Золотько Александр. Под грязью пустота

      Кирилл ударил собаку ногой в бок. Изо всей силы. Кавказец взвизгнул, но не отпустил жертву. Кирилл схватил собаку за обрубленное ухо, приставил к голове пистолет так, чтобы не задеть Нолика и выстрелил.
      Крик человека и визг собаки слились в один жуткий звук. Кавказец отпустил Нолика, попытался повернуть голову к Кириллу, но тот, вцепившись в густую шерсть, удержал голову на месте и снова выстрелил. Еще раз.
      Собака замолчала, тело ее судорожно дернулось несколько раз и замерло.
      Кирилл разжал пальцы.
      Молчал и Нолик. Умер или потерял сознание, подумал Кирилл. Во двор спрыгнул водитель, которого Кирилл оставил в машине.
      – Чего тут у вас? Твою мать… – водитель чуть не наступил на тело Нолика.
      – Он возле дома, – сказал лесник, – возле дома.
      – Где?
      – Был на крыльце.
      Кирилл потянул к себе водителя за рукав:
      – Аккуратно вдоль сарая обойди дом. Я пойду справа.
      – Понял, – водитель щелкнул затвором пистолета.
      – А ты… – Кирилл толкнул Петровича, – пойдешь прямо к крыльцу, только медленно, так, чтобы не обгонять нас. Слышишь?
      Петрович смотрел на мертвую собаку, шевеля губами.
      – Петрович, мать твою…
      – Что?
      – Пойдешь прямо к крыльцу.
      – К крыльцу, – механически повторил Петрович безжизненным голосом, – к крыльцу.
      – Давай, – Кирилл бесшумно скользнул вдоль забора.
      Петрович недоуменно посмотрел ему вдогонку. К крыльцу? Зачем? Зачем?
      В дом? В дом, к сыну. В доме остался сын. Его убили. Я знаю, что его убил тот парень, которого я хотел продать Крабу.
      К крыльцу. В дом. Петрович двинулся через двор, даже не стараясь идти тихо. В дом. И Кунака убили. В дом. Сын. Он там, в доме. В доме.
      Петрович поднялся по скрипящим ступенькам. Вошел в дом.
      Сын был здесь. Его сын, которого он считал своей собственностью, своим батраком. И который все-таки был его сыном.
      Теперь он лежал возле стены. Его лицо… У него не было лица. Лесник обвел взглядом комнату.
      Разбитые часы. Изуродованный буфет, усыпанный осколками посуды и бутылок. Кровавая каша вместо лица сына. Тускло отсвечивающая коричневым гильза. Возле стены лежит другая. В лужице крови.
      Кровь на полу, на стене, на лице… Нету у сына лица.
      Петрович постоял над телом сына.
      – Кунака убили, – собственный голос прозвучал для него незнакомо, – слышь, сын? Жалко, да?
      Петрович обернулся к двери.
      – Ладно, ты полежи пока, я скоро. Я быстро. Ты полежи.
      Все очень просто, подумал Петрович, нужно просто найти того парня и привести его сюда. Пусть сын увидит, как… Или услышит. Я похороню их вместе. Вместе. Всех.
      – Я быстро, сын, туда и назад.
 

   Грязь

      Водитель не ответил на оклик Кирилла. Всего минуту назад сказал, что все у него нормально, а теперь промолчал. Это плохо.
      Кирилл пригнувшись перебежал к крыльцу, замер на мгновение.
      – Что там у тебя?
      Тишина.
      Кирилл сжал зубы, поднял пистолет двумя руками. На уровень лица. Шаг. Еще. В доме что-то стукнуло. Это лесник. Он словно ненормальный, не пригибаясь прошел через двор и вошел в дом.
      Сколько до угла? Метра три. Кирилл сделал еще шаг и услышал чей-то голос. Одно слово. Кирилл не разобрал какое. Очень спокойный голос. Чужой.
      Кирилл выглянул из-за угла, увидел водителя, хотел окликнуть его, но тут под ногами словно взорвалось.
      Огненный столб ударил снизу вверх в живот водителя, отбросил его на спину. Водитель даже не вскрикнул. Тело его ударилось в стену сарая и упало.
      Кирилл метнулся назад, за угол. Черт. Этот тип лежит возле самого угла. Чуть не нарвался. Кирилл почувствовал, как заколотилось сердце, навел пистолет на угол. Вниз, к земле. Потом попятился, поднял ствол пистолета.
      Сейчас этот парень должен подняться. Он больше не будет лежать на земле. У него получилось это один раз. Теперь он будет либо уходить, либо атаковать. И от дома он теперь не отпустит. Они так и не открыли калитку.
      Если даже ему удастся перебежать двор, то его достанет пуля на заборе, или возле калитки.
      Или он сейчас обходит дом, чтобы выйти Кириллу в тыл? Не паниковать. Не паниковать.
      Сзади, на крыльце открылась дверь.
      Кирилл оглянулся. Выдохнул. Это Петрович. Теперь они смогут взять противника в клещи.
      Лесник медленно, очень медленно спустился по ступеням.
      – Петрович!
      – Что?
      – Он пришил…
      – Ну и что?
      – Давай так, ты обойдешь его сзади, а я…
      – А чего ты шепчешь?
      – Так ведь…
      – Все шепчите! Ты зачем Кунака убил? – Петрович вплотную подошел к Кириллу.
      – Кого?
      – Собаку мою. Зачем?
      – Так ведь он… – Кирилл попытался отступить, но лопатки уперлись в стену.
      – Он… А моего сына тоже убили. Его за что?
      – Петрович! – Кирилл сказал это уже в полный голос, – Ты что? Он вон там, за углом.
      – За углом… – Петрович отвернулся от Кирилла, – за углом.
      – Аккуратно только, – напомнил Кирилл.
      – Что? – Петрович остановился.
      – Он может…
      – Что он может? Сына моего убить? Собаку мою убить? Меня убить? – спросил Петрович не оборачиваясь.
      – Хрен с тобой, делай что хочешь! – сказал Кирилл.
      В конце концов, чего он беспокоится? Нарвется лесник на пулю – его дело. Может, оно и к лучшему будет. Нужно просто идти за ним осторожно. И сразу же после его выстрела – атаковать. Просто разрядить обойму. Пусть Краб сам берет его живым. Хватит.
      Неужели правду сказал лабух? Неужели всех, кто был в подвале, убьет этот парень?
      – Что ты сказал? – спросил лесник.
      – Делай что хочешь!
      – Спасибо, – ружье в его руках выстрелило.
      Черт! Все разом распалось на кадрики, медленно сменяющие друг друга. Сноп огня из дула, толчок в живот, медленный, но неумолимый, тело Кирилла словно взлетает, он с изумлением видит, как удаляется от него лицо лесника. Падение.
      Но он не чувствует боли. Просто понимает, что в живот ему ударил заряд из охотничьего ружья, что заряд этот отбросил его тело на ступеньки крыльца, что тело ударилось о ступеньки и замерло… Но боли нет. Нет.
      – Зачем ты убил Кунака? – спросил Петрович и погрозил пальцем, – Не нужно было.
      Аккуратно перезарядил ружье.
      – И сына моего не нужно было убивать. Слышь? – Лесник повысил голос, – Не нужно было!
      Все вокруг исчезло для него. Были только кровавые лохмотья вместо лица сына, и был мертвый пес. И были те, кто это сделали. Делай что хочешь, подумал Петрович.
      Он прячется за углом. Ну и хрен с ним. А сын лежит в доме. А Кунак лежит во дворе. А Кирилл лежит на крыльце. А ты… Ты будешь лежать…
      Петрович дошел до угла, оглянулся на лежащего Кирилла. Делай что хочешь.
      Теперь за угол. Петрович шагнул, поднимая ружье к плечу. Где ты там? Зачем ты убил…
      Первая пуля ударила в ногу. Петрович потерял равновесие и стал падать. Вторая пуля пробила кисть руки, расщепила ложе ружья. Ружье отлетело в сторону.
      Петрович упал на бок, лицом к лежащему человеку. Еще две пули попали в грудь. И остановили сердце. Петрович вдохнул, а выдохнуть не смог.
 

   Наблюдатель

      Гаврилин попытался вспомнить сколько раз выстрелил из пистолета. Три или четыре? Сколько же осталось в «макарове»? Пять или четыре? И сколько там еще осталось человек?
      Это не может продолжаться бесконечно.
      Гаврилин попытался сесть. Не получилось. Еще раз. Еще…
      Есть. Теперь что? Что? Ждать, что они снова будут выходить из-за угла и попадать под его выстрелы? Пять или четыре? Сколько раз он еще может выстрелить, чтобы оставить и для себя один патрон?
      Взять оружие у мертвых? Гаврилин смерил взглядом расстояние – метра полтора. Далеко. И он не сможет наклониться за оружием. И не сможет подняться после этого. Он сможет только сидеть и ждать… Чего? Смерти?
      Ни хрена. Им будет просто нужно подождать, пока он не потеряет сознания. А потом отвезти его в подвал, к Крабу.
      Нет. Нет. Сколько же их было во дворе? Сколько? И сколько времени прошло с того момента, когда он отпустил сержанта? Год, два?
      Хорунжий? Он, наверное, не успеет. Гаврилин поскреб скрюченными пальцами по стене, пытаясь нашарить точку опоры.
      Какого черта! Нужно просто встать. Встать и выйти из-за угла. И получить пулю. И тогда не придется прижимать ледяной металл пистолета к своему виску. И не нужно будет совершать грех самоубийства.
      Если уж не удалось избежать греха убийства. Или это все-таки не грех? Или все-таки имеет человек право лишить жизни ближнего своего? Нужно тогда просто найти для этого оправдание. И тогда получается, что можно совершать любой грех. И грех самоубийства.
      Гаврилин снова пошарил по стене. Встать. Лучше умереть стоя… Смешно. Всего пару часов назад он думал, как выжить, а теперь прикидывает как умереть. Смешно и глупо.
      Встать. Гаврилин повернулся к стене лицом, стал на колени. Хорошо. Еще немного насилия над собой, еще немного боли… она вернулась очень кстати, эта надоедливая боль.
      Встать. И случилось чудо. И он встал. Он смог встать, не смотря на хлесткий удар боли. Встал. Вот и все. Теперь сделать всего один шаг. И выстрелить из пистолета. Просто выстрелить в первую подвернувшуюся тень. И все.
      Шаг. Гаврилин медленно поднял пистолет, держась левой рукой за стену дома. Темнота. И никакого движения в этой темноте, и ни какого звука.
      Как-то это все затягивается, подумал Гаврилин.
      – Где вы… – голос сорвался, Гаврилин откашлялся, – Где вы тут все?
      И только морской прибой. Гаврилин покачнулся. Это шумит в ушах. Здесь нет моря.
      Вдоль стены. Нужно просто пройти вдоль стены, держась за нее рукой. А потом успеть выстрелить. На любое движение. А потом…
      Какой-то стон. От крыльца. Тихий стон. Гаврилин остановился, прислушиваясь, потом снова пошел. Сантиметр за сантиметром. К крыльцу. К невообразимо далекому крыльцу.
      – Кто тут? – спросил Гаврилин.
      – Замочил?
      – Что?
      – Лесника замочил?
      – Это был лесник? – Гаврилин оперся спиной о стену.
      – Замочил… – удовлетворенно сказал голос, – суку такую.
      – Ты кто? – снова спросил Гаврилин.
      – Кирилл.
      – Кирилл… Кирилл, – Гаврилин почувствовал в желудке пустоту, в голове что-то звонко лопнуло. И прозвучал голос Краба: «Что ж ты, Кирилл, уже и глаз целым достать не можешь?».
      – Что ж ты, Кирилл… – медленно произнес Гаврилин.
      – Что?
      – Уже и глаз целым достать не можешь?
      Кирилл захрипел. Смех, не сразу понял Гаврилин.
      – И все-таки лабух был прав, – с трудом произнес Кирилл.
      – Музыкант.
      – Музыкант, – сказал Кирилл. – Не повезло мне.
      – Да? – сказал Гаврилин с иронией. Даже удивился, что у него остались еще силы на иронию.
      – Не повезло. Чертов Петрович.
      – Не поделили? Меня?
      – Кобеля его. Кунака. Я его пристрелил. А Петрович – меня.
      – Куда тебя? – спросил Гаврилин и подумал, что разговор получается глупый и нелепый.
      – В живот. Только я ни боли не чувствую, ни пошевелиться не могу. Наверное, позвоночник.
      – Скорее всего, – согласился Гаврилин, – а напарника твоего я убил?
      – Нолика? Нет, его Кунак порвал, можешь посмотреть возле калитки.
      – Кто-то еще с тобой приехал?
      – Все, больше никого. Нас трое и лесник. Все.
      – Ага.
      Пауза.
      – Ты что теперь со мной будешь делать? – тихо спросил Кирилл.
      – С тобой? – А разве что-то нужно делать, подумал Гаврилин. – С тобой…
      А что, собственно…
      – А ты как думаешь?
      – Мочить будешь?
      – Мочить…
      – Решай быстрее.
      – Тебе некогда?
      – Сука!
      Гаврилин усмехнулся:
      – Сам решай.
      – Что решать? Убить тебе меня или нет?
      – Убить или нет, – Гаврилин говорил с трудом, преодолевая приступы слабости, смысл слов доходил до него с трудом, – убить или нет.
      – Подыхать оставишь? Я же за пару часов дойду на этом морозе!
      – Морозе? – Гаврилин улыбнулся, он напрочь забыл, что на дворе мороз. И сразу же стало зябко, тело начала колотить дрожь.
      – Не тяни, сука, не тяни!
      – Что же ты, Кирилл, уже и глаз целым достать не можешь?
      – Помучить решил? Отыграться?
      – Помучить? – Гаврилин задумался. – Нет, не хочу.
      – Что хочешь?
      – Хочу кое-что узнать.
      – Спрашивай, – голос Кирилла упал до шепота, – не тяни.
      – Так плохо?
      – Плохо? Представь себе, что тело твое уже подохло, а мозги еще живут. У меня живот разворочен. Мне холодно. Очень холодно.
      – Зачем вы приехали?
      – За сержантом. Петрович позвонил…
      – Все-таки был телефон…
      – Сам Краб поехал за тобой в погоню, а нас послал сюда.
      – Хорошо. – Гаврилин почувствовал, как начинает проваливаться в топкую темноту, прикусил губу. Стало больно и горячо. И вкус крови во рту. Темнота отступила.
      – Кто-нибудь караулит выезд отсюда на трассу?
      – Нет. Человек Краба есть на ментовском блок-посту возле самого города. Все?
      – Почти. Почти, – Гаврилин задумался, – афганец ваш что делает?
      – Кто?
      – Афганец, Клоун.
      – Клоун? Какой он на хрен афганец? Не был он никогда афганцем. В зоне срок он мотал, понял? Афганец…
      – Срок мотал, в зоне… – Гаврилин посмотрел на небо. Звезд видно не было. Снова небо затянуло тучами.
      – Мне пора, – сказал Гаврилин.
      – Давай, – очень тихо сказал Кирилл.
      – Машина ваша где?
      – Сразу за забором, ключ в замке. Не тяни…
      – Ладно, – Гаврилин поднял пистолет, навел его в лицо Кирилла, – ладно.
      – Вот ведь обидно, – сказал вдруг Кирилл, – к семье своей так и не заехал…
      – Обидно, – согласился Гаврилин, – обидно.
      Выстрел. Пуля попала в лоб, тело даже не вздрогнуло. Просто на белом появилось черное отверстие.
      – Обидно, – пробормотал Гаврилин, отталкиваясь от стены.
      – Обидно, – прошептал Гаврилин делая шаг к калитке.
      Обидно, обидно, обидно, обидно, обидно…
      Оперся рукой о забор. Постоял, переводя дыхание. Холодно.
      Холодно и обидно. Гаврилин толкнул калитку. Закрыто. Нашарил левой рукой засов. Потянул. Влажная кожа прилипла к вымороженному металлу.
      Обидно. Гаврилин не торопясь оторвал пальцы от засова, оставляя кусочки кожи. Больно. Холодно.
      Холодно и больно.
      Гаврилин толкнул калитку. Она легко открылась.
      Машина. Действительно, всего в нескольких метрах. Гаврилин снова посмотрел на лежащего под самыми ногами Нолика. Ему вдруг показалось, что тот шевельнулся.
      Показалось. Но Гаврилин осторожно прицелился и выстрелил в Нолику в голову. Холодно.
      Покрутил пистолет в руке. Выбросить? Нет, нельзя, нужно вернуть его сержанту Милякову. Обещал…
      Если его не нагнал Краб. Тогда можно никого не ждать.
      А он и не ждет никого. Он сам выберется. Сам. И он сдержит свои обещания. Сдержит. И свои, и обещания музыканта. Краб. Краб.
      И Григорий Николаевич.
      Теперь все будет легче. Просто сесть в машину. Просто завести мотор и доехать до города.
      Гаврилин обошел машину. Его качало. Ничего. Теперь только сеть в машину. Только сесть в машину…
      Темнота внезапно облепила лицо, клейкой массой забила легкие. Гаврилин схватился за ручку на дверце.
      Земля испуганно прыгнула из-под ног. Пальцы скользнули по металлу, не удержали тело.
      Обидно, подумал Гаврилин, и все померкло вокруг него.
 

   Пустота

      Пальцы впились в ледяную стену. Он висел над пропастью. Сквозь ледяную корку просвечивалась поверхность скалы, изрезанная морщинами, будто лицо старухи.
      Морщинистая серая кожа, залитая прозрачной слюдой. Скользкой, смертельно холодной слюдой.
      Бесконечная вертикальная поверхность. Он посмотрел по сторонам. Поднял голову вверх. Холодная бесконечность. Вниз он посмотреть не решился. Достаточно было того, что ледяная стена терялась вверху, создавая впечатление бесконечной. Или и в самом деле была бесконечной?
      Он бы просто не вынес зрелища бездонной пропасти. Он и так еле держится там, где ничто не может удержаться.
      Он удивился. Посмотрел на свои руки. Его пальцы пронзили ледяную корку и удерживали тело, как крючья.
      Странно, он не чувствовал своего веса. Или это его пальцы потеряли чувствительность на морозе? Он ведь целый день провел на морозе… Целый день. День, день, день…
      Странное слово. Совершенно бессмысленное. Словно звук падающих ледышек. День. Никакого смысла.
      Все теряет смысл перед безумной бесконечностью заледеневшей скалы.
      Он висит уже бесконечно долго. Его пальцы скоро станут частью ледяного панциря, его тело, тесно прижимающееся ко льду, тоже превратится в ледышку. Нелепый крохотный нарост на сверкающей поверхности льда.
      Он попытался пошевелить пальцами. Бесполезно. Он дернул руку. Лед отпустил. Он вскрикнул и замер в ожидании рывка, напряг пальцы левой руки. Ничего. На одной руке он висел так же надежно, как и на двух.
      Правой, освободившейся рукой, он дотронулся до своего лица и не почувствовал прикосновения. Только что-то легонько звякнуло. Льдинка о льдинку.
      Появилась шальная мысль, что он повис вовсе не на стене. Он лежит на бесконечной ледяной равнине. И тогда нужно просто встать. Вырвать изо льда левую руку и встать.
      – Попробовать встать? – спросил он у себя.
      – Попробуй.
      – Хорошо, – он потащил руку на себя.
      Пальцы медленно, с тихим скрипом пошли наружу. А он снова ничего не почувствовал. Не то, чтобы тело совсем перестало ему подчиняться. Оно… Оно именно подчинялось, тщательно выполняя мысленные команды. Он управлял своим телом, но перестал быть его частью. Сознание его находилось в теле, будто водитель в машине.
      Он высвободил левую руку. Легкий шелестящий звук. Еле слышный. Стал чуть сильнее. Еще немного. Еще.
      Странно.
      Никого нет вокруг. Он один на этой равнине. Или все-таки стене?
      Перед его глазами медленно проплыла трещина. Подо льдом началось неторопливое движение трещин и морщин. Вверх, мимо его лица.
      Странно.
      Потом медленно пришла мысль – он падает. Все-таки он висел на скале, и вот теперь, потеряв опору, с каждым мгновением ускоряется. Вниз, в бездонную пропасть.
      Рука ударилась в ледяную стену и бессильно отлетела в сторону. Звон.
      Он ударил снова, сильнее. Словно по колоколу. В глубине льда зародился гулкий тягучий звук.
      Еще удар. Он не чувствовал ни боли, ни самого удара. Взмах, колокольный звук. Бессмысленно.
      Трещины скользили все быстрее и быстрее.
      Он ударил изо всех сил. Брызнули осколки льда. Он вскрикнул, потому что это были не осколки покрывшей скалу корки, а его пальцы. Его пальцы разлетелись на сотни кусочков, а он не почувствовал боли.
      Скорость нарастала. Он закричал.
      – Ты чего орешь? – спросил женский голос.
      – Падаю, – он повернул голову на голос и закричал снова.
      Это она, первый человек, которого он убил. Та, которую он оставил лежать на полу ресторана в новогоднюю ночь, та, которая пыталась его убить.
      – Падаешь! – насмешливо сказал кто-то справа, – Он падает! Ты понял, он у нас падает! Какая трагедия! Падает сам Александр Гаврилин!
      Гаврилин… Это его фамилия. Точно, его.
      Гаврилин повернул голову.
      – Клин?
      – Узнал, – Клин покачал головой, на измазанном кровью лице появилась улыбка, – только недавно виделись.
      К щеке прилипли крошки. На широко раскрытых глазах лежала пыль.
      – Не нужно кричать. Мы ведь не кричим.
      – Мы не кричали даже тогда, когда ты нас убивал, – Гаврилин узнал этот голос не оглядываясь. Музыкант.
      – Мы даже не обиделись, – сказал музыкант.
      – Точно, не обиделись, – подтвердил еще один голос, – верно, батя?
      – За что ж на сержанта обижаться? Убил и убил – дело житейское. Нам теперь проще, а ему еще жить. Как думаешь, Кирилл?
      – Обидно только, к детям так и не смог заехать. А так – все нормально. Честно!
      Гаврилин зажмурился. Еще раз ударил рукой по льду.
      – Да что ты маешься? Вторую руку разобьешь, – сказал неодобрительно голос лесника.
      – Но я же падаю!
      – Да кто ж тебе это сказал?
      – Я же вижу…
      – Видишь! – музыкант засмеялся, – Видишь! А кто тебе сказал, что ты видишь правду?
      – А вдруг это стена мимо тебя взлетает? А ты стоишь на месте. Ты вниз смотрел?
      – Нет.
      Хохот. Смеялись все.
      – А ты посмотри, – посоветовал Клин, – до самой смерти не забудешь.
      – До самой смерти… до самой смерти… до самой смерти… – подхватили остальные и засмеялись.
      – Ты не падаешь, дурак, не падаешь. Ты взлетаешь!
      Гаврилин не разобрал, кто именно сказал это. Взлетает. Куда? Вниз? Или падает вверх?
      – Помнишь, что говорил Хозяин?
      – О том, что наверху нечем дышать? Помнишь?
      – Ты еще тогда спросил, не кружится ли у него голова от недостатка воздуха. Помнишь? – голоса быстро сменяли друг друга.
      – Помнишь? Помнишь? Помнишь?..
      – Только он поднимался долго…
      – …а ты взлетаешь быстро…
      – …за несколько дней…
      – …ты будешь на самом верху…
      – …только не цепляйся за лед…
      – …все равно не поможет…
      – …ты будешь на самом верху…
      – …только попав на самый верх…
      – …ты можешь…
      – …уйти оттуда только после того…
      – …как попадешь туда…
      – …если захочешь уйти…
      – …там нечем дышать…
      – …там ты остановишься, а мы…
      – …а мы полетим дальше…
      Гаврилин зажал уши руками, посмотрел вниз.
      Под ногами у него скала обрывалась. И начиналась голубая бездна неба.
      Гаврилин почувствовал, что задыхается.
      – Здесь нет воздуха! – крикнул ему кто-то, нелепо, вверх ногами стоящий на самом краю скалы.
      И все стало на свои места. Он действительно взлетал.
      И на самой вершине его ждал Хозяин. И еще кто-то. И еще… их было много, людей, стоявших на линии отделявшей скалу от неба.
      Он действительно летел вверх, и это было куда страшнее, чем падение.
 

   Глава 11

   Суета

 
      – … вдребезги. Лесника достал на улице, из ружья.
      – Не звони. Лесника он положил из пистолета. Всего изрешетил. А Битому – точно, в живот.
      – Кишки, кости – все в кашу.
      – И Кирилла.
      – И Кирилла. Вначале засадил ему в живот из двух стволов картечи, потом в лоб пулю влепил. И Нолику.
      – С Ноликом вообще странная штука получилась…
      – Какая штука?
      – Да его пес порвал, кавказец Петровича. Руку почти начисто отъел, горло перекусил.
      – Пацаны говорили, что живот Нолику чуть ли не до позвоночника выел.
      – Тогда зачем ему еще и пулю в лоб засадили?
      – Может, псина уже мертвого грызла?
      – Хрен его знает… Ты лучше скажи, как он умудрился всех положить один. Пятерых. И Кирилла с ними, а Кирилл, между прочим, не салага.
      – Хрен его знает. Так же как и Клина. Если человек умеет, то…
      – Не нужно было его трогать. Лабух все точно сказал.
      – Пасть закрой.
      – Чего?
      – Пасть, говорю, закрой, вон Краб появился…
      – Где? А…
      – Не дай Бог с ним сейчас зацепиться!
      – Не пялься на него, а то гляделки быстро закроет!
      – Нахрен!
      – Тихо!
      – Делать нечего? – спросил Краб, подойдя к болтавшим, – Занятие придумать?
      – Да мы просто…
      – Что?! – лицо Краба исказилось.
      – Ничего, ничего, мы на минуту вышли, все…
      – Я вам, суки… – Краб резко отвернулся и пошел к особняку.
      – Совсем озверел.
      – Озвереешь тут. Ему сейчас с Хозяином разговаривать. А тот шутить не будет. Упустили мужика.
      – Краб Хозяина не боится.
      – Не гони!
      – В натуре. Сам сегодня слышал, какая разборка в кабинете была.
      – Сам слышал?
      – Ну, пацаны говорили.
      – Пацаны… Крабу сейчас нужно только одного человека бояться.
      – Кого?
      – Сам подумай. Пошевели мозгами.
      – Этого что ли, который сбежал?
      – Быстро соображаешь!
      – Считай, только Краб и остался в живых из тех, кто в подвале был. Сечешь?
      – А Витек?
      – А Витек, считай, уже покойник.
      – Это точно. Надо же было такое учудить!
      – А что он?
      – А он как увидел, что у лесника произошло, крышей поехал, кинулся к машине, чтобы, значит, ноги оттуда сделать. Прикинь, при Крабе.
      – Ни хрена себе!
      – Вот и ни хрена! Краб его достал и так отделал…
      – Привезли Витька как мертвого.
      – Вот так-то, Максик, это тебе не «Гиппократ» караулить.
      Максим молча кивнул.
      Он уже несколько раз успел проклясть тот момент, когда согласился на предложение Краба. Все, что происходило с ним, слишком напоминало беспредельный телевизионный боевик. Трупы, кровь, суета, слухи и пересуды. И страх.
      Все боялись. Боялись Краба, боялись бывшего пациента клиники, боялись друг друга.
      Максим потоптался на улице, подождал, пока все зашли во флигель. Нужно перезвонить. Так, чтобы никто не засек. Если кто заметит, что он треплется по телефону – порвут на куски. И даже особо разбираться не будут.