Страница:
накидку, поздоровался с монахом-фрязином. Неровно горевший факел вспыхнул, и
Федор едва не вскрикнул вслух, узнав в лицо патриаршего нотария. Приезжие и
встречающие гурьбой пошли в гору, а спутник Федора, живо ухвативши за рукав,
повлек его по-за деревьями сада к монастырским кельям. Когда они вошли в
сводчатый низкий покой и в свете глиняного византийского светильника Федор
узрел двух старцев, один из коих был знакомым ему писцом у нотария, он уже
не удивил ничему. Молодой инок, по знаку старого, тотчас покинул покой. В
келью протиснулся еще один монах, незнакомый Федору.
- Разглядел? - вопросил его один из незнакомых ему старцев.
- Да! - отмолвил Федор, начиная постепенно понимать, зачем его позвали
сюда.
- Пимена вашего снимут по прежнему соборному решению! - сурово домолвил
старец. - Но снимут и Киприана, как было решено допрежь! А митрополитом на
Русь изберут иного...
- Кого? - Федор почувствовал, как у него становит сухо во рту. Над
столом, в трепетном свете светильника, бросающего огромные тени от
склоненных голов на неровные камни стены, нависла тишина.
- Того, о ком ныне пекутся фряги! - медленно выговорил прежний старец.
- И вся задержка в патриархии доселе была не с тем, чтобы собрать уже
собранный синклит, а чтобы найти того, кто наверняка согласит принять унию с
Римом!
- Теперь, похоже, нашли! - подхватил второй старец.
- Великий князь не допустит того! - в смятении чувств высказал Федор
первое, что пришло ему в голову.
- Великий князь Дмитрий вельми болен! - возразил монах. - А сын еговый
нынче в Кракове, под латинской прелестью. Невемы, стоек ли он и теперь в
вере православной.
- Но Киприан в Литве!
- Его мерность, патриарх Нил, - вмешался третий, доныне молчавший
монах, - согласил заменить Киприана, дабы не нарушать согласия с Галатой и
Римом. Его лишат сана по возвращении. Фряги каждую ночь затем и ездят сюда!
- Но Венеция... - начал было Федор.
- Республика Святого Марка воевала с высочайшей Республикой Святого
Георгия, но ни те, ни другие не воюют с папским престолом! - ответил инок.
- Мы слыхали, что ты тверд в вере, и порешили предупредить тебя!
- Чтобы ты сам узрел, своими очами! - подтвердил первый. - Рассуди и
размысли! - домолвил он, оканчивая разговор. - Мы сказали и содеяли все, что
могли, дело теперь за тобою, игумен!
Иноки поднялись враз. Встал и Федор, понявший, что ни расспрашивать,
кто они такие, ни длить разговора не должно. Достаточно и того, что он узнал
знакомого писца, с которым никогда не баял по-дружески и даже мало замечал
этого тихого и незаметного, старательного работника. Теперь же поглядел на
него с невольным уважением, и тот, проходя мимо, бросил на Федора быстрый
внимательный взгляд, на который Федор ответил незаметным кивком, означавшим
невысказанное: безусловно, не выдам!
Молодой инок вновь повел его мимо монастырских строений на улицу.
Поколебавшись, не обидеть бы, Федор вынул из калиты и подал иноку
золотой иперпер. Тот принял дар не обинуясь и только молча склонил голову.
Пробираясь домой, Федор несколько раз ошибался улицами и уже было
думал, что не успеет до рассвета, но, однако, успел. Вновь перелез через
стену, поколебавшись, зашел-таки в покои своей дружины. Добрыня, явно не
спавший всю ночь, перекрестился облегченно и, молча взяв его за шиворот,
повел к Киприановской келье.
- Отец настоятель, отоприте! Привел! - произнес он нарочито громко.
Петух тоже не спал. Пока они оба переодевались в свое платье, боярин
стоял на пороге и что-то бубнил укоризненное. После вновь взял за шиворот
уже Петуха, дабы вести его назад. Федор приостановил Добрыню за плечо,
вымолвил шепотом:
- Ты отпускай его иногда!
Добрыня кивнул головой, понял и, вновь громко бранясь, поволок Петуха в
дружинную келью, досыпать. А Федор, выпив воды и съевши пару маслин с куском
подсохшей лепешки, стянул однорядку и повалился на ложе, только тут
почуявши, что предельно устал. В голове звенело. Он еще ничего не решил, не
придумал, чувствуя только одно: тяжелый гнев на обманувший его патриарший
синклит и на весь этот торгашеский и бессильный город с
распутником-императором во главе, готовый предаться латинам и увлечь в
бездну вместе с собою восстающую из пепла прежних поражений и год от году
мужающую Русь.
Труднее всего убедить человека в правде. Лжи верят гораздо легче и
охотнее. Федор уже не раз посетовал про себя, что не избрал для Пимена какой
ни то "лжи во спасение", ибо теперь растерянный и злобный временщик слышал,
слушал и не верил ничему.
Федор уже час бился с Пименом, пытаясь убедить его, что беда общая и им
надобно теперь не которовать, но объединить усилия и действовать сообща. Он
уже приходил в отчаяние, когда наконец и вдруг понял, почему Пимен не верит
ему, и озарение пронзило его, как громом. Пимен не понимал, почему это нужно
именно ему, Федору, племяннику Сергия и давнему Пименову врагу. Он попросту
не допускал мысли, что кто-то может действовать не на пользу себе самому, а
из каких-то иных, высших, соображений. Понявши это, Федор умолк и обалдело
глядел на Пимена. И такого человека они все терпели на месте вершителя судеб
церкви русской!
- Ладно, твое святейшество! - произнес он не без иронии в голосе. - Не
удалось мне спасти тебя, не удалось и себя наградить!
Пимен глядел на него пронзительно, ждал. Федор встал, застегивая пояс.
Посмотрел на митрополита светло и разбойно.
- Хощеши знать, почто хлопочу? - вопросил он, уже стоя на ногах. - Я
ить своего монастыря не потеряю, ежели и восхощеши того! Зане - самому
патриарху Нилу подчинен!
- О том ведаю! - отмолвил Пимен с жесткою злобою в голосе.
- А чего я хощу от тя? - вопросил Федор, двигаясь к двери. - Хотел! -
уточнил он и взялся за рукоять дверей. Пимен, не выдержав, махнул рукой -
погоди, мол! Зрак его был пронзителен и почти страшен.
- Ростовской архиепископии! - помедлив, отмолвил Федор. - Надея была,
спасу тя от греков, а ты рукоположишь меня, зане ростовская кафедра свободна
суть! - высказал и поворотил к двери уходить.
- Постой! - голос Пимена стал хриплым. - Постой, присядь!
Теперь, узнавши, чего жаждет Федор для самого себя (иного бы он
попросту и не понял), Пимен восхотел иметь дело с ним, ибо сам не ведал
совершенно, как ему быть в днешней трудноте.
Федор как бы нехотя присел к столу. Он презирал Пимена, а сейчас, в сей
миг, немножко презирал и себя. Мысль о ростовской архиепископии возникла у
него давно. Ростов был их общею родиной, столицею учености, но ему никогда
бы не пришло в голову обратиться с этим именно к Пимену, ежели б не нынешняя
беда. Ежели б не Пименово недоверие. Ежели бы не пакость, задуманная и едва
не осуществленная греками! В конце концов, кое-как убедив Пимена, что им
надобно попросту бежать, не сожидая синклита, ибо в отсутствие Пимена лишить
его сана по соборным уложениям греки не могли, Федор покинул Манганы.
По уходе симоновского игумена в келью тотчас проник Гервасий, и Пимен
со своим верным клевретом принялись обсуждать нежданное для них появление
Федора.
- Ему-то что, ему-то что, коли меня снимут? - надсадно ярился Пимен.
Гервасий думал.
- Баешь, хочет поставленья на ростовскую епископию? Даже и
архиепископом хощет быти? Нужа не мала! - раздумчиво протянул он, поглядывая
на своего смятенного повелителя. - Мыслю тако, - осторожно начал он,
поглядывая на владыку. - Киприана, вишь, тоже порешили снять!
Дак потому... Так-то обоих не снимут...
- А ежели и Киприана, и меня?
Гервасий беспечно отмахнул рукой:
- А! Грека какого ни на есть выищут!
- Узнай, Гервасюшко, уведай, родимый, кого они хотят заместо меня?
Серебра не жалей! Да и бежать... Куды бежать-то, в Галату? К фрягам...
Они до меня добры... Но преже узнать, уведай, Гервасюшко!
Так вот сложилось, что искать скрытого ставленника на русский престол
начали и те, и другие, почему, в конце концов, Пимен, на счастье свое не
пожалевший мошны, и добыл нужные сведения. Имя, переданное ему, заставило
Пимена задуматься и наконец впервые поверить Федору.
Симоновский игумен явился по первому зову. Уведав от Пимена, кто должен
занять русский духовный престол, он вздрогнул. Та маленькая, но жившая в его
душе доселе неуверенность: не обман ли все это - тотчас растаяла в нем. О
названном епископе как о стороннике унии с Римом Федор был наслышан
достаточно. Синклит должен был состояться вот-вот, в считанные дни, и
надобно было бежать не стряпая. Но опять уперся Пимен, желавший бежать в
Галату. С великим трудом и то только с помощью Гервасия удалось уговорить
Пимена попросту пересечь Босфор: на турецкий берег власть греческого
Василевса не распространялась и тамошние монастыри не подчинялись впрямую
патриархии. Синклит должен был собраться послезавтра, и потому Федор
отчаянно спешил. Студитский монастырь покидали мелкими кучками, по два-три
человека, тяжести загодя отправили на рыбацкой барке.
Последние, уходившие из монастыря, направились в Софию на службу, но у
самой Софии свернули к вымолам. Тут к ним подбежал Пеша Петух, которого уже
было бросились искать, - прощался, украдом, со своею милой. Теперь все были
в сборе и ждали только Пименовых попутчиков. Пимен своими долгими сборами
опять едва не испортил все дело. Уже у вымолов их остановили, прошая: кто и
куда? К счастью, русичей было много, и стража, получивши две серебряные
гривны, ворча отступила. Уже с рыбацкой барки в нанятую Федором посудину
перегрузили добро и товар, уже завели по шатающимся сходням под руки Пимена,
уже погрузились, убрали сходни, как сверху, с горы, послышались крики:
"Постой! Погоди!" Кто-то бежал, размахивая руками, за ним поспешала стража.
- Отваливай! - крикнул Федор. Когда патриарший посланец подбежал к
берегу, между ладьей и вымолом блестела порядочная полоса воды, и Федор,
стоя на кормовой палубе и взявши руки в боки, в голос ругал и патриарха, и
василевса, и весь синклит, и всех греков поряду. Ладья уходила все далее, и
столпившиеся на берегу греческие воины не могли содеять уже ничего.
Монастырек, где они порешили остановиться, был маленький, бедный, с
приземистой церковкой. Он весь прятался за горой, в тени нескольких олив,
составлявших монастырский сад, и был обнесен полуразвалившейся каменной
оградой. С турецким чиновником, приехавшим с десятком конных воинов,
столковались быстро, поскольку Федор вел переговоры с турками заранее. Но
только начали втаскивать вещи и располагаться на ночлег, прибыло посольство
с того берега, от патриарха, с настоятельным требованием воротиться в город
и прибыть на синклит. Федор, уверенный в себе и в своих людях, отвечал
бранью. Посольство уехало несолоно хлебавши.
Назавтра Пимен, как обещал, торопливо и совсем не празднично возвел
Федора в сан ростовского архиепископа. Посвящение происходило в маленькой
монастырской церкви, которую местные монахи и приезжие русичи заполнили
целиком. После был обед, во дворе, за самодельными столами, на скамьях и
разложенных досках. Свои русичи, из дружины Федора, поздравляли его с
некоторою опаской. Оставшись с глазу на глаз с Добрынею, Федор сказал тому:
- Иначе было нельзя! Пимен не понял бы. А коли его снимут теперь, нам
навяжут унию с Римом. Понимай сам!
- Спасибо, игумен! - с чувством отозвался боярин. - А я уж тово,
усомнился в тебе... Повещу ребятам, колготы б не стало!
- Повести! И скажи: нам за собою католиков тянуть на Русь не след!
Слава Создателю, поняли как должно. Это Федор почувствовал, видя, как
подобрели глаза его дружинников. Кто-то спросил:
- А что будет с монастырем?
- Неужеле оставлю! - с упреком вымолвил Федор. - Игумена поставим из
своих, монастырских, и навещать вас буду всегда!
Посланцы патриарха Нила являлись еще трижды. Последний раз приехал
старик Дакиан. Уединясь с Федором, поднял на него старческие, с паутиной
вен, подслеповатые глаза.
- Скажу, что прав! Фряги требуют от нас унии с Римом... Прости, что не
мог ранее повестить! Вы, русичи, возможете не поддаться латинской прелести,
у вас и святые есть свои: твой дядя, Сергий, да и иные прочие!
Токмо храните свет истинного православия, и Господь защитит вас!
Федор молча, благодарно облобызался со стариком. Теперь следовало
выбираться отсюда на Русь. Выбираться и начинать все сызнова. Сизифов труд!
Но ни отчаянья, ни упадка сил у Федора не было. Он знал, что добьется
своего, снимет Пимена и поставит на его место Киприана, раз уж дядя не
восхотел сам занять владычный престол. Но погубить Русь, согласив на унию с
Римом, он не позволит! Не позволит того и князь Дмитрий, не позволят ни
бояре, ни кмети, ни мужики. И нынче не позволил того он, игумен симоновский,
а ныне архиепископ града Ростова, Федор!
Киприан прибыл в Червонную Русь в начале июня. Литовская армия под
командованием Скиргайлы и Витовта уже разбила и смолян и Андрея, захватила
Полоцк и стояла под Лукомолей, которая тоже скоро сдалась.
Елизавета, расправившись с Карлом Дураццо, как раз заключила союз с
Ягайлой-Владиславом против прежних претендентов на руку Ядвиги: Вильгельма
Австрийского и Сигизмунда. В Рим, отстаивать интересы короля Владислава, был
послан Николай Тромба. Схваченный в Вене Вильгельмом, он четыре года
просидел в тюрьме, однако и это не остановило польских успехов. В Риме по
рукам ходило сочинение против Ордена, а поскольку Леопольд, отец Вильгельма,
сносился с антипапой Климентом, сидевшим в Авиньоне, Урбан VI не мог ему
сочувствовать. К тому же 9 июля 1386 года Леопольд с цветом австрийского
рыцарства гибнет в битве со швейцарцами при Земпахе. На Вильгельма, у коего
имелись еще три младших брата, обрушилась угроза раздела Австрии, и он,
произнеся еще один исторический афоризм: "Князьям австрийским неприлично
ухаживать за изменницею!" - отказался наконец от споров за польский престол
и не поехал в Рим спорить о том перед папой. В конце концов Урбан VI
обратился с милостивым письмом к польским панам, благословив тем самым брак
Ядвиги с Ягайлой. Когда это письмо пришло в Краков, Литва уже была крещена,
и детский брак Ядвиги с Вильгельмом был поэтому окончательно забыт.
В Краков Киприан прибыл еще до крещения Литвы, даже до битвы при
Земпахе, и тотчас начал свои хлопоты о сохранении церкви православной в
землях великого княжества литовского.
Истосковавшиеся по родине и по церковному благочинию русичи
обрадовались ему несказанно. Они со слезами на глазах радостно причащались у
своего, русского митрополита. Здесь, в чужой католической земле, никому и
вспоминать не хотелось о спорах за владимирский стол меж Киприаном и
Пименом, до того это казалось не важно перед тем, что и Киприан, и они все -
православные!
С княжичем Василием Киприан имел долгую доверительную беседу. Данилу
Феофаныча успокоил, сказавши, что брак с дочерью Витовта не кажется ему
опасным: "Зане князь Александр, хотя и приявший католическое крещение, но,
состязаясь с королем Владиславом, не возможет обойтись без помощи
православных русичей и уже потому не станет заботить себя насаждением
католической веры на Руси". Успокоил. Данило со вздохом принял Киприановы
доводы, размышляя о том, как, однако, отнесется к этому браку Дмитрий? Не
зазрил бы! После Ольгерда, вишь, о литвинах и слышать не хочет ничего!
Потому и Киприана прогнал... А все, ежели Витовт с Ягайлой опять
рассорится, нам, Руси, в том помочь сугубая! Старик смотрел вперед,
прикидывая на десятилетия, и чуял, что, объединенная с Польшей, Литва
доставит еще немало докуки русскому государству. Тем паче и в Орде ноне все
наперекос пошло, с Тохтамышем с ентим! Охо-хонюшки! Нелегкое тебе,
Васильюшко, княжение предстоит!
Киприан был очень доволен своей беседою с юным наследником Дмитрия.
Слухи о болезни великого князя дошли и до него, и угасшие было надежды
Киприановы оживились вновь. Светел и радостен, помчался он из Кракова в
Литву укреплять тамошних православных, а такожде князей, не приявших
католического крещения. Но и с перекрещенным Витовтом, и с безумным
Скиргайлой, в пьяных припадках бросавшимся с мечом на соратников своих,
надобно было встретиться и осторожно, не забывая о скрытой вражде того и
другого, убедить их в надобности сохранения православных епископий в Галиче,
на Волыни и в Подолии, а такожде и в самой Литве. Он еще верил, что все
может перемениться, особенно ежели Витовт в споре с Ягайлою вновь перейдет
под сень православного креста. Неистребимый дух византизма толкал его на
новые и новые интриги среди сильных мира сего, ибо, в противность Федору
Симоновскому, Киприан считал все-таки, что жизнь движется усилиями
избранных: людей власти и духовных вождей, от воли коих зависят прежде всего
судьбы народов. Вечный спор, не угасающий столетия, в котором и правы и не
правы обе стороны, ибо народ без пастырей своих всего лишь безмысленное
стадо, но и пастыри, оставшиеся без народа, становятся скоро ничем.
В исходе июля в Польшу дошла страшная весть: Януш Хорват, бан
кроатский, захватил обеих венгерских королев, отправившихся на родину
Елизаветы, в Боснию, без всякой охраны. Близ кроатского местечка Диаковара
посланные баном люди напали на карету королевы. Форгач увяз в конской сбруе
и был обезглавлен. Николай Гара мужественно дрался, стоя на ступенях кареты.
Его сдернули за ноги и тоже обезглавили. Елизавета молила хотя бы пощадить
Марию. Обеих королев грубо схватили и ввергли в тюрьму в замке Крука на
берегу Адриатики. Кроаты предложили Владиславу, сыну Карла Дураццо, убитого
Елизаветой, занять венгерский престол, но тот побоялся явиться в Венгрию, в
которой теперь воцарился Сигизмунд, названый муж плененной Марии. Не
заботясь об освобождении жены с тещей, Сигизмунд стал тотчас прибирать к
рукам венгерские земли.
Пока он не осильнел, было самое время (о том говорили все малопольские
паны) занять Червонную Русь и Подолию, тем паче что Ядвига, по праву
наследования, могла считать эти земли своими. (После смерти последней своей
сестры, Марии, Ядвига примет титул "наследницы королевства венгерского".)
Осенью почти одновременно начались два похода. Ягайло через Люблин, Владимир
и Луцк двигался в Литву, дабы крестить литвинов, Ядвига же направилась, как
только подстыли пути, в Червонную Русь, возвращать эту землю, завоеванную
еще Казимиром Великим, под руку польской короны.
Сигизмунд, едва лишь прикоснувшийся к венгерскому престолу, не мог
оказать сопротивления, а венгерский наместник, староста Червонной Руси,
Эмерик Бубек, являясь тестем краковского воеводы, Спытка из Мельштына, за
которого он недавно выдал свою дочь, тоже не имел нужды противиться
польскому захвату, так что поход Ядвиги обещал быть бескровным.
Русичи продолжали сидеть в Кракове, ободренные, впрочем, известиями из
Москвы. Великий князь Дмитрий прислал послов Владиславу-Ягайле, требуя
возвращения сына, и начался длительный торг, с задержками и извинениями.
Княжича со спутниками выпустили лишь тогда, когда король Владислав
воротился из Литвы.
С Ягайлой в Литву ехал архиепископ Гнезненский Бодзанта с множеством
духовных лиц, более всего францисканцев, литовские и польские князья,
польские воеводы и каштеляны, во главе с Николаем Топорчиком из Оссолина,
маршалом королевского двора. В начале октября достигли Луцка, где до
половины ноября устраивали местные русские дела в пользу поляков. Далее
двинулись к северу, под Неман, в последнюю лесную языческую чащу Европы.
Это здесь, по словам польского историка, не вызревал хлеб, зимой стоял
адский холод, а летом жара и белые ночи. Пущи, озера, стада зверей, леса,
полные русалок, реки, по весне превращающиеся в моря. Кормились тут дичью,
рыбой, грибами. Крестьяне держали до шестидесяти голов рогатого скота,
несчитанное число коз и овец. Водили пчел. Когда не хватало черного хлеба,
ели печеную репу (репу тут даже посылали друг другу в знак дружбы).
Растили лен, и литвины ходили в основном в холщовых одеждах. Славились
литовские ведуньи, знатоки целебных трав. Дома литвинов в ту пору
представляли собою пастушьи хижины: четыре стены без окон и кровля, вот и
вся литовская "нума", где и жилище, и конюшня, и хлев, и амбар. От голода и
войны, от ревностных католических апостолов, жители тут легко снимались с
места и бежали в иные земли. Тот же польский историк пишет, что все литвины
были рабами своих бояр и князей, что жену покупали за деньги, что родители
тут могли продавать своих детей, что боярин мог забрать все имущество
крестьянина, что за долг, за подать или от голода жители отдавались в
рабство и у богатых были полные дворы рабов, что за каждую провинность
виновных убивали, зашивали в медвежьи шкуры, бросали на съедение зверям, что
осужденный литвин сам вешался по приказу князя... Но, одновременно тот же
историк говорит о странной приверженности литвинов своим князьям, об их
верности данному слову и мужестве в бою, произошли же литовцы, по его
мнению, от римлян, ушедших на север в эпоху гражданских войн Цезаря и Помпея
<Замечание, делающее честь лингвистической проницательности автора,
поскольку литовский язык, ныне называемый санскритом Европы, сохранил следы
древнейшего праязыка арийских народов, заселивших европейский полуостров
Евразии.>.
Поклонялись литвины солнцу, луне, звездам, также Перкунасу, богу молнии
и грома. Богов вообще было великое множество: боги ясного неба - Аушве,
Сотварос, Окопирмос, водяное божество плодородия - Потримпос, или Атримпос,
бог уничтожения - Поклус, бог плодов земных - Курко...
В уничтоженном тевтонцами Ромове стоял когда-то жертвенник под дубом с
тройным изображением - Перкунаса, Потримпоса и Поклуса (свет, плодородие,
уничтожение), быть может - отголосок древнеиранской традиции - Митры,
Ормузда и Аримана. Так же, как на Востоке, у персов-огнепоклонников, тут
приносили жертвы огню. Вечный священный огонь знич горел в литовских храмах,
время, как в древности, считали ночами, годы - лунами. Недели начинались с
пятницы. В Литве сохранялось многоженство. Отправляясь в путешествие, литвин
мыл себе ноги. Тулуп мехом наружу, лук и колчан с отравленными стрелами
составляли все его имущество в пути. Пили кумыс, переправлялись через реки
вплавь, держась за хвост коня. Вся земля для литвина была святой: святые
горы, святые озера и рощи, в которых жили святые животные, змеи и ящерицы.
Здесь запрещалось рубить лес, здесь хоронили, сжигая, своих мертвых. Весь
мир был наполнен богами.
Божество весны - Пергрубис, богиня любви - Мильда, бог хозяйства -
Варшайтос, хлебов - Крумине, охоты - Шнейбрато, льна - Важгантис, напитков -
Рагутис, пчеловодства - Аустея, садов - Кирнис, лесов - Пускайтис, скотинных
стад - Ратайница и так далее... Каждый дом находился под опекою божества
дома, у каждой зажиточной семьи, кроме того, имелся свой бог. За всяким
действием - начинали ли пахать, вынимали ли первый хлеб из печи - надлежало
приносить жертву божеству земли или пирогов. Гадалки, колдуны, гусляры,
вещатели в монашеском одеянии, верховный жрец - Криве-Кривейто, толпы
знахарей - сейтонов и лабдарисов, гаданья по внутренностям, на войне - по
внутренностям захваченного пленника. В доме, принося жертву, вызывали к
миске с молоком домашнего ужа.
Верховному князю в этом языческом мире принадлежали огромные области с
десятитысячными стадами коней и рогатого скота. Верховная власть обставляла
себя наместниками, тиунами, детскими - как на Руси. Столетняя война с
тевтонами приучала мужчин жить грабежом. Жены вели дом и, по словам того же
историка, отличались невероятной распущенностью, имея подчас нескольких
мужей. Голодные месяцы перемежались празднествами, когда резали скот,
объедались и опивались...
Вот в такую-то землю и двигался сейчас поезд Ягайлы с чередою пышно
разукрашенных всадников, с духовенством в разнообразных облачениях, с
литовскою ратью и польскими рыцарями. Зная свой народ лучше католических
прелатов, Ягайло привез с собою целый обоз шерстяных одежд в подарок для
тех, кто крестится.
Начали с Вильны, города из двух замков, на горе и внизу, окруженных
стеной и хороводом разноплеменных предместий, домами без улиц, в окружении
лугов и садов.
Тут, в Вильне, среди христиан греческой веры угнездилась манихейская
ересь, искоренять которую порешили силой. Одного боярина, ставшего манихеем,
запытали до смерти. Русичей пока не трогали, но шляхетские вольности, право
выдавать по желанию замуж дочерей и сестер, права наследования, облегчение
от повинностей - получали одни католики. Особою хартией запрещались браки
новокрещенцев с язычниками и схизматиками (а буде кто из них захочет
сочетаться браком с новокрещенцем, обязан принять католическую веру). Был
разрушен храм Перкунаса, залит водою знич, перебиты священные змеи и
ящерицы, вырублены священные рощи. Язычники рыдали, но сопротивляться своему
же великому князю не смел никто.
Верховный жрец Лиздейка, по преданию, скрылся в Кернове и там, в дикой
лесной пустыне, жил отшельником. Наступило подлинное торжество
францисканцев. Первым латинским пастырем в столице Литвы стал францисканец,
Андрей Васило, поляк из дома Ястржембцев, почетный епископ в Серете, в
Молдавии, и прежний духовник королевы Елизаветы. На месте святилища
Перкунаса воздвигался новый католический собор.
Федор едва не вскрикнул вслух, узнав в лицо патриаршего нотария. Приезжие и
встречающие гурьбой пошли в гору, а спутник Федора, живо ухвативши за рукав,
повлек его по-за деревьями сада к монастырским кельям. Когда они вошли в
сводчатый низкий покой и в свете глиняного византийского светильника Федор
узрел двух старцев, один из коих был знакомым ему писцом у нотария, он уже
не удивил ничему. Молодой инок, по знаку старого, тотчас покинул покой. В
келью протиснулся еще один монах, незнакомый Федору.
- Разглядел? - вопросил его один из незнакомых ему старцев.
- Да! - отмолвил Федор, начиная постепенно понимать, зачем его позвали
сюда.
- Пимена вашего снимут по прежнему соборному решению! - сурово домолвил
старец. - Но снимут и Киприана, как было решено допрежь! А митрополитом на
Русь изберут иного...
- Кого? - Федор почувствовал, как у него становит сухо во рту. Над
столом, в трепетном свете светильника, бросающего огромные тени от
склоненных голов на неровные камни стены, нависла тишина.
- Того, о ком ныне пекутся фряги! - медленно выговорил прежний старец.
- И вся задержка в патриархии доселе была не с тем, чтобы собрать уже
собранный синклит, а чтобы найти того, кто наверняка согласит принять унию с
Римом!
- Теперь, похоже, нашли! - подхватил второй старец.
- Великий князь не допустит того! - в смятении чувств высказал Федор
первое, что пришло ему в голову.
- Великий князь Дмитрий вельми болен! - возразил монах. - А сын еговый
нынче в Кракове, под латинской прелестью. Невемы, стоек ли он и теперь в
вере православной.
- Но Киприан в Литве!
- Его мерность, патриарх Нил, - вмешался третий, доныне молчавший
монах, - согласил заменить Киприана, дабы не нарушать согласия с Галатой и
Римом. Его лишат сана по возвращении. Фряги каждую ночь затем и ездят сюда!
- Но Венеция... - начал было Федор.
- Республика Святого Марка воевала с высочайшей Республикой Святого
Георгия, но ни те, ни другие не воюют с папским престолом! - ответил инок.
- Мы слыхали, что ты тверд в вере, и порешили предупредить тебя!
- Чтобы ты сам узрел, своими очами! - подтвердил первый. - Рассуди и
размысли! - домолвил он, оканчивая разговор. - Мы сказали и содеяли все, что
могли, дело теперь за тобою, игумен!
Иноки поднялись враз. Встал и Федор, понявший, что ни расспрашивать,
кто они такие, ни длить разговора не должно. Достаточно и того, что он узнал
знакомого писца, с которым никогда не баял по-дружески и даже мало замечал
этого тихого и незаметного, старательного работника. Теперь же поглядел на
него с невольным уважением, и тот, проходя мимо, бросил на Федора быстрый
внимательный взгляд, на который Федор ответил незаметным кивком, означавшим
невысказанное: безусловно, не выдам!
Молодой инок вновь повел его мимо монастырских строений на улицу.
Поколебавшись, не обидеть бы, Федор вынул из калиты и подал иноку
золотой иперпер. Тот принял дар не обинуясь и только молча склонил голову.
Пробираясь домой, Федор несколько раз ошибался улицами и уже было
думал, что не успеет до рассвета, но, однако, успел. Вновь перелез через
стену, поколебавшись, зашел-таки в покои своей дружины. Добрыня, явно не
спавший всю ночь, перекрестился облегченно и, молча взяв его за шиворот,
повел к Киприановской келье.
- Отец настоятель, отоприте! Привел! - произнес он нарочито громко.
Петух тоже не спал. Пока они оба переодевались в свое платье, боярин
стоял на пороге и что-то бубнил укоризненное. После вновь взял за шиворот
уже Петуха, дабы вести его назад. Федор приостановил Добрыню за плечо,
вымолвил шепотом:
- Ты отпускай его иногда!
Добрыня кивнул головой, понял и, вновь громко бранясь, поволок Петуха в
дружинную келью, досыпать. А Федор, выпив воды и съевши пару маслин с куском
подсохшей лепешки, стянул однорядку и повалился на ложе, только тут
почуявши, что предельно устал. В голове звенело. Он еще ничего не решил, не
придумал, чувствуя только одно: тяжелый гнев на обманувший его патриарший
синклит и на весь этот торгашеский и бессильный город с
распутником-императором во главе, готовый предаться латинам и увлечь в
бездну вместе с собою восстающую из пепла прежних поражений и год от году
мужающую Русь.
Труднее всего убедить человека в правде. Лжи верят гораздо легче и
охотнее. Федор уже не раз посетовал про себя, что не избрал для Пимена какой
ни то "лжи во спасение", ибо теперь растерянный и злобный временщик слышал,
слушал и не верил ничему.
Федор уже час бился с Пименом, пытаясь убедить его, что беда общая и им
надобно теперь не которовать, но объединить усилия и действовать сообща. Он
уже приходил в отчаяние, когда наконец и вдруг понял, почему Пимен не верит
ему, и озарение пронзило его, как громом. Пимен не понимал, почему это нужно
именно ему, Федору, племяннику Сергия и давнему Пименову врагу. Он попросту
не допускал мысли, что кто-то может действовать не на пользу себе самому, а
из каких-то иных, высших, соображений. Понявши это, Федор умолк и обалдело
глядел на Пимена. И такого человека они все терпели на месте вершителя судеб
церкви русской!
- Ладно, твое святейшество! - произнес он не без иронии в голосе. - Не
удалось мне спасти тебя, не удалось и себя наградить!
Пимен глядел на него пронзительно, ждал. Федор встал, застегивая пояс.
Посмотрел на митрополита светло и разбойно.
- Хощеши знать, почто хлопочу? - вопросил он, уже стоя на ногах. - Я
ить своего монастыря не потеряю, ежели и восхощеши того! Зане - самому
патриарху Нилу подчинен!
- О том ведаю! - отмолвил Пимен с жесткою злобою в голосе.
- А чего я хощу от тя? - вопросил Федор, двигаясь к двери. - Хотел! -
уточнил он и взялся за рукоять дверей. Пимен, не выдержав, махнул рукой -
погоди, мол! Зрак его был пронзителен и почти страшен.
- Ростовской архиепископии! - помедлив, отмолвил Федор. - Надея была,
спасу тя от греков, а ты рукоположишь меня, зане ростовская кафедра свободна
суть! - высказал и поворотил к двери уходить.
- Постой! - голос Пимена стал хриплым. - Постой, присядь!
Теперь, узнавши, чего жаждет Федор для самого себя (иного бы он
попросту и не понял), Пимен восхотел иметь дело с ним, ибо сам не ведал
совершенно, как ему быть в днешней трудноте.
Федор как бы нехотя присел к столу. Он презирал Пимена, а сейчас, в сей
миг, немножко презирал и себя. Мысль о ростовской архиепископии возникла у
него давно. Ростов был их общею родиной, столицею учености, но ему никогда
бы не пришло в голову обратиться с этим именно к Пимену, ежели б не нынешняя
беда. Ежели б не Пименово недоверие. Ежели бы не пакость, задуманная и едва
не осуществленная греками! В конце концов, кое-как убедив Пимена, что им
надобно попросту бежать, не сожидая синклита, ибо в отсутствие Пимена лишить
его сана по соборным уложениям греки не могли, Федор покинул Манганы.
По уходе симоновского игумена в келью тотчас проник Гервасий, и Пимен
со своим верным клевретом принялись обсуждать нежданное для них появление
Федора.
- Ему-то что, ему-то что, коли меня снимут? - надсадно ярился Пимен.
Гервасий думал.
- Баешь, хочет поставленья на ростовскую епископию? Даже и
архиепископом хощет быти? Нужа не мала! - раздумчиво протянул он, поглядывая
на своего смятенного повелителя. - Мыслю тако, - осторожно начал он,
поглядывая на владыку. - Киприана, вишь, тоже порешили снять!
Дак потому... Так-то обоих не снимут...
- А ежели и Киприана, и меня?
Гервасий беспечно отмахнул рукой:
- А! Грека какого ни на есть выищут!
- Узнай, Гервасюшко, уведай, родимый, кого они хотят заместо меня?
Серебра не жалей! Да и бежать... Куды бежать-то, в Галату? К фрягам...
Они до меня добры... Но преже узнать, уведай, Гервасюшко!
Так вот сложилось, что искать скрытого ставленника на русский престол
начали и те, и другие, почему, в конце концов, Пимен, на счастье свое не
пожалевший мошны, и добыл нужные сведения. Имя, переданное ему, заставило
Пимена задуматься и наконец впервые поверить Федору.
Симоновский игумен явился по первому зову. Уведав от Пимена, кто должен
занять русский духовный престол, он вздрогнул. Та маленькая, но жившая в его
душе доселе неуверенность: не обман ли все это - тотчас растаяла в нем. О
названном епископе как о стороннике унии с Римом Федор был наслышан
достаточно. Синклит должен был состояться вот-вот, в считанные дни, и
надобно было бежать не стряпая. Но опять уперся Пимен, желавший бежать в
Галату. С великим трудом и то только с помощью Гервасия удалось уговорить
Пимена попросту пересечь Босфор: на турецкий берег власть греческого
Василевса не распространялась и тамошние монастыри не подчинялись впрямую
патриархии. Синклит должен был собраться послезавтра, и потому Федор
отчаянно спешил. Студитский монастырь покидали мелкими кучками, по два-три
человека, тяжести загодя отправили на рыбацкой барке.
Последние, уходившие из монастыря, направились в Софию на службу, но у
самой Софии свернули к вымолам. Тут к ним подбежал Пеша Петух, которого уже
было бросились искать, - прощался, украдом, со своею милой. Теперь все были
в сборе и ждали только Пименовых попутчиков. Пимен своими долгими сборами
опять едва не испортил все дело. Уже у вымолов их остановили, прошая: кто и
куда? К счастью, русичей было много, и стража, получивши две серебряные
гривны, ворча отступила. Уже с рыбацкой барки в нанятую Федором посудину
перегрузили добро и товар, уже завели по шатающимся сходням под руки Пимена,
уже погрузились, убрали сходни, как сверху, с горы, послышались крики:
"Постой! Погоди!" Кто-то бежал, размахивая руками, за ним поспешала стража.
- Отваливай! - крикнул Федор. Когда патриарший посланец подбежал к
берегу, между ладьей и вымолом блестела порядочная полоса воды, и Федор,
стоя на кормовой палубе и взявши руки в боки, в голос ругал и патриарха, и
василевса, и весь синклит, и всех греков поряду. Ладья уходила все далее, и
столпившиеся на берегу греческие воины не могли содеять уже ничего.
Монастырек, где они порешили остановиться, был маленький, бедный, с
приземистой церковкой. Он весь прятался за горой, в тени нескольких олив,
составлявших монастырский сад, и был обнесен полуразвалившейся каменной
оградой. С турецким чиновником, приехавшим с десятком конных воинов,
столковались быстро, поскольку Федор вел переговоры с турками заранее. Но
только начали втаскивать вещи и располагаться на ночлег, прибыло посольство
с того берега, от патриарха, с настоятельным требованием воротиться в город
и прибыть на синклит. Федор, уверенный в себе и в своих людях, отвечал
бранью. Посольство уехало несолоно хлебавши.
Назавтра Пимен, как обещал, торопливо и совсем не празднично возвел
Федора в сан ростовского архиепископа. Посвящение происходило в маленькой
монастырской церкви, которую местные монахи и приезжие русичи заполнили
целиком. После был обед, во дворе, за самодельными столами, на скамьях и
разложенных досках. Свои русичи, из дружины Федора, поздравляли его с
некоторою опаской. Оставшись с глазу на глаз с Добрынею, Федор сказал тому:
- Иначе было нельзя! Пимен не понял бы. А коли его снимут теперь, нам
навяжут унию с Римом. Понимай сам!
- Спасибо, игумен! - с чувством отозвался боярин. - А я уж тово,
усомнился в тебе... Повещу ребятам, колготы б не стало!
- Повести! И скажи: нам за собою католиков тянуть на Русь не след!
Слава Создателю, поняли как должно. Это Федор почувствовал, видя, как
подобрели глаза его дружинников. Кто-то спросил:
- А что будет с монастырем?
- Неужеле оставлю! - с упреком вымолвил Федор. - Игумена поставим из
своих, монастырских, и навещать вас буду всегда!
Посланцы патриарха Нила являлись еще трижды. Последний раз приехал
старик Дакиан. Уединясь с Федором, поднял на него старческие, с паутиной
вен, подслеповатые глаза.
- Скажу, что прав! Фряги требуют от нас унии с Римом... Прости, что не
мог ранее повестить! Вы, русичи, возможете не поддаться латинской прелести,
у вас и святые есть свои: твой дядя, Сергий, да и иные прочие!
Токмо храните свет истинного православия, и Господь защитит вас!
Федор молча, благодарно облобызался со стариком. Теперь следовало
выбираться отсюда на Русь. Выбираться и начинать все сызнова. Сизифов труд!
Но ни отчаянья, ни упадка сил у Федора не было. Он знал, что добьется
своего, снимет Пимена и поставит на его место Киприана, раз уж дядя не
восхотел сам занять владычный престол. Но погубить Русь, согласив на унию с
Римом, он не позволит! Не позволит того и князь Дмитрий, не позволят ни
бояре, ни кмети, ни мужики. И нынче не позволил того он, игумен симоновский,
а ныне архиепископ града Ростова, Федор!
Киприан прибыл в Червонную Русь в начале июня. Литовская армия под
командованием Скиргайлы и Витовта уже разбила и смолян и Андрея, захватила
Полоцк и стояла под Лукомолей, которая тоже скоро сдалась.
Елизавета, расправившись с Карлом Дураццо, как раз заключила союз с
Ягайлой-Владиславом против прежних претендентов на руку Ядвиги: Вильгельма
Австрийского и Сигизмунда. В Рим, отстаивать интересы короля Владислава, был
послан Николай Тромба. Схваченный в Вене Вильгельмом, он четыре года
просидел в тюрьме, однако и это не остановило польских успехов. В Риме по
рукам ходило сочинение против Ордена, а поскольку Леопольд, отец Вильгельма,
сносился с антипапой Климентом, сидевшим в Авиньоне, Урбан VI не мог ему
сочувствовать. К тому же 9 июля 1386 года Леопольд с цветом австрийского
рыцарства гибнет в битве со швейцарцами при Земпахе. На Вильгельма, у коего
имелись еще три младших брата, обрушилась угроза раздела Австрии, и он,
произнеся еще один исторический афоризм: "Князьям австрийским неприлично
ухаживать за изменницею!" - отказался наконец от споров за польский престол
и не поехал в Рим спорить о том перед папой. В конце концов Урбан VI
обратился с милостивым письмом к польским панам, благословив тем самым брак
Ядвиги с Ягайлой. Когда это письмо пришло в Краков, Литва уже была крещена,
и детский брак Ядвиги с Вильгельмом был поэтому окончательно забыт.
В Краков Киприан прибыл еще до крещения Литвы, даже до битвы при
Земпахе, и тотчас начал свои хлопоты о сохранении церкви православной в
землях великого княжества литовского.
Истосковавшиеся по родине и по церковному благочинию русичи
обрадовались ему несказанно. Они со слезами на глазах радостно причащались у
своего, русского митрополита. Здесь, в чужой католической земле, никому и
вспоминать не хотелось о спорах за владимирский стол меж Киприаном и
Пименом, до того это казалось не важно перед тем, что и Киприан, и они все -
православные!
С княжичем Василием Киприан имел долгую доверительную беседу. Данилу
Феофаныча успокоил, сказавши, что брак с дочерью Витовта не кажется ему
опасным: "Зане князь Александр, хотя и приявший католическое крещение, но,
состязаясь с королем Владиславом, не возможет обойтись без помощи
православных русичей и уже потому не станет заботить себя насаждением
католической веры на Руси". Успокоил. Данило со вздохом принял Киприановы
доводы, размышляя о том, как, однако, отнесется к этому браку Дмитрий? Не
зазрил бы! После Ольгерда, вишь, о литвинах и слышать не хочет ничего!
Потому и Киприана прогнал... А все, ежели Витовт с Ягайлой опять
рассорится, нам, Руси, в том помочь сугубая! Старик смотрел вперед,
прикидывая на десятилетия, и чуял, что, объединенная с Польшей, Литва
доставит еще немало докуки русскому государству. Тем паче и в Орде ноне все
наперекос пошло, с Тохтамышем с ентим! Охо-хонюшки! Нелегкое тебе,
Васильюшко, княжение предстоит!
Киприан был очень доволен своей беседою с юным наследником Дмитрия.
Слухи о болезни великого князя дошли и до него, и угасшие было надежды
Киприановы оживились вновь. Светел и радостен, помчался он из Кракова в
Литву укреплять тамошних православных, а такожде князей, не приявших
католического крещения. Но и с перекрещенным Витовтом, и с безумным
Скиргайлой, в пьяных припадках бросавшимся с мечом на соратников своих,
надобно было встретиться и осторожно, не забывая о скрытой вражде того и
другого, убедить их в надобности сохранения православных епископий в Галиче,
на Волыни и в Подолии, а такожде и в самой Литве. Он еще верил, что все
может перемениться, особенно ежели Витовт в споре с Ягайлою вновь перейдет
под сень православного креста. Неистребимый дух византизма толкал его на
новые и новые интриги среди сильных мира сего, ибо, в противность Федору
Симоновскому, Киприан считал все-таки, что жизнь движется усилиями
избранных: людей власти и духовных вождей, от воли коих зависят прежде всего
судьбы народов. Вечный спор, не угасающий столетия, в котором и правы и не
правы обе стороны, ибо народ без пастырей своих всего лишь безмысленное
стадо, но и пастыри, оставшиеся без народа, становятся скоро ничем.
В исходе июля в Польшу дошла страшная весть: Януш Хорват, бан
кроатский, захватил обеих венгерских королев, отправившихся на родину
Елизаветы, в Боснию, без всякой охраны. Близ кроатского местечка Диаковара
посланные баном люди напали на карету королевы. Форгач увяз в конской сбруе
и был обезглавлен. Николай Гара мужественно дрался, стоя на ступенях кареты.
Его сдернули за ноги и тоже обезглавили. Елизавета молила хотя бы пощадить
Марию. Обеих королев грубо схватили и ввергли в тюрьму в замке Крука на
берегу Адриатики. Кроаты предложили Владиславу, сыну Карла Дураццо, убитого
Елизаветой, занять венгерский престол, но тот побоялся явиться в Венгрию, в
которой теперь воцарился Сигизмунд, названый муж плененной Марии. Не
заботясь об освобождении жены с тещей, Сигизмунд стал тотчас прибирать к
рукам венгерские земли.
Пока он не осильнел, было самое время (о том говорили все малопольские
паны) занять Червонную Русь и Подолию, тем паче что Ядвига, по праву
наследования, могла считать эти земли своими. (После смерти последней своей
сестры, Марии, Ядвига примет титул "наследницы королевства венгерского".)
Осенью почти одновременно начались два похода. Ягайло через Люблин, Владимир
и Луцк двигался в Литву, дабы крестить литвинов, Ядвига же направилась, как
только подстыли пути, в Червонную Русь, возвращать эту землю, завоеванную
еще Казимиром Великим, под руку польской короны.
Сигизмунд, едва лишь прикоснувшийся к венгерскому престолу, не мог
оказать сопротивления, а венгерский наместник, староста Червонной Руси,
Эмерик Бубек, являясь тестем краковского воеводы, Спытка из Мельштына, за
которого он недавно выдал свою дочь, тоже не имел нужды противиться
польскому захвату, так что поход Ядвиги обещал быть бескровным.
Русичи продолжали сидеть в Кракове, ободренные, впрочем, известиями из
Москвы. Великий князь Дмитрий прислал послов Владиславу-Ягайле, требуя
возвращения сына, и начался длительный торг, с задержками и извинениями.
Княжича со спутниками выпустили лишь тогда, когда король Владислав
воротился из Литвы.
С Ягайлой в Литву ехал архиепископ Гнезненский Бодзанта с множеством
духовных лиц, более всего францисканцев, литовские и польские князья,
польские воеводы и каштеляны, во главе с Николаем Топорчиком из Оссолина,
маршалом королевского двора. В начале октября достигли Луцка, где до
половины ноября устраивали местные русские дела в пользу поляков. Далее
двинулись к северу, под Неман, в последнюю лесную языческую чащу Европы.
Это здесь, по словам польского историка, не вызревал хлеб, зимой стоял
адский холод, а летом жара и белые ночи. Пущи, озера, стада зверей, леса,
полные русалок, реки, по весне превращающиеся в моря. Кормились тут дичью,
рыбой, грибами. Крестьяне держали до шестидесяти голов рогатого скота,
несчитанное число коз и овец. Водили пчел. Когда не хватало черного хлеба,
ели печеную репу (репу тут даже посылали друг другу в знак дружбы).
Растили лен, и литвины ходили в основном в холщовых одеждах. Славились
литовские ведуньи, знатоки целебных трав. Дома литвинов в ту пору
представляли собою пастушьи хижины: четыре стены без окон и кровля, вот и
вся литовская "нума", где и жилище, и конюшня, и хлев, и амбар. От голода и
войны, от ревностных католических апостолов, жители тут легко снимались с
места и бежали в иные земли. Тот же польский историк пишет, что все литвины
были рабами своих бояр и князей, что жену покупали за деньги, что родители
тут могли продавать своих детей, что боярин мог забрать все имущество
крестьянина, что за долг, за подать или от голода жители отдавались в
рабство и у богатых были полные дворы рабов, что за каждую провинность
виновных убивали, зашивали в медвежьи шкуры, бросали на съедение зверям, что
осужденный литвин сам вешался по приказу князя... Но, одновременно тот же
историк говорит о странной приверженности литвинов своим князьям, об их
верности данному слову и мужестве в бою, произошли же литовцы, по его
мнению, от римлян, ушедших на север в эпоху гражданских войн Цезаря и Помпея
<Замечание, делающее честь лингвистической проницательности автора,
поскольку литовский язык, ныне называемый санскритом Европы, сохранил следы
древнейшего праязыка арийских народов, заселивших европейский полуостров
Евразии.>.
Поклонялись литвины солнцу, луне, звездам, также Перкунасу, богу молнии
и грома. Богов вообще было великое множество: боги ясного неба - Аушве,
Сотварос, Окопирмос, водяное божество плодородия - Потримпос, или Атримпос,
бог уничтожения - Поклус, бог плодов земных - Курко...
В уничтоженном тевтонцами Ромове стоял когда-то жертвенник под дубом с
тройным изображением - Перкунаса, Потримпоса и Поклуса (свет, плодородие,
уничтожение), быть может - отголосок древнеиранской традиции - Митры,
Ормузда и Аримана. Так же, как на Востоке, у персов-огнепоклонников, тут
приносили жертвы огню. Вечный священный огонь знич горел в литовских храмах,
время, как в древности, считали ночами, годы - лунами. Недели начинались с
пятницы. В Литве сохранялось многоженство. Отправляясь в путешествие, литвин
мыл себе ноги. Тулуп мехом наружу, лук и колчан с отравленными стрелами
составляли все его имущество в пути. Пили кумыс, переправлялись через реки
вплавь, держась за хвост коня. Вся земля для литвина была святой: святые
горы, святые озера и рощи, в которых жили святые животные, змеи и ящерицы.
Здесь запрещалось рубить лес, здесь хоронили, сжигая, своих мертвых. Весь
мир был наполнен богами.
Божество весны - Пергрубис, богиня любви - Мильда, бог хозяйства -
Варшайтос, хлебов - Крумине, охоты - Шнейбрато, льна - Важгантис, напитков -
Рагутис, пчеловодства - Аустея, садов - Кирнис, лесов - Пускайтис, скотинных
стад - Ратайница и так далее... Каждый дом находился под опекою божества
дома, у каждой зажиточной семьи, кроме того, имелся свой бог. За всяким
действием - начинали ли пахать, вынимали ли первый хлеб из печи - надлежало
приносить жертву божеству земли или пирогов. Гадалки, колдуны, гусляры,
вещатели в монашеском одеянии, верховный жрец - Криве-Кривейто, толпы
знахарей - сейтонов и лабдарисов, гаданья по внутренностям, на войне - по
внутренностям захваченного пленника. В доме, принося жертву, вызывали к
миске с молоком домашнего ужа.
Верховному князю в этом языческом мире принадлежали огромные области с
десятитысячными стадами коней и рогатого скота. Верховная власть обставляла
себя наместниками, тиунами, детскими - как на Руси. Столетняя война с
тевтонами приучала мужчин жить грабежом. Жены вели дом и, по словам того же
историка, отличались невероятной распущенностью, имея подчас нескольких
мужей. Голодные месяцы перемежались празднествами, когда резали скот,
объедались и опивались...
Вот в такую-то землю и двигался сейчас поезд Ягайлы с чередою пышно
разукрашенных всадников, с духовенством в разнообразных облачениях, с
литовскою ратью и польскими рыцарями. Зная свой народ лучше католических
прелатов, Ягайло привез с собою целый обоз шерстяных одежд в подарок для
тех, кто крестится.
Начали с Вильны, города из двух замков, на горе и внизу, окруженных
стеной и хороводом разноплеменных предместий, домами без улиц, в окружении
лугов и садов.
Тут, в Вильне, среди христиан греческой веры угнездилась манихейская
ересь, искоренять которую порешили силой. Одного боярина, ставшего манихеем,
запытали до смерти. Русичей пока не трогали, но шляхетские вольности, право
выдавать по желанию замуж дочерей и сестер, права наследования, облегчение
от повинностей - получали одни католики. Особою хартией запрещались браки
новокрещенцев с язычниками и схизматиками (а буде кто из них захочет
сочетаться браком с новокрещенцем, обязан принять католическую веру). Был
разрушен храм Перкунаса, залит водою знич, перебиты священные змеи и
ящерицы, вырублены священные рощи. Язычники рыдали, но сопротивляться своему
же великому князю не смел никто.
Верховный жрец Лиздейка, по преданию, скрылся в Кернове и там, в дикой
лесной пустыне, жил отшельником. Наступило подлинное торжество
францисканцев. Первым латинским пастырем в столице Литвы стал францисканец,
Андрей Васило, поляк из дома Ястржембцев, почетный епископ в Серете, в
Молдавии, и прежний духовник королевы Елизаветы. На месте святилища
Перкунаса воздвигался новый католический собор.