тебя прошу... не вырывайся, тебе будет больно... Маша!
   Гриф даже не стал уворачиваться от ее пощечины. Вытерпел и вторую.
   – Отпустите меня... отпустите! Мне нужно... я должна его предупредить... я должна...– Маша попыталась вырваться из рук Грифа, но тот держал крепко.– Зачем вы меня держите? Зачем?
   Зрачки поплыли к переносице, лицо исказила гримаса.
   И снова чужой голос, брезгливые интонации:
    – Помогал ему... участковый инспектор Николаев Артем Лукич... если бы не этот мент – похититель не смог бы попасть в мой дом... он так и так сядет... если поможешь девочку мою найти, ему срок и скостят...
   Маша больше не пыталась вырваться, она стояла и говорила, чужим голосом, голосом своей матери, говорила-говорила-говорила...
   Она говорила, повторяла одни и те же фразы с неизменными интонациями, иногда двигала неуверенно руками, словно пыталась повторить чьи-то жесты...
   Зал, лестница, коридор, спальня... Маша говорит-говорит-говорит...
   Гриф подводит ее к кровати, Маша останавливается рядом...
    Артем Лукич... сядет... так и так... если поможешь девочку... попасть в мой...
   Фразы дробились, теряли смысл, превращались в месиво из слов, лихорадочно прыгающих, мечущихся суетливо и бессмысленно.
   Гриф положил Машу в кровать, прямо на покрывало, не расстилая постель.
   Придвинул стул и сел рядом.
    Дом... в мой дом... моя система охраны записала, как это происходило... унижали и увозили мою дочь... не смог бы попасть участковый инспектор...
   Гриф окликал ее, гладил по руке.
    Не могу выяснить ему срок и скостят меня били по лицу натравить на меня подох где-то на Территории...
   Маша не кричала, не билась в истерике – просто говорила, торопливо, словно кто-то шептал ей на ухо эти слова, а она повторяла, задыхаясь, сбиваясь, перескакивая с одного слова на другое, словно не один человек, а несколько одновременно диктовали ей, заставляли повторять-повторять-повторять... Трое, пятеро, десяток... и темп нарастал, слова сливались в одно, бесконечное, болезненно пульсирующее, заполняющее мозг, комнату, замок, весь мир и дышащей опарой поднимающееся к звездам...
   Гриф попытался не слушать. Даже встал с кресла и пошел к выходу, но уже у самой двери остановился, помотал головой, словно отгоняя наваждение...
   Это был уже не один голос, Машин или ее матери, это уже пять или шесть мужских и женских голосов перебивали друг друга, сбивались на крик, на невнятное бормотание или шепот...
   Грифу показалось, что мелькнуло знакомое «Гриф», он прислушался и снова – «Гриф».
    Гриф не сможет... у него нет выбора... выманить Грифа... заставить его... Гриф...
   И было невозможно понять – что именно относится к нему, к свободному агенту по кличке Гриф, а что к кому-то другому. Он слышал имена и фамилии, знакомые и совершенно чужие: Касеев, Пфайфер, Лукич, Николаев, Женя, Петруха...
    Отсидеться... не будут же они прочесывать все, правда дядя Тема?.. не станут искать?.. ну что вы, преступник какой... ты поедешь завтра с этой Быстровой, не получится отвертеться... если не ты, пошлют ту же Натали с Зудиным, представь себе, что они срисуют и передадут... а когда дойдет до крови... дойдет-дойдет, даже не сомневайся, все уже подготовлено и срежиссировано... да не молчи, Алена...
   Несколько радиоканалов сразу. Все радиосигналы сплелись в один тугой канат, слово за словом... и не девчонка лежала на кровати сейчас, а сломанный радиоприемник.
   Гриф вернулся в кресло, закрыл глаза, напрягся, словно перед прыжком, попытался вслушаться...
   Как взгляд из поезда, когда глаза тщетно пытаются уследить за проносящимися за окном столбами. Лес, дома, поля вдалеке видны четко и даже кажутся неподвижными, а вот столбы, черт побери, проскакивают, болезненно цепляют взгляд, каждый столб, как лезвие ножа, как бритва... Ты уже не хочешь на них смотреть, а они все терзают твой мозг невозможностью рассмотреть...
   Успокоиться... успокоиться... Дыхание. Я никуда не тороплюсь, сказал себе Гриф. Произнес медленно, тягуче, пытаясь и весь мир сделать таким же медленным и тягучим...
   Она говорит. Несколько голосов, несколько интонаций... зацепиться за голос. За один голос, не обращать внимания на остальные... пусть они текут рядом... Как обыкновенный свет, проходя через призму, превращается в радугу. Каждый цвет – отдельно...
   Гриф закрыл глаза.
   Вот так. Хорошо. Вот так...
    Да не зависит от тебя ничего. Так или иначе все произойдет, только если ты приедешь туда вместе с Быстровой, то сможешь поддержать хоть какую-то объективность. Просто не в Агентство нужно гнать картинку, а в Сеть, напрямую. Хотя... И тут ты ничего особого не сделаешь. Когда дело дойдет до крови, а до крови обязательно дойдет...
   Это Пфайфер, вспомнил Гриф, тот пожилой оператор из Клиники. Он разговаривает с журналистом, Касеевым. Евгением Касеевым. Точно.
    Они сидят в комнате – Касеев на диване, скорее лежит, чем сидит, а в кресле напротив – Пфайфер. Лицо Касеева покрыто испариной... крупные капли на белом, безжизненном лице... только глаза смотрят на собеседника с ненавистью... с яростью и отвращением...
   Гриф видит их лица, слышит уставший голос оператора и тяжелое, надсадное дыхание журналиста.
    Касеев лежит... сидит, заложив руки за спину... ему должно быть очень неудобно... так может сидеть... лежать только человек, у которого скованы руки,– картинка резко меняет положение, проворачивается, растет – и вот Гриф видит руки Касеева, налившиеся кровью, распухшие, зажатые древними стальными наручниками.
   – Мне плохо,– сказал Касеев.
   Выдохнул за два приема. Мне – вдох, выдох, вдох – плохо.
   – Я знаю,– кивнул Пфайфер.
   – Да что ты можешь знать, шкура... да...– вдох, выдох, вдох...– что...– вдох, выдох, вдох...– ты...– вдох, выдох, вдох...
   – Тебе нужно потерпеть. Немного потерпеть.– В голосе Пфайфера забота и печаль.– Немного, еще пару часов...
   – Па-ару часов! – выдыхает Касеев, и в голосе у него ужас и ненависть.
   Невозможно ждать еще два часа. Целых два часа этой пустоты, остановившегося сердца, дыхания, застывающего комком в груди...
   Два часа.
   – Не нужно со мной разговаривать, просто слушай. Потом, когда врастешь, я отвечу на все твои вопросы. А пока – слушай. Тебе придется поехать... Да не зависит от тебя ничего. Так или иначе все произойдет, только если ты приедешь туда вместе с Быстровой, то сможешь поддержать хоть какую-то объективность. Просто не в Агентство нужно гнать картинку, а в Сеть, напрямую. Хотя... И тут ты ничего особого не сделаешь. Когда дело дойдет до крови, а до крови обязательно дойдет... Я не знаю, кто именно, но кто-то спровоцирует... подтолкнет. Они там в своей деревне совсем ополоумели, принимают и прячут космополетов. Представляешь? В наше время... В наше долбаное время...
   Дело не в этой безутешной шалаве, Быстровой. Это она полагает, что все так классно придумала. Ни хрена подобного, ее подтолкнули... Направили на нужный курс... вот, как пулю. Кого интересует мнение и желание пули? Никого. Нужно, чтобы она ударила в нужном направлении, и все. Поразила цель. Хотя...– Пфайфер покачал головой.– Знаешь, мир стал похож на слоеный пирог, извини за банальное сравнение...
   Касеев застонал.
   – Хочешь пить? – спросил Пфайфер.– Я могу дать воды, если ты не станешь махать ногами, как прошлый раз. У меня есть еще наручники, могу сковать, но зачем?
   – Рукам... больно...– прошептал Касеев.
   – Так и должно быть. Тебе лучше всего сосредоточиться на боли, она не отпустит тебя, не даст соскользнуть...– Генрих Францевич встал с кресла, налил в стакан воды из пластиковой бутылки и осторожно, держась сбоку от Касеева и подальше от его ног, осторожно поднес стакан к губам журналиста.– Пей.
   Касеев сделал несколько глотков. Закрыл глаза.
   – Вот,– сказал Пфайфер, возвращаясь на свое место,– так все и происходит на свете. Кто-то кого-то хочет использовать, не замечая, как его самого употребляют. Быстрова использует тебя и твоих боссов, чтобы отомстить и заработать, а кто-то использует ее, чтобы заварить кашу покруче... Смешно! Казалось бы – куда круче? Некуда. Вон, весь мир пришел в движение и изумление, мексиканцы пошли отвоевывать земли... или даже – Землю... у инопланетян. Весь мир ждет, что там у них получится, чтобы броситься на Территории, не цедить через свободных агентов и контрабандистов, которые через тех же агентов идут, а хапнуть все, от зародыша до Зеленой крошки...
   Пфайфер замолчал, взглянул на изменившееся лицо Касеева, кашлянул, словно извиняясь.
   – Все забрать. Выжать. Выкрутить. Отобрать у тамошних жителей.
   Генрих Францевич мельком глянул на часы и быстро отвел взгляд.
   – Дай... порошка.– Касееву наплевать уже было на то, что еще час назад он хотел удавить Пфайфера.
   Сейчас Пфайфер был единственным, кто мог спасти, мог принести щепотку зеленой пыли...
   Ну что ему стоит? Нужно просто подойти к оружейному сейфу... вот там, в углу, за книжным стеллажом. Открыть... Набрать код. Я продиктую... Бог с ней, с секретностью. Я продиктую код. Выкрикну его, и дверца откроется. А там, в отделении для патронов...
   – ...Для патронов,– прошептал Касеев.
   – Что? А...– Пфайфер снова посмотрел на часы.– Просто потерпи. Нельзя тебе сейчас порошка. Закончится врастание...
   – Я... не хочу...
   – А от тебя это не зависит. Тебе сделали подарок.– Пфайфер невесело улыбнулся.– Я недосмотрел, извини. Тогда в Клинике.
   – В сейфе...
   – Ты попал под прохождение Корабля. Тебя можно было просто вылечить. Обрабатывать глаза. Немного покоя. Там еще что-то, не знаю... Но эти сволочи... и наш приятель Горенко в том числе, выяснили, что если сразу после Корабля пострадавшему дать подышать Зеленой крошкой – один раз в течение суток,– то наступает мгновенное привыкание. Пока ты был без сознания, капитан Горенко своей собственной рукой поднес тебе первую дозу... за счет заведения. Потом, прощаясь, протянул тебе порошок, чтобы ты, когда почувствуешь желание, знал, чего именно хочешь...
   – Ты-то откуда это знаешь? – спросил Касеев неожиданно ясным голосом.
   – Я? – переспросил Пфайфер.– Мне это рассказали.
   – Добрые люди?
   – Не знаю... Может, его кто-то и считает добрым человеком, но я давно отвык делить людей на добрых и недобрых. И отвык безоглядно верить чему-либо.
   – Ты никогда и не верил. Потому что сам врешь.
   – Когда?
   – Не помнишь? – Касеев, застонав, сел на диване, попытался поудобнее пристроить руки.– Там в Клинике, ты обещал, что никому...
   – Это ты обещал,– возразил Пфайфер.
   – А, ну да, конечно, а ты молчал... Ты знал, что пристроишь свои кадры если не в Сеть, то в компетентные органы. Знал, готовился...
   – Жизнь нам спас...
   – Жизнь спас?! Нам? – Касеев захохотал.– Это каким таким макаром?
   – Не понимаешь? С тобой о кольце, которое у нас в подвале было, говорили?
   – Ну...
   – А могли просто уничтожить.
   – Глупость.
   – Отчего же глупость? Очень даже разумный поступок. Хочешь сказать, что часто видел эти самые кольца в жизни? Такие штуки нужно держать в секрете, независимо от того, люди их построили или Братья. И нас бы сразу уничтожили... выжали до капли и уничтожили. Только вот у меня оказалась запись всего в Клинике и прохождения через кольцо. И запись эту я успел скинуть в Сеть...
   – Что? – не поверил Касеев.
   – То, что слышал.– Генрих Францевич пожал плечами и улыбнулся.– Загнал в узлы клонирования, запустил программу. Узел – сотня клонфайлов. И снова в узел каждый – и еще клонфайлы. Про нулевое сжатие слышал? Этот фокус с узлами клонирования придумали сетевые партизаны еще три года назад. Их потому и не вычистили из Сети, не смогли отодрать от Базы. Теперь в Сети висят несколько сот тысяч моих кадров. И ждут, когда я помру. Все это можно найти, меня грохнуть, тебя грохнуть, но проще, быстрее и дешевле договориться. Изменить, поменять причины и следствия. Я им – если умру, то все всплывет, а они мне – если все всплывет, то... сам, понимаешь.
   – Не верю...
   – И не обязан. Но тем не менее. А вот мы уже с тобой вместе потом спасли жизни еще нескольким десяткам людей. Мы показали в Сети ребят из Патруля, которые обороняли СИА, мента показали этого, из села, продемонстрировали его героическую личность опять-таки в Сети, указали, что он жив остался, что не погибли все защитники героической смертью. А он потом еще раз Патрульных спас, отбил у расстрельной команды... Все вот так сцепилось, одно с другим, потянулось, перепуталось...
   – А теперь я должен буду ехать, чтобы запечатлеть его арест...
   – Должен. Просили, чтобы ты поехал. И я. Сказали – очень важно.
   – Кто сказал?
   – Наш общий знакомый – капитан Горенко.
   Как оказалось, капитан много чего рассказал Генриху Францевичу. Что-то даже показал, продемонстрировал, так сказать, изумленному взору.
   Появившись через неделю после того, как Пфайфера отпустили с допросов домой, Горенко за несколько часов здорово пошатнул представления Генриха Францевича об окружающей действительности.
   Понятно, что капитан темнил, уворачивался от встречных вопросов, наверняка врал и передергивал, но многое из сказанного им...
   Рассказу о «пауках» и нити Пфайфер поверил сразу. Слухи доходили и раньше, Пфайфер даже как-то стал слушателем рассказа вроде бы как очевидца. Рассказ был нелепый и совершенно фантастический, но после странной смерти рассказчика приобрел вдруг достоверные черты.
   Потом пошла информация о Братьях – Пфайфер не поверил ни слову,– потом о Зеленой крошке, о ее забавных свойствах и замечательных перспективах.
   Никто не мог понять, как она действует, как никто не смог выяснить, из чего конкретно она состоит. Было ясно, что каждая зеленая песчинка имеет свой особый, неповторимый состав, но все они действуют в принципе совершенно одинаково.
   Потрясающие по своей яркости и реальности видения плюс абсолютное привыкание без малейших изменений в организме потребителя Зеленой крошки.
   О новых наркотиках Пфайфер слышал. Но оказалось, что имели они и еще одно забавное свойство.
   Вот тут Пфайфер отказался верить наотрез. Так не бывает, сказал Генрих Францевич.
   Не нужно пытаться втюхать в очередной раз бред о некоем информационном поле, соединяющем время и пространство, сказал с раздражением Пфайфер.