Страница:
а посаженный на коня, едва не упал. И только уж едучи по стану, уразумел,
что, верно, победа и он победитель, а не побежденный, как мнил и думал
доднесь. Князя уложили в шатре, напоили горячим. Теперь, когда самое
страшное осталось назади (Дмитрий жив, и не будет роковой при за престол!),
следовало озаботить себя судьбою раненых, навести разрушенные утром мосты
через Дон и похоронить трупы.
Вызвездило. Ветер утих. Ночь была задумчива и спокойна. Вот здесь,
кажется, здесь они с Дмитрием, что сейчас лежит и стонет в шатре, слушали
ночной голос тогда еще не потревоженной степи! На Непрядве тревожно кричали
лебеди. Выли волки. Волки подвывали и сейчас, пробегали кустами, подбираясь
к трупам. Боброк опустил взгляд вниз. Конь всхрапнул, поматывая мордой и
отступая. Крест-накрест, как свалились друг на друга, лежали убитые тут
русские воины. Какой-то светловолосый отрок, инок с крестом верно, шел,
поднявши крест, вместе с полками, да так и умер, сжимая святыню в руке, а у
него в ногах, размахнувши тяжелую длань и устремив отверстые глаза в небо,
свалился, точно в хмельном подпитии, ерник и драчун, один из первых кулачных
бойцов на Москве, не веровавший, по собственному признанию, ни в Бога, ни в
черта, в порванной на груди кольчуге, в рубахе красной, потемнелой от
засохшей крови. Боброк, кажется, даже и узнал мертвого - видел мельком в
кулачном бою на Москве-реке.
Теперь они лежали рядом, один и другой, добрыми друзьями, дети одного
народа, спасшие днесь, на поле бранном, свое грядущее бытие.
В ином месте нам уже приходило сказать, что судьба была вечно
несправедлива к рязанской земле. Но несправедливее всего оказались и судьба
и молва к Олегу Рязанскому, на шесть столетий ославленному пособником и
союзником Мамая. Клеймо, не снятое и доднесь.
Каждому, кто приходит в исторический музей или даже просто берет в руки
книгу, учебник истории, где приведена схема движения московских ратей к
Куликову полю, не может не броситься в глаза интересная подробность:
Олег с ратью (ежели допустить, что он был союзник Мамая!) стоял на
путях движения московского войска, чуть в стороне, и москвичи шли,
оборачиваясь к нему тылом. То есть Олег при желании мог и перенять обозы
Дмитрия и запереть все его войско, отрезав от Оки и от Москвы. Странное,
скажем прямо, отношение было у воевод московских к своему заклятому ворогу!
Сейчас добыты новые материалы, стало известно, что были тайные
переговоры, что Олег был союзником Москвы в этот момент, есть исследование,
восстанавливающее исчезнувшее рязанское летописание, выяснено, что слух о
"предательстве" Олега (его союзе с Мамаем!) был пущен уже в 1380-х годах, в
пору очередного резкого размирья с Рязанью, виновником коего был опять же
великий князь Дмитрий, а уже затем этот вымысел вошел в летописные своды,
стал переписываться от века к веку и обрел в результате многократного
повторения силу правды... Все это выяснено, но экскурсоводы и сейчас
повторяют слова о "предательстве" одного из героических и трагичных деятелей
русской истории.
Да! Олег не пришел и, скажем, даже и не мог прийти на помощь к своему
недругу (хотя и приходил не раз - вспомним рязанскую помочь во время
Ольгердова нахождения!). Литва была все-таки главным ворогом Рязани, и с
Литвою боролся Олег всю жизнь. Удачно и не очень - по-разному. И теперь
супротив него, готовясь присоединиться к Мамаю, тоже стояли литовские рати
князя Ягайлы. И Ягайло знал, что Олег ему враг. Так что не только затем,
чтобы перехитрить Мамая, свалив на того трудноту сражения, а себе оставив
преследование разбитого московита, простоял Ягайло не шевелясь в сорока
верстах от поля битвы. Они с Олегом уравновешивали друг друга, оба так и не
вступив в бой.
Иной, не Олег, мог бы и погордиться значительностью своего неучастия в
Куликовской битве, неучастия, остановившего Литву и позволившего Дмитрию
победить Мамая. Иной! Не Олег.
О том, что творится на Дону, ему доносили непрерывно. Князя Дмитрия он
тихо презирал, но в эту ночь, в эту ночь кануна Успения Богоматери, он
завидовал московиту! Никогда в жизни, будучи гениальным полководцем, не мог
он собрать такую великую рать! Ежели бы он мог! Хоть когда-нибудь мог!
Разве он повел бы полки вот так, кучею? О, он бы прежде измотал Мамая,
растер его силу по засечной черте, отбил обозы, отогнал стада, порушил
согласие беков ордынских (он же знает их всех, ведает, кому и сколько
надобно дать, чтобы не вмешивались в битву). Он бы и фрягов завел в болото и
поглядел, как они будут выдирать из грязи долгие ноги в чулках под дождем
смертоносных стрел!
И уже после, потом - всеми силами!.. Но никогда - ни прежде, ни теперь,
ни потом - не будет у него под началом подобной рати... Как знать, не
поворотило бы все по-иному, помоги он тогда Михайле Тверскому? Победила бы
Тверь... Ну а что Тверь?! Им, тверичам, тоже блазнит загородиться от Дикого
поля рязанскою силою!
В огромном, куда боле Московского, Рязанском княжестве все было зыбко,
валко, текуче. Единственный монастырь, где велось летописание, где хранились
книги и грамоты прежних лет, поместить приходило за Оку, на Солотчу, в
спокойное лесное левобережье. На всей прочей пространной рязанской земле не
было такого места, где временем не ходил бы враг - не татары, так литва, не
литва, так московиты... И не было у рязанских володетелей замысла того:
объединить всю Владимирскую Русь. Свое бы оборонить только! Да и не сидели
никогда на столе владимирском никто из рязанских князей! В прошлом была
слава Рязани! Потому и проиграла она в споре с Москвою.
Длится ночь. Дмитрий сейчас переходит Дон. Олег стоит не шевелясь,
словно сюда, к нему, может донести стоны и шум сражения. Взглядывает вверх,
на облака (светает!), видит призрачных воинов розовеющей зари, устремляющих
свой облачный бег туда, к Дону.
Боярин Кирей подходит с опасом к явно гневному князю своему.
- Ты что? - вопрошает Олег.
- Робяты ропщут! Даве Добрыня Кирьяныч с ратью без твово наказу ко
князю Митрию ушел... Дак потому... Удальцы наши в сумненьи, вишь! Татары
Москву разобьют и нас не помилуют!
Олег оборачивает огненный гневный взор.
- Скажи кметям, что татары сюда не дойдут! Что, коли Мамай разобьет
Дмитрия, я сам остановлю его на засечной черте! Что пока мы стоим тут,
Ягайло не посмеет двинуть полки! И только потому, что мы - здесь! И только
потому татары не зорят Рязанскую волость! Были бы мы там, они послали бы
комонных сюда, в зажитье! Понял? Внял? Иди! - Он отворачивается. За ним
стан, за ним испытанные воины, и они хотят драться. Но их мало! И никогда
ему, Олегу, не собрать такой ратной силы, какую повел этот щенок Дмитрий
умирать на Дону!
Светает. Сейчас, наверно, там начинается бой. Розовые облачные богатыри
текут прерывистой чередою туда, в чужую ордынскую сторону... Что сделает
Дмитрий, победивши Мамая? Обрушит свои полки на него? Снова, как после
Скорнишева, захватит Рязань? И все-таки он, Олег, не ударит ему в спину!
Никогда! Почему? Он срывает сосновую шишку, шелушит ее твердыми пальцами...
Никогда... Понимает ли это Дмитрий? Верно, все-таки понимает, раз повел
незаботно полки к Дону, заручившись не грамотою даже, а высказанным устно и
переданным через третьих лиц полусогласием. Да, но понимает ли Дмитрий
сейчас, когда он освободился от постоянной опеки и помощи владыки Алексия,
что значит само слово святое: русская земля?!
Известие о разгроме Мамая и разом о бегстве Ягайлы было получено к
вечеру. Олег молча, смуро выслушал то и это, кивнул, велел готовить коней на
утро для себя и дружины. (Встречать Дмитрия после победы он не хотел вовсе!)
Нимало не сомневаясь, предвидел и на сей раз очередную шкоду московского
соседа. (И совсем не удивил тому, когда победитель Мамая посажал в
оставленной им Рязани своих наместников, которых, впрочем, Олег вскоре
согнал без особого труда.) Содеяв все и все наказав, почуяв мгновенную
смертную усталь, забрался в шатер, велев не тревожить себя больше, рухнул в
кошмы и уснул безрадостным сном стороннего гостя на чужом богатом пиру. Не
ему слушать торжественные радостные колокольные звоны, не ему встречать
возвращающуюся с победой премного поредевшую рать. И скажет ли кто когда,
что в совершившемся нынче на Дону одолении на враги есть и его сторонняя
доля?
Рожденный в степи, рожден конным наездником. У древних скифов случалась
болезнь от долгой езды верхом, у татар такой болезни не было никогда.
Доскакав в сумасшедшей многодневной скачке до своих кочевий, Мамай не
дал себе и минуты отдыха. Он разослал во все концы гонцов с приказом всем,
кто может сидеть верхом, собираться к нему. Расчет (ежели это был расчет, а
не дикая нерассуждающая ярость) был верен. Дмитрий наверняка, воротив с
победою, распустит по домам усталых воев, и тогда нежданный набег на Москву
некому будет остановить. Одного не учел Мамай - усталости войска. В него
перестали верить уже там, на Дону, а он и о сю пору не ведал этого.
Не явились фряжские советники, что скакали ему всугон, уходя от плена,
и не знал, что те устремили не в ставку Мамая, а прямо в Кафу, и сейчас там,
в Кафе, заседает городской совет, решая, что делать далее. Ибо, что бы ни
совершалось с ними, упорные генуэзские мореходы, купцы и грабители, никогда
не соглашались признать себя побежденными. Не вышло одно - надобно тотчас
пробовать другое. Даже у республики Святого Марка не было такого неистового
упорства, потому и из Галаты, под Константинополем, выбить их ни императоры,
ни венецианцы никак не могли. Потому и здесь город за городом переходил в их
руки. Недавно пришел черед Судака, а теперь, потеряв на Дону цвет своего
войска, уцелевшие яростно спорили о том, погибнет ли Мамай и не пришла ли
пора потребовать у него назад те двенадцать селений, отобранных им у
республики еще в шестьдесят третьем году...
Но Мамай не ведал этого. И того не ведал, что за Волгою стоит Тохтамыш,
коему его беки велят восстанавливать вновь величие золотоордынского
престола, ибо в головах у степных повелителей Белой и Синей Орды тоже свои
фантомы, они тоже не желают понять, что время ушло. И ежели Мамай хотел
сравниться с Батыем, то они мечтают восстановить славу послебатыевых времен,
во главе не с выскочкой из рода Кыят-Юркин, враждебного Чингизидам, а с
законным наследником великого повелителя Вселенной. И от Тохтамыша требуют
теперь посадившие его на престол Урус-хана беки того, к чему Тохтамыш
неспособен - и будет неспособен всегда! Но беки ведут своего нового
повелителя, и выбора у Тохтамыша нет, уклониться нельзя. Неугодного хана в
степи попросту убивают.
Все дальнейшее произошло менее чем за полтора месяца, то есть почти
мгновенно. Мамай собрал новую рать, посадил на коней семидесятилетних
стариков и четырнадцатилетних мальчиков. Многие, впрочем, из разноплеменного
прежнего воинства к нему не пришли. Собрал уже к исходу сентября, проявив
невероятные даже для него быстроту и упорство. Но вести эти войска на
Дмитрия ему не пришлось. Как раз в эту пору Тохтамыш перешел Волгу.
Васька, неожиданно для себя вновь оказавшийся воином, глядел на осеннюю
громаду волжской воды не понимая сам, как они сумели это содеять.
Вниз по реке плыли сплошным хороводом, точно весенний лед, вязанки
камыша и хвороста. Татары хлопотливо освобождали от камышовых связок телеги
и арбы, которые только что, превращенные в плоты, одолевали реку. Васька сам
плыл, толкая перед собою камышовый плот, куда было сложено верхнее платье,
сапоги и оружие, сам волок за собою фыркающего коня, что сейчас, по-собачьи
встряхивая всем телом, освобождался от излишней влаги. И как же долго это
было! И как несла и крутила волжская вода! (А как он сам плыл украдом на
левый берег, спасаясь от плена, и колодка служила ему плотом?) Но сейчас
переправлялось громадное войско, и переправилось все, мало кто растерял
оружие, утонул или утопил коня! Он измерил на глаз долготу водного пути,
восхищенно покрутил головою. "На лодьях бы неделю возились, а так, плывом, в
один день!" - поразился вновь.
Татары сушились у костров, вываживали лошадей. Кто и гонял по песчаному
берегу, разогревая взмокшего жеребца. Осенняя вода тепла, а степные кони
неприхотливы, и все же...
Бурые и серые халаты воинов (мало у кого была бронь) заполнили весь
берег. Варились шурпа и конина. Котлы тоже плыли через Волгу, привязанные к
охапкам камыша, а вот овец не было, овечье стадо плывом не перевезешь.
Скот, особенно мелкий, надлежало добыть у противника. С мстительным
чувством удовлетворения завидел Васька назавтра отбитое стадо баранов и
какого-то татарина из Мамаевого иля с колодкой на шее. Поноси-ка, поноси и
ты теперь! Он не ведал еще, как совершится дело, но надея была, что Тохтамыш
победит. Иначе опять бежать! И куды? Или вновь на кафинский базар, а там на
галеру гребцом - ни свету, ни роздыху не видеть до гроба дней!
Тохтамыша он видел один раз. Смуглолицый молодой повелитель Орды
промчался в шелковом зеленом халате сверх чешуйчатой хорезмийской брони, в
мисюрке арабской работы и оглянул их, рядовых воинов, хищно раздувая ноздри.
Видно, еще не упился властью, не обык, не было ленивого превосходства и
надменной скуки в очах, что вернее всего, даже и в одежде простой, отличает
повелителя от простого людина.
Тохтамыш вел полки прямо на главный Мамаев юрт, широко развернув по
степи крылья своего войска и захватывая без разбору все встречающиеся стада
и кибитки. Ночами варили и жарили мясо, из утра двигались без передыху весь
день, только пересаживаясь с коня на коня.
"Отступит Мамай или даст бой?" - гадал Васька, не догадывая о том, что
готовилось в тиши тайных, с глазу на глаз, переговоров, о чем шептали беки и
для чего скакали ночью в опор ханские гонцы. Прояснело лишь на заре того
дня, когда вдали запоказывались ряды Мамаевых полков.
Протрубили сигнал к бою, однако никто не вынимал оружия, и полк
продолжал идти мелкою рысью, "на грунах", удерживая коней.
- Эй, Рахим, чего они?! - окликнул он по-татарски своего кунака, с
которым подружились еще за Волгой. Тот глянул с прищуром, поцокал, рукою
показал Ваське: саблю, мол, убери в ножны! Они уже ехали шагом, и Васька, у
которого перед ожидаемой сшибкою стало сухо во рту, не понимал ничего.
Ряды сблизились. И тут Мамаевы татары стали вдруг - все подряд -
спрыгивать с коней. Некоторые опускались на колени, клали перед собою на
землю оружие.
- Не будут драться! - сказал Рахим. - Законный хан - Тохтамыш!
Всего ждал Васька, только не этого! Не было боя. Без боя не стало
Мамаевого иля. Орда объединилась вновь.
Мамаю позволили уйти, его с нукерами не удержал никто. Ордынские беки
не захотели стать предателями. Мамай, бледный от страха и гнева, ускакал от
войска с немногою свитой верных ему и связанных родством и побратимством
людей. Забравши в юрте казну, золото и товары, устремил далее, в
спасительную Кафу, где надеялся пересидеть или податься на Запад, выжидая,
наконец, когда (он еще надеялся на возвращение!) тут перессорят друг с
другом и беки вновь созовут его на ордынский престол.
Он не видел, да и видеть не мог, невеликого фряжского посольства,
которое сблизилось с передовою Тохтамышевой заставою и, переговорив о
чем-то, двинулось дальше, прямо к шатрам нового повелителя Орды, теперь уже
не Золотой, а Большой. Иначе, узрев, долго бы думал Мамай, прежде чем
скакать в Кафу!
Осенний Крым! Теплый и терпкий, настоянный на пахучих травах воздух.
Дыхание моря... Скалистые кручи, и дорогая каменная корона крепостных
стен, ползущая вверх по горе - Кафа!
Остановили в садах за городом. Греки давили виноград. Мамаю, зная, что
ордынские мусульмане пьют, поднесли молодого вина. Мамай был весел и весело
ждал к себе старого своего знакомца, консула Джанноне дель Беско.
На время сбора винограда в Кафе запрещался даже суд и все прочие,
связанные с долгими заседаниями дела. (Просидевши день в канцелярии, можно
было потерять половину урожая!) В эти дни невозможно было собрать на совет
старейшин, ни даже синдиков, перед которыми обязан отчитываться консул, ни
управляющих финансами... Даже военные чины, даже надзиратели, музыканты и
личная охрана консула были заняты на виноградниках и давильнях. А тут уже
дошли вести о полном разгроме Мамая! А тут - опустошенная казна! И - как
быть с требованием: "чтобы консул не делал расходов, превышающих его
доходы"; чтобы "не отдавал на откуп соляных рудников и варниц"; "чтобы
шкиперы приходящих судов не принимали на борт беглых рабов"; "чтобы
чиновники, берущие взятки..." Тьфу! Да каждый приезжий и каждый избранный
чиновник - не важно, в совет старейшин, в комитеты, в торговую палату или
суд, не исключая и самих синдиков - только и мыслит, как бы нажиться на
прибыльной торговле с Ордой, на тайной продаже рабов и икры, наживаются даже
на найме солдат для охраны Кафы, Чембало и Солдайи! Уследи тут! И что
теперь, когда даром истрачена казна, когда погибли тысячи, когда еще неясен
итог переговоров с этим новым ханом Тохтамышем, который пожелает ли вернуть
Генуе захваченные Мамаем двенадцать селений?! А без того ему, Джанноне дель
Беско, консулу Кафы, явно не сносить головы, когда его отзовут и Республика
святого Георгия потребует отчета обо всем, что содеяно тут, и об истраченных
суммах, и о погубленных человеческих жизнях!
Теперь - но, увы, только теперь! - стало предельно ясно, что весь поход
был чистейшим безумием. Тем паче - ползут подлые слухи, раздуваемые греками,
что Пьеро Дориа давно уже погиб в сражении, и что вся генуэзская армия
сдалась венецианцам под Кьоджей, и что, следовательно, война с Республикой
Святого Марка безнадежно проиграна, а ничтожный Палеолог теперь усидит на
троне и судьба Тенедоса повисла на волоске... Да что Тенедос! Галату бы
нынче не потерять!
И что он повестит дожу, какой отчет даст перед новым консулом, когда
его, засидевшегося тут на целых четыре срока, республика, наконец, отзовет
обратно?
Совет казначейства, попечительный и торговый комитеты вцепятся в него,
точно волки! Ему придется отвечать и за скорый суд (почасту к суду не
вызывали трижды, как надлежит, а попросту посылали исполнителей: привести
ответчика в управление!), и за дела собственного викария, и за то, что он не
ограничивал плату нотарию и писцам установленными суммами, что за пропуски
заседаний взыскивал с чиновников не полагающиеся двадцать пять аспров, а
гораздо более, что мирволил шкиперам приходящих судов в залоговых суммах
(какие залоги во время войны?!), что не всегда поручал писать доклады одному
секретарю, что в совете старейшин у него жители Кафы составляют не половину,
а три четверти состава и купцов в комитетах было больше, нежели дворян... А
из кого прикажете набирать магистраты, когда блокада держит по году
генуэзские корабли в проливах и когда надобно изо всех сил угождать местному
населению? Да ведь и сами синдики советовали ему поступать именно так! Но
эти советы нигде не записаны и не утверждены печатью республики!
С него спросят, и почему он держит двух лошадей вместо одной... И не
возьмут в толк, что Кафа не Генуя, что держать консулу тут одну верховую
лошадь просто смешно! Что и пятисот сонмов консульского жалованья не хватит,
ежели все "лишнее" нанимать и покупать самому, не залезая в городскую казну!
Что невозможно ограничивать чрезвычайные расходы пятьюстами аспров, когда
имеешь дело с Ордой, когда шестьдесят аспров стоит воз дров, когда сто
аспров уходит на ежемесячное содержание лошади, когда тощий петух на рынке,
и тот стоит шесть аспров! И попробуй тут подносить подарки хану, не истратив
более пятисот аспров! Подарки, стоимостью менее двадцати флоринов, -
убожество!
И за то, что он держит четвертого, русского, переводчика спросят с
него! А как без русского переводчика в Кафе? И за что только не спросят?!
Даже за то, что позволял, за плату, жечь огонь в харчевнях по вечерам,
после колокольного звона!
Джанноне дель Беско сидел в канцелярии консульства, уперев локти в стол
и глубоко запустив пальцы во взлохмаченные волосы, когда в полутемную
мрачную залу вступил служитель и повестил о прибытии Мамая. Он даже не враз
понял, о чем идет речь. Мамай? Почему Мамай?! Мамай - это было вчерашнее, от
него ведь уже отреклись! Все про него было решено на совете, с ним, почитай,
заочно уже расправились...
- Постой! Мамай?! - Джанноне дель Беско встал на ноги, обдернул камзол,
пригладил волосы, туже затянул кожаный пояс с подвешенными к нему ножнами
кинжала и кошельком. Так! Мамая совет Кафы, в лучших традициях, поручает
ему, и посмей он не исполнить решения совета! А ежели когда-нибудь,
где-нибудь... Отвечать будет он! Один он! Проклятие!
- Коня! - приказывает консул резко. - Вызвать трубача и стражу! И
немедленно собирать совет! Пусть оставят свои давильни! Немедленно
вооружайте воинов! Я сам еду к Мамаю! - Джанноне шагнул из-за стола, с
презрением, глянув на забытый налоговый реестр, который въедливо проверял
час назад, выискивая, что еще можно было бы обложить налогами. И где
скрупулезно перечислялось: "...С четырехколесного воза, маджары, с зеленью
надлежит брать семь аспров налога; с воза арбузов - десять, воза огурцов -
восемнадцать, а с баржи огурцов, сахара - сорок пять аспров; с воза дынь -
тридцать, с сахара каштанов - двадцать пять, а с монерия с каштанами - сорок
пять". Глаза еще бежали по строчкам: барка осетров... мясная лавка... барка
с устрицами... с продавца вина... с хлебника... с воза лука или капусты...
воз дров... воз стерлядей... маджара с виноградом... с молочницы: один аспр
за три месяца...
Все это разом утратило всякое значение, вытесненное единым жарким
вопросом: сколько высочайшая Республика Святого Георгия получит нынче с хана
Мамая?
Он вышел, вскочил в седло. В узости улицы увидел синдика Паоло Гаццано,
что, отчаянно работая удилами и острыми краями тяжелых дубовых стремян, гнал
своего коня, торопясь присоединиться к депутации, назначенной для встречи
разбитого повелителя Орды. Почти не ожидая Гаццано, лишь взглянув на
окруживших его конных оргузиев, дель Беско натянул удила. Конь понятливо
согнул шею и, встряхнув гривою, пошел ровною плывущею иноходью. Таких коней
не вдруг обретешь и в Орде! Знал консул, что для этой встречи никого
собирать не надобно, сами прискачут!
(Непочтительно подумалось: "Как вороны на падаль!") Даром, что "падаль"
была еще жива и совсем не догадывалась о своей близкой участи...
Вступая в шатер Мамая, Джанноне дель Беско почувствовал острый, по
ощущению схожий со вкусом сока граната, интерес к этому обреченному
властителю, и, пытаясь разглядеть в глубине шатра разбитого полководца, едва
не споткнулся о порог. Чуть насмешливо и печально подумалось, что за
подобную промашку еще недавно можно было в ханской ставке заплатить головой!
Мамай сидел на войлочных подушках и встретил консула мелким масляным
смехом. До того ни разу, кажется, Джанноне не слышал у Мамая такого
дробного, чуть угодливого, купеческого хихиканья - точно бы повелитель после
измены войска сам уменьшился и опростел. На мгновение даже и убивать его
расхотелось.
Точно так же, по-новому, с небывалою прежде угодливостью, кивал Мамай
спутникам консула, примчавшим на взмыленных конях и в сей миг в свою очередь
вступавшим в походный шатер свергнутого повелителя.
Они уселись. По знаку Джанноне слуги доставали пряники, яблоки, вишни,
виноград, изюм, миндаль и конфеты; поставили оплетенную бутыль темного
стекла с мальвазией, хлеб и сыр. Мамаевы рабы расставляли кожаные подносы с
вареною бараниной и мясом жеребенка.
Джанноне все с тем же непреходящим острым интересом старался понять
обреченного татарина и все не понимал, забывая о том, что тайное решение
городского магистрата Мамаю неведомо. А тот все сиял улыбками, все угощал,
любуя фрязина взором, повторял громко:
- Ты мне друг! Я тебе друг! Теперь помоги мне, а я тебя отблагодарю
после, увидишь! - Он сверлил консула сузившимся взором, и только тут в
глубине Мамаевых зрачков увидел Джанноне жесткий, настойчивый и недобрый
блеск. "Верит ли мне он?" - подумалось с тенью тревоги.
Но Мамай верил. Он только хотел узреть, не стали ли тут его презирать
после разгрома, не откачнутся ли фряги от него? (Иного представить себе он
не мог.) - Думаешь, я побит? - вопрошал Мамай, осушая очередной кубок. -
Судьба - это игра в кости! Тохтамыш перессорит с беками, огланы его
предадут! Я подыму буджакских татар, найму железных рыцарей и разобью
Тохтамыша!
- Рыцари стоят дорого! - с сомнением покачал головою Беско, силясь
понять татарина (неужто он до того доверчив?).
- Казна со мной! - гордо возразил Мамай. - Гляди! - Он приказывал
отмыкать сундуки с золотом, драгоценною рухлядью, сосудами, серебром.
Покачиваясь от выпитого вина, сам встал на кривоватые ноги, запуская
ладони, черпал горстями скатный жемчуг, пересыпал лалы и яхонты, любуясь их
светоносным разноцветьем.
- Гляди! - повторял. - Со мною можно иметь дело! Вот казна! Вот соболя,
бобры, куницы! Все тут! - Глубоко заглядывая в глаза фрязину, отмечая жадный
блеск при виде сокровищ, удоволенно кивал головой.
- Ты друг мне? Друг? - спрашивал, по-кошачьи мгновениями вспыхивая
что, верно, победа и он победитель, а не побежденный, как мнил и думал
доднесь. Князя уложили в шатре, напоили горячим. Теперь, когда самое
страшное осталось назади (Дмитрий жив, и не будет роковой при за престол!),
следовало озаботить себя судьбою раненых, навести разрушенные утром мосты
через Дон и похоронить трупы.
Вызвездило. Ветер утих. Ночь была задумчива и спокойна. Вот здесь,
кажется, здесь они с Дмитрием, что сейчас лежит и стонет в шатре, слушали
ночной голос тогда еще не потревоженной степи! На Непрядве тревожно кричали
лебеди. Выли волки. Волки подвывали и сейчас, пробегали кустами, подбираясь
к трупам. Боброк опустил взгляд вниз. Конь всхрапнул, поматывая мордой и
отступая. Крест-накрест, как свалились друг на друга, лежали убитые тут
русские воины. Какой-то светловолосый отрок, инок с крестом верно, шел,
поднявши крест, вместе с полками, да так и умер, сжимая святыню в руке, а у
него в ногах, размахнувши тяжелую длань и устремив отверстые глаза в небо,
свалился, точно в хмельном подпитии, ерник и драчун, один из первых кулачных
бойцов на Москве, не веровавший, по собственному признанию, ни в Бога, ни в
черта, в порванной на груди кольчуге, в рубахе красной, потемнелой от
засохшей крови. Боброк, кажется, даже и узнал мертвого - видел мельком в
кулачном бою на Москве-реке.
Теперь они лежали рядом, один и другой, добрыми друзьями, дети одного
народа, спасшие днесь, на поле бранном, свое грядущее бытие.
В ином месте нам уже приходило сказать, что судьба была вечно
несправедлива к рязанской земле. Но несправедливее всего оказались и судьба
и молва к Олегу Рязанскому, на шесть столетий ославленному пособником и
союзником Мамая. Клеймо, не снятое и доднесь.
Каждому, кто приходит в исторический музей или даже просто берет в руки
книгу, учебник истории, где приведена схема движения московских ратей к
Куликову полю, не может не броситься в глаза интересная подробность:
Олег с ратью (ежели допустить, что он был союзник Мамая!) стоял на
путях движения московского войска, чуть в стороне, и москвичи шли,
оборачиваясь к нему тылом. То есть Олег при желании мог и перенять обозы
Дмитрия и запереть все его войско, отрезав от Оки и от Москвы. Странное,
скажем прямо, отношение было у воевод московских к своему заклятому ворогу!
Сейчас добыты новые материалы, стало известно, что были тайные
переговоры, что Олег был союзником Москвы в этот момент, есть исследование,
восстанавливающее исчезнувшее рязанское летописание, выяснено, что слух о
"предательстве" Олега (его союзе с Мамаем!) был пущен уже в 1380-х годах, в
пору очередного резкого размирья с Рязанью, виновником коего был опять же
великий князь Дмитрий, а уже затем этот вымысел вошел в летописные своды,
стал переписываться от века к веку и обрел в результате многократного
повторения силу правды... Все это выяснено, но экскурсоводы и сейчас
повторяют слова о "предательстве" одного из героических и трагичных деятелей
русской истории.
Да! Олег не пришел и, скажем, даже и не мог прийти на помощь к своему
недругу (хотя и приходил не раз - вспомним рязанскую помочь во время
Ольгердова нахождения!). Литва была все-таки главным ворогом Рязани, и с
Литвою боролся Олег всю жизнь. Удачно и не очень - по-разному. И теперь
супротив него, готовясь присоединиться к Мамаю, тоже стояли литовские рати
князя Ягайлы. И Ягайло знал, что Олег ему враг. Так что не только затем,
чтобы перехитрить Мамая, свалив на того трудноту сражения, а себе оставив
преследование разбитого московита, простоял Ягайло не шевелясь в сорока
верстах от поля битвы. Они с Олегом уравновешивали друг друга, оба так и не
вступив в бой.
Иной, не Олег, мог бы и погордиться значительностью своего неучастия в
Куликовской битве, неучастия, остановившего Литву и позволившего Дмитрию
победить Мамая. Иной! Не Олег.
О том, что творится на Дону, ему доносили непрерывно. Князя Дмитрия он
тихо презирал, но в эту ночь, в эту ночь кануна Успения Богоматери, он
завидовал московиту! Никогда в жизни, будучи гениальным полководцем, не мог
он собрать такую великую рать! Ежели бы он мог! Хоть когда-нибудь мог!
Разве он повел бы полки вот так, кучею? О, он бы прежде измотал Мамая,
растер его силу по засечной черте, отбил обозы, отогнал стада, порушил
согласие беков ордынских (он же знает их всех, ведает, кому и сколько
надобно дать, чтобы не вмешивались в битву). Он бы и фрягов завел в болото и
поглядел, как они будут выдирать из грязи долгие ноги в чулках под дождем
смертоносных стрел!
И уже после, потом - всеми силами!.. Но никогда - ни прежде, ни теперь,
ни потом - не будет у него под началом подобной рати... Как знать, не
поворотило бы все по-иному, помоги он тогда Михайле Тверскому? Победила бы
Тверь... Ну а что Тверь?! Им, тверичам, тоже блазнит загородиться от Дикого
поля рязанскою силою!
В огромном, куда боле Московского, Рязанском княжестве все было зыбко,
валко, текуче. Единственный монастырь, где велось летописание, где хранились
книги и грамоты прежних лет, поместить приходило за Оку, на Солотчу, в
спокойное лесное левобережье. На всей прочей пространной рязанской земле не
было такого места, где временем не ходил бы враг - не татары, так литва, не
литва, так московиты... И не было у рязанских володетелей замысла того:
объединить всю Владимирскую Русь. Свое бы оборонить только! Да и не сидели
никогда на столе владимирском никто из рязанских князей! В прошлом была
слава Рязани! Потому и проиграла она в споре с Москвою.
Длится ночь. Дмитрий сейчас переходит Дон. Олег стоит не шевелясь,
словно сюда, к нему, может донести стоны и шум сражения. Взглядывает вверх,
на облака (светает!), видит призрачных воинов розовеющей зари, устремляющих
свой облачный бег туда, к Дону.
Боярин Кирей подходит с опасом к явно гневному князю своему.
- Ты что? - вопрошает Олег.
- Робяты ропщут! Даве Добрыня Кирьяныч с ратью без твово наказу ко
князю Митрию ушел... Дак потому... Удальцы наши в сумненьи, вишь! Татары
Москву разобьют и нас не помилуют!
Олег оборачивает огненный гневный взор.
- Скажи кметям, что татары сюда не дойдут! Что, коли Мамай разобьет
Дмитрия, я сам остановлю его на засечной черте! Что пока мы стоим тут,
Ягайло не посмеет двинуть полки! И только потому, что мы - здесь! И только
потому татары не зорят Рязанскую волость! Были бы мы там, они послали бы
комонных сюда, в зажитье! Понял? Внял? Иди! - Он отворачивается. За ним
стан, за ним испытанные воины, и они хотят драться. Но их мало! И никогда
ему, Олегу, не собрать такой ратной силы, какую повел этот щенок Дмитрий
умирать на Дону!
Светает. Сейчас, наверно, там начинается бой. Розовые облачные богатыри
текут прерывистой чередою туда, в чужую ордынскую сторону... Что сделает
Дмитрий, победивши Мамая? Обрушит свои полки на него? Снова, как после
Скорнишева, захватит Рязань? И все-таки он, Олег, не ударит ему в спину!
Никогда! Почему? Он срывает сосновую шишку, шелушит ее твердыми пальцами...
Никогда... Понимает ли это Дмитрий? Верно, все-таки понимает, раз повел
незаботно полки к Дону, заручившись не грамотою даже, а высказанным устно и
переданным через третьих лиц полусогласием. Да, но понимает ли Дмитрий
сейчас, когда он освободился от постоянной опеки и помощи владыки Алексия,
что значит само слово святое: русская земля?!
Известие о разгроме Мамая и разом о бегстве Ягайлы было получено к
вечеру. Олег молча, смуро выслушал то и это, кивнул, велел готовить коней на
утро для себя и дружины. (Встречать Дмитрия после победы он не хотел вовсе!)
Нимало не сомневаясь, предвидел и на сей раз очередную шкоду московского
соседа. (И совсем не удивил тому, когда победитель Мамая посажал в
оставленной им Рязани своих наместников, которых, впрочем, Олег вскоре
согнал без особого труда.) Содеяв все и все наказав, почуяв мгновенную
смертную усталь, забрался в шатер, велев не тревожить себя больше, рухнул в
кошмы и уснул безрадостным сном стороннего гостя на чужом богатом пиру. Не
ему слушать торжественные радостные колокольные звоны, не ему встречать
возвращающуюся с победой премного поредевшую рать. И скажет ли кто когда,
что в совершившемся нынче на Дону одолении на враги есть и его сторонняя
доля?
Рожденный в степи, рожден конным наездником. У древних скифов случалась
болезнь от долгой езды верхом, у татар такой болезни не было никогда.
Доскакав в сумасшедшей многодневной скачке до своих кочевий, Мамай не
дал себе и минуты отдыха. Он разослал во все концы гонцов с приказом всем,
кто может сидеть верхом, собираться к нему. Расчет (ежели это был расчет, а
не дикая нерассуждающая ярость) был верен. Дмитрий наверняка, воротив с
победою, распустит по домам усталых воев, и тогда нежданный набег на Москву
некому будет остановить. Одного не учел Мамай - усталости войска. В него
перестали верить уже там, на Дону, а он и о сю пору не ведал этого.
Не явились фряжские советники, что скакали ему всугон, уходя от плена,
и не знал, что те устремили не в ставку Мамая, а прямо в Кафу, и сейчас там,
в Кафе, заседает городской совет, решая, что делать далее. Ибо, что бы ни
совершалось с ними, упорные генуэзские мореходы, купцы и грабители, никогда
не соглашались признать себя побежденными. Не вышло одно - надобно тотчас
пробовать другое. Даже у республики Святого Марка не было такого неистового
упорства, потому и из Галаты, под Константинополем, выбить их ни императоры,
ни венецианцы никак не могли. Потому и здесь город за городом переходил в их
руки. Недавно пришел черед Судака, а теперь, потеряв на Дону цвет своего
войска, уцелевшие яростно спорили о том, погибнет ли Мамай и не пришла ли
пора потребовать у него назад те двенадцать селений, отобранных им у
республики еще в шестьдесят третьем году...
Но Мамай не ведал этого. И того не ведал, что за Волгою стоит Тохтамыш,
коему его беки велят восстанавливать вновь величие золотоордынского
престола, ибо в головах у степных повелителей Белой и Синей Орды тоже свои
фантомы, они тоже не желают понять, что время ушло. И ежели Мамай хотел
сравниться с Батыем, то они мечтают восстановить славу послебатыевых времен,
во главе не с выскочкой из рода Кыят-Юркин, враждебного Чингизидам, а с
законным наследником великого повелителя Вселенной. И от Тохтамыша требуют
теперь посадившие его на престол Урус-хана беки того, к чему Тохтамыш
неспособен - и будет неспособен всегда! Но беки ведут своего нового
повелителя, и выбора у Тохтамыша нет, уклониться нельзя. Неугодного хана в
степи попросту убивают.
Все дальнейшее произошло менее чем за полтора месяца, то есть почти
мгновенно. Мамай собрал новую рать, посадил на коней семидесятилетних
стариков и четырнадцатилетних мальчиков. Многие, впрочем, из разноплеменного
прежнего воинства к нему не пришли. Собрал уже к исходу сентября, проявив
невероятные даже для него быстроту и упорство. Но вести эти войска на
Дмитрия ему не пришлось. Как раз в эту пору Тохтамыш перешел Волгу.
Васька, неожиданно для себя вновь оказавшийся воином, глядел на осеннюю
громаду волжской воды не понимая сам, как они сумели это содеять.
Вниз по реке плыли сплошным хороводом, точно весенний лед, вязанки
камыша и хвороста. Татары хлопотливо освобождали от камышовых связок телеги
и арбы, которые только что, превращенные в плоты, одолевали реку. Васька сам
плыл, толкая перед собою камышовый плот, куда было сложено верхнее платье,
сапоги и оружие, сам волок за собою фыркающего коня, что сейчас, по-собачьи
встряхивая всем телом, освобождался от излишней влаги. И как же долго это
было! И как несла и крутила волжская вода! (А как он сам плыл украдом на
левый берег, спасаясь от плена, и колодка служила ему плотом?) Но сейчас
переправлялось громадное войско, и переправилось все, мало кто растерял
оружие, утонул или утопил коня! Он измерил на глаз долготу водного пути,
восхищенно покрутил головою. "На лодьях бы неделю возились, а так, плывом, в
один день!" - поразился вновь.
Татары сушились у костров, вываживали лошадей. Кто и гонял по песчаному
берегу, разогревая взмокшего жеребца. Осенняя вода тепла, а степные кони
неприхотливы, и все же...
Бурые и серые халаты воинов (мало у кого была бронь) заполнили весь
берег. Варились шурпа и конина. Котлы тоже плыли через Волгу, привязанные к
охапкам камыша, а вот овец не было, овечье стадо плывом не перевезешь.
Скот, особенно мелкий, надлежало добыть у противника. С мстительным
чувством удовлетворения завидел Васька назавтра отбитое стадо баранов и
какого-то татарина из Мамаевого иля с колодкой на шее. Поноси-ка, поноси и
ты теперь! Он не ведал еще, как совершится дело, но надея была, что Тохтамыш
победит. Иначе опять бежать! И куды? Или вновь на кафинский базар, а там на
галеру гребцом - ни свету, ни роздыху не видеть до гроба дней!
Тохтамыша он видел один раз. Смуглолицый молодой повелитель Орды
промчался в шелковом зеленом халате сверх чешуйчатой хорезмийской брони, в
мисюрке арабской работы и оглянул их, рядовых воинов, хищно раздувая ноздри.
Видно, еще не упился властью, не обык, не было ленивого превосходства и
надменной скуки в очах, что вернее всего, даже и в одежде простой, отличает
повелителя от простого людина.
Тохтамыш вел полки прямо на главный Мамаев юрт, широко развернув по
степи крылья своего войска и захватывая без разбору все встречающиеся стада
и кибитки. Ночами варили и жарили мясо, из утра двигались без передыху весь
день, только пересаживаясь с коня на коня.
"Отступит Мамай или даст бой?" - гадал Васька, не догадывая о том, что
готовилось в тиши тайных, с глазу на глаз, переговоров, о чем шептали беки и
для чего скакали ночью в опор ханские гонцы. Прояснело лишь на заре того
дня, когда вдали запоказывались ряды Мамаевых полков.
Протрубили сигнал к бою, однако никто не вынимал оружия, и полк
продолжал идти мелкою рысью, "на грунах", удерживая коней.
- Эй, Рахим, чего они?! - окликнул он по-татарски своего кунака, с
которым подружились еще за Волгой. Тот глянул с прищуром, поцокал, рукою
показал Ваське: саблю, мол, убери в ножны! Они уже ехали шагом, и Васька, у
которого перед ожидаемой сшибкою стало сухо во рту, не понимал ничего.
Ряды сблизились. И тут Мамаевы татары стали вдруг - все подряд -
спрыгивать с коней. Некоторые опускались на колени, клали перед собою на
землю оружие.
- Не будут драться! - сказал Рахим. - Законный хан - Тохтамыш!
Всего ждал Васька, только не этого! Не было боя. Без боя не стало
Мамаевого иля. Орда объединилась вновь.
Мамаю позволили уйти, его с нукерами не удержал никто. Ордынские беки
не захотели стать предателями. Мамай, бледный от страха и гнева, ускакал от
войска с немногою свитой верных ему и связанных родством и побратимством
людей. Забравши в юрте казну, золото и товары, устремил далее, в
спасительную Кафу, где надеялся пересидеть или податься на Запад, выжидая,
наконец, когда (он еще надеялся на возвращение!) тут перессорят друг с
другом и беки вновь созовут его на ордынский престол.
Он не видел, да и видеть не мог, невеликого фряжского посольства,
которое сблизилось с передовою Тохтамышевой заставою и, переговорив о
чем-то, двинулось дальше, прямо к шатрам нового повелителя Орды, теперь уже
не Золотой, а Большой. Иначе, узрев, долго бы думал Мамай, прежде чем
скакать в Кафу!
Осенний Крым! Теплый и терпкий, настоянный на пахучих травах воздух.
Дыхание моря... Скалистые кручи, и дорогая каменная корона крепостных
стен, ползущая вверх по горе - Кафа!
Остановили в садах за городом. Греки давили виноград. Мамаю, зная, что
ордынские мусульмане пьют, поднесли молодого вина. Мамай был весел и весело
ждал к себе старого своего знакомца, консула Джанноне дель Беско.
На время сбора винограда в Кафе запрещался даже суд и все прочие,
связанные с долгими заседаниями дела. (Просидевши день в канцелярии, можно
было потерять половину урожая!) В эти дни невозможно было собрать на совет
старейшин, ни даже синдиков, перед которыми обязан отчитываться консул, ни
управляющих финансами... Даже военные чины, даже надзиратели, музыканты и
личная охрана консула были заняты на виноградниках и давильнях. А тут уже
дошли вести о полном разгроме Мамая! А тут - опустошенная казна! И - как
быть с требованием: "чтобы консул не делал расходов, превышающих его
доходы"; чтобы "не отдавал на откуп соляных рудников и варниц"; "чтобы
шкиперы приходящих судов не принимали на борт беглых рабов"; "чтобы
чиновники, берущие взятки..." Тьфу! Да каждый приезжий и каждый избранный
чиновник - не важно, в совет старейшин, в комитеты, в торговую палату или
суд, не исключая и самих синдиков - только и мыслит, как бы нажиться на
прибыльной торговле с Ордой, на тайной продаже рабов и икры, наживаются даже
на найме солдат для охраны Кафы, Чембало и Солдайи! Уследи тут! И что
теперь, когда даром истрачена казна, когда погибли тысячи, когда еще неясен
итог переговоров с этим новым ханом Тохтамышем, который пожелает ли вернуть
Генуе захваченные Мамаем двенадцать селений?! А без того ему, Джанноне дель
Беско, консулу Кафы, явно не сносить головы, когда его отзовут и Республика
святого Георгия потребует отчета обо всем, что содеяно тут, и об истраченных
суммах, и о погубленных человеческих жизнях!
Теперь - но, увы, только теперь! - стало предельно ясно, что весь поход
был чистейшим безумием. Тем паче - ползут подлые слухи, раздуваемые греками,
что Пьеро Дориа давно уже погиб в сражении, и что вся генуэзская армия
сдалась венецианцам под Кьоджей, и что, следовательно, война с Республикой
Святого Марка безнадежно проиграна, а ничтожный Палеолог теперь усидит на
троне и судьба Тенедоса повисла на волоске... Да что Тенедос! Галату бы
нынче не потерять!
И что он повестит дожу, какой отчет даст перед новым консулом, когда
его, засидевшегося тут на целых четыре срока, республика, наконец, отзовет
обратно?
Совет казначейства, попечительный и торговый комитеты вцепятся в него,
точно волки! Ему придется отвечать и за скорый суд (почасту к суду не
вызывали трижды, как надлежит, а попросту посылали исполнителей: привести
ответчика в управление!), и за дела собственного викария, и за то, что он не
ограничивал плату нотарию и писцам установленными суммами, что за пропуски
заседаний взыскивал с чиновников не полагающиеся двадцать пять аспров, а
гораздо более, что мирволил шкиперам приходящих судов в залоговых суммах
(какие залоги во время войны?!), что не всегда поручал писать доклады одному
секретарю, что в совете старейшин у него жители Кафы составляют не половину,
а три четверти состава и купцов в комитетах было больше, нежели дворян... А
из кого прикажете набирать магистраты, когда блокада держит по году
генуэзские корабли в проливах и когда надобно изо всех сил угождать местному
населению? Да ведь и сами синдики советовали ему поступать именно так! Но
эти советы нигде не записаны и не утверждены печатью республики!
С него спросят, и почему он держит двух лошадей вместо одной... И не
возьмут в толк, что Кафа не Генуя, что держать консулу тут одну верховую
лошадь просто смешно! Что и пятисот сонмов консульского жалованья не хватит,
ежели все "лишнее" нанимать и покупать самому, не залезая в городскую казну!
Что невозможно ограничивать чрезвычайные расходы пятьюстами аспров, когда
имеешь дело с Ордой, когда шестьдесят аспров стоит воз дров, когда сто
аспров уходит на ежемесячное содержание лошади, когда тощий петух на рынке,
и тот стоит шесть аспров! И попробуй тут подносить подарки хану, не истратив
более пятисот аспров! Подарки, стоимостью менее двадцати флоринов, -
убожество!
И за то, что он держит четвертого, русского, переводчика спросят с
него! А как без русского переводчика в Кафе? И за что только не спросят?!
Даже за то, что позволял, за плату, жечь огонь в харчевнях по вечерам,
после колокольного звона!
Джанноне дель Беско сидел в канцелярии консульства, уперев локти в стол
и глубоко запустив пальцы во взлохмаченные волосы, когда в полутемную
мрачную залу вступил служитель и повестил о прибытии Мамая. Он даже не враз
понял, о чем идет речь. Мамай? Почему Мамай?! Мамай - это было вчерашнее, от
него ведь уже отреклись! Все про него было решено на совете, с ним, почитай,
заочно уже расправились...
- Постой! Мамай?! - Джанноне дель Беско встал на ноги, обдернул камзол,
пригладил волосы, туже затянул кожаный пояс с подвешенными к нему ножнами
кинжала и кошельком. Так! Мамая совет Кафы, в лучших традициях, поручает
ему, и посмей он не исполнить решения совета! А ежели когда-нибудь,
где-нибудь... Отвечать будет он! Один он! Проклятие!
- Коня! - приказывает консул резко. - Вызвать трубача и стражу! И
немедленно собирать совет! Пусть оставят свои давильни! Немедленно
вооружайте воинов! Я сам еду к Мамаю! - Джанноне шагнул из-за стола, с
презрением, глянув на забытый налоговый реестр, который въедливо проверял
час назад, выискивая, что еще можно было бы обложить налогами. И где
скрупулезно перечислялось: "...С четырехколесного воза, маджары, с зеленью
надлежит брать семь аспров налога; с воза арбузов - десять, воза огурцов -
восемнадцать, а с баржи огурцов, сахара - сорок пять аспров; с воза дынь -
тридцать, с сахара каштанов - двадцать пять, а с монерия с каштанами - сорок
пять". Глаза еще бежали по строчкам: барка осетров... мясная лавка... барка
с устрицами... с продавца вина... с хлебника... с воза лука или капусты...
воз дров... воз стерлядей... маджара с виноградом... с молочницы: один аспр
за три месяца...
Все это разом утратило всякое значение, вытесненное единым жарким
вопросом: сколько высочайшая Республика Святого Георгия получит нынче с хана
Мамая?
Он вышел, вскочил в седло. В узости улицы увидел синдика Паоло Гаццано,
что, отчаянно работая удилами и острыми краями тяжелых дубовых стремян, гнал
своего коня, торопясь присоединиться к депутации, назначенной для встречи
разбитого повелителя Орды. Почти не ожидая Гаццано, лишь взглянув на
окруживших его конных оргузиев, дель Беско натянул удила. Конь понятливо
согнул шею и, встряхнув гривою, пошел ровною плывущею иноходью. Таких коней
не вдруг обретешь и в Орде! Знал консул, что для этой встречи никого
собирать не надобно, сами прискачут!
(Непочтительно подумалось: "Как вороны на падаль!") Даром, что "падаль"
была еще жива и совсем не догадывалась о своей близкой участи...
Вступая в шатер Мамая, Джанноне дель Беско почувствовал острый, по
ощущению схожий со вкусом сока граната, интерес к этому обреченному
властителю, и, пытаясь разглядеть в глубине шатра разбитого полководца, едва
не споткнулся о порог. Чуть насмешливо и печально подумалось, что за
подобную промашку еще недавно можно было в ханской ставке заплатить головой!
Мамай сидел на войлочных подушках и встретил консула мелким масляным
смехом. До того ни разу, кажется, Джанноне не слышал у Мамая такого
дробного, чуть угодливого, купеческого хихиканья - точно бы повелитель после
измены войска сам уменьшился и опростел. На мгновение даже и убивать его
расхотелось.
Точно так же, по-новому, с небывалою прежде угодливостью, кивал Мамай
спутникам консула, примчавшим на взмыленных конях и в сей миг в свою очередь
вступавшим в походный шатер свергнутого повелителя.
Они уселись. По знаку Джанноне слуги доставали пряники, яблоки, вишни,
виноград, изюм, миндаль и конфеты; поставили оплетенную бутыль темного
стекла с мальвазией, хлеб и сыр. Мамаевы рабы расставляли кожаные подносы с
вареною бараниной и мясом жеребенка.
Джанноне все с тем же непреходящим острым интересом старался понять
обреченного татарина и все не понимал, забывая о том, что тайное решение
городского магистрата Мамаю неведомо. А тот все сиял улыбками, все угощал,
любуя фрязина взором, повторял громко:
- Ты мне друг! Я тебе друг! Теперь помоги мне, а я тебя отблагодарю
после, увидишь! - Он сверлил консула сузившимся взором, и только тут в
глубине Мамаевых зрачков увидел Джанноне жесткий, настойчивый и недобрый
блеск. "Верит ли мне он?" - подумалось с тенью тревоги.
Но Мамай верил. Он только хотел узреть, не стали ли тут его презирать
после разгрома, не откачнутся ли фряги от него? (Иного представить себе он
не мог.) - Думаешь, я побит? - вопрошал Мамай, осушая очередной кубок. -
Судьба - это игра в кости! Тохтамыш перессорит с беками, огланы его
предадут! Я подыму буджакских татар, найму железных рыцарей и разобью
Тохтамыша!
- Рыцари стоят дорого! - с сомнением покачал головою Беско, силясь
понять татарина (неужто он до того доверчив?).
- Казна со мной! - гордо возразил Мамай. - Гляди! - Он приказывал
отмыкать сундуки с золотом, драгоценною рухлядью, сосудами, серебром.
Покачиваясь от выпитого вина, сам встал на кривоватые ноги, запуская
ладони, черпал горстями скатный жемчуг, пересыпал лалы и яхонты, любуясь их
светоносным разноцветьем.
- Гляди! - повторял. - Со мною можно иметь дело! Вот казна! Вот соболя,
бобры, куницы! Все тут! - Глубоко заглядывая в глаза фрязину, отмечая жадный
блеск при виде сокровищ, удоволенно кивал головой.
- Ты друг мне? Друг? - спрашивал, по-кошачьи мгновениями вспыхивая