Страница:
дочери с шитой золотом девичьей повязкою в волосах.
Она повела плечами:
- Не ведаю, батюшка!
- Этот мальчик, - строго пояснил отец, - наследник московского
престола! А мы покамест беглецы и заложники великого князя Ягайлы. - Круглое
лицо Витовта стало на миг мрачным и даже жестким. Он и на мгновение не мог
допустить, чтобы его положение оставалось таким, как нынче.
А русичи, кое-как добравшиеся, поддерживая друг друга, наконец, до
Вавеля, тут только разделись. Кмети пошли спать в людскую, где с трудом
выискали место на попонах, среди густо храпящих спутников своих, и, в свою
очередь, провалились в сон, а Данило Феофаныч заводил княжича в горний
покой, раздевал, укладывал, выслушивая, как тот неразборчиво сказывал
что-то, хихикал и, уже под самый конец, ясно вымолвив: "А она красивая!" -
тотчас и сразу заснул.
Покачал головою Данило, осенил лоб крестным знамением. Женились на
литвинках московские князья, и не раз, но тут... Затеет ведь Витовт новую
прю с братцем своим! Беспременно затеет! Видать по поваде! А мы? В союзники
к нему? А инако-то глянуть, быть может, и стоит иметь союз с супротивником
Ягайлы? И не придумаешь враз!
Он долго молился, стоя на коленях. Потом тоже улегся спать, покряхтел,
устраиваясь. "Завтрашний день будет труден!" - подумал про себя, засыпая.
Утро началось высоким серебряным звуком трубы во дворе замка.
Заспавшиеся русичи торопливо умывались. Отворачиваясь друг от друга, -
соромно, да куда тут выйдешь! - пользовались ночною посудиной. Скоро вошел
холоп и, ко всеобщему облегчению, натужась, понес, полную, выплеснуть со
стены вниз.
Бояре и княжич одевались в лучшее свое платье, хотя, какие уж тут
сохранились наряды после страшного бегства из Орды! Застегивали пояса,
расчесывали кудри и бороды костяными гребнями. Скоро явившийся посланец
Витовта повел их по лестнице вниз. Иван Федоров с прочими уже были в седлах.
Подъехал, протиснувшись сквозь толпу комонных, Витовт. Прокричал (гомон
стоял, как на торжище):
- Анна велела передать! Ее дар! - И с этими словами накинул на плечи
Василия роскошный охабень, крытый переливчатым шелком. Василий было открыл
рот сказать: "нет", но Витовт, заговорщицки подмигнув, проговорил
вполголоса:
- Соня сама перешивала пуговицы для тебя! - А затем, отстранясь,
громко:
- Вечером прошу всех ко мне на гостеванье!
И уж тут отказаться стало соромно, и Василий, сведя брови, затрудненно
кивнул литовскому князю, благодаря за подарок. Но Витовт, обезоруживающе
улыбнувшись, как бы и вовсе отстраняясь, отверг:
- Не меня! Не меня!
Далее говорить уже не удалось. Густою пестрою кавалькадою гости начали
покидать замковый двор.
Иван Федоров то и дело встряхивал головой, думая расправиться так со
вчерашним хмелем. От морозного воздуха слегка кружилась голова. Он скоро
устал вслушиваться в малопонятную польскую речь и совсем непонятную немецкую
и только следил, как бы не отстать от господ и не растерять спутников. Когда
выехали из ворот замка, зрелище захватило его целиком.
Разубранные кони, штандарты, павлиньи и страусовые перья на золоченых
шлемах, причудливо изукрашенных, с какими-то гребнями, не то крыльями в
навершии. Алые жупаны знати, алые мантии духовных лиц, оглушительный рев
труб, толпы народа, клики и гудящий, вибрирующий зык католических колоколов,
запертых в узорных каменных башнях костелов. Полчаса назад он еще думал во
время коронации остаться на улице, теперь же ему отчаянно захотелось попасть
внутрь, поглядеть вблизи на эту незнакомую красоту, пусть и католическую.
Данило ли узрел отчаянный взгляд кметя, княжич ли Василий озаботил себя тем,
но Ивана бояре позвали с собою внутрь собора.
Вновь случившийся рядом Витовт протащил русичей к какому-то возвышению
у одного из столпов, откуда хорошо был виден помост с тронными креслами
Ягайлы и Ядвиги, и исчез. Началась служба.
Иван то взглядывал вверх, туда, где сурово и грозно смыкались ребристые
своды и куда уходило стройное пение на незнакомой ему латыни, то
приглядывался к разодетой толпе, к монахам францисканского ордена, к
синклитикам в высоких тиарах - все было так непохоже на русское
богослужение, облитое золотом древней Византии! И уже когда шляхтичи
обнажили оружие, понял. Это была рыцарская религия, это был рыцарский обряд,
это была воинственная мораль Запада, требующая насильственного крещения
"иноверных" и воинских подвигов во славу Христа. Подумавши так, вспомнил
изографа, с коим сидел у костра в канун сражения на Дону, и вдруг ощутил всю
безмерность отстояния папского Рима от православной Руси. Не будет этого у
нас, и быть не должно! Ни виселиц во дворе замка, ни пышных рыцарских
турниров, ни гербов, ни спеси, ни гордости, ибо наши люди идут умирать за
Родину, именно умирать, надевая чистые рубахи, а совсем не за воинской
славою... И только так, только по-нашему и возможно побеждать скопища
кочевников, накатывающиеся на Русь раз за разом из просторов Дикого поля! А
красиво было! И это, при чтении Евангелия, обнаженное оружие шляхты, -
красиво! И эти пестрые штаны, и золото снятых перед самою церковью шлемов, и
штандарты, гербы, попоны, и перья на шлемах, на мордах коней - красиво! И
так захотелось вдруг, чтобы это расписное и раззолоченное воинство вышло в
степь, и услышало, как гудит земля под тысячами копыт татарской конницы...
Устоят? Ой ли! Но и те, степные богатуры, замогут ли прийти в эту тесноту
башен, замков и каменных улиц, в эти горные перевалы и разливы рек? Не
выдержавши, он пробормотал вполголоса; "Этих бы на Дон!" Данило Феофаныч
повел глазом, значительно поднял бровь, медленно кивнул головой.
Соседи-поляки недовольно заоглядывались на Ивана, и он вовремя прикусил
язык.
В церкви повисла звенящая тишина. Ягайло, поднявшись с трона, медленно,
отчетисто, по-русски приносил клятву: крестить Литву, исполнить все условия
Краковского договора. Толмачи тотчас повторяли слова литовского великого
князя по-польски, по-немецки и по-латыни. Шляхтичи зашевелились, легким
шумом одобряя слова литовского великого князя.
Ягайлу подвели к алтарю. Массивно-торжественный Бодзанта поднял с
алтаря засверкавшую всеми гранями своими корону. Ягайло опустился на одно
колено и склонил голову.
Ядвига с трона, не шевелясь, наблюдала за обрядом, почти не
правдоподобная в своих струящихся шелках: в блеске короны и игольчато
окружившем ее белое, почти неживое прекрасное лицо воротнике, чем-то
напоминавшем позднейшую испанскую моду. И вот он подымается по ступеням!
Уже в короне. Езус Христос, аве Мария! Ведь он улыбается, криво, пускай
неуверенно, но он улыбается своим длинным лицом! Хозяин! Ее господин с этого
дня! С легкою дрожью плененной птицы Ядвига бросила взор туда, где, в толпе
дам, замерла мать литовского короля, Ульяния, и неотрывно смотрит теперь на
торжество своего сына... Господи! Дай силы выстоять! Дай силы принять все и
не сойти с ума!
Ягайло садится рядом с нею на трон. Он, кажется, стал даже ростом выше,
и, действительно, в короне, усыпанной самоцветами, его лицо, лицо
"литовского простака", приобрело недостававшую ему важность... Так ли прост,
как говорят, этот литвин, нынешний польский король, Владислав-Ягайло?
...В день, когда это происходит, отвергнутый Вильгельм въезжал в ворота
Вены. Они никогда больше не встречались с Ядвигою, о чем позже врал Гневош
из Далевиц, и горестное прощальное письмо ее к своему нареченному было,
действительно, последним.
После многочасового церковного бдения едва ли не у всех московитов было
одно лишь желание: добраться до лавки и до стола со снедью. Однако Витовт и
тут упредил их желания, заворотивши всю кавалькаду русичей к себе на пир.
Приглашение было принято тем с большею охотой, что русичи, проглотив утром
натощак по кусочку прежде освященных даров, до сих пор еще ничего не ели.
Данило Феофаныч, когда расстались с занедужившим батюшкою, почел нужным
захватить с собою освященные просфоры: невесть, найдется ли еще православный
священник в этой басурманской стране!
Скоро с шумом, гомоном, смехом - измаялись, кто в соборе, кто снаружи,
ожидаючи, - ввалились в немецкое жило. Прихожая сразу наполнилась шумом и
гомоном. Как-то не заметилось малое количество прислуги и отсутствие иных
гостей. Витовт явно, принимая русичей, не хотел лишней огласки. Сели за два
стола: бояре и княжич с Витовтом, его супругою и дочерью за один, прочие -
за второй, впрочем, столь же изобильно уставленный печеной и вареною снедью.
Кабан, уха, разварная рыба, сочиво, каши и пироги в сопровождении пива и
твореного меду (было, впрочем, и фряжское вино, но - на боярском столе).
Русичи въелись. Первые полчаса за столом царило сосредоточенное
молчание. Там уже начинали отваливать от чаш и тарелей, отирать кто платом,
кто рукавом взопревшие лица, чаще прикладывались к меду, затеивался
разговор. Приглашенные Витовтом литвины-музыканты завели веселую.
Прислушавшись к вроде бы схожему напеву струн, Остей решительно вылез из-за
стола. Перемигнувшись, Данилов стремянный взял домру из рук одного из
литвинов, перебрал струны. Литвины, недолго послушав, пристроились к нему и
- грянули. Остей пошел мелкою выступкой, потом ахнул, молодецки ударив
каблуками в пол, пошел вприсядку да кругом, так что полы кафтана разлетались
по сторонам. Из-за столов полезли прочие.
Остей, с низким поклоном, вызвал на пляс княгиню Анну. Та, не чинясь,
пошла - поплыла по горнице, взмахивая долгими рукавами, а Остей, отступая,
шел перед ней заковыристою присядкою, то вертелся волчком, то взлетал, и
кончил тем, что вскочил на стол и ловко прошелся меж блюд со снедью в своих
береженых, почитай, тут только и надеванных впервые, с загнутыми носами,
зеленых тимовых, изузоренных разноличными шелками и жемчугом, с красными
каблуками сапогах. Не пролив и не разбивши никоторой посудины, соколом
спорхнул со стола на пол, пальцами коснувшись половиц, закружился вихрем, и
уже под общий одобрительный шум остоялся, поклонясь хозяйке в пояс, и,
отирая платом чело, повалился на лавку. Тут уж - хочешь не хочешь - пришло
вылезать и другим. Прошелся Иван, на пару с Тимохой, и наконец, решительно
отмотнув головою, вылез сам княжич Василий, вызвал Соню.
Девушка выплыла, с гордым прищуром взглядывая на русского княжича. Иван
перепугался даже, но Василий тут не ударил лицом в грязь. Не пытаясь
переплясать Остея, прошел дробною мужскою выступкой, взглядывая в глаза
княжне, откачнулся, легко перешел вприсядку и вдруг, почти опрокидываясь на
спину, изобразил выученную им в Орде монгольскую лежачую пляску, удививши
умением своим и княжну, и литвинов-музыкантов.
Наплясавшись, пели. Пели сами, слушали литовское пение. Снова пили, ели
сладкое печенье, дивились конфетам, однако, распробовав, одобрили и эту
иноземную снедь. Разгоряченные вином, почти позабыв о сословных различиях,
обнимались и спорили, возвращаясь к виденному в соборе.
- Ты, князь, хоша до нас и добр, а тоже веру православную сменил,
гляди-ко! Ну, добро, Ягайло, он уж теперь польский король! А тоже ноне
почнет Литву крестить, а православных-то как же? Перекрещивать али утеснять?
О наших речи не было, баешь? Поведут речь! Однояк, другояк, а почнут и наших
нудить в ихнюю латынскую веру! Помысли, князь! Подумай умом! Путем помысли!
Витовт слушал, слегка досадуя: и эти тоже! Сами-то, почитай, в плену,
из Орды ушли убегом, в Константинополе черт те что, император под турками, а
они тоже - "вера!" Да пущай папа с католиками примет правую веру, дак и я не
умедлю тем часом! Но не говорил ничего. Не затем звал и не того чаял.
Сам краем глаза наблюдал "молодых", как окрестил уже Василия с Соней.
Кажись, обратала молодца! Эвон, как дружно сидят и воркуют промежду
собой!
В углу боярин Андрей, решая вечный философский спор, толковал Остею:
- Что почесть лучшим? Скажем, нравится тебе жупан или там кунтуш! Ты
уже летник или охабень почтешь худшими. Штаны вон цветные - срамота! А им
красиво кажет! Ты себе камянны хоромы выстроишь? Нет! Загинешь ты в каменных
хоромах, от одной сырости той, у нас-то, на Руси!
- А тут и не сыро, бают, тепло у их!
- То-то, што тепло!
Разгоряченный хмелем оружничий кричал за соседним столом:
- У нас богатый людин жертвует на церковь, а не засевает поле золотыми!
А хошь и серебром! Да, тоже есь! Да, всяки есь людие! А токмо никто у нас
мотовство в добродетель еще не возвел и не бает, што по-Божьи деет, егда
народное добро тратит на утехи плотские! У нас боярин чем богат? Оружием!
Коньми, кметями - то все для ради обороны родной земли надобно! Ну, в
праздники наденет дорогой охабень, дак и смерд, поди, вона, женка иная: в
жемчугах и парче, боярыне не уступит! А все одно: крошки со стола - в рот!
Куска хлеба не кинем наземь! А ежели когда с нами такое содеет - пропадем!
Казначей с несколькими кметями обсели Александра Минича, тут шел
разговор о воспитании:
- Нет, ты посуди сам! Ежели у их отрока малого из шляхетского роду за
рубеж, ко франкам там, тевтонам али фрягам отошлют, и он в ихнем знатном
доме пажом, слугою, по-нашему, несколько летов прослужит, а после
оруженосцем у рыцаря тово, еще летов семь - десять, дак и речь родную
забудет, поди! Уже не станет и знать, как в родимой-то Польше еговые смерды
живут! А после цепь золотую на шею взденет, ежели стал рыцарем, да золотыми
поля будет засевать али там, по посольскому делу, драгие камни с платья
терять понарошку: подбирайте, мол! Видели мы, как ихние простые паненки-то
живут, серебра и того нету в доме! Коли б знатный...
- У нас...
- Ты погоди, у нас! И у нас большие бояра в золоте да в самоцветах, дак
за рубеж нейдет богачество то, у себя и остаетси! А тут он, положим, где
"теряет" драгие камни-то? В Риме! Где золотом сорит? В Париже там, в Неаполе
али в каких немецких градах! Богачество-то и утекат из страны! И знать ихня,
коли там воспитана, своих-то не больно и любит! По то они и немецкого короля
держали! Ну, не немецкого, угорского, фряжского, скажем - одна суть! Уж
набольший-то в государстви должон быти из своих! Ему землю боронить, смердов
пасти, штоб не истерялись вконец, а не золотом сорить по Парижам! Нет, ты с
нами посиди, наших щей поешь, тогда и мы тебя полюбим!
- Ягайлу-то, однако, утеснили в правах!
- Дак и добро? Для кого добро? Для той же великой шляхты! А для
государства должон быти единый глава. Скажет - сполняй! Иначе земле разор!
Досыти навидались, как князья резались у нас, а татары пришли, и где те
прегордые вельможи? Как тараканы попрятались по щелям! У их тут не понять
што, а нам без сильной власти нельзя никак! Без того мигом у нас не те, дак
другие и землю отберут! Дань данью, а там и последних животов лишиться
придет!
- Владыки Алексия нету, Митрий-князь без ево...
- А што князь Митрий? Обиходлив, прост, хозяин! Я князя нашего, как
тебя, не по раз зрел и баял с им однова... Простой! И в деле строг! Ето уж
князю надобно, не то и мы враз на шею сядем! Нет, наша жисть не в пример
лучше ихней! И попы у их, почто безбрачны? Токмо веселых женок около себя
плодят! Един соблазн!
- Ну, ты всех-то...
- А што, хошь и не всех! Плоть-то, она всяко своего просит!
Витовт слушал, не прерывая. Упрямцы эти русичи! Ничего не понимают и
понять не хотят. Теперь спор завели о вере, чья лучше. Орденские рыцари вот
уже второй век доказывают превосходство своей веры мечами! Не будешь
сильным, не станут и слушать тебя, будь хоть четырежды прав!
А за столом в это время в самом деле затеялся спор о вере.
Сотрапезники, по-русски, вполпьяна, сбиваясь с мысли и гневая, уже
орали, мало слушая друг друга, и хорошо, что предусмотрительный Витовт не
пригласил поляков или кого из литовских князей!
Поминали и Папу римского, и опять виселицы во дворах панов, и то, что,
попав под Польшу, Червонная Русь испытает досыти лиха, и про прежние
утеснения православных, кто-то вспомнил даже Магнусов крестовый поход,
досталось и грекам, василевсу, что согласил на унию, всем прочим, что
предали Кантакузина, а теперь сами лижут сапоги туркам... И что расстройство
дел в русской митрополии от греков, и что латиняне предали заветы Христа, -
словом, досыти было говорено верного и неверного.
Сам Данило Феофаныч, когда завели о церковных делах, возвысил голос,
сказавши веско:
- Числят себя наместниками Святого Петра, а Петр в Риме и не был вовсе!
Евсевий путает, пишет с чужих слов, да не в том суть! А в том, как уж сам
Христос отвергся земного царства, рек: "Отойди от меня, Сатана!" - так тому
и быть надлежит! Соборно штоб! Как у нас, в православии! А папа ихний
похотел быти царем земным, заместившим царя небесного! Отселе и ереси, и
соблазн, и черные мессы, и всякая иная неподобь! По то и умствуют, и тот,
небесный, мир строют по образцу мира земного. Опять соблазн! Владыко Алексий
говорил не единожды, что ежели отвергают себя от духовного приятия Бога, не
ищут обожения и света Фаворского бегут, яко Варлаам в споре с Акиндином и
Паламою, то и остается умственность, кою и от Лукавого возможно принять!
Возвысили власть земную и отверглись небесного озарения! Кто скажет, не сам
ли Сатана подсказывает им сии умствования, не озаренные светом Фавора? В
церкви Божьей нет ни больших, ни малых. Они же даже Триединого разделили,
противопоставивши сына отцу! И всех людинов такожде, поряду! Даже и в
причастии тела Христова не равны суть у их миряне с духовными. А не единые
ли дети нашего Небесного Отца? И какая иная проистечет из сего неподобь?
Умствуя, возможно и Господа отринуть, и возгордиться паче Господа самого!
Поставив и объявив смертного Папу наместником Божиим на земле, содеяли они
первый шаг к неверию! И ныне, с умалением греческой церкви, нам, русичам,
надлежит сохранить и пронести в чистоте и смирении веры истинные заветы
Христа! На нас смотрит Господь и от нас ждет подвигов духовных!
За столами загалдели разом:
- Все одно от нас!
- Согрешая, погибнем!
- Тохтамыш и не взял бы Москвы!
- А Литва?
- А ты, Витовт? Тебе ить жить с православными, католики тебя погубят!
Подумай!
- Покайся, тово!
- И еще спросить: от Бога ли али от дьявола нынешнее латынское крещение
Литвы? Литва, почитай, православная! Русичи - все, а и литвинов половина
никак!
- Мало нас...
- Не в силе Бог, а в правде! С верою всегда побеждала святая Русь! На
Дону стояли с верою и выстояли! А Москву от безверия сдали!
- Проще рещи: от пиянства!
- И оно от безверия! Татары под городом, дак ты не пей, тово, а молись!
Сказано дедами: верного за грех сугубо накажет Господь!
- А на Пьяне как створилось?
И опять возвысил глас старый Данило:
- Не религию, а свою земную власть тщатся утвердить католики ныне в
православных землях! И с тем не Господу служат они, а Сатане!
После сих сказанных слов шум и гам поднялись страшные. Кричали русичи,
кричали литвины... Один лишь Василий, уединясь с Софьей Витовтовной, не
принимал участия в богословском споре. Меж ними теперь шла иная беседа - из
улыбок и междометий, рассеянных слов и вздохов, нечаянных касании рук и
жаркого дыхания подступающей бури чувств, которая уже охватывала Василия и
понемногу начинала затягивать литовскую княжну.
- А ты бы смог переменить веру на римскую? - спрашивала она, вскинув
бровь.
Василий раздул ноздри, гордо отмотнул головой, встряхнувши кудрями:
- Я князь православной страны! - вымолвил, на миг забыв даже про свою
влюбленность в Софью. - Веру не меняют, как и Родину! - И смолк.
Ягайло нынче переменил и то, и другое, а ее батюшка, Витовт, крестился
в третий раз и как раз в римскую веру. Он подозрительно глянул на девушку.
Она, сверкнувши взором, уже хотела было спросить: "А ради меня?!" - и
прикусила язык. Поняла, что он ответит ей и что воспоследует затем. Софья
была хорошей ученицей своего родителя! Вместо того, коснувшись пальчиками
его руки, сказала:
- Прости, княжич! Не помыслила путем!
Он посопел, сдвинув брови, не ведая, гневать ли ему далее. Но Софья и
тут поняла и, щадя самолюбие Василия, перевела речь, вопросив о королеве:
согласен ли он, что Ядвига красавица, каких поискать?
- В соборе на троне сидела словно каменная. Ни в губах крови! -
отмолвил он и, поднявши взор, решась, словно в воду, домолвил:
- Ты милей!
Оба замолкли, держась за руки. Анна со значением глянула на дочерь и
мужа, внимательноглазый Витовт склонил голову: мол, все идет, как должно,
жена!
А за столом все еще спорили, потом вновь запели хором.
Ежели даже Ягайло порешит удержать у себя Василия, - прикидывал меж тем
Витовт. - Да нет! У князя Дмитрия это не единственный сын! Овчинка выделки
не стоит... Ну, а тогда... Соню, конечно, надобно будет крестить в
православие, тут и слова нет... Нет, не решится Ягайло на таковую пакость!
Да и не до того ему нынче!
Скоро, однако, Витовту пришлось узнать, что двоюродному брату очень и
очень "до того".
Вечером, проводив наконец русичей, он сидел порядком-таки опустошенный,
мрачно глядя перед собой. На миг все его затеи показались Витовту бессильным
метанием перед властью иной, давящей и подавляющей силы, и он позавидовал
этим русичам, так несомненно уверенным в превосходстве себя самих и своей
веры над всем этим каменным и пышным великолепием католического Запада...
Соня вошла неслышная, потерлась щекой о его руку.
- Ну как? - спросил, чтобы только спросить.
- Сегодня московский княжич показал княжеский норов! - возразила
княжна. - Когда я спросила, не переменит ли веру, надулся как индюк! Вера,
мол, одна, как родина, и ее не меняют! Едва меня не оттолкнул...
- По нраву тебе московит? - вопросил. Хотел сказать "по люби", да не
повернулся язык. Дочь промолчала, поглядев затуманенным взглядом куда-то
вдаль.
- Еще не знаю! - отмолвила после долгого раздумья. Витовт молча привлек
дочь к себе. Любил ее, иногда, чувствовал, паче, чем сыновей, из которых
пока еще не ведал, что получится. Слишком просты, бесхитростны были оба!
Высказал задумчиво:
- Лишь бы он тебя полюбил! (Такого вот сыновьям не скажешь, а Соня -
поймет!) Дочь продолжала ласкаться к отцу как кошка, покусывая ему пальцы.
- Я тебя люблю!
У Витовта дрогнули губы, рука невольно прошлась по затылку и плечам
дочери. Внизу убирали остатки пиршества, отмывали полы и лавки, слышно было,
как Анна распоряжается слугами.
Нравились ему высокие, с резными спинками, немецкие стулья, нравились
даже такие вот, низкие, под кровлей, с окошком, сделанным в самой кровле,
верхние горенки в немецких домах! Как досадно, что не его пригласили паны на
польский трон! А Анна? Дети? А! - отмахнулся мысленно. - Все можно бы было
устроить... Удастся ли хотя теперь выпихнуть дорогого братца вон из Литвы? С
московскою помочью, возможно, и удастся! Хотя бы Троки, город и замок отцов,
получить!
Русичи чем-то напомнили ему дом, Вильну, своих литвинов...
Вешают! Да, вешают! А в Литве он и не вешает даже, приказывает вешаться
и - исполняют! Князев суд... Баловство одно у их, на Руси! Смерды с
господами за одним столом... Спорят о вере! У католиков не поспоришь!
И готические уходящие ввысь своды, каменные ребра арок, пучки колонн
нравились ему! И рыцарские замки нравились! Там у них, у рыцарей, в
Мариенвердене, слишком остро ощущал он свою недостаточность. Отсюда были и
варварская роскошь одежд, и причудливые вызолоченные доспехи, и щедрость,
подчас превосходящая всякую меру, щедрость в голодающей, разоренной
ежегодными набегами немцев Литве... Витовт был в душе западник, это и
погубило впоследствии все его дело.
Буйство русичей (так называла этот пир и ведшиеся на нем разговоры
стоустая сплетня) каким-то образом стало широко известно уже на другой день.
О том шептались за спинами ничего не подозревавших московитов, многие из
которых, проспавшись, уже и не помнили толком, о чем шла речь.
Об том судили и рядили во дворце и особенно в монастырях и церкви. Даже
в секретный разговор сановного гостя францисканского аббатства с
архиепископом гнезненским, разговор, собственно говоря, посвященный другим
вопросам, вклинилась "русская тема", как об этом можно было узнать из
отрывков беседы приезжего гостя с польским архипастырем.
Прогуливаясь по галерее, высокий, мощного сложения Бодзанта наклонялся,
начиная семенить, приникал ухом, дабы не пропустить негромких слов спутника
своего, просто и даже бедно облаченного, в сандалиях на босу ногу, с сухим
востроносым лицом, прочерченным твердыми морщинами, лицом человека,
уверенного в себе и, паче того, преданного идее до растворения своего "я" в
категориях долженствования. Под каменными сводами монастыря в этот час было
пустынно, но и невзирая на то, сухощавый прелат говорил нарочито негромко,
ибо беседа не предназначалась ни для чьих посторонних ушей.
- ...Католическая церковь больна, серьезно больна! - говорил незнакомый
нам приезжий минорит. - Немыслимое наличие двух пап, вносящее соблазн в
сердца черни, роскошь епископов, увы, и ваша, святой отец, излишняя, скажем
так, забота о земном и суетном, все это, да! Да! Ведомо и разорение ваших
поместий нищею шляхтой, и прочее, в чем выразилось непочтение к сану
архиепископа гнезненского, верховного архипастыря Польши, прискорбное
непочтение!
Увы, и похождения покойного Завиши, соблазнительные тем более, что сей
был близким поверенным старой королевы Елизаветы. Да! Да! Знаю и это!
Николай из Оссолина мертв, и с него уже не спросить! Но кто заставил
Она повела плечами:
- Не ведаю, батюшка!
- Этот мальчик, - строго пояснил отец, - наследник московского
престола! А мы покамест беглецы и заложники великого князя Ягайлы. - Круглое
лицо Витовта стало на миг мрачным и даже жестким. Он и на мгновение не мог
допустить, чтобы его положение оставалось таким, как нынче.
А русичи, кое-как добравшиеся, поддерживая друг друга, наконец, до
Вавеля, тут только разделись. Кмети пошли спать в людскую, где с трудом
выискали место на попонах, среди густо храпящих спутников своих, и, в свою
очередь, провалились в сон, а Данило Феофаныч заводил княжича в горний
покой, раздевал, укладывал, выслушивая, как тот неразборчиво сказывал
что-то, хихикал и, уже под самый конец, ясно вымолвив: "А она красивая!" -
тотчас и сразу заснул.
Покачал головою Данило, осенил лоб крестным знамением. Женились на
литвинках московские князья, и не раз, но тут... Затеет ведь Витовт новую
прю с братцем своим! Беспременно затеет! Видать по поваде! А мы? В союзники
к нему? А инако-то глянуть, быть может, и стоит иметь союз с супротивником
Ягайлы? И не придумаешь враз!
Он долго молился, стоя на коленях. Потом тоже улегся спать, покряхтел,
устраиваясь. "Завтрашний день будет труден!" - подумал про себя, засыпая.
Утро началось высоким серебряным звуком трубы во дворе замка.
Заспавшиеся русичи торопливо умывались. Отворачиваясь друг от друга, -
соромно, да куда тут выйдешь! - пользовались ночною посудиной. Скоро вошел
холоп и, ко всеобщему облегчению, натужась, понес, полную, выплеснуть со
стены вниз.
Бояре и княжич одевались в лучшее свое платье, хотя, какие уж тут
сохранились наряды после страшного бегства из Орды! Застегивали пояса,
расчесывали кудри и бороды костяными гребнями. Скоро явившийся посланец
Витовта повел их по лестнице вниз. Иван Федоров с прочими уже были в седлах.
Подъехал, протиснувшись сквозь толпу комонных, Витовт. Прокричал (гомон
стоял, как на торжище):
- Анна велела передать! Ее дар! - И с этими словами накинул на плечи
Василия роскошный охабень, крытый переливчатым шелком. Василий было открыл
рот сказать: "нет", но Витовт, заговорщицки подмигнув, проговорил
вполголоса:
- Соня сама перешивала пуговицы для тебя! - А затем, отстранясь,
громко:
- Вечером прошу всех ко мне на гостеванье!
И уж тут отказаться стало соромно, и Василий, сведя брови, затрудненно
кивнул литовскому князю, благодаря за подарок. Но Витовт, обезоруживающе
улыбнувшись, как бы и вовсе отстраняясь, отверг:
- Не меня! Не меня!
Далее говорить уже не удалось. Густою пестрою кавалькадою гости начали
покидать замковый двор.
Иван Федоров то и дело встряхивал головой, думая расправиться так со
вчерашним хмелем. От морозного воздуха слегка кружилась голова. Он скоро
устал вслушиваться в малопонятную польскую речь и совсем непонятную немецкую
и только следил, как бы не отстать от господ и не растерять спутников. Когда
выехали из ворот замка, зрелище захватило его целиком.
Разубранные кони, штандарты, павлиньи и страусовые перья на золоченых
шлемах, причудливо изукрашенных, с какими-то гребнями, не то крыльями в
навершии. Алые жупаны знати, алые мантии духовных лиц, оглушительный рев
труб, толпы народа, клики и гудящий, вибрирующий зык католических колоколов,
запертых в узорных каменных башнях костелов. Полчаса назад он еще думал во
время коронации остаться на улице, теперь же ему отчаянно захотелось попасть
внутрь, поглядеть вблизи на эту незнакомую красоту, пусть и католическую.
Данило ли узрел отчаянный взгляд кметя, княжич ли Василий озаботил себя тем,
но Ивана бояре позвали с собою внутрь собора.
Вновь случившийся рядом Витовт протащил русичей к какому-то возвышению
у одного из столпов, откуда хорошо был виден помост с тронными креслами
Ягайлы и Ядвиги, и исчез. Началась служба.
Иван то взглядывал вверх, туда, где сурово и грозно смыкались ребристые
своды и куда уходило стройное пение на незнакомой ему латыни, то
приглядывался к разодетой толпе, к монахам францисканского ордена, к
синклитикам в высоких тиарах - все было так непохоже на русское
богослужение, облитое золотом древней Византии! И уже когда шляхтичи
обнажили оружие, понял. Это была рыцарская религия, это был рыцарский обряд,
это была воинственная мораль Запада, требующая насильственного крещения
"иноверных" и воинских подвигов во славу Христа. Подумавши так, вспомнил
изографа, с коим сидел у костра в канун сражения на Дону, и вдруг ощутил всю
безмерность отстояния папского Рима от православной Руси. Не будет этого у
нас, и быть не должно! Ни виселиц во дворе замка, ни пышных рыцарских
турниров, ни гербов, ни спеси, ни гордости, ибо наши люди идут умирать за
Родину, именно умирать, надевая чистые рубахи, а совсем не за воинской
славою... И только так, только по-нашему и возможно побеждать скопища
кочевников, накатывающиеся на Русь раз за разом из просторов Дикого поля! А
красиво было! И это, при чтении Евангелия, обнаженное оружие шляхты, -
красиво! И эти пестрые штаны, и золото снятых перед самою церковью шлемов, и
штандарты, гербы, попоны, и перья на шлемах, на мордах коней - красиво! И
так захотелось вдруг, чтобы это расписное и раззолоченное воинство вышло в
степь, и услышало, как гудит земля под тысячами копыт татарской конницы...
Устоят? Ой ли! Но и те, степные богатуры, замогут ли прийти в эту тесноту
башен, замков и каменных улиц, в эти горные перевалы и разливы рек? Не
выдержавши, он пробормотал вполголоса; "Этих бы на Дон!" Данило Феофаныч
повел глазом, значительно поднял бровь, медленно кивнул головой.
Соседи-поляки недовольно заоглядывались на Ивана, и он вовремя прикусил
язык.
В церкви повисла звенящая тишина. Ягайло, поднявшись с трона, медленно,
отчетисто, по-русски приносил клятву: крестить Литву, исполнить все условия
Краковского договора. Толмачи тотчас повторяли слова литовского великого
князя по-польски, по-немецки и по-латыни. Шляхтичи зашевелились, легким
шумом одобряя слова литовского великого князя.
Ягайлу подвели к алтарю. Массивно-торжественный Бодзанта поднял с
алтаря засверкавшую всеми гранями своими корону. Ягайло опустился на одно
колено и склонил голову.
Ядвига с трона, не шевелясь, наблюдала за обрядом, почти не
правдоподобная в своих струящихся шелках: в блеске короны и игольчато
окружившем ее белое, почти неживое прекрасное лицо воротнике, чем-то
напоминавшем позднейшую испанскую моду. И вот он подымается по ступеням!
Уже в короне. Езус Христос, аве Мария! Ведь он улыбается, криво, пускай
неуверенно, но он улыбается своим длинным лицом! Хозяин! Ее господин с этого
дня! С легкою дрожью плененной птицы Ядвига бросила взор туда, где, в толпе
дам, замерла мать литовского короля, Ульяния, и неотрывно смотрит теперь на
торжество своего сына... Господи! Дай силы выстоять! Дай силы принять все и
не сойти с ума!
Ягайло садится рядом с нею на трон. Он, кажется, стал даже ростом выше,
и, действительно, в короне, усыпанной самоцветами, его лицо, лицо
"литовского простака", приобрело недостававшую ему важность... Так ли прост,
как говорят, этот литвин, нынешний польский король, Владислав-Ягайло?
...В день, когда это происходит, отвергнутый Вильгельм въезжал в ворота
Вены. Они никогда больше не встречались с Ядвигою, о чем позже врал Гневош
из Далевиц, и горестное прощальное письмо ее к своему нареченному было,
действительно, последним.
После многочасового церковного бдения едва ли не у всех московитов было
одно лишь желание: добраться до лавки и до стола со снедью. Однако Витовт и
тут упредил их желания, заворотивши всю кавалькаду русичей к себе на пир.
Приглашение было принято тем с большею охотой, что русичи, проглотив утром
натощак по кусочку прежде освященных даров, до сих пор еще ничего не ели.
Данило Феофаныч, когда расстались с занедужившим батюшкою, почел нужным
захватить с собою освященные просфоры: невесть, найдется ли еще православный
священник в этой басурманской стране!
Скоро с шумом, гомоном, смехом - измаялись, кто в соборе, кто снаружи,
ожидаючи, - ввалились в немецкое жило. Прихожая сразу наполнилась шумом и
гомоном. Как-то не заметилось малое количество прислуги и отсутствие иных
гостей. Витовт явно, принимая русичей, не хотел лишней огласки. Сели за два
стола: бояре и княжич с Витовтом, его супругою и дочерью за один, прочие -
за второй, впрочем, столь же изобильно уставленный печеной и вареною снедью.
Кабан, уха, разварная рыба, сочиво, каши и пироги в сопровождении пива и
твореного меду (было, впрочем, и фряжское вино, но - на боярском столе).
Русичи въелись. Первые полчаса за столом царило сосредоточенное
молчание. Там уже начинали отваливать от чаш и тарелей, отирать кто платом,
кто рукавом взопревшие лица, чаще прикладывались к меду, затеивался
разговор. Приглашенные Витовтом литвины-музыканты завели веселую.
Прислушавшись к вроде бы схожему напеву струн, Остей решительно вылез из-за
стола. Перемигнувшись, Данилов стремянный взял домру из рук одного из
литвинов, перебрал струны. Литвины, недолго послушав, пристроились к нему и
- грянули. Остей пошел мелкою выступкой, потом ахнул, молодецки ударив
каблуками в пол, пошел вприсядку да кругом, так что полы кафтана разлетались
по сторонам. Из-за столов полезли прочие.
Остей, с низким поклоном, вызвал на пляс княгиню Анну. Та, не чинясь,
пошла - поплыла по горнице, взмахивая долгими рукавами, а Остей, отступая,
шел перед ней заковыристою присядкою, то вертелся волчком, то взлетал, и
кончил тем, что вскочил на стол и ловко прошелся меж блюд со снедью в своих
береженых, почитай, тут только и надеванных впервые, с загнутыми носами,
зеленых тимовых, изузоренных разноличными шелками и жемчугом, с красными
каблуками сапогах. Не пролив и не разбивши никоторой посудины, соколом
спорхнул со стола на пол, пальцами коснувшись половиц, закружился вихрем, и
уже под общий одобрительный шум остоялся, поклонясь хозяйке в пояс, и,
отирая платом чело, повалился на лавку. Тут уж - хочешь не хочешь - пришло
вылезать и другим. Прошелся Иван, на пару с Тимохой, и наконец, решительно
отмотнув головою, вылез сам княжич Василий, вызвал Соню.
Девушка выплыла, с гордым прищуром взглядывая на русского княжича. Иван
перепугался даже, но Василий тут не ударил лицом в грязь. Не пытаясь
переплясать Остея, прошел дробною мужскою выступкой, взглядывая в глаза
княжне, откачнулся, легко перешел вприсядку и вдруг, почти опрокидываясь на
спину, изобразил выученную им в Орде монгольскую лежачую пляску, удививши
умением своим и княжну, и литвинов-музыкантов.
Наплясавшись, пели. Пели сами, слушали литовское пение. Снова пили, ели
сладкое печенье, дивились конфетам, однако, распробовав, одобрили и эту
иноземную снедь. Разгоряченные вином, почти позабыв о сословных различиях,
обнимались и спорили, возвращаясь к виденному в соборе.
- Ты, князь, хоша до нас и добр, а тоже веру православную сменил,
гляди-ко! Ну, добро, Ягайло, он уж теперь польский король! А тоже ноне
почнет Литву крестить, а православных-то как же? Перекрещивать али утеснять?
О наших речи не было, баешь? Поведут речь! Однояк, другояк, а почнут и наших
нудить в ихнюю латынскую веру! Помысли, князь! Подумай умом! Путем помысли!
Витовт слушал, слегка досадуя: и эти тоже! Сами-то, почитай, в плену,
из Орды ушли убегом, в Константинополе черт те что, император под турками, а
они тоже - "вера!" Да пущай папа с католиками примет правую веру, дак и я не
умедлю тем часом! Но не говорил ничего. Не затем звал и не того чаял.
Сам краем глаза наблюдал "молодых", как окрестил уже Василия с Соней.
Кажись, обратала молодца! Эвон, как дружно сидят и воркуют промежду
собой!
В углу боярин Андрей, решая вечный философский спор, толковал Остею:
- Что почесть лучшим? Скажем, нравится тебе жупан или там кунтуш! Ты
уже летник или охабень почтешь худшими. Штаны вон цветные - срамота! А им
красиво кажет! Ты себе камянны хоромы выстроишь? Нет! Загинешь ты в каменных
хоромах, от одной сырости той, у нас-то, на Руси!
- А тут и не сыро, бают, тепло у их!
- То-то, што тепло!
Разгоряченный хмелем оружничий кричал за соседним столом:
- У нас богатый людин жертвует на церковь, а не засевает поле золотыми!
А хошь и серебром! Да, тоже есь! Да, всяки есь людие! А токмо никто у нас
мотовство в добродетель еще не возвел и не бает, што по-Божьи деет, егда
народное добро тратит на утехи плотские! У нас боярин чем богат? Оружием!
Коньми, кметями - то все для ради обороны родной земли надобно! Ну, в
праздники наденет дорогой охабень, дак и смерд, поди, вона, женка иная: в
жемчугах и парче, боярыне не уступит! А все одно: крошки со стола - в рот!
Куска хлеба не кинем наземь! А ежели когда с нами такое содеет - пропадем!
Казначей с несколькими кметями обсели Александра Минича, тут шел
разговор о воспитании:
- Нет, ты посуди сам! Ежели у их отрока малого из шляхетского роду за
рубеж, ко франкам там, тевтонам али фрягам отошлют, и он в ихнем знатном
доме пажом, слугою, по-нашему, несколько летов прослужит, а после
оруженосцем у рыцаря тово, еще летов семь - десять, дак и речь родную
забудет, поди! Уже не станет и знать, как в родимой-то Польше еговые смерды
живут! А после цепь золотую на шею взденет, ежели стал рыцарем, да золотыми
поля будет засевать али там, по посольскому делу, драгие камни с платья
терять понарошку: подбирайте, мол! Видели мы, как ихние простые паненки-то
живут, серебра и того нету в доме! Коли б знатный...
- У нас...
- Ты погоди, у нас! И у нас большие бояра в золоте да в самоцветах, дак
за рубеж нейдет богачество то, у себя и остаетси! А тут он, положим, где
"теряет" драгие камни-то? В Риме! Где золотом сорит? В Париже там, в Неаполе
али в каких немецких градах! Богачество-то и утекат из страны! И знать ихня,
коли там воспитана, своих-то не больно и любит! По то они и немецкого короля
держали! Ну, не немецкого, угорского, фряжского, скажем - одна суть! Уж
набольший-то в государстви должон быти из своих! Ему землю боронить, смердов
пасти, штоб не истерялись вконец, а не золотом сорить по Парижам! Нет, ты с
нами посиди, наших щей поешь, тогда и мы тебя полюбим!
- Ягайлу-то, однако, утеснили в правах!
- Дак и добро? Для кого добро? Для той же великой шляхты! А для
государства должон быти единый глава. Скажет - сполняй! Иначе земле разор!
Досыти навидались, как князья резались у нас, а татары пришли, и где те
прегордые вельможи? Как тараканы попрятались по щелям! У их тут не понять
што, а нам без сильной власти нельзя никак! Без того мигом у нас не те, дак
другие и землю отберут! Дань данью, а там и последних животов лишиться
придет!
- Владыки Алексия нету, Митрий-князь без ево...
- А што князь Митрий? Обиходлив, прост, хозяин! Я князя нашего, как
тебя, не по раз зрел и баял с им однова... Простой! И в деле строг! Ето уж
князю надобно, не то и мы враз на шею сядем! Нет, наша жисть не в пример
лучше ихней! И попы у их, почто безбрачны? Токмо веселых женок около себя
плодят! Един соблазн!
- Ну, ты всех-то...
- А што, хошь и не всех! Плоть-то, она всяко своего просит!
Витовт слушал, не прерывая. Упрямцы эти русичи! Ничего не понимают и
понять не хотят. Теперь спор завели о вере, чья лучше. Орденские рыцари вот
уже второй век доказывают превосходство своей веры мечами! Не будешь
сильным, не станут и слушать тебя, будь хоть четырежды прав!
А за столом в это время в самом деле затеялся спор о вере.
Сотрапезники, по-русски, вполпьяна, сбиваясь с мысли и гневая, уже
орали, мало слушая друг друга, и хорошо, что предусмотрительный Витовт не
пригласил поляков или кого из литовских князей!
Поминали и Папу римского, и опять виселицы во дворах панов, и то, что,
попав под Польшу, Червонная Русь испытает досыти лиха, и про прежние
утеснения православных, кто-то вспомнил даже Магнусов крестовый поход,
досталось и грекам, василевсу, что согласил на унию, всем прочим, что
предали Кантакузина, а теперь сами лижут сапоги туркам... И что расстройство
дел в русской митрополии от греков, и что латиняне предали заветы Христа, -
словом, досыти было говорено верного и неверного.
Сам Данило Феофаныч, когда завели о церковных делах, возвысил голос,
сказавши веско:
- Числят себя наместниками Святого Петра, а Петр в Риме и не был вовсе!
Евсевий путает, пишет с чужих слов, да не в том суть! А в том, как уж сам
Христос отвергся земного царства, рек: "Отойди от меня, Сатана!" - так тому
и быть надлежит! Соборно штоб! Как у нас, в православии! А папа ихний
похотел быти царем земным, заместившим царя небесного! Отселе и ереси, и
соблазн, и черные мессы, и всякая иная неподобь! По то и умствуют, и тот,
небесный, мир строют по образцу мира земного. Опять соблазн! Владыко Алексий
говорил не единожды, что ежели отвергают себя от духовного приятия Бога, не
ищут обожения и света Фаворского бегут, яко Варлаам в споре с Акиндином и
Паламою, то и остается умственность, кою и от Лукавого возможно принять!
Возвысили власть земную и отверглись небесного озарения! Кто скажет, не сам
ли Сатана подсказывает им сии умствования, не озаренные светом Фавора? В
церкви Божьей нет ни больших, ни малых. Они же даже Триединого разделили,
противопоставивши сына отцу! И всех людинов такожде, поряду! Даже и в
причастии тела Христова не равны суть у их миряне с духовными. А не единые
ли дети нашего Небесного Отца? И какая иная проистечет из сего неподобь?
Умствуя, возможно и Господа отринуть, и возгордиться паче Господа самого!
Поставив и объявив смертного Папу наместником Божиим на земле, содеяли они
первый шаг к неверию! И ныне, с умалением греческой церкви, нам, русичам,
надлежит сохранить и пронести в чистоте и смирении веры истинные заветы
Христа! На нас смотрит Господь и от нас ждет подвигов духовных!
За столами загалдели разом:
- Все одно от нас!
- Согрешая, погибнем!
- Тохтамыш и не взял бы Москвы!
- А Литва?
- А ты, Витовт? Тебе ить жить с православными, католики тебя погубят!
Подумай!
- Покайся, тово!
- И еще спросить: от Бога ли али от дьявола нынешнее латынское крещение
Литвы? Литва, почитай, православная! Русичи - все, а и литвинов половина
никак!
- Мало нас...
- Не в силе Бог, а в правде! С верою всегда побеждала святая Русь! На
Дону стояли с верою и выстояли! А Москву от безверия сдали!
- Проще рещи: от пиянства!
- И оно от безверия! Татары под городом, дак ты не пей, тово, а молись!
Сказано дедами: верного за грех сугубо накажет Господь!
- А на Пьяне как створилось?
И опять возвысил глас старый Данило:
- Не религию, а свою земную власть тщатся утвердить католики ныне в
православных землях! И с тем не Господу служат они, а Сатане!
После сих сказанных слов шум и гам поднялись страшные. Кричали русичи,
кричали литвины... Один лишь Василий, уединясь с Софьей Витовтовной, не
принимал участия в богословском споре. Меж ними теперь шла иная беседа - из
улыбок и междометий, рассеянных слов и вздохов, нечаянных касании рук и
жаркого дыхания подступающей бури чувств, которая уже охватывала Василия и
понемногу начинала затягивать литовскую княжну.
- А ты бы смог переменить веру на римскую? - спрашивала она, вскинув
бровь.
Василий раздул ноздри, гордо отмотнул головой, встряхнувши кудрями:
- Я князь православной страны! - вымолвил, на миг забыв даже про свою
влюбленность в Софью. - Веру не меняют, как и Родину! - И смолк.
Ягайло нынче переменил и то, и другое, а ее батюшка, Витовт, крестился
в третий раз и как раз в римскую веру. Он подозрительно глянул на девушку.
Она, сверкнувши взором, уже хотела было спросить: "А ради меня?!" - и
прикусила язык. Поняла, что он ответит ей и что воспоследует затем. Софья
была хорошей ученицей своего родителя! Вместо того, коснувшись пальчиками
его руки, сказала:
- Прости, княжич! Не помыслила путем!
Он посопел, сдвинув брови, не ведая, гневать ли ему далее. Но Софья и
тут поняла и, щадя самолюбие Василия, перевела речь, вопросив о королеве:
согласен ли он, что Ядвига красавица, каких поискать?
- В соборе на троне сидела словно каменная. Ни в губах крови! -
отмолвил он и, поднявши взор, решась, словно в воду, домолвил:
- Ты милей!
Оба замолкли, держась за руки. Анна со значением глянула на дочерь и
мужа, внимательноглазый Витовт склонил голову: мол, все идет, как должно,
жена!
А за столом все еще спорили, потом вновь запели хором.
Ежели даже Ягайло порешит удержать у себя Василия, - прикидывал меж тем
Витовт. - Да нет! У князя Дмитрия это не единственный сын! Овчинка выделки
не стоит... Ну, а тогда... Соню, конечно, надобно будет крестить в
православие, тут и слова нет... Нет, не решится Ягайло на таковую пакость!
Да и не до того ему нынче!
Скоро, однако, Витовту пришлось узнать, что двоюродному брату очень и
очень "до того".
Вечером, проводив наконец русичей, он сидел порядком-таки опустошенный,
мрачно глядя перед собой. На миг все его затеи показались Витовту бессильным
метанием перед властью иной, давящей и подавляющей силы, и он позавидовал
этим русичам, так несомненно уверенным в превосходстве себя самих и своей
веры над всем этим каменным и пышным великолепием католического Запада...
Соня вошла неслышная, потерлась щекой о его руку.
- Ну как? - спросил, чтобы только спросить.
- Сегодня московский княжич показал княжеский норов! - возразила
княжна. - Когда я спросила, не переменит ли веру, надулся как индюк! Вера,
мол, одна, как родина, и ее не меняют! Едва меня не оттолкнул...
- По нраву тебе московит? - вопросил. Хотел сказать "по люби", да не
повернулся язык. Дочь промолчала, поглядев затуманенным взглядом куда-то
вдаль.
- Еще не знаю! - отмолвила после долгого раздумья. Витовт молча привлек
дочь к себе. Любил ее, иногда, чувствовал, паче, чем сыновей, из которых
пока еще не ведал, что получится. Слишком просты, бесхитростны были оба!
Высказал задумчиво:
- Лишь бы он тебя полюбил! (Такого вот сыновьям не скажешь, а Соня -
поймет!) Дочь продолжала ласкаться к отцу как кошка, покусывая ему пальцы.
- Я тебя люблю!
У Витовта дрогнули губы, рука невольно прошлась по затылку и плечам
дочери. Внизу убирали остатки пиршества, отмывали полы и лавки, слышно было,
как Анна распоряжается слугами.
Нравились ему высокие, с резными спинками, немецкие стулья, нравились
даже такие вот, низкие, под кровлей, с окошком, сделанным в самой кровле,
верхние горенки в немецких домах! Как досадно, что не его пригласили паны на
польский трон! А Анна? Дети? А! - отмахнулся мысленно. - Все можно бы было
устроить... Удастся ли хотя теперь выпихнуть дорогого братца вон из Литвы? С
московскою помочью, возможно, и удастся! Хотя бы Троки, город и замок отцов,
получить!
Русичи чем-то напомнили ему дом, Вильну, своих литвинов...
Вешают! Да, вешают! А в Литве он и не вешает даже, приказывает вешаться
и - исполняют! Князев суд... Баловство одно у их, на Руси! Смерды с
господами за одним столом... Спорят о вере! У католиков не поспоришь!
И готические уходящие ввысь своды, каменные ребра арок, пучки колонн
нравились ему! И рыцарские замки нравились! Там у них, у рыцарей, в
Мариенвердене, слишком остро ощущал он свою недостаточность. Отсюда были и
варварская роскошь одежд, и причудливые вызолоченные доспехи, и щедрость,
подчас превосходящая всякую меру, щедрость в голодающей, разоренной
ежегодными набегами немцев Литве... Витовт был в душе западник, это и
погубило впоследствии все его дело.
Буйство русичей (так называла этот пир и ведшиеся на нем разговоры
стоустая сплетня) каким-то образом стало широко известно уже на другой день.
О том шептались за спинами ничего не подозревавших московитов, многие из
которых, проспавшись, уже и не помнили толком, о чем шла речь.
Об том судили и рядили во дворце и особенно в монастырях и церкви. Даже
в секретный разговор сановного гостя францисканского аббатства с
архиепископом гнезненским, разговор, собственно говоря, посвященный другим
вопросам, вклинилась "русская тема", как об этом можно было узнать из
отрывков беседы приезжего гостя с польским архипастырем.
Прогуливаясь по галерее, высокий, мощного сложения Бодзанта наклонялся,
начиная семенить, приникал ухом, дабы не пропустить негромких слов спутника
своего, просто и даже бедно облаченного, в сандалиях на босу ногу, с сухим
востроносым лицом, прочерченным твердыми морщинами, лицом человека,
уверенного в себе и, паче того, преданного идее до растворения своего "я" в
категориях долженствования. Под каменными сводами монастыря в этот час было
пустынно, но и невзирая на то, сухощавый прелат говорил нарочито негромко,
ибо беседа не предназначалась ни для чьих посторонних ушей.
- ...Католическая церковь больна, серьезно больна! - говорил незнакомый
нам приезжий минорит. - Немыслимое наличие двух пап, вносящее соблазн в
сердца черни, роскошь епископов, увы, и ваша, святой отец, излишняя, скажем
так, забота о земном и суетном, все это, да! Да! Ведомо и разорение ваших
поместий нищею шляхтой, и прочее, в чем выразилось непочтение к сану
архиепископа гнезненского, верховного архипастыря Польши, прискорбное
непочтение!
Увы, и похождения покойного Завиши, соблазнительные тем более, что сей
был близким поверенным старой королевы Елизаветы. Да! Да! Знаю и это!
Николай из Оссолина мертв, и с него уже не спросить! Но кто заставил