– Каков молодец, – откликнулась Елизавета Карповна. – А где он квартиру выхлопотал? Не в Дарнице, часом? В том доме шестнадцатиэтажном, в котором для горкома квота была?
Зачем ему, гм, Дарница?[91] – В историческом центре, на Ирининской. Двенадцать, понимаешь гм, комнат. В двух уровнях.
– Сосед почти, – сказала Елизавета Карповна.
Сосед, – признал Поришайло. – Еще ресторан открыл. «Чикаго». В столовой бывшей ВПШ.[92] На племянницу оформил, правда. Не густо, понимаешь, гм, конечно, но средства есть. А песен, гм, не поет. Потому как из старых кадров, Лиза. Которые понимают, что к чему. Когда петь, когда, гм, не стоит. И, где. Терпение-то у народа не резиновое. Таких, как Сурков с Олейниковым, на помойке не найти. Такие кадры партия десятилетиями, гм, выращивала. Уникальные, гм, кадры. Не то, что эти, новые. ВЫСКОЧКИ, БЛЯДЬ, ГМ. А ты, – добавил Поришайло и зевнул, – стюарды…
За столом повисло молчание. Елизавете Карповна надулась, поскольку терпеть не могла, когда в доме сквернословят.
– Как Украинские теперь? – наконец спросила Елизавета Карповна. – Подумать только, такое горе у Сергея и Лиды…
– Горе, – голосом автомата подтвердил Артем Павлович. Ему не нравилась эта тема. Он предпочитал держаться от нее подальше, как от расчихавшегося попутчика по трамваю во время пандемии гриппа. Упоминание случившейся в семье Сергея Михайловича трагедии пробудило предчувствие чего-то нехорошего, надвигающегося на самого олигарха со скоростью электропоезда на воздушной подушке, который, еще в Перестройку, он видел во время командировки в Японию.
– Не будем, Лиза, об этом, – попросил олигарх, и тут в столовой зазвонил телефон. Домашний номер Артема Павловича был известен весьма узкому кругу лиц, так что не возникало потребности в секретарше. Поришайло терпеть не мог, когда его беспокоят на дому, бывало, даже выключал в квартире мобильный, благодаря изобретению которого понятие Уединение кануло в прошлое.
Поскольку кухарку и телохранителей к аппарату не подпускали, трубку сняла лично Елизавета Карповна.
– Тема, – через полминуты позвала жена, прикрыв ладошкой микрофон, – тебя какая-то женщина спрашивает. Я скажу, чтобы через полчаса перезвонила?
– Какая женщина? – насторожился Поришайло.
– Мила Сергеевна, – сказала Елизавета, и по едва различимому сарказму Артем Павлович заключил, что женщины до конца остаются женщинами, вопреки жизненному опыту, уму и возрасту. – Это та, про которую ты и рассказывать мне не хочешь?
– Дай трубку, – сухо сказал Поришайло, и протянул руку. На смену предчувствиям пришла уверенность, но Артем Павлович еще не знал, насколько горька предназначенная ему пилюля.
* * *
Через полчаса Поришайло сидел за столом с видом каменщика, на которого обрушилась собственноручно положенная стена.
– Что, Тема?! – состояние мужа, естественно, не укрылось от жены. Они прожили бок о бок достаточно долго, чтобы не ловить и не угадывать, а просто чувствовать друг друга, причем чувствовать исключительно чутко. – Что она сказала?!
Это был хороший вопрос. Все самые худшие опасения Артема Павловича, возникшие после исчезновения госпожи Кларчук, оправдались с опустошительным размахом, будто ночной кошмар, вернувшийся утром, чтобы развернуться уже наяву: «Здравствуйте, уважаемый пользователь мозгов. Попробуем еще разок?»
Угодив в лапы врага, Мила Сергеевна заговорила, словно нацистский преступник на международном трибунале. А рассказать ей было о чем. Кто, как ни сам Артем Павлович посвятил ее во многие тайны, которым бы покоиться на морском дне, как сказочному джину из бутылки. Нельзя объять необъятное, а всю работу не переделать самому, так что без доверенных помощников, как без рук. Теперь настало время расплачиваться за это. Мила Сергеевна знала достаточно, чтобы при необходимости понаделать неприятностей, если воспользоваться информацией с умом. В том, что задача ей по плечу, Поришайло нисколько не сомневался.
«Вряд ли, гм, она пойдет с ней в прокуратуру или суд, – здраво рассудил Поришайло, и даже усмехнулся нелепости этой мысли. – Это у них, гм, на западе, где власть считается с общественным мнением, компромат может сработать, как хорошая бомба, от взрыва которой головы сыплются, словно желтые листья в ноябре. Сложившееся гражданское общество – самый действенный диклофос[93] для коррупционеров. – «Незыблемые гражданские устои, гм, демократические традиции и все такое прочее. Говно, гм…»
– Лиза? Коньячку мне плесни…
– Может, валидола, Тема?
– Ты что, г-м?! Плохо слышишь?!
В нашем Отечестве у компромата иная, нелегкая судьба, и рискнувшему пустить его в ход не следует забывать о том, что в вакууме кричать бесполезно, тут нет воздуха и полностью отсутствуют звуки. Непременным условием общественного резонанса выступает само общество, а когда его нет, то и говорить не о чем. А когда вместо понятия «народ» так и тянет употребить существительное «сброд», коррупционерам не о чем беспокоиться. Зерна компромата рискуют угодить в неблагоприятную почву, вроде той, что римляне оставили на месте разрушенного до основания Карфагена.[94]
«И в газету идти бес толку. – Артем Павлович разделался с первой рюмкой, по обыкновению закусив лимоном. – Все они сплошь карманные, и потом, их все равно никто не читает. Нечего там читать. И некому, г-гм».
А потому разрыв бомбы компромата в наших условиях не грозит обернуться лавиной самоубийств чиновников высокого ранга наподобие той, что была спровоцирована героем Алена Делона в фильме «Смерть негодяя»[95] всего-то серией скандальных публикаций в прессе. В наших условиях это, скорее, – буря в болоте, которая рискует привести разве что к перераспределению процентов между пайщиками, теснящимися в очереди у государственного пирога с разделочными ножами в руках. Кто-то потеряет место в очереди, кто-то его займет, ротация кадров, вот и все. В худшем случае, у некоторых бизнесов вместе с совладельцами поменяются крыши, из милицейских они станут эсбэушными, или наоборот. Впрочем, и это представлялось Поришайло немалым злом.
– Тема? Что же ты молчишь?!
Требования Бонифацкого, озвученные госпожой Кларчук, по мнению Артема Павловича были запредельными до бесстыдства, вроде тех, что довелось некогда в Компьенском лесу подписать поверженным немцам.[96] Мало того что Артему Павловичу предлагалось пожертвовать своими интересами в Пионерске, и еще кое-какими предприятиями, разбросанными по юго-восточному региону. Речь шла о потере контроля над банком «Неограниченный Кредит», его любимым детищем.
– У вас и так последними днями в банке от фискалов не продохнуть, – заявила Мила Сергеевна, – так не усугубляйте положения, Артем Павлович.
«Вот значит, чьи уши торчат из-за моих неприятностей», – от бессильной злобы Артем Павлович заскрипел зубами, будто больной, которого заели глисты. Следовало давно догадаться, что прессинг, которому подверглись коммерческие предприятия олигарха, организован с подачи Бонифацкого. Просто он поверить не мог, что у какого-то выскочки с полуострова – столь длинные руки.
«Кто же за тобой стоит, паразит?»
«По-крайней мере, г-м, я теперь знаю, откуда растут ноги…»
«Тема, ноги растут из задницы, г-м. Потому и воняют, б-дь».
– И, Артем Павлович, – Поришайло не думал, что госпожа Кларчук наслаждается доставшейся ролью. Она просто что-то отрабатывала. Скорее всего, жизнь. – Тут в Крыму задержан некий небезызвестный вам Андрей Бандура…
Артем Поришайло затаил дыхание.
– Скажи ему, – Бонифацкий подошел настолько близко, что почти дышал в трубку, – передай ему, что его дружек в это самое время пишет сочинение на тему «Чистосердечное признание иногда уменьшает срок».
«Чего, б-дь, срок? Пребывания в земле?», – думал, на своем конце провода Поришайло.
– Вы слышали, Артем Павлович?
– Да, Мила, гм, г-гм.
– У вас не очень-то много времени для раздумий.
«Ох, ты ж, б-дь, г-гм».
– Хорошо, Мила Сергеевна. Это все?
– Передай этому козлу, чтобы пошевеливался, – добавил кто-то неприятным лающим голосом. Видимо в комнате в далеком Крыму у Милы было как минимум двое собеседников. Если так можно выразиться.
– Вам советуют не тянуть, – перевела Мила дипломатично. В этом не было надобности. Поришайло разобрал фразу целиком и пошел такими пятнами, какие бывают только у пациентов инфекционной больницы.
– Я ему сутки, блядь, даю. И то, блядь, жирно для пендоса…
– Не откладывайте в долгий ящик, Артем Павлович. К завтрашнему утру вас просят определиться.
– Хорошо.
– И скажи заебышу, слышишь, чтобы больше, блядь, без таких загонов, с киллерами. Еще одного клоуна сюда зашлет, я ему заткну в жопу двустволку…
– И вот еще что, Артем Павлович. Мои патроны хотели бы знать, стоит ли нам ожидать прибытия группы поддержки, что ли, на выручку Андрею Бандуре. Мои патроны предостерегают вас от подобных неразумных шагов. Поверьте, это только все испортит.
– Еще раз такую х-ню отчебучит, недоносок, и я его на английский, б-дь на х… флаг порву.
– Если вы планируете нечто подобное, то, в качестве жеста доброй воли, и залога на будущее партнерство… Артем Павлович, вы меня слышите?
– Украинский мог послать, – поколебавшись, сказал олигарх.
– Мог, Артем Павлович? Или послал? Без вашего ведома?
– Собирался, – выдавил из себя Поришайло. – Сейчас у меня нет связи с Сергеем Михайловичем. У него… большое горе. Дочка с собой покончила. Выбросилась из окна.
В Крыму произошло замешательство. Мила Сергеевна переваривала услышанное.
– Что он, блядь, говорит? – поинтересовались откуда-то из глубины. У микрофонов, устанавливаемых в японские телефоны, превосходная чувствительность.
– Что ты блядь, молчишь?! – последнее, очевидно, относилось к Миле Сергеевне. Ей было несладко, но Артем Поришайло был не из жалостливых.
– Уточните, пожалуйста, информацию о людях Украинского в Крыму, – сказала Мила. У нее изменился голос, но она проехала мимо Светланы, распростертой на асфальте под домом на Березняках. Впрочем, что оставалось делать?
– Хорошо, – сказал Артем Павлович. – Атасов, Протасов и Армеец выехали в Крым на «Линкольне Таун Кар», государственные номера… предположительно вчера вечером…
– Сразу бы так, – сказала Мила, делая пометки в блокноте.
* * *
– Сдал, типа. – Атасов выпустил дым через ноздри и протолкнул сигарету через горлышко пластикой полулитровой бутылки, служившей ему импровизированной пепельницей. На дне бутылки плескалась вода, поэтому пластмасса не загоралась. – Сдал, сволочь.
Прослушивая телефонные переговоры олигарха, Атасов не выпускал сигареты изо рта. Чад плавал по кабине пикапа, ядовитый и плотный, как атмосфера на Венере. Из приспущенного окошка змеился дымок, наводя на мысли о разгорающемся пожаре. Случись у немногочисленных прохожих, огибавших припаркованный во дворе «пирожок» хотя бы толика гражданского долга, они бы позвонили «01». Но, прохожие только прибавляли шагу.
Так и не достроив коммунизм, мы теперь возводим капитализм, при котором человек человеку волк. Хоть в чем-то идеологи КПСС не врали. Общество получилось действительно волчьим, при этом – не хотелось бы обидеть желтоглазых зверей, таким вот сравнением.
Впрочем, дым и прохожие не существовали для Атасова. Жизнь сконцентрировалась в наушниках. Атасов превратился в слух, когда, после приличного перерыва олигарху позвонила женщина, чей голос показался ему смутно знакомым. Женщина представилась Милой Сергеевной, и тут до него дошло, что это загадочная приятельница Бандуры и не менее загадочная сотрудница Поришайло, которую он, Атасов, собственноручно сдал кризисному менеджеру из Крыма Лене Витрякову после того, как Бандура ее ограбил.
«Ну, надо же, снова жива», – потрясенно пробормотал Атасов, у которого сданная Витрякову чуть ли не как чемодан в камеру хранения приятельница Андрея Мила из-за целого водопада последовавших после этого событий вообще выскочила из головы. Хоть, безусловно, на каком-то подсознательном уровне он продолжал о ней помнить, просто пребывая в уверенности, что она либо лежит в земле, похороненная в одной из бесчисленных лесопосадок, попадающихся по дороге в Крым, либо ее на дне объедают рыбы.
«Как же тебя убить, короста?»
Вскоре Атасову стало ясно, что по части убийства он опоздал, а передав Витрякову – здорово просчитался. Угодив в руки крымским бандитам, госпожа Кларчук заговорила. Причем, первой же жертвой ее откровений стал не Артем Поришайло, а Андрей Бандура, посланный олигархом в Крым.
«Гребаный бумеранг», – присвистнул Атасов, потому что именно так и было.
Не успел Атасов понять, что случилось с Андреем и жив ли он вообще, Мила сказала, что жив, но ведь могла и соврать, а вмешиваться в их разговор с расспросами ему было, согласитесь, не с руки, как Артем Павлович сдал и отправившихся на полуостров бойцов, словно пенсионер – пустые бутылки из-под пива. Атасов выругался. Именно такой каверзы он и ожидал от Поришайло, затевая весь этот маскарад с телемонтером из компании «Европа – Саттелит – Сервис. Весь мир в ящике».
Настало самое время действовать. Беда заключалась в том, что Атасов не знал, на что решиться. Следовало выручать друзей, только вот каким образом? Хороший, типа, вопрос. Промаявшись минут десять в больших сомнениях, он перебрался на переднее сидение, запустил двигатель и отправился домой к Правилову.
[97] а левой тихонько толкнул дверь. Она легко подалась, он переступил порог и очутился в квартире.
Прихожая встретила Атасова спертым воздухом, характерным для помещения, не проветренного после хорошего перекура, случившегося, скорее всего накануне. Этот запах вызывает дрожь даже у заядлых курильщиков. А может, в первую очередь, у них. В коридоре стояли сумерки. Вообще, насколько мог судить Атасов, нигде по квартире не горел свет. Тишина довершала картину: «Хозяев нет, или хозяева крепко спят».
«Или, типа, убиты», – добавил от себя Атасов и на цыпочках двинулся на кухню. По пути он изо всех сил напрягал слух, но не улавливал ничего, кроме несмелого жужжания электросчетчика, этого сверчка современных квартир, тиканья часов из гостиной, показавшегося Атасову отвратительно громким, и хрипов из собственных легких, доведенных сигаретами до ручки.
Кухня освещалась скупыми лучами заходящего солнца. Окно выходило во двор, и деревья подступали к нему вплотную. Они пока еще стояли голыми, но усеянные готовыми распуститься почками ветви позволяли надеяться, что это временно. Атасов подумал, что стоит отодвинуть шпингалет и протянуть руку, как коснешься их шершавой, смолянистой поверхности.
Пол в кухне был подметен, а кастрюли, поварешки и никелированные лопатки из набора выстроились, словно солдаты на плацу. Раковина отливала металлом, как надраенная солдатская пряжка, а у плиты был такой вид, словно ею вообще ни разу не пользовались, после того, как она приехала из супермаркета.
«Так оно, вероятно, и есть. Шефу не проблема перекусить в кабаке. Вон их сколько развелось в последнее время. На радость санэпидемстанции и пожарным».
О присутствии человека говорила разве что полупустая бутылка «Смирнова» на кухонном столе, в компании перевернутого кверху дном стакана. Этот стакан здорово не понравился Атасову. Лучшего обелиска одиночеству не придумать. Когда начинаешь чокаться с бутылкой, то уже стоишь на тех рельсах, которые ведут в Ад.
Покачав головой, Атасов направился в гостиную, превращенную Правиловым в спортзал. Тиканье старинных настенных часов стало совершенно невыносимым, а сами они вязались с тренажерами, как солдат из «Звездных Войн» Лукаса со ступеньками Парфенона или вычурными коридорами Лувра. Тренажеры казались в темноте нагромождением рухнувших строительных лесов. Атасов не сразу разглядел подвешенный у стены борцовский манекен, а когда заметил, его от неожиданности бросило в пот.
«Вот, типа, черт, – пробормотал он, утирая испарину левой рукой. В первую секунду он принял манекен за повешенного. – Фу ты черт».
Кожа на голове манекена лопнула, обнажив ватин. Вышло похоже на оскал.
– Ну, живи, типа, сто лет, Олег Петрович, – произнес Атасов, толкая дверь кабинета. И остолбенел с раззявленным ртом, потому что сразу увидел Правилова и сначала просто не понял, в чем дело, а потом не поверил своим глазам.
* * *
Олег Правилов сидел в углу, всем корпусом откинувшись в широком кресле. Со своей позиции у двери Атасов мог различить разве что один неверный силуэт, очерченный лучами ущербного заката. Сначала Атасову показалось, что плечи Правилова отливают золотом, и он принял это за причудливую игру тени и света. Когда же его глаза немного освоились с царящим в комнате полумраком, Атасов сообразил, в чем дело, и прикрыл ладонью рот.
«Черт меня побери. Это же погоны. Золотые погоны офицерской парадки. Он надел китель… он вообще вырядился в парадную форму, которую все эти годы хранил в шкафу, перед тем как…»
Седая голова Олега Петровича так безвольно свешивалась на грудь, что у Атасова не осталось сомнений. Правилов был мертв. Мертвее мертвого, потому что ушел из жизни сам, по своей воле. Убил себя дважды, сначала отказался от этой жизни, а затем уже привел приговор в исполнение.
– Ах ты, черт, – одними губами вымолвил Атасов, и ему захотелось убраться куда подальше, в максимально удаленную точку земного шара. Но, он не мог себе позволить такую роскошь. Вместо того чтобы бежать без оглядки, как того требовало все его естество, Атасов на цыпочках двинулся к столу. Свет он зажигать не спешил, как будто боясь потревожить мертвеца, и в то же время не в силах отвести от него взгляда. Правилов был настолько неподвижен, что походил на жутковатый экслибрис из мрачного комикса. Даже воздух показался Атасову застывшим, как кусок поляризовавшегося плексигласа.
В метре от шефа, уже огибая стол, Атасов сообразил, что Олег Петрович надел не только парадку. Он надел все армейские награды, среди которых медали за выслугу лет составляли не больше трети.
«Это была последняя война, которую ты тоже проиграл, командир, – подумал Атасов. – Хоть, наверное, решил, что уходишь непобежденным, так?» Возникло сильное желание отдать честь шефу, но Атасов подумал, что это будет глупо. И шагнул вперед.
Как и предполагал Атасов, правая рука Олега Петровича свешивалась к полу, как плеть. Пистолет «Макарова», вывалившийся из мертвых пальцев, лежал на ковре, уткнувшись куцым носом в ножку письменного стола. Золоченый пояс туго перехватывал наглухо застегнутый китель, будто экватор земной шар.
«Видать, как ни сражался шеф с возрастом, а все равно раздобрел», – отметил Атасов машинально, и к горлу подступила тошнота. В голову непрошенной пришла дурацкая ассоциация. Атасов вспомнил тренировочный лагерь, картинка пришла из какого-то очень далекого лета, когда он еще был курсантом. И его терзал голод, порожденный двумя прямо противоположными явлениями, молодым здоровым организмом и ущербным курсантским пайком. Атасов, естественно, голодал не один, а с товарищами. Чтобы набить брюхо, будущие офицеры совершали ночные экспедиции по окрестным селам, которые по справедливости следовало бы назвать вылазками или даже набегами. Похищенные у крестьян куры и гуси, умерщвленные и приготовленные на костре в лесу, были существенным довеском к куцему рациону. Головы несчастных домашних птиц, перед тем, как их отделяли от тела, чтобы насадить тушку на вертел, выглядели так, как теперь выглядела голова Правилова, безвольно лежащая на подбородке.
Стол Олега Правилова был пуст, если не считать пачки мелованной писчей бумаги, сложенной в аккуратную стопку. Поперек нетронутого чернилами верхнего листа лежала золотистая автоматическая перьевая ручка, с виду японская, большая редкость по нынешним временам. Возможно, Правилов привез ее из Афганистана, когда она еще не была раритетом. В любом случае, ручка Олегу Петровичу не понадобилась, он ей не воспользовался, и так ничего и не написал. Хоть и хотел, вероятно.
Несколько правее этого монумента недосказанности, белого листа, который Олег Петрович не посчитал нужным или не нашел в себе силы заполнить ни единой строкой, лежала желтая видеокассета без коробки и наклеек. Она сразу привлекла внимание Атасова. Аккуратно ступая так, чтобы обойти большую темно-красную лужу у стола, в полутьме казавшуюся черной, Атасов взял кассету и попятился, спиной вернувшись в гостиную. Он хотел, было развернуться, но, что-то ему не позволило сделать этого. Притворив дверь, он вздохнул, с видимым облегчением.
Этажерка с видеодвойкой размещалась у самого окна. Атасов воткнул кассету в шахту, отметив про себя, что она нехарактерного для этого типа носителей информации желтого цвета, нажал клавишу «play», и присел рядышком на корточки. Ноги неприятно вибрировали. Было от чего.
«Твою, типа, мать…» — воскликнул Атасов через несколько минут, как только до него дошло, что теперь в его распоряжении бомба, способная разнести по ветру Артема Поришайло и всю его гребаную империю, вместе с банком, пускай и названным «вечным среди бренного». Атасов застыл перед телевизором, позабыв о жутком соседстве предыдущего владельца кассеты. С экрана на него смотрел Ледовой, лицо Виктора Ивановича исказила гримаса такой лютой ненависти, что по спине Атасова потек холодный пот, вопреки тому, что он понимал: авторитет уже год как покоится в могиле. Напоминающая по консистенции клей кровь вытекала из перекошенного рта Виктора Ивановича. Он пытался сплюнуть, но она висела на подбородке, словно жутковатая эспаньолка. «Сука», – напрягая последние силы, хрипел Ледовой, и все тянулся к кому-то, находящемуся вне ракурса объектива. Съемка, очевидно, велась скрытая, качество было не ахти каким, но Атасов был даже рад этому. Жизнь покидала Ледового, с синеющих губ срывались проклятия. Потом в панораме видоискателя появился квадратный седой затылок Правилова, но Виктор Иванович полз не к нему. «Сволота», – рычал Ледовой, в его перекошенном болью и ненавистью лице не осталось ничего человеческого. Тот, к кому авторитет обращался на последнем дыхании, очевидно попятился, описал полукруг и вышел на «свет Божий». Если этот свет и вправду создан Богом, что иногда вызывает определенные сомнения. Атасов тихо выматерился, узнав Артема Павловича Поришайло. В руках олигарха было охотничье ружье. Потом прогремел выстрел, поставивший последнюю точку.
«Вот значит, как Виктору Ивановичу довелось помереть». – Атасов с трудом разогнулся, полагая, что самое время уносить ноги. Досмотреть кассету он мог и у Армейца дома. Если бы только захотел.
Он еще только приходил в себя, когда входная дверь хлопнула, словно разорвавшаяся петарда. Атасов чуть не подпрыгнул от неожиданности и автоматически выдернул из розетки вилку телевизора. Экран погас. «Кассета! – охнул Атасов. – Этот хлопок не похож на сквозняк, значит, у Олега Правилова новые гости, которых он, вероятно, не звал, но эта кассета, мать вашу за ногу, стоит того, чтобы за нее побороться».