– Помоги!
Сбросив оцепенение, Мила Сергеевна подалась вперед. Как в руке оказался тесак, при помощи которого Бутерброд разрезал липучку, она так до конца и не поняла. Выставив перед собой клинок, как средневековый копейщик, Мила пересекла спальню. Филимонов, задыхавшийся в объятиях Любчика, заметил опасность, когда было поздно. Он, вероятно, мог попробовать защититься ногой, если бы не ее глаза. Безумные, огромные, бездонные. В которые он рисковал провалиться.
– Сука! – выкрикнул Шрам перед тем, как внутренности обожгло огнем. – А, блядюга! Печет!
Это были его последние внятные слова, сменившиеся воем, когда Мила всем телом повисла на рукояти, вспоров его от солнечного сплетения до паха. Из страшной раны посыпались внутренности. Любчик оттолкнул Шрама и тот повалился прямо на Милу.
– Пошел вон, ублюдок! – взвизгнула Мила. – Слышишь, пошел вон!
Любчик стряхнул с себя Бутерброда, подхватил с пола увесистую ножку от рассыпавшегося на части стола, врезал по стриженой голове. Потом еще и еще раз. Он не остановился, когда треснул череп, съехала кожа, и вытекли глаза.
– Хватит, – в конце концов, взмолилась Мила. – Перестань! Слышишь? Прекрати! Он сдох! Сдох!
Она отступила в сторону, с ужасом глядя на трупы. На ней не было никакой одежды, однако, это ничего не значило. Любчик выпустил запачканную кровью, с прилипшими волосами ножку и остался стоять, раскачиваясь.
– Хафатюга френоф, – пробормотал Любчик и всхлипнул. Разбитые губы распухли, сделав лицо неузнаваемым. Какое-то время оба молчали, потом Мила нарушила тишину:
– Ты в порядке?
Он посмотрел на нее, явно не понимая. Потом попробовал улыбнуться:
– Ф офуфенном форядке, фамочка.
– Надо вызвать подмогу, – сказала Мила. – Они скоро вернутся.
– Аха, – согласился Любчик. Он продолжал пошатываться. Ее испугало это.
– Ты не ранен? – с тревогой повторила Мила.
– Фивот… – пожаловался Любчик, прижимая руку к печени. – Бофит… – и, неожиданно, тяжело упал на оба колена. Так, что закачался пол.
– Вот черт! – воскликнула Мила.
[33]
Что-то вроде Аджимушкая[34] сегодня?
– Фильтруй базар. – Посоветовал Рыжий. – Люди там за Родину умирали.
Некоторое время ехали в молчании.
– Как в море водичка? – спросил Бандура, угнетаемый игрой в молчанку, устроенной «милиционерами». Чем наряднее становилось вокруг, тем мрачнее казались попутчики. Предчувствие скорой беды охватило Андрея, но он, как мог, скрывал возникшие опасения за ширмой показной беспечности. – Купаться не пробовали, мужики?
При слове «мужик» «китаец» поджал губы, Рыжий замотал головой.
– Ясно, – сказал Андрей. – Когда у моря живешь, то ценить и в голову не приходит. – Он осекся, подумав о Кристине.
– Ты сюда купаться приехал? – враждебно осведомился Ногай.
– А я думал, ты немой, – парировал Андрей. Поймал злобный косяк черных, похожих на разрезы глаз и отвернулся, принявшись изучать Чатыр-даг, чей выточенный тысячелетними усилиями природы каменный пик буравил облака титаническим обелиском. Чтобы разглядеть вершину с парой орлов, издали казавшихся черточками, довелось вывернуть шею. Посмотрев налево, Бандура присвистнул. Гигантские глыбы, разбросанные по южному отрогу Демерджи, выглядели величественными, зловещими и, вместе с тем, нереальными. Как будто их дорисовали грифелем.
– Камни Гингемы, – пробормотал Андрей, на которого заколдованные злой волшебницей камни из сказки Волкова в детстве произвели неизгладимое впечатление.
– Чего ты сказал? – спросил Рыжий.
– Ничего.
У смотровой площадки стояли красные экскурсионные «Икарусы». У родника выстроилась очередь.
– Воды бы, – сказал Бандура.
– На точке напьешься, – буркнул Рыжий.
Вскоре перед ними простерлась широкая долина, огромный зеленый треугольник, основанием к морю. Оно виднелось на горизонте, в виде сливающейся с небом полосы.
– Море, – вздохнул Андрей, поддавшись целой гамме чувств, знакомых каждому, кто видит море главным образом на картинках или экране телевизора.
Окрестности Алушты оказались бесконечными виноградниками. Потом утыканные столбами с лозой поля отступили, вытесненные палисадниками частного сектора, кое-где разбавленного хрущевками. Они были в Алуште.
На кольцевой автомобильной развязке Ногай свернул направо, дорога пошла в гору. Оставшиеся слева городские кварталы были застроены типовыми, по-советски унылыми панельными многоэтажками, выглядевшими привлекательно благодаря живописному рельефу. Суша застывшими волнами скатывалась к морю. У самого берега теснились серые корпуса пансионатов, Андрею они напомнили очередь. В просветах между крышами синела поверхность воды, исчерканная многочисленными барашками. От причала отвалил теплоход, на верхней палубе стояли туристы.
По мере того, как «БМВ» карабкалась в гору, панорама города-курорта отступала назад. Справа и слева снова потянулись виноградники, разбитые на крутых склонах.
– Долго еще? – спросил Андрей.
Рыжий хотел ответить, но не успел – на поясе чирикнула рация. Встрепенувшись, он поднес трубку к уху:
– Да, – сказал Рыжий, – Встретили. Уже за Алуштой тулим. – Он слушал примерно минуту. – Понял, Леня. Ни х… себе. Ну и дела… Понял, сделаем.
* * *
– Понял меня или нет?! – цедил в рацию Витряков. Его палец нервно подрагивал на кнопке, будто та была спусковым крючком. – Планы поменялись, Рыжий. Давай, короче, на старую дорогу, найди, б-дь на х… место, и кончай пидера. Камнями забросай, и сюда. Как понял меня, прием?!
– Понял, – донесся сквозь вихрь статических помех немного растерянный голос Рыжего. – Понял, Леня, сделаем.
Оборвав связь, Витряков повесил на пояс рацию и еще раз осмотрел бунгало.
Картина была ужасной и даже Лене, невпечатлительному по натуре и навидавшемуся всякого, было не по себе. Оба телохранителя Бонифацкого, Белый и Желтый, прозванные так соответственно цветам кимоно, которые они таскали на тренировках, стояли с вытянувшимися, зелеными физиономиями.
– Идите, б-дь на х… проблюйтесь, – со сдержанной злобой посоветовал Витряков.
Боник, только заглянув в хижину, предпочел остаться снаружи, и теперь бледный, как смерть, курил на крыльце.
«Слизняки», – Витряков отступил на шаг, споткнулся о ногу Забинтованного и едва не растянулся на полу. Доски лоснились от крови и казались скользкими, как каток. Громко выматерившись, Леня переступил через труп. Забинтованный лежал ничком, уткнувшись лбом в пол. Из его спины, словно мачта, торчала рукоять складного ножа, украшенная изображением пантеры. Поза не оставляла сомнений в том, что убийца застал жертву врасплох. Покойник буквально плавал в крови.
«Из доходяги кровяхи натекло, – боров, б-дь на х… отдыхает», – отметил Витряков, не спеша переворачивать тело. Холодная ярость притупила в нем чувство тошноты. Ступая осторожно, чтобы не запачкаться, он двинулся в дальнюю часть гостиной. Окна оставались зашторенными, в комнате царил полумрак. Под ногами скрипели осколки, повсюду царил невероятный разгром, свидетельствовавший о жестокости схватки, судя по всему, проигранной людьми Витрякова вчистую.
Бутерброд валялся за развалившимся плательным шкафом, подвернув голые волосатые ноги. Из одежды на нем была только задранная до груди майка и черные акриловые носки. Один целый, второй с дыркой, из которой выглядывал большой палец.
– Что тут за херня случилась, а? – пробормотал Леня. – Это, б-дь, на х… кто такой?
Он не сразу узнал Бутерброда. Синее, изуродованное лицо больше напоминало маску. Левый глаз был выбит и висел на длинной розовой прожилке. Орудие убийства, буковая ножка от стола, с прилипшими на ней волосами, валялась в метре от тела.
– Пипец…
Филимонова он обнаружил последним. Шрам тоже был раздет догола, поперек его тела громоздилась опрокинутая кем-то этажерка. Лицо Фили застыло маской страдания и ненависти. Живот был вспорот от солнечного сплетения до паха. Из страшного разреза белесыми колбасами торчали кишки, часть вывалилась наружу. Наклонившись, Витряков приподнял этажерку, и тут ему бросился в глаза презерватив на пенисе покойника. Картина понемногу прояснялась. Распрямившись, Леня заглянул в спальню, оценил скомканные простыни на двуспальной кровати, принюхался. Бунгало пропахло кровью и смертью, но в спальне чувствовался и другой запах. Теперь Витрякову все стало ясно. Ну, или почти все. По пути на крыльцо он притормозил у распростертого на полу Шрама и, не сдержавшись, несколько раз саданул ногой.
– Надеюсь, падло, ты хоть натрахался, б-дь на х… напоследок. Перед тем, как отдать концы.
Привлеченный криками, Бонифацкий посмотрел на него в смятении, подумав, что у Витрякова сорвало крышу. «Неудивительно», – подумал Бонифацкий. Лично он и не собирался заходить в комнату, где, похоже, уже окоченевший милиционер теперь единственным выглядел вполне пристойно.
– Леня, что здесь было? – спросил Бонифацкий, когда Витряков остановился на крыльце, яростно массируя виски, чтобы прогнать плывущие в глазах темные пятна.
– Что было? – повторил Витряков треснувшим голосом. – Что было, б-дь на х… – ему сейчас больше всего хотелось схватить Боника за шиворот и до изнеможения возить носом по кровавым лужам. – Я тебе, б-дь на х… скажу…
Бонифацкий, почувствовав угрозу, отшатнулся.
– Я тебя, б-дь, насчет суки предупреждал, что ее давно пора кончить?! Я тебе говорил, б-дь на х… или нет?
– А при чем тут она? – глотая буквы, выпалил Бонифацкий.
– При чем?! Я тебе скажу, при чем?!
Белый и Желтый наблюдали за сценой издалека. Заметив это, Витряков попытался взять себя в руки.
– Без нее бы второй мусор не управился бы. Эти клоуны ее пялили. – Очевидно, речь зашла о покойных. – Пока они ее драли, мусор порезал веревки. Потом они их пришили. Как? Это уже нюансы.
– Что же теперь делать?
– Надо подымать братву. Пока жирный мент и твоя сучка, Вацик, до телефона не добежали. Добегут, б-дь на х… – договаривать не имело смысла. Боник и сам все понимал:
– Белый, Желтый! Сюда! – приказал он. – Живо, принесите телефон.
* * *
– Сворачивай на старую дорогу. – Рыжий обернулся к Ногаю, ломая голову над тем, как бы подать незаметный знак.
– Какого хрена мы там забыли? – удивился Ногай.
– Леня сказал, – отрезал Рыжий. – Задолбал вопросами.
Ногай, ворча, подчинился. Они спустились ярусом ниже, вскоре очутившись на старой крымской дороге, оказавшейся узкой лентой асфальта, кое-где треснувшего вследствие оползней. Дорога то извивалась прямо над берегом, то забиралась в горы, ныряла в балки и опоясывала холмы с разбитыми виноградниками. Кое-где по пути попадались выкатившиеся на асфальт глыбы, последствия недавних камнепадов, которые приходилось объезжать.
– Притормози-ка тут, – попросил Рыжий. «БМВ» еле ползло, преодолевая участок, где асфальт осел в вымытую дождями яму.
– Зачем? – удивился Ногай.
– Надо отлить.
– Перебиться слабо?
– Не гони.
«БМВ» выехало на гравий. Ногай заглушил мотор. Рыжий первым выбрался из салона. Бандура последовал за ним, радуясь возможности размяться. Потянувшись так, что хрустнули суставы, он спустился по насыпи, вызвав миниатюрный камнепад.
– Ты куда это собрался? – спросил сверху Рыжий. Он заметно нервничал, это было очевидно.
– Отгадай с трех раз. – Стоя спиной к дороге, Андрей расстегнул ширинку.
Насыпь переходила в дно обширной котловины, заваленной нагревшимися на солнце валунами. Тут, в низине, слегка отдающий можжевельником воздух казался плотным, как жидкость и, вместе с тем, сухим. Тут не чувствовалось дуновения ветерка, сюда не долетал шум прибоя. Метрах в ста пятидесяти котловина заканчивалась угрюмой, испещренной трещинами скалой, настоящим когтем окаменевшего дракона, собравшегося процарапать небеса. На почти отвесных склонах каким-то образом росли деревья. Серые промоины, следы ручьев и камнепадов, напоминали морщины, избороздившие лицо старика.
«Мрачное место, – мысль пришла неожиданно, и заставила сжаться сердце. – Подходящее, чтобы избавиться, например, от трупа».
«Чьего?»
Андрей не знал, что произошло раньше: дыбом поднялись волосы, или все же сначала за спиной лязгнул затвор. Он замер с расстегнутой ширинкой.
– Выссался? – осведомился Рыжий. – Стой, падло, где стоишь.
* Ты чего? – вымолвили одеревеневшие губы. Подсознание уже было в курсе: «Меня сейчас убьют».
– Ага, и руки держи на виду.
Андрей попробовал медленно обернуться. Этого ему не позволили:
– Не рыпайся, Гондурас.
Теперь, когда он не мог пошевелиться, организм сам каким-то образом переключился на уши. Слух стал чрезвычайно острым. Андрей мог поручиться, что «милиционеры», у него за спиной, обменялись взглядами. Рыжий показал стволом пистолета в сторону хаотического нагромождения валунов у центра котловины.
– Там, – прошептал Рыжий. – Чтобы без шума.
– Двигай вперед, – громко сказал Ногай. Бандура осторожно переставил ногу. Посыпались вниз мелкие камешки. В следующее мгновение он уловил завывание мотора машины, преодолевающей подъем. Звук приближался, Андрей бы сказал, что его издает отечественный автобус вроде «ЛАЗа». По горным дорогам они вечно ползают с распахнутыми дверцами моторных отсеков, что, впрочем, не очень-то помогает уберечь двигатель от перегрева.
– Б-дь, – одними губами сказал Рыжий. – Автобус. Подожди.
«Это шанс», – мелькнуло в сознании. Примерно на середине второго слова он уже летел кубарем под откос, рискуя свернуть шею, либо размозжить голову о валун.
– Стой, сука! – завопил Рыжий. – Ногай, не стреляй!
Буквально через мгновение Андрей очутился на дне котловины. Кажется, он поцарапался о колючки и порвал штанину, несущественная плата по сравнению с пулей в животе или переломанными ногами. «Милиционеры» спускались по склону, ставя ступни боком, чтоб не сорваться. Оба были вооружены. Потом Рыжий поскользнулся и, громко матерясь, проехал метра три на заднице. Ногай замер, прицеливаясь.
– Нет, дебил! – крикнул Рыжий. Судя по звуку, автобус был как раз над ними, невидимый за зарослями шиповника у обочины.
Поскольку не было никакой гарантии, что Ногай послушается приказа, Андрей метнулся в сторону, и понесся среди валунов, постоянно петляя и пригибаясь на ходу. Он был на середине котловины, когда Рыжий и Ногай достигли дна. Пока никто не стрелял, видимо, автобус еще был неподалеку.
Оставаясь неуязвимым и очень радуясь этому обстоятельству, Андрей вскоре был у противоположного склона выбоины, одновременно являвшегося южным отрогом той самой, напоминающей коготь скалы, что заинтересовала его десять минут назад. В запале он принялся карабкаться наверх, но, не тут-то было. Оставленные ручьями промоины, издали казавшиеся морщинами на лице великана, на поверку оказались почти непролазными, заваленными камнями ложбинами. Руслами высохших рек, к тому же, поставленными на попа. Некоторые валуны держались на честном слове, каждое движение рисковало обернуться обвалом.
Андрей пополз, словно паук, сопя от натуги и цепляясь за что попало. Восхождение обещало обернуться фиаско. Через пять минут он уже задыхался и кряхтел, продвинувшись на жалкие метры. Этого времени с лихвой хватило преследователям, чтобы свести на нет заработанную Андреем фору. Рыжий и Ногай одновременно вскинули пистолеты и открыли ураганный огонь. Правда, стрелять довелось, высоко задрав руки. Зато мишень была как на ладони. Пули щелкали в опасной близости от Андрея. Горное эхо подхватило гром выстрелов, повторяя десятки раз на все лады, отчего вполне можно было представить себя на стрельбах армейской роты.
– А город подумал, ученья идут! – закричал Андрей, и, яростно работая ногами, столкнул вниз камень величиной с кухонный телевизор. Валун, набирая скорость, с глухим стуком покатился с горы. Через десять-пятнадцать метров он уже летел в вихре разнокалиберных камней. Андрею показалось, что он обвалил пол горы. Рыжий и Ногай с проклятиями кинулись в разные стороны. Использовав хаотическое отступление противника, Андрей, вместо того, чтобы продолжать взбираться по почти отвесному склону, рванул вниз, держа под углом к проложенному при восхождении маршруту. Когда осела пыль от вызванного им камнепада, он снова бежал через котловину, рассчитывая вернуться к машине раньше «милиционеров». Рыжий с Ногаем, паля на ходу, бежали параллельным курсом чуть левее.
– Отсекай его! – вопил Рыжий. – Отсекай от тачки!
Скоро стало очевидно, что из затеи захватить машину ничего не получится. Тогда Андрей на бегу переменил план. Взял правее и выскочил на асфальт в сотне метров от «БМВ». Дорога была пустынной. Он не увидел ни домов, ни людей. Только проволочный забор, вьющийся по гребню близлежащего холма и многоэтажная башня какого-то недостроенного пансионата свидетельствовали о присутствии цивилизации. Башня располагалась гораздо ниже дороги, возможно, стояла на берегу, отчего были видны только верхние этажи. Десяток этажей, как минимум. Не застекленные окна позволяли просматривать здание насквозь, отчего оно казалось то ли скелетом титанического животного, то ли остовом потерпевшего крушение инопланетного звездолета. В любом случае, мертвый железобетонный колосс диссонировал с живописными окрестностями.
Не долго думая, Андрей перебежал дорогу и устремился к недостроенному пансионату через луг, поросший жесткой, неприхотливой местной травой.
* * *
– Фоходи, – застонал Любчик, – ради Фога! – Он с трудом переводил дыхание. – Фольше не моху.
Мила Сергеевна, вымотавшаяся ничуть не меньше его, замедлила шаг. Если выражение «замедлить шаг» подходило в данном случае. Скорее, они ползли, как мухи. Точнее, Мила волокла на спине лейтенанта, который с трудом переставлял ноги. Любчик висел на ней, как неправдоподобно большой рюкзак.
– Не моху, – хрипя, повторил Любчик. – Фше.
– Потерпи, милый…
В глазах ползали сине-черные кляксы переутомления, пульс ухал под черепом, как прибой при хорошем шторме. Только гораздо чаще. Мила скрипела зубами, но не сдавалась, как настоящая медсестра из-под Сталинграда.
– Держись, Гришенька. Мы с тобой и трех километров не прошли.
На самом деле, они продвинулись на гораздо меньшее расстояние, может, километра на два, в лучшем случае. Но и эта, в сущности, пустяковая дистанция казалась Миле марафонским забегом. Потому что ни один метр не дался ей просто так.
– Фодожди, водная. Я ноф не чуфстфую.
– Я чувствую, что ты не чувствуешь! – выдохнула она. Любчик весил, как хороший супертяж, и ее подошвы 35-го размера проваливались в гальку по щиколотки, словно та была зыбучим песком.
– Тай мне лечь, – попросил Любчик.
– Послушай, – отдуваясь, сказала Мила, – если ты уляжешься, я тебя больше не подниму.
– Фот и ховошо, – парировал Любчик. – Оштафь феня. Фрось. Фышишь?
– Нет уж! – огрызнулась Мила. – Раньше бросать надо было. Еще там, в домике. Так что, заткнись, ладно?! У меня и без твоей болтовни в ушах звенит.
– Ишфини, – прошептал Любчик, роняя голову на грудь. Всхлипнул, как ребенок, и потерял сознание. Мила как раз переставляла ногу, когда он совсем прекратил борьбу. Мышцы не выдержали резко увеличившейся нагрузки, секунду она еще балансировала, надеясь устоять, а потом растянулась на гальке, сильно ударившись лбом. Любчик повалился сверху, оглушив ее, как рыбу динамит. Вспышка боли ослепила Милу перед тем, как земля разверзлась, и ей показалось, что она куда-то проваливается. Потом мир исчез, и она пропала вместе с миром.
* * *
– Ой, доню! – очень знакомый голос, некогда такой родной, а теперь затерявшийся среди самых далеких закоулков подсознания, похоже, звучал в ушах. – Что ж ты такую тяжесть на себя взвалила? Хочешь спину надорвать?
– Бабушка? – Мила открыла глаза, чтобы снизу вверх посмотреть на сухонькую, будто тарань старушку, одетую опрятно, но бедно. – Бабушка?
Старушка опустила тяжелые металлические лейки и ласково погладила Милу по голове.
– Помощница бабушкина, – сказала старушка. – Поставь на землю. На вот, лучше, веник, могилки промети. А я пока «незабудки» полью.
Только теперь Мила сообразила, что держит коромысло с наполненными до краев ведрами, и неподъемная тяжесть давит так, что и шага не сделаешь.
Снова взяв в руки лейки, бабушка медленно двинулась вдоль кладбищенской аллеи. Кисти рук у нее были непропорционально большими, с синими, натруженными венами. «Опять будет спинойвечером мучаться», – подумала Мила и засеменила следом, почти не удивляясь тому, что оказалась на кладбище. На том кладбище, где она сделала первые шаги. Где впоследствии училась читать, рассматривая надписи на обелисках. Где бабушке довелось подрабатывать, ухаживая за могилками, после того, как ее единственная дочь, мама Милы умерла от пневмонии, а зять с утра до вечера пропадал в своем институте, пока не нашел себе другую женщину и съехал, оставив в качестве памяти отчество, которым Миле предстояло пользоваться еще нескоро.
– Что ж ты будешь делать? – вздыхала, бывало, бабушка, наполняя у источника тяжелые, двадцатилитровые лейки. В жизни ей выпало много работать, главным образом, физически. В оккупацию рвать жилы на пилораме, ворочая тяжеленные комли за ущербный паек, львиная доля которого доставалась новорожденной маме Милы. После освобождения от фашистов заниматься тем же до смерти Сталина весной 53-го года, когда ей сделали операцию, удалив три четверти желудка. Да и потом, на овощной базе разнорабочей. Свободное от сеток с овощами время, сколько ее помнила Мила, бабушка проводила на кладбище, прибирая могилки, чтобы получить еще от трех до пяти рублей в месяц. Совсем нелишних рублей, в особенности с тех пор, как Мила осиротела.
Пока бабушка таскала воду, чтобы полить растущие на могилах цветы, или вытирала пыль с надгробий, пока полола или подметала опавшую в ноябре листву, пока расчищала сугробы зимой, маленькая Мила крутилась неподалеку, потому что больше ее оставить было все равно не на кого, а деньги на пропитание с неба не падали.
Итак, юная госпожа Кларчук беззаботно резвилась среди крестов и обелисков, и совершенно они ее не пугали. Даже своему знакомству с буквами она была обязана не школьному букварю, а полуистертым надписям на могильных плитах. Ушедшие люди с пожелтевших фотографий стали ее добрыми знакомыми, хотя, очевидно, это не совсем то слово. С кем-то из них она разговаривала, кому-то придумывала судьбы, переписывая давно прожитые жизни в своем детском воображении. В конце главной аллеи начинался заброшенный, довоенный участок кладбища. Тропинки там заросли сорняками, зимой никто не расчищал снег. Кресты покосились, ограды стояли ржавыми, а люди заглядывали редко. Почти никогда не заходили. Бабушка, кстати, строго настрого запретила внучке забредать туда во время гуляний по кладбищу.
– Почему нельзя, бабушка?
– Заберут, доню, плохие дядьки.
– Плохие – это какие?
– А те, что в старых склепах живут.
Запретный плод слаще дозволенного, это известно с ветхозаветных времен. Милу так и тянуло туда, где высокие заросли бурьяна, обвивающего ржавые ограды могил, скрывали от посторонних глаз безымянные холмики, все, что осталось от чьих-то истекших жизней. Там, за рядом массивных, похожих на дзоты старинных склепов, Мила и нашла мальчика. Его похоронили очень давно, до войны, о которой она мало что знала. Хоть могила выглядела вполне ухоженной. Летом на ней росли фиалки и «анютины глазки».
Мила часто разговаривала с мальчиком, доверяя самые сокровенные тайны, горести и радости, что были у нее. Они оказались почти одногодками, Мила и мальчик с довоенной фотографии, только разнесенными во времени. Мальчик смотрел печально. Глаза у него были большущими и невероятно грустными, словно, в ателье фотографа он уже знал, для чего пригодится фотография. В тайне от бабушки Мила взялась ухаживать за его могилой. Вырывала сорняки, а в изголовье посадила незабудки. А однажды, в очередной раз улизнув от бабушки, она повстречала там старика со старухой, древних, как само мироздание. Старики тихонько сидели на лавке, вкопанной неподалеку от могилы. Мила, в смятении, хотела прошмыгнуть мимо, но тут старуха подняла голову и поманила ее пальцем.
– Подойди ко мне, дитя.
Голос был надтреснутым, неприятным, зато глаза смотрели ласково, в окружении добрых морщинок. Мила поверила им, и подошла, потупив голову.
– Как тебя зовут, девочка?
– Люда, – сказала Мила.
– Красивое имя, – похвалила старуха. – Сколько же тебе лет, Люда?
– Шесть.
– Этого совершенно недостаточно, чтобы бродить по кладбищу в одиночестве, – строго сказал старик. Лицо у него было изможденным и желтым, как кожура лимона, нос казался непропорционально большим, а борода белой, словно снег или вата. Костлявые руки были покрыты пигментными пятнами, суставы – болезненно распухшими.
– Я не одна. Я с бабушкой, – отвечала Мила.