Страница:
упомянутым великим князем Ягайлом и окончательно постановили, что избираем и
берем его за господина и за короля того же королевства, то есть Польши, и
утверждаем за ним, даем и отказываем Ядвигу, урожденную королеву польскую,
для соединения с ним венчанием законного супружества. Такому нашему
постановлению настоящему и условно даем клятву и обещаем, согласно
порученному нам посольству от всех жителей польской короны, ненарушаемую
силу, власть и сохранение. Кроме этого мы условились еще и постановили с тем
же высочайшим князем Ягайлом, от имени упомянутых жителей, всеобщий съезд в
Люблине, в день очищения пресвятой Богородицы <Второго февраля.>,
долженствующий наступить скоро. На этот съезд тот же князь Ягайло может
прибыть спокойно и в безопасности вместе со своими братьями и подданными
всякого состояния.
И будет ему также дозволено разослать в то время с полною безопасностью
свои посольства или же послов своих во все пограничные места королевства
Польского к свободному завершению его дел. А мы, вышеупомянутая шляхта,
обещаем честью и нашею доброй славой, от имени всех подданных королевства
Польского, высочайшему князю Ягайле, также всем его братьям и людям,
находящимся на вышеупомянутом съезде, а также его послам, проезжающим через
польскую землю перед Люблинским съездом или же живущим там постоянно, всякую
безопасность и всякую свободу делать и совершать, что им будет нужно.
В свидетельство же и достоверность того приказали мы к настоящей
грамоте привесить наши печати. Состоялось и выдано в Волоковысске, год и
день, как сказано выше".
Послы передают грамоты литовским вельможам. Ульяния обморочно вздыхает.
В грамоте ничего не сказано о крещении Литвы, и она надеется, во всяком
случае, тем успокаивая свою совесть, что крещение коснется только
литвинов-язычников и не затронет православных христиан... Сколь часто люди,
по извечной слабости своей, жертвуют вечным и дальним ради сиюминутной и
ближней выгоды! Воистину, не один Исав продал первородство за чечевичную
похлебку! И часто даже не отдельные люди, но и целые народы, не в силах
заглянуть в дали времени, принимают решения, самоубийственные для их внуков
и для всего племени в целом, суть которых становится ясна только тогда,
когда уже ничего нельзя ни изменить, ни поворотить назад!
Заговорщиков, по-видимому, выдал приглашенный ими капеллан. Если,
конечно, не проболталась кухонная прислуга. Уже был собран брачный стол, уже
произнесены обязательные латинские слова, уже лица хмелели одержанною над
спесивыми магнатами победой, и вся алая от радостного смущения Ядвига,
ощущая плечом сидящего рядом Вильгельма (исходящее от него тепло пронизывало
ее всю сладкой истомой), примеряла на палец подаренное им кольцо, когда в
двери стали ломиться с криком, лязгала сталь, трещало дерево и надобно было
спешно бежать, покидая покой, туда, в дальние комнаты, где, забаррикадировав
дверь тяжелым дубовым шкафом, решали лихорадочно: что делать? И бывалые
замковые паненки, вспомнив, как спасали венгров во время памятной резни,
предложили спустить Вильгельма за стену замка на веревках в бельевой
корзине, что и было исполнено после отчаянных слез и торопливых прощальных
поцелуев.
Шкаф не выдержал как раз тогда, когда корзина с Вильгельмом коснулась
земли, и опомнившаяся Ядвига, бледная от ярости, кричала и топала ногами на
ворвавшуюся стражу, требуя сама, чтобы искали под кроватями и в сундуках, а
потом объяснили ей, в чем подозревают ее, королеву, и почему смеют врываться
к ней, словно ночные грабители или захватчики, взявшие замок приступом. Она
едва не выцарапала глаза Добеславу, дала пощечину явившемуся не вовремя
Владиславу Опольчику (невзирая на все это, осмотр помещений был проведен
самым доскональным образом), и уже когда все окончило и все ушли, Ядвига
повалилась на постель и стала выть, вцепившись зубами в подушку, выть, как
раненая волчица, потерявшая своего детеныша.
Разумеется, по городу поползли самые невероятные слухи, надзор за
замком и королевой увеличили вдвое (с Вильгельмом они теперь могли лишь
втайне переписываться), и, в довершение бед, дошли вести, что литовский
князь уже выехал свадебным поездом и неделями будет в Кракове. Увидеться,
увидеться, во что бы то ни стало! В этот раз она даже не ждала и не звала
Гневоша. Где живет сейчас Вильгельм, она знала, хорошо запомнила этот
угловой дом. Велела подать себе самое простое платье, кивнула служанкам:
"Пошли!" Высокие ступени сводчатой узкой каменной лестницы... Едва не
споткнувшись, вышла, выбежала к обжигающему холодному ветру, к солнцу,
оглянулась - идти к главным воротам, конечно, не стоило. Плотнее запахнувши
платок, она толкнула скрипнувшую калитку в южной ограде замка, близ старой
башни Любранка. Вдоль башни спускались каменные ступени к калитке внизу,
которую из хозяйственных нужд никогда не запирали. Этою дорогой пользовались
все девушки, когда им надобно было ускользнуть в город. Ветер, обрушиваясь
на башни, овевал холодом горящее лицо. (Там, внизу, под стеною, можно будет
взять коня. Ядвига знала, где коновязи, а ездить она умела. Там ее уже не
успеют задержать!) Но что это? У калитки часовой?! Усач в курчавом тулупе с
бердышем в руках выступил из-под низкого свода. Калитка была на замке!
- Отвори! - требовательно приказала Ядвига.
- Не велено, ваша светлость! - Сторож глядел на нее круглыми от ужаса
глазами, он сразу узнал королеву, но не мог нарушить приказа и не отворял.
- Кто запретил? - выкрикнула Ядвига звенящим голосом, еще не понимая,
что все кончено и она - пленница.
- Вельможи.
- И мне запрещено? Твоей королеве? - Страж в ужасе совсем прикрыл
глаза, замотав головой.
- Подайте топор! - велела Ядвига, оборотясь к девушкам, тем страшным
голосом, которому уже нельзя не подчиниться, ежели хочешь сохранить жизнь.
Топор нашелся почти сразу. Страж прянул посторонь, прижав ко груди
оружие.
Он не мог ни схватить ее, ни даже замахнуться на королеву.
Ядвига, почуяв в руках тяжесть секиры, словно осатанела. Исказясь
лицом, взмахнула обеими руками и слепо, глухо ударила в створы калитки.
Лезвие топора проскрежетало по какому-то железу. Второй раз Ядвига
ударила уже точнее, по дужке висячего замка, и продолжала бить и бить, увеча
топор, щурясь от летевших в стороны щепок и высекаемых топором искр, и уже
почти совсем сбила замок, который едва держался, грозя отвалиться, и теперь
надо бы только выбить тем же выщербленным топором железный засов и выйти,
выбежать туда, на волю...
- Королева, светлейшая государыня! - старый Дмитр из Горая, коронный
подскарбий, старый слуга покойного родителя, Людовика, бежал, задыхаясь, к
ней. Затиснулся между нею и калиткой, пал на колени, стал умолять дочерь
покойного благодетеля отказаться от своего намерения, не срамить память
отца.
Дмитр отлично знал о всех замыслах крещения литовских язычников и
объединения королевств, но ему было жалко Ядвигу, и жалость эта, вместе со
старческими слезами, пуще самих слов придавала силы его увещаниям. Ядвига
опустила топор и, оглядясь, уронила его на землю. Со всех сторон бежала
стража, вельможи двора с оружием в руках. Не хватало только, чтобы ее
связали.
По каменным ступеням наружной башни, закинув ее полою своего широкого
плаща, Дмитр отвел плачущую королеву назад, во дворец...
Меж тем нешуточно испуганный происшествием коронный совет принял
наконец решительные меры. Вильгельма искали, чтобы схватить. Обыскали и дом
Марштинов. Но юный австрийский княжич спрятался в камин, и его в этот раз не
нашли. Ясно было, однако, что упрямо оставаться в городе ему теперь просто
опасно. Ядвига сама, узнав о намерениях вельмож, послала ему записку-письмо:
"Любимый мой супруг и князь!
Нам не суждено быть вместе! Уезжай! Я узнала, тебя непременно убьют!
Память о нашей любви я сохраню вечно в своем сердце, что бы ни
случилось со мною, и умирать буду с единой мыслью о тебе. Прощай! Целую тебя
бессчетное число раз, твои уста, и очи, и ланиты, целую каждый твой пальчик
на руках, целую ноги твои, которые готова омыть елеем и вытереть
собственными волосами. Прощай, мой хороший, добрый мой, незабвенный супруг!
Прощай и вспоминай обо мне! Вечно твоя Ядвига".
Ягайло уже въезжал в ворота Кракова, Вильгельм, другими, с письмом
Ядвиги на груди, оставлял город.
В воскресенье четвертого марта 1386 года князь Вильгельм возвратился в
Вену, потерявши в Кракове не только надежду на польский престол, но и все
свои сокровища, присвоенные Гневошем из Далевиц.
По точному смыслу декреталий папы Григория IX "О браках между
малолетними" (второй титул IV книги декретов), совершеннолетие начинается
между двенадцатью и четырнадцатью годами, а до этого срока, с семи лет,
дозволено обручать детей и даже венчать их "для блага государства и в видах
общественного спокойствия", но значения такой брак не имеет, если не
состоится супружеское сожительство, и может быть признан игрой, посему в
дальнейшем обрученный может вступить в брак с кем угодно "по свободному
согласию невесты". Посему для брака с Ягайлой требовалось не только удалить
Вильгельма, но и, что было гораздо важнее, получить согласие Ядвиги на этот
брак.
Обрабатывать Ядвигу взялись, кроме замкового прелата, кроме Дмитра из
Горая, а также членов капитула Св. Франциска, сам архиепископ гнезненский
Бодзанта с епископом краковским Яном Радлицей.
Да, разумеется, можно вспомнить о роскошествах и разврате католического
духовенства той поры (дело шло к Реформации!), помянуть покойного Завишу или
его старшего товарища, Николая, епископа познанского, умершего от срамной
болезни, можно вспомнить огромные хозяйства епископов, аргамаков, украшенных
золотом, несколько десятков коней в колясках папских послов, "золотого
епископа" Конрада Бреславского, который вручал бенефиции лишь по
представлении бочонка мальвазии или хорошего итальянского вина, вспомнить
наслаждения цветочными ароматами, хоры фокусников, шутов, разряженных
мальчиков особого назначения, пляски с женщинами и девицами, маскарады,
толпы проституток (даже при папском дворе!), соколиную охоту, вино и игру в
кости... Очень характерен для этой эпохи папа Иоанн XXIII, бывший корсар,
отравитель и распутник, человек необузданных страстей (как раз ему-то и
принадлежала идея массовой продажи индульгенций по определенной таксе за
каждый грех), и все это на фоне высочайшего почтения к сану духовного лица
(юные итальянские девицы считали для себя высокой честью провести ночь с
кардиналом!).
И вместе с тем из северной Европы в Рим ежегодно отправлялось до двух
миллионов (!) пилигримов, клирики управляли королевскими имуществами, были
дипломатами едва ли не всегда и всюду, монахи торговали, занимались
ремеслами, капелланы, священники окружали каждого магната: молились, вели
деловую переписку, читали господину вслух и т. п. Нередко духовные лица были
управителями городов. Кроме главных церковных праздников, продолжавшихся по
несколько дней, были тридцать семь праздников менее важных, да еще местные,
в каждом селении, да еще все корпорации, гильдии, цеха чтили особых святых:
рыцари - Св. Георгия, богословы - Св. Иоанна, Фому и Августина, юристы - Св.
Иоанна, лекаря и аптекари - Кузьму и Дамиана, философы и ораторы - Св.
Екатерину, живописцы - Св. Луку и т. д.
Были святые, оберегающие от различных болезней, хранители имущества и
скота. Постоянно устраивались разнообразные церемонии, процессии, даже
проклятья и брань заключали обязательные упоминания святых и самого Господа.
"Во имя Божие" - повторялось через каждые три слова.
Нет ничего удивительного, что Ядвига, выросшая при "дяде" Альбрехте,
периодически удалявшемся в монастырь, была очень набожна. Ей внушали, что,
отказываясь от Вильгельма, она не совершает греха. Объясняли важность
святого дела - крещения языческой Литвы, и что брак с Ягайлой - угодная Богу
жертва, вроде ухода в монастырь. После этих разговоров она ощущала себя
маленькой-маленькой, распростертой на холодном камне церковного пола,
лишенной воли... Она все понимала, все принимала, она и вправду готова была
уйти в монастырь, но этого надругательства над ее телом... Не хочу! -
кричало все в ней при мысли о страшном литовском браке. Ее уговаривал
Бодзанта. Ядвига молчала, затравленно глядя на архиепископа дикими глазами.
Ян Радлица явился уговаривать ее в тот же день, вечером, уже при
свечах. Ядвига глядела на это доброе, умное старое лицо, здесь ставшее
строгим и отрешенным, и не понимала ни слова. Потом взорвалась:
- Ягайло урод, старик! Убийца Кейстута! Говорят, он дик и безобразен, и
даже похож на медведя!
Радлица коснулся ее пальцев своею сухою старческой рукой лекаря,
воспрещая дальнейшие жалобы, чуть улыбнулся ее горячности:
- Ну, не так-то уж и стар, ему нет еще тридцати лет! К тому же он не
убивал Кейстута! - Радлица помолчал, внимательно глядя в лицо девушки, столь
пугающе изменившееся за эти немногие дни. - Мать не отдала бы тебя за
убийцу!
Напоминание о страдающей матери, едва вновь не лишившейся престола,
отрезвило Ядвигу. Как-то вдруг от спокойных слов отцова лекаря поняла, что и
там, в Буде, куда хотелось убежать, свободы нет и, быть может, еще тяжелее,
чем здесь. А убежав, она изменит и матери и сестре, отяготив их и без того
шаткое положение.
- Каждый человек живет по велению долга! - говорил меж тем Ян Радлица.
- Только низшие не понимают того или понимают плохо, но чем выше сан
человека, тем выше и ответственность, и король самый несвободный человек на
земле! Думаешь, твоему отцу легко было усидеть на двух престолах? Радости
бытия, доступные другим, ему были недоступны. Поверь мне, девочка моя, я был
поверенным многих тайн твоего родителя, и я знаю, о чем говорю! И менее
всего свободны князья и короли в выборе спутников жизни! Не по любви, но по
долгу и во благо подданных своих заключаются браки королей!
Они сидели в креслах, друг против друга, и Радлице ничего не стоило,
протянув руку, тронуть юную королеву за пальцы, подкрепляя тем силу слов.
Привычка прикасаться к пациенту осталась у Радлицы с прежних времен.
Впрочем, он и сейчас, в сане епископа, не бросал своей лекарской
практики.
- Дочь моя! В роду твоем святая Ядвига, прабабка великого Локетка, и
тебе самой предстоит подвиг во славу апостольской церкви, сравнимый с
подвигами Юдифи и Эсфири, возлегшей на ложе царя, дабы спасти от уничтожения
народ Израиля! Ты мнишь уйти в монастырь, дабы охранить девство свое от
варвара?
Ян проницательно заглянул в опущенные очи юной королевы, и она с
трудом, чуть заметно кивнула ему, подтверждая сказанное.
- Но не думай, что та жертва станет угодной Господу! Ибо тебя ждет
великий подвиг! Подвиг, коего не добились за столетия усилий орденские
рыцари, ибо не в силе Бог! И единорога может поймать токмо девственница, но
не сильный муж, облаченный доспехами. Тебе, именно тебе предстоит труд
преодоления тягостной схизмы, воссоединения всех христиан под сенью престола
святого Петра, ибо Бог един, и единой должна быть церковь Христова! А в
княжестве литовском обитают не токмо и не столько язычники литвины, сколько
заблуждающиеся схизматики! Не назову их нехристями и не стану повторять, что
это такие грешники, от коих самого Господа Бога тошнит, но скажу: нет и не
будет сил у римской церкви овладеть миром, ежели она не воссоединит вновь
всех христиан, разделенных волею патриархов константинопольских после
седьмого Вселенского собора! Победа над схизмою - это путь ко владычеству
церкви Христовой над миром, и тебе, дочь моя, предстоит возглавить этот
бескровный церковный поход! Тебя избрал Господь, и на тебя возложен крест,
от коего отступить ты не имеешь права, не согрешая пред Горним Судией!
Ядвига слушала Радлицу, понимая, как он прав и как не права она, и
думала о том, сколь счастливее ее простая польская паненка, в тулупе, платке
и сапогах, почти неотличимая от мужика, что хлопочет по хозяйству, доит
коров, готовит соленья и моченья, лечит травами скотину и окрестных
крестьян, пока ее вислоусый муж важно заседает в суде, или едет куда-то на
сейм, или гуляет в корчме с приезжими бурсаками, которые, опорожняя чары,
поют полулатинскую разгульную песню... И как завидует она этой захлопотанной
паненке, которая, поди, и не видала дворцов да пиров знати, разодетой в
восточные шелка и флорентийский бархат! И которая, меж тем, гораздо
свободнее ее и большая хозяйка в своем дому, чем она, королева...
По лицу Ядвиги катились не замечаемые ею самой слезы, и Яну Радлице,
мгновением, стало до боли жаль эту замученную девочку, от которой требовали
пожертвовать любовью, быть может, и жизнью самой, ради холодной надмирной
идеи мирового торжества католической церкви, в которой самой-то нынче нет
единства, ибо двое пап никак не могут прийти к согласию, множатся ереси,
ученые люди все более открыто критикуют церковь, а духовные лица погрязают в
мирских удовольствиях... И, конечно, маленькая Ядвига никогда не будет
счастлива с этим литвином... Если бы не надобность объединения королевств!
Ежели бы не немецкая опасность, нависшая над Польшей, которую недостаточно
понимают даже и многие поляки! Ежели бы не горестная бренность бытия!
- О, зачем я согласилась занять польский престол! - со стоном
произносит Ядвига. И Ян медлит, медлит, не желая сказать (но и не сказать
нельзя!) того, что больнее всего ударит эту несчастную заблудшую душу. И,
наконец, решается. Он все-таки не только лекарь, но и хирург.
- А уверена ты, что без польского престола была бы любезна своему
Вильгельму?
Она смотрит на него с ужасом. В отчаянье трясет головой. О, только не
это! Только... Не отбирайте у меня эту последнюю усладу: его любовь!
- Мы были обручены детьми! - кричит она.
- Да, при могущественном короле, твоем отце, владетеле Польши и
Венгрии, наследнике неаполитанского престола! Не забывай этого! И отцу
Вильгельма, Леопольду, в те времена нужна была не ты, а корона Венгрии или
Польши на голове собственного сына! Не обманывайся, дочь моя, ты уже не
дитя, и Вильгельм далеко не ребенок!
Удар, видимо, попал в цель. Ядвига трясется в глухих рыданиях, закрывши
лицо руками.
- Я хочу умереть! - бормочет она. - Хочу умереть и не знать ничего
этого!
Ян Радлица молчит и ждет. Ядвига еще ребенок, но она - королевская дочь
и сама королева. И ее участь - подчиняться долгу.
- Я не требую от тебя, дочь моя, - заключает он наставительную беседу,
- сразу давать мне согласный ответ, но не забудь, что верующая дочерь церкви
не имеет права отринуть господний промысел! Иначе и церковь, и Господь
отступятся от тебя! А теперь - помолимся вместе!
И они встают на молитву, и звучит торжественная латынь. И Ядвига,
внимая Радлице, неотрывно глядит на золотой гроб, присланный ей в подарок из
Германии. Гроб меньше ладони величиной, украшенный рубинами, стоит у нее на
божнице. В нем лежит вырезанный из слоновой кости Христос. Кости его
обнажены, плоть распалась, и по телу ползают, тоже из слоновой кости,
огромные мохнатые черви - жестокое напоминание о бренности бытия каждого
смертного, тем более ужасное, что выполнено как драгоценность, от
царственной роскоши княжеских и королевских хором уводящая к холоду могилы.
До сего дня Ядвига, любуясь дорогой вещицей, не чуяла грозного смысла,
заключенного в ней, теперь же "кипящая червями" плоть Спасителя привела ее в
содрогание. Черви... тлен... И нераздельная власть над миром!
Власть смерти? Тления, коего не избежал и Христос? Но как же тогда
возможно было его воскресение во плоти?
Думать дальше было опасно. Не то легко было додуматься и до того, что
правы все-таки схизматики, против которых должна она нынче возглавить
крестовый поход. Если бы Радлица знал, к какой роковой черте подвел он
сегодня свою духовную воспитанницу!
Теперь все становилось против нее. Фрейлины, дамы двора, комнатные
девушки - все наперебой, как сговорившись, советовали Ядвиге согласиться на
брак с Ягайлой. Гневош и прочие, что только недавно помогали ей сойтись с
Вильгельмом, нынче опасливо молчали, и, словом, она ни в ком теперь не
находила поддержки своим прежним намерениям. Опять сказывалась упорная
работа тех тайных сил, которые трудились над продвижением католичества на
восток Европы.
Ядвига сама не понимала уже, в какой миг ее воля начала гнуться перед
этим всеобщим натиском. Во всяком случае, когда она призвала к себе Завишу
из Олесницы и, поминутно то краснея, то бледнея, просила выехать навстречу
медленно движущемуся литовскому свадебному поезду, тщательно осмотреть
великого князя литовского и передать ей, что увидит, - она уже почти была
готова дать согласие на брак.
- Не принимай никаких подарков от него! - торопливо выговаривала
королева, в представлениях которой прочно отложился образ едва ли не
клыкастого чудовища. - И тотчас скачи назад!
Завиша ускакал, и Ядвига стала ждать его возвращения в призрачной
надежде каких-то нежданных перемен, но в душе понимая уже, что неизбывное с
нею и над ней должно совершиться. (Она все еще втайне переписывалась с
Вильгельмом, но уже почти без надежды на новую встречу.) Завиша исполнил
поручение Ядвиги буквально. Явившись к великому князю литовскому,
остановившемуся в Сендомире, он пошел с Ягайлой в баню, и после того, как
князь и польский магнат, почти понимая друг друга, пропарились, поддавая
квасом на каменку, вдосталь нахлестались вениками, а после пили в
предбаннике квас и сыченый мед, Завиша сел на коня и поскакал в Краков
успокаивать Ядвигу: мол, Ягайло совсем не варвар и не дикарь, он мужчина
среднего роста, прекрасного сложения, с продолговатым красивым лицом,
веселого вида и внушительных княжеских привычек. Сверх того и причесывается
по польскому обычаю: носит тонкие усы, а бороду бреет.
Ядвига смотрела в честное открытое лицо Завиши, верила и не верила ему.
Наконец слабо кивнула: "Спасибо! Ты поди!"
Отпустив Завишу, Ядвига долго сидела опустошенная. Странно: то, что
нежеланный литовский жених отнюдь не оказался косматым великаном, в лапах
которого ей вскоре пришлось бы стонать и корчиться, вовсе не принесло ей
радости. Мгновеньями даже блазнило, что лучше было бы исполниться всем ее
страхом, быть взятой, смятой, раздавленной великаном варваром и после, испив
до конца чашу позора, умереть. А вместо лесного медведя к ней ехал обычный
человек, даже красивый лицом, и к тому же "внушительных княжеских привычек".
"Внушительных!" - повторила Ядвига и заплакала...
Именно в этот день она написала свое последнее письмо Вильгельму.
Ягайло ехал медленно, со множеством родных, с обозом, прислугою.
Около десятка литовских князей, частично крещенных по греческому
обряду, сопровождали его: Скиргайло, Борис, родные его братья Коригайло,
Свидригайло, Вигунд, ехал с ним и вчерашний соперник Витовт Кейстутьевич,
некогда крещенный по православному обряду, вторично крещенный у тевтонцев в
латинскую веру и готовый теперь креститься в третий раз опять в католичество
в Кракове. Ехали родичи Ягайлы: Георгий, Иван Юрьич, князь Белзский, Михаил,
князь Заславский, Федор Любартович Луцкий - все христиане греческого
исповедания.
На несколько дней поезд остановился в Люблине. Ягайлу встретили молодой
краковский воевода Спытко из Мельштына и старый подскарбий Дмитр из Горая.
Все было торжественно и красиво. Ярко цвели алые кунтуши польских магнатов
на белом снегу. Ягайло тоже приоделся в парадное платье: в русский соболий
опашень и княжескую шапку. Снег хрустел под копытами.
Недавний сумасшедший ветер с Балтии принес бодрый холод, напоминающий
русскую зиму. Польскую речь Ягайло понимал с трудом и только кивал,
улыбаясь, с опозданием выслушивая толмачей, переводивших ему на русский
приветствия послов.
По мере продвижения в глубь Польши великий князь литовский, не
показывая этого, все больше и больше робел. Дома казалось это счастливое
сватовство предельно простым и спасительным. Бегство с Дона, убийство
Кейстута и расправа с его родней, последующая кровавая борьба с Витовтом,
снова и снова приводившим на него немецкие рати, порядком измучили Ягайлу.
Всякое дело, поначалу казавшееся ему легко исполнимым, оборачивалось
впоследствии сотнею непредвиденных трудностей, от которых Ягайло стремился
освободиться, перекладывая бремя их воплощения на чужие плечи. Покуда был
жив Войдыло, у князя было мало забот, но когда верный холоп был повешен
Кейстутом, дело осложнилось. На самого Кейстута ему и Ульянии наговаривали
крестоносцы: мол, Кейстут - бешеный волк, который жаждет вас уничтожить...
Писали об этом матери. Ульяния была сама не своя. Требовала от сына
решительных действий. Ягайло, однако, и тут увильнул, для расправы с
Кейстутом был послан им Скиргайло, в тайной, позднее и оправдавшейся
надежде, что грех убийства падет на брата. (Скиргайло через несколько лет, в
1392 году, был отравлен Витовтом, мстившим, по-видимому, за убийство отца.)
Задумав сесть на польский престол - тогда бы Литва, подчиненная ему, уже не
могла поднимать головы против своего великого князя и Орден, устрашенный
берем его за господина и за короля того же королевства, то есть Польши, и
утверждаем за ним, даем и отказываем Ядвигу, урожденную королеву польскую,
для соединения с ним венчанием законного супружества. Такому нашему
постановлению настоящему и условно даем клятву и обещаем, согласно
порученному нам посольству от всех жителей польской короны, ненарушаемую
силу, власть и сохранение. Кроме этого мы условились еще и постановили с тем
же высочайшим князем Ягайлом, от имени упомянутых жителей, всеобщий съезд в
Люблине, в день очищения пресвятой Богородицы <Второго февраля.>,
долженствующий наступить скоро. На этот съезд тот же князь Ягайло может
прибыть спокойно и в безопасности вместе со своими братьями и подданными
всякого состояния.
И будет ему также дозволено разослать в то время с полною безопасностью
свои посольства или же послов своих во все пограничные места королевства
Польского к свободному завершению его дел. А мы, вышеупомянутая шляхта,
обещаем честью и нашею доброй славой, от имени всех подданных королевства
Польского, высочайшему князю Ягайле, также всем его братьям и людям,
находящимся на вышеупомянутом съезде, а также его послам, проезжающим через
польскую землю перед Люблинским съездом или же живущим там постоянно, всякую
безопасность и всякую свободу делать и совершать, что им будет нужно.
В свидетельство же и достоверность того приказали мы к настоящей
грамоте привесить наши печати. Состоялось и выдано в Волоковысске, год и
день, как сказано выше".
Послы передают грамоты литовским вельможам. Ульяния обморочно вздыхает.
В грамоте ничего не сказано о крещении Литвы, и она надеется, во всяком
случае, тем успокаивая свою совесть, что крещение коснется только
литвинов-язычников и не затронет православных христиан... Сколь часто люди,
по извечной слабости своей, жертвуют вечным и дальним ради сиюминутной и
ближней выгоды! Воистину, не один Исав продал первородство за чечевичную
похлебку! И часто даже не отдельные люди, но и целые народы, не в силах
заглянуть в дали времени, принимают решения, самоубийственные для их внуков
и для всего племени в целом, суть которых становится ясна только тогда,
когда уже ничего нельзя ни изменить, ни поворотить назад!
Заговорщиков, по-видимому, выдал приглашенный ими капеллан. Если,
конечно, не проболталась кухонная прислуга. Уже был собран брачный стол, уже
произнесены обязательные латинские слова, уже лица хмелели одержанною над
спесивыми магнатами победой, и вся алая от радостного смущения Ядвига,
ощущая плечом сидящего рядом Вильгельма (исходящее от него тепло пронизывало
ее всю сладкой истомой), примеряла на палец подаренное им кольцо, когда в
двери стали ломиться с криком, лязгала сталь, трещало дерево и надобно было
спешно бежать, покидая покой, туда, в дальние комнаты, где, забаррикадировав
дверь тяжелым дубовым шкафом, решали лихорадочно: что делать? И бывалые
замковые паненки, вспомнив, как спасали венгров во время памятной резни,
предложили спустить Вильгельма за стену замка на веревках в бельевой
корзине, что и было исполнено после отчаянных слез и торопливых прощальных
поцелуев.
Шкаф не выдержал как раз тогда, когда корзина с Вильгельмом коснулась
земли, и опомнившаяся Ядвига, бледная от ярости, кричала и топала ногами на
ворвавшуюся стражу, требуя сама, чтобы искали под кроватями и в сундуках, а
потом объяснили ей, в чем подозревают ее, королеву, и почему смеют врываться
к ней, словно ночные грабители или захватчики, взявшие замок приступом. Она
едва не выцарапала глаза Добеславу, дала пощечину явившемуся не вовремя
Владиславу Опольчику (невзирая на все это, осмотр помещений был проведен
самым доскональным образом), и уже когда все окончило и все ушли, Ядвига
повалилась на постель и стала выть, вцепившись зубами в подушку, выть, как
раненая волчица, потерявшая своего детеныша.
Разумеется, по городу поползли самые невероятные слухи, надзор за
замком и королевой увеличили вдвое (с Вильгельмом они теперь могли лишь
втайне переписываться), и, в довершение бед, дошли вести, что литовский
князь уже выехал свадебным поездом и неделями будет в Кракове. Увидеться,
увидеться, во что бы то ни стало! В этот раз она даже не ждала и не звала
Гневоша. Где живет сейчас Вильгельм, она знала, хорошо запомнила этот
угловой дом. Велела подать себе самое простое платье, кивнула служанкам:
"Пошли!" Высокие ступени сводчатой узкой каменной лестницы... Едва не
споткнувшись, вышла, выбежала к обжигающему холодному ветру, к солнцу,
оглянулась - идти к главным воротам, конечно, не стоило. Плотнее запахнувши
платок, она толкнула скрипнувшую калитку в южной ограде замка, близ старой
башни Любранка. Вдоль башни спускались каменные ступени к калитке внизу,
которую из хозяйственных нужд никогда не запирали. Этою дорогой пользовались
все девушки, когда им надобно было ускользнуть в город. Ветер, обрушиваясь
на башни, овевал холодом горящее лицо. (Там, внизу, под стеною, можно будет
взять коня. Ядвига знала, где коновязи, а ездить она умела. Там ее уже не
успеют задержать!) Но что это? У калитки часовой?! Усач в курчавом тулупе с
бердышем в руках выступил из-под низкого свода. Калитка была на замке!
- Отвори! - требовательно приказала Ядвига.
- Не велено, ваша светлость! - Сторож глядел на нее круглыми от ужаса
глазами, он сразу узнал королеву, но не мог нарушить приказа и не отворял.
- Кто запретил? - выкрикнула Ядвига звенящим голосом, еще не понимая,
что все кончено и она - пленница.
- Вельможи.
- И мне запрещено? Твоей королеве? - Страж в ужасе совсем прикрыл
глаза, замотав головой.
- Подайте топор! - велела Ядвига, оборотясь к девушкам, тем страшным
голосом, которому уже нельзя не подчиниться, ежели хочешь сохранить жизнь.
Топор нашелся почти сразу. Страж прянул посторонь, прижав ко груди
оружие.
Он не мог ни схватить ее, ни даже замахнуться на королеву.
Ядвига, почуяв в руках тяжесть секиры, словно осатанела. Исказясь
лицом, взмахнула обеими руками и слепо, глухо ударила в створы калитки.
Лезвие топора проскрежетало по какому-то железу. Второй раз Ядвига
ударила уже точнее, по дужке висячего замка, и продолжала бить и бить, увеча
топор, щурясь от летевших в стороны щепок и высекаемых топором искр, и уже
почти совсем сбила замок, который едва держался, грозя отвалиться, и теперь
надо бы только выбить тем же выщербленным топором железный засов и выйти,
выбежать туда, на волю...
- Королева, светлейшая государыня! - старый Дмитр из Горая, коронный
подскарбий, старый слуга покойного родителя, Людовика, бежал, задыхаясь, к
ней. Затиснулся между нею и калиткой, пал на колени, стал умолять дочерь
покойного благодетеля отказаться от своего намерения, не срамить память
отца.
Дмитр отлично знал о всех замыслах крещения литовских язычников и
объединения королевств, но ему было жалко Ядвигу, и жалость эта, вместе со
старческими слезами, пуще самих слов придавала силы его увещаниям. Ядвига
опустила топор и, оглядясь, уронила его на землю. Со всех сторон бежала
стража, вельможи двора с оружием в руках. Не хватало только, чтобы ее
связали.
По каменным ступеням наружной башни, закинув ее полою своего широкого
плаща, Дмитр отвел плачущую королеву назад, во дворец...
Меж тем нешуточно испуганный происшествием коронный совет принял
наконец решительные меры. Вильгельма искали, чтобы схватить. Обыскали и дом
Марштинов. Но юный австрийский княжич спрятался в камин, и его в этот раз не
нашли. Ясно было, однако, что упрямо оставаться в городе ему теперь просто
опасно. Ядвига сама, узнав о намерениях вельмож, послала ему записку-письмо:
"Любимый мой супруг и князь!
Нам не суждено быть вместе! Уезжай! Я узнала, тебя непременно убьют!
Память о нашей любви я сохраню вечно в своем сердце, что бы ни
случилось со мною, и умирать буду с единой мыслью о тебе. Прощай! Целую тебя
бессчетное число раз, твои уста, и очи, и ланиты, целую каждый твой пальчик
на руках, целую ноги твои, которые готова омыть елеем и вытереть
собственными волосами. Прощай, мой хороший, добрый мой, незабвенный супруг!
Прощай и вспоминай обо мне! Вечно твоя Ядвига".
Ягайло уже въезжал в ворота Кракова, Вильгельм, другими, с письмом
Ядвиги на груди, оставлял город.
В воскресенье четвертого марта 1386 года князь Вильгельм возвратился в
Вену, потерявши в Кракове не только надежду на польский престол, но и все
свои сокровища, присвоенные Гневошем из Далевиц.
По точному смыслу декреталий папы Григория IX "О браках между
малолетними" (второй титул IV книги декретов), совершеннолетие начинается
между двенадцатью и четырнадцатью годами, а до этого срока, с семи лет,
дозволено обручать детей и даже венчать их "для блага государства и в видах
общественного спокойствия", но значения такой брак не имеет, если не
состоится супружеское сожительство, и может быть признан игрой, посему в
дальнейшем обрученный может вступить в брак с кем угодно "по свободному
согласию невесты". Посему для брака с Ягайлой требовалось не только удалить
Вильгельма, но и, что было гораздо важнее, получить согласие Ядвиги на этот
брак.
Обрабатывать Ядвигу взялись, кроме замкового прелата, кроме Дмитра из
Горая, а также членов капитула Св. Франциска, сам архиепископ гнезненский
Бодзанта с епископом краковским Яном Радлицей.
Да, разумеется, можно вспомнить о роскошествах и разврате католического
духовенства той поры (дело шло к Реформации!), помянуть покойного Завишу или
его старшего товарища, Николая, епископа познанского, умершего от срамной
болезни, можно вспомнить огромные хозяйства епископов, аргамаков, украшенных
золотом, несколько десятков коней в колясках папских послов, "золотого
епископа" Конрада Бреславского, который вручал бенефиции лишь по
представлении бочонка мальвазии или хорошего итальянского вина, вспомнить
наслаждения цветочными ароматами, хоры фокусников, шутов, разряженных
мальчиков особого назначения, пляски с женщинами и девицами, маскарады,
толпы проституток (даже при папском дворе!), соколиную охоту, вино и игру в
кости... Очень характерен для этой эпохи папа Иоанн XXIII, бывший корсар,
отравитель и распутник, человек необузданных страстей (как раз ему-то и
принадлежала идея массовой продажи индульгенций по определенной таксе за
каждый грех), и все это на фоне высочайшего почтения к сану духовного лица
(юные итальянские девицы считали для себя высокой честью провести ночь с
кардиналом!).
И вместе с тем из северной Европы в Рим ежегодно отправлялось до двух
миллионов (!) пилигримов, клирики управляли королевскими имуществами, были
дипломатами едва ли не всегда и всюду, монахи торговали, занимались
ремеслами, капелланы, священники окружали каждого магната: молились, вели
деловую переписку, читали господину вслух и т. п. Нередко духовные лица были
управителями городов. Кроме главных церковных праздников, продолжавшихся по
несколько дней, были тридцать семь праздников менее важных, да еще местные,
в каждом селении, да еще все корпорации, гильдии, цеха чтили особых святых:
рыцари - Св. Георгия, богословы - Св. Иоанна, Фому и Августина, юристы - Св.
Иоанна, лекаря и аптекари - Кузьму и Дамиана, философы и ораторы - Св.
Екатерину, живописцы - Св. Луку и т. д.
Были святые, оберегающие от различных болезней, хранители имущества и
скота. Постоянно устраивались разнообразные церемонии, процессии, даже
проклятья и брань заключали обязательные упоминания святых и самого Господа.
"Во имя Божие" - повторялось через каждые три слова.
Нет ничего удивительного, что Ядвига, выросшая при "дяде" Альбрехте,
периодически удалявшемся в монастырь, была очень набожна. Ей внушали, что,
отказываясь от Вильгельма, она не совершает греха. Объясняли важность
святого дела - крещения языческой Литвы, и что брак с Ягайлой - угодная Богу
жертва, вроде ухода в монастырь. После этих разговоров она ощущала себя
маленькой-маленькой, распростертой на холодном камне церковного пола,
лишенной воли... Она все понимала, все принимала, она и вправду готова была
уйти в монастырь, но этого надругательства над ее телом... Не хочу! -
кричало все в ней при мысли о страшном литовском браке. Ее уговаривал
Бодзанта. Ядвига молчала, затравленно глядя на архиепископа дикими глазами.
Ян Радлица явился уговаривать ее в тот же день, вечером, уже при
свечах. Ядвига глядела на это доброе, умное старое лицо, здесь ставшее
строгим и отрешенным, и не понимала ни слова. Потом взорвалась:
- Ягайло урод, старик! Убийца Кейстута! Говорят, он дик и безобразен, и
даже похож на медведя!
Радлица коснулся ее пальцев своею сухою старческой рукой лекаря,
воспрещая дальнейшие жалобы, чуть улыбнулся ее горячности:
- Ну, не так-то уж и стар, ему нет еще тридцати лет! К тому же он не
убивал Кейстута! - Радлица помолчал, внимательно глядя в лицо девушки, столь
пугающе изменившееся за эти немногие дни. - Мать не отдала бы тебя за
убийцу!
Напоминание о страдающей матери, едва вновь не лишившейся престола,
отрезвило Ядвигу. Как-то вдруг от спокойных слов отцова лекаря поняла, что и
там, в Буде, куда хотелось убежать, свободы нет и, быть может, еще тяжелее,
чем здесь. А убежав, она изменит и матери и сестре, отяготив их и без того
шаткое положение.
- Каждый человек живет по велению долга! - говорил меж тем Ян Радлица.
- Только низшие не понимают того или понимают плохо, но чем выше сан
человека, тем выше и ответственность, и король самый несвободный человек на
земле! Думаешь, твоему отцу легко было усидеть на двух престолах? Радости
бытия, доступные другим, ему были недоступны. Поверь мне, девочка моя, я был
поверенным многих тайн твоего родителя, и я знаю, о чем говорю! И менее
всего свободны князья и короли в выборе спутников жизни! Не по любви, но по
долгу и во благо подданных своих заключаются браки королей!
Они сидели в креслах, друг против друга, и Радлице ничего не стоило,
протянув руку, тронуть юную королеву за пальцы, подкрепляя тем силу слов.
Привычка прикасаться к пациенту осталась у Радлицы с прежних времен.
Впрочем, он и сейчас, в сане епископа, не бросал своей лекарской
практики.
- Дочь моя! В роду твоем святая Ядвига, прабабка великого Локетка, и
тебе самой предстоит подвиг во славу апостольской церкви, сравнимый с
подвигами Юдифи и Эсфири, возлегшей на ложе царя, дабы спасти от уничтожения
народ Израиля! Ты мнишь уйти в монастырь, дабы охранить девство свое от
варвара?
Ян проницательно заглянул в опущенные очи юной королевы, и она с
трудом, чуть заметно кивнула ему, подтверждая сказанное.
- Но не думай, что та жертва станет угодной Господу! Ибо тебя ждет
великий подвиг! Подвиг, коего не добились за столетия усилий орденские
рыцари, ибо не в силе Бог! И единорога может поймать токмо девственница, но
не сильный муж, облаченный доспехами. Тебе, именно тебе предстоит труд
преодоления тягостной схизмы, воссоединения всех христиан под сенью престола
святого Петра, ибо Бог един, и единой должна быть церковь Христова! А в
княжестве литовском обитают не токмо и не столько язычники литвины, сколько
заблуждающиеся схизматики! Не назову их нехристями и не стану повторять, что
это такие грешники, от коих самого Господа Бога тошнит, но скажу: нет и не
будет сил у римской церкви овладеть миром, ежели она не воссоединит вновь
всех христиан, разделенных волею патриархов константинопольских после
седьмого Вселенского собора! Победа над схизмою - это путь ко владычеству
церкви Христовой над миром, и тебе, дочь моя, предстоит возглавить этот
бескровный церковный поход! Тебя избрал Господь, и на тебя возложен крест,
от коего отступить ты не имеешь права, не согрешая пред Горним Судией!
Ядвига слушала Радлицу, понимая, как он прав и как не права она, и
думала о том, сколь счастливее ее простая польская паненка, в тулупе, платке
и сапогах, почти неотличимая от мужика, что хлопочет по хозяйству, доит
коров, готовит соленья и моченья, лечит травами скотину и окрестных
крестьян, пока ее вислоусый муж важно заседает в суде, или едет куда-то на
сейм, или гуляет в корчме с приезжими бурсаками, которые, опорожняя чары,
поют полулатинскую разгульную песню... И как завидует она этой захлопотанной
паненке, которая, поди, и не видала дворцов да пиров знати, разодетой в
восточные шелка и флорентийский бархат! И которая, меж тем, гораздо
свободнее ее и большая хозяйка в своем дому, чем она, королева...
По лицу Ядвиги катились не замечаемые ею самой слезы, и Яну Радлице,
мгновением, стало до боли жаль эту замученную девочку, от которой требовали
пожертвовать любовью, быть может, и жизнью самой, ради холодной надмирной
идеи мирового торжества католической церкви, в которой самой-то нынче нет
единства, ибо двое пап никак не могут прийти к согласию, множатся ереси,
ученые люди все более открыто критикуют церковь, а духовные лица погрязают в
мирских удовольствиях... И, конечно, маленькая Ядвига никогда не будет
счастлива с этим литвином... Если бы не надобность объединения королевств!
Ежели бы не немецкая опасность, нависшая над Польшей, которую недостаточно
понимают даже и многие поляки! Ежели бы не горестная бренность бытия!
- О, зачем я согласилась занять польский престол! - со стоном
произносит Ядвига. И Ян медлит, медлит, не желая сказать (но и не сказать
нельзя!) того, что больнее всего ударит эту несчастную заблудшую душу. И,
наконец, решается. Он все-таки не только лекарь, но и хирург.
- А уверена ты, что без польского престола была бы любезна своему
Вильгельму?
Она смотрит на него с ужасом. В отчаянье трясет головой. О, только не
это! Только... Не отбирайте у меня эту последнюю усладу: его любовь!
- Мы были обручены детьми! - кричит она.
- Да, при могущественном короле, твоем отце, владетеле Польши и
Венгрии, наследнике неаполитанского престола! Не забывай этого! И отцу
Вильгельма, Леопольду, в те времена нужна была не ты, а корона Венгрии или
Польши на голове собственного сына! Не обманывайся, дочь моя, ты уже не
дитя, и Вильгельм далеко не ребенок!
Удар, видимо, попал в цель. Ядвига трясется в глухих рыданиях, закрывши
лицо руками.
- Я хочу умереть! - бормочет она. - Хочу умереть и не знать ничего
этого!
Ян Радлица молчит и ждет. Ядвига еще ребенок, но она - королевская дочь
и сама королева. И ее участь - подчиняться долгу.
- Я не требую от тебя, дочь моя, - заключает он наставительную беседу,
- сразу давать мне согласный ответ, но не забудь, что верующая дочерь церкви
не имеет права отринуть господний промысел! Иначе и церковь, и Господь
отступятся от тебя! А теперь - помолимся вместе!
И они встают на молитву, и звучит торжественная латынь. И Ядвига,
внимая Радлице, неотрывно глядит на золотой гроб, присланный ей в подарок из
Германии. Гроб меньше ладони величиной, украшенный рубинами, стоит у нее на
божнице. В нем лежит вырезанный из слоновой кости Христос. Кости его
обнажены, плоть распалась, и по телу ползают, тоже из слоновой кости,
огромные мохнатые черви - жестокое напоминание о бренности бытия каждого
смертного, тем более ужасное, что выполнено как драгоценность, от
царственной роскоши княжеских и королевских хором уводящая к холоду могилы.
До сего дня Ядвига, любуясь дорогой вещицей, не чуяла грозного смысла,
заключенного в ней, теперь же "кипящая червями" плоть Спасителя привела ее в
содрогание. Черви... тлен... И нераздельная власть над миром!
Власть смерти? Тления, коего не избежал и Христос? Но как же тогда
возможно было его воскресение во плоти?
Думать дальше было опасно. Не то легко было додуматься и до того, что
правы все-таки схизматики, против которых должна она нынче возглавить
крестовый поход. Если бы Радлица знал, к какой роковой черте подвел он
сегодня свою духовную воспитанницу!
Теперь все становилось против нее. Фрейлины, дамы двора, комнатные
девушки - все наперебой, как сговорившись, советовали Ядвиге согласиться на
брак с Ягайлой. Гневош и прочие, что только недавно помогали ей сойтись с
Вильгельмом, нынче опасливо молчали, и, словом, она ни в ком теперь не
находила поддержки своим прежним намерениям. Опять сказывалась упорная
работа тех тайных сил, которые трудились над продвижением католичества на
восток Европы.
Ядвига сама не понимала уже, в какой миг ее воля начала гнуться перед
этим всеобщим натиском. Во всяком случае, когда она призвала к себе Завишу
из Олесницы и, поминутно то краснея, то бледнея, просила выехать навстречу
медленно движущемуся литовскому свадебному поезду, тщательно осмотреть
великого князя литовского и передать ей, что увидит, - она уже почти была
готова дать согласие на брак.
- Не принимай никаких подарков от него! - торопливо выговаривала
королева, в представлениях которой прочно отложился образ едва ли не
клыкастого чудовища. - И тотчас скачи назад!
Завиша ускакал, и Ядвига стала ждать его возвращения в призрачной
надежде каких-то нежданных перемен, но в душе понимая уже, что неизбывное с
нею и над ней должно совершиться. (Она все еще втайне переписывалась с
Вильгельмом, но уже почти без надежды на новую встречу.) Завиша исполнил
поручение Ядвиги буквально. Явившись к великому князю литовскому,
остановившемуся в Сендомире, он пошел с Ягайлой в баню, и после того, как
князь и польский магнат, почти понимая друг друга, пропарились, поддавая
квасом на каменку, вдосталь нахлестались вениками, а после пили в
предбаннике квас и сыченый мед, Завиша сел на коня и поскакал в Краков
успокаивать Ядвигу: мол, Ягайло совсем не варвар и не дикарь, он мужчина
среднего роста, прекрасного сложения, с продолговатым красивым лицом,
веселого вида и внушительных княжеских привычек. Сверх того и причесывается
по польскому обычаю: носит тонкие усы, а бороду бреет.
Ядвига смотрела в честное открытое лицо Завиши, верила и не верила ему.
Наконец слабо кивнула: "Спасибо! Ты поди!"
Отпустив Завишу, Ядвига долго сидела опустошенная. Странно: то, что
нежеланный литовский жених отнюдь не оказался косматым великаном, в лапах
которого ей вскоре пришлось бы стонать и корчиться, вовсе не принесло ей
радости. Мгновеньями даже блазнило, что лучше было бы исполниться всем ее
страхом, быть взятой, смятой, раздавленной великаном варваром и после, испив
до конца чашу позора, умереть. А вместо лесного медведя к ней ехал обычный
человек, даже красивый лицом, и к тому же "внушительных княжеских привычек".
"Внушительных!" - повторила Ядвига и заплакала...
Именно в этот день она написала свое последнее письмо Вильгельму.
Ягайло ехал медленно, со множеством родных, с обозом, прислугою.
Около десятка литовских князей, частично крещенных по греческому
обряду, сопровождали его: Скиргайло, Борис, родные его братья Коригайло,
Свидригайло, Вигунд, ехал с ним и вчерашний соперник Витовт Кейстутьевич,
некогда крещенный по православному обряду, вторично крещенный у тевтонцев в
латинскую веру и готовый теперь креститься в третий раз опять в католичество
в Кракове. Ехали родичи Ягайлы: Георгий, Иван Юрьич, князь Белзский, Михаил,
князь Заславский, Федор Любартович Луцкий - все христиане греческого
исповедания.
На несколько дней поезд остановился в Люблине. Ягайлу встретили молодой
краковский воевода Спытко из Мельштына и старый подскарбий Дмитр из Горая.
Все было торжественно и красиво. Ярко цвели алые кунтуши польских магнатов
на белом снегу. Ягайло тоже приоделся в парадное платье: в русский соболий
опашень и княжескую шапку. Снег хрустел под копытами.
Недавний сумасшедший ветер с Балтии принес бодрый холод, напоминающий
русскую зиму. Польскую речь Ягайло понимал с трудом и только кивал,
улыбаясь, с опозданием выслушивая толмачей, переводивших ему на русский
приветствия послов.
По мере продвижения в глубь Польши великий князь литовский, не
показывая этого, все больше и больше робел. Дома казалось это счастливое
сватовство предельно простым и спасительным. Бегство с Дона, убийство
Кейстута и расправа с его родней, последующая кровавая борьба с Витовтом,
снова и снова приводившим на него немецкие рати, порядком измучили Ягайлу.
Всякое дело, поначалу казавшееся ему легко исполнимым, оборачивалось
впоследствии сотнею непредвиденных трудностей, от которых Ягайло стремился
освободиться, перекладывая бремя их воплощения на чужие плечи. Покуда был
жив Войдыло, у князя было мало забот, но когда верный холоп был повешен
Кейстутом, дело осложнилось. На самого Кейстута ему и Ульянии наговаривали
крестоносцы: мол, Кейстут - бешеный волк, который жаждет вас уничтожить...
Писали об этом матери. Ульяния была сама не своя. Требовала от сына
решительных действий. Ягайло, однако, и тут увильнул, для расправы с
Кейстутом был послан им Скиргайло, в тайной, позднее и оправдавшейся
надежде, что грех убийства падет на брата. (Скиргайло через несколько лет, в
1392 году, был отравлен Витовтом, мстившим, по-видимому, за убийство отца.)
Задумав сесть на польский престол - тогда бы Литва, подчиненная ему, уже не
могла поднимать головы против своего великого князя и Орден, устрашенный