Страница:
И Серве ей поверила. Да и как она могла не поверить? Эти слова звучали слишком похоже на то, что мог бы сказать Келлхус.
Эсменет взглянула на Серве.
– Дневной переход тебя не утомил, Серча?
Она улыбнулась в точности так же, как когда-то улыбалась тетя Серве, тепло и участливо. Но затем Эсменет внезапно помрачнела, как будто увидела в лице Серве нечто неприятное. Взгляд ее сделался отстраненным.
– Эсми! – позвала Серве. – Что случилось?
Эсменет смотрела вдаль. Когда же она вновь повернулась к Серве, на ее красивом лице появилась другая улыбка – более печальная, но такая же искренняя. Серве опустила взгляд на свои руки. Ей стало страшно: а вдруг Эсменет откуда-то узнала?.. Перед ее мысленным взором возник скюльвенд, трудящийся над ней в темноте.
«Но это был не он!»
– Горы… – быстро произнесла она. – Земля здесь такая твердая… Келлхус сказал, что раздобудет для меня мула.
Эсменет кивнула.
– Да, он наверняка…
Она умолкла и, нахмурившись, принялась вглядываться в темноту.
– Что он затеял?
Ахкеймион вернулся к костру, неся с собою куколку. Он посадил ее на землю, прислонив к белому, словно кость, камню. Кукла – вся, кроме головы – была вырезана из темного дерева; руки и ноги крепились на шарнирах, в правой ладошке она держала маленький ржавый ножик, а туловище было исписано мелкими буковками. Голова же представляла собой бесформенный шелковый мешочек. Серве взглянула на куколку, и та вдруг показалась ей кошмарной. Отсветы костра блестели на полированной поверхности. Ее маленькая тень на фоне камня казалась черной, как смола, и плясала вместе с языками пламени. Сейчас кукла выглядела мертвым человечком, которого собираются возложить на погребальный костер.
– Серча, Ахкеймион тебя не пугает? – спросила Эсменет. В ее глазах плясали озорные искры.
Серве подумала о той ночи у разрушенной гробницы, когда Ахкеймион послал свет к звездам. Она покачала головой.
– Нет, – отозвалась она.
Она была слишком печальна, чтобы бояться.
– Значит, сейчас испугает, – сказала Эсменет.
Он ушел за доказательствами, – язвительно заметил Ксинем, – а вернулся с игрушкой!
– Это не игрушка! – раздраженно пробормотал Ахкеймион.
– Он прав, – серьезно произнес Келлхус. – Это колдовской артефакт. Я вижу Метку.
Ахкеймион бросил взгляд на Келлхуса, но промолчал. Пламя костра гудело и потрескивало. Ахкеймион закончил возиться с куклой и отступил на два шага. И вдруг, когда фоном ему сделалась темнота и огни огромного лагеря, он стал меньше похож на усталого ученого, и больше – на адепта Завета. Серве вздрогнула.
– Это называется «Кукла Вати», – пояснил Ахкеймион. – Я… приобрел ее в Сансори пару лет назад… В этой кукле заключена душа.
Ксинем поперхнулся вином и закашлялся.
– Акка! – прохрипел он. – Я не потерплю…
– Ксин, ну пожалуйста! Я тебя умоляю… Келлхус сказал, что он – один из Немногих. А это – единственный способ доказать его утверждение, не навлекая проклятие на него – или на тебя, Ксин. А мне все равно уже нечего терять.
– Что я должен делать? – спросил Келлхус. Ахкеймион присел и выдернул из земли прутик.
– Я просто нацарапаю два слова, а ты скажешь их вслух. Они не являются Напевом, и значит, ты не будешь отмечен. Никто, посмотрев на тебя, не увидит Метки. И ты по-прежнему будешь достаточно чист, чтобы без особых проблем взять в руки Безделушку. Ты произнесешь пароль, приводящий в действие этот артефакт… Кукла пробудится лишь в том случае, если ты и вправду один из Немногих.
– А почему это плохо, если кто-то узнает в Келлхусе колдуна? – спросил Грязный Динх.
– Потому, что он будет проклят! – гаркнул Ксинем.
– Именно, – согласился Ахкеймион. – И после этого проживет недолго. Он окажется колдуном без школы, волшебником, а школы не терпят волшебников.
Ахкеймион повернулся к Эсменет; они обеспокоенно переглянулись. Потом он подошел к Келлхусу. Серве чувствовала, что он уже сожалеет об этом представлении.
Ахкеймион проворно нацарапал веточкой цепочку знаков на земле, у самых сандалий Келлхуса.
– Я написал их на куниюрском, – сказал Ахкеймион, – чтобы не оскорблять ничей слух.
Он отступил и медленно поклонился. Несмотря на бронзовый загар, приобретенный под палящим солнцем Гедеи, Ахкеймион казался сейчас серым.
– Произнеси их, – велел он.
Келлхус, серьезный и сдержанный, мгновение разглядывал слова, а затем отчетливо проговорил:
– Скиуни ариситва…
Все взгляды обратились к кукле. Серве затаила дыхание. Она ждала, что кукла вздрогнет и задергается, как марионетка, запляшет, повинуясь невидимым нитям. Но ничего подобного не случилось. Первой шевельнулась грязная шелковая голова. Серве поняла, что на ткани проступает крохотное лицо – нос, губы, лоб, глазные впадины, – и задохнулась от ужаса.
Казалось, будто всех присутствующих окутала наркотическая дымка, апатия людей, оказавшихся свидетелями невозможного. Сердце Серве лихорадочно стучало. Голова шла кругом…
Но она не могла отвести взгляд. На шелке появилось человеческое лицо – такое маленькое, что могло бы поместиться в ладони. Серве видела, как крохотные губы разомкнулись в беззвучном вопле.
А потом кукла задвигалась – проворно и ловко, ничего общего с рваными движениями марионетки. И Серве, впадая в панику, поняла, что это и есть душа, самодвижущаяся душа… Одним слитным, усталым движением кукла подалась вперед, оперлась руками о землю, согнула колени, потом поднялась на ноги; на землю упала крохотная тень – тень человека с мешком на голове.
– Ради всего святого!.. – напряженно выдохнул Грязный Динх.
Деревянный человечек стоял, поводя безглазым лицом из стороны в сторону, и изучал онемевших великанов.
Потом он поднял маленькое, ржавое лезвие, заменявшее ему правую руку. Костер выстрелил; человечек подскочил и развернулся. Дымящийся уголек упал к его ногам. Человечек наклонился и, подцепив уголек ножом, кинул его обратно в костер.
Ахкеймион пробормотал нечто неразборчивое, и кукла осела бесформенной грудой. Колдун обратил к Келлхусу каменное лицо и мертвенным ровным голосом произнес:
– Так, значит, ты один из Немногих…
Ужас, подумала Серве. Он в ужасе. Но почему? Разве он не видит?
Ксинем внезапно вскочил на ноги. И прежде чем Ахкеймион успел что-то сказать, маршал ухватил его за руку и рывком развернул к себе.
– Зачем ты это сделал? – крикнул Ксинем. На лице его отражались боль и гнев.
– Ты же знал, что мне и так достаточно трудно из-за… из-за… Ты же знал! И теперь – вот это представление? Это богохульство?
Ошеломленный Ахкеймион в ужасе уставился на друга.
– Но, Ксин! – воскликнул он. – Это то, что я есть.
– Возможно, Пройас был прав! – рявкнул Ксинем.
Он с рычанием отшвырнул Ахкеймиона и размашисто зашагал прочь, в темноту. Эсменет вскочила на ноги и схватила безвольную руку Ахкеймиона. Но колдун продолжал вглядываться в темноту, в которой исчез маршал Аттремпа. Серве слышала настойчивый шепот Эсменет. «Все в порядке, Акка! Келлхус поговорит с ним. Объяснит, что он не прав…» Но Ахкеймион отвернулся от вопрошающих взглядов тех, кто сидел у костра, и слабо оттолкнул ее.
Ошеломленная Серве – у нее по коже до сих пор бегали мурашки – умоляюще взглянула на Келлхуса. «Пожалуйста… исправь это как-нибудь!» Ксинем должен простить Ахкеймиона. Они все должны научиться прощать!
Серве не знала, когда начала говорить с ним без слов, но теперь это происходило часто, и она уже не могла вспомнить, что произносила вслух, а что нет. Это было частью того бесконечного мира, что царил между ними. Они ничего не скрывали.
И почему-то взгляд Келлхуса напомнил Серве его слова, сказанные однажды. «Серве, мне следует открываться им медленно. Медленно и постепенно. Иначе они обратятся против меня…»
Той ночью Серве разбудил разговор – сердитые голоса у самого шатра. Она непроизвольно схватилась за живот. Ее скрутило от страха. «О боги!.. Милосердия! Прошу вас, пощадите!»
Скюльвенд вернулся.
Серве знала, что он вернется. Ничто не могло убить Найюра урс Скиоату – во всяком случае, при ее жизни.
«Только не это… ну пожалуйста, только не это…»
Серве ничего не было видно, но угроза его присутствия уже вцепилась в нее, как будто Найюр был зловещим призраком, склонившимся над ней, чтобы пожрать ее, выцарапать у нее сердце – выскоблить, как кепалоранки скоблят шкуры острыми краями раковин. Серве заплакала – тихо, чтобы он не услышал… Она знала, что в любое мгновение скюльвенд может вломиться в шатер, обдав ее запахом мужчины, только что снявшего доспехи, схватить за горло и…
«Ну пожалуйста! Я знаю, что мне полагается быть хорошей девочкой, – и я буду, буду хорошей девочкой! Пожалуйста!»
Она слышала его хриплый голос; скюльвенд говорил яростно, но тихо, словно не желал, чтобы его подслушали.
– Мне это надоело, Дунианин.
– Нута'таро хирмута, – отозвался Келлхус с бесстрастностью, от которой Серве сделалось не по себе.
Но потом она поняла. «Он говорит так холодно, потому что ненавидит его… Ненавидит, как и я!»
– И не подумаю! – огрызнулся скюльвенд.
– Ста пут юра'грин?
– Потому, что ты тоже меня просишь! Мне надоело слушать, как ты мараешь мой язык. Мне надоели насмешки. Мне надоели эти дураки, из которых ты вьешь веревки. Мне надоело смотреть, как ты оскверняешь мою добычу! Мою добычу!
Мгновение тишины. Звон в ушах.
– Нам обоим, – сказал Келлхус на хорошем шейском, – отвели почетное место. К нам обоим прислушиваются сильные мира сего. Чего еще ты желаешь?
– У меня всего одно желание.
– И мы вместе идем кратчайшим путем к…
Келлхус вдруг умолк. Воцарилось напряженное молчание.
– Ты собираешься уйти, – сказал наконец князь. Смех, подобный волчьему рычанию.
– Незачем жить в одном якше.
Серве задохнулась. Шрам на ее руке, свазонд того обитателя равнин, приобретенный у гор Хетанта, вдруг вспыхнул жгучей болью.
«Нет-нет-нет-нет-нет…»
– Пройас, – произнес Келлхус все тем же бесцветным голосом. – Ты намерен встать одним лагерем с Пройасом.
«О господи, не-ет!»
– Я пришел за своими вещами, – сказал Найюр. – Я пришел за своей добычей.
Никогда еще за всю свою полную насилия жизнь Серве не ощущала такой опасности. У нее перехватило дыхание, и она застыла, боясь шелохнуться. Стояла пронзительная тишина. Три удара сердца понадобилось Келлхусу, чтобы ответить, и это время ее жизнь болталась, словно на виселице. Она знала, что умерла бы за него, – и знала, что умрет без него. Казалось, будто она всегда была рядом с ним, с самого детства. Серве едва не задохнулась от страха.
А потом Келлхус произнес:
– Нет. Серве останется со мной.
Потрясенное облегчение. Горячие слезы. Твердая земля сделалась текучей, словно море. Серве едва не потеряла сознание. И голос, не принадлежавший ей, пробился сквозь мучения и восторг, произнеся: «Милосердие… Наконец-то милосердие…»
Она не слышала их дальнейшего спора; неожиданное спасение и радость заглушали их ругань. Но они говорили недолго – не дольше, чем она плакала. Когда Келлхус вернулся в палатку, Серве бросилась к нему, осыпала его отчаянными поцелуями и так крепко прижалась к его сильному телу, что стало трудно дышать. Наконец усталость и потрясение все-таки взяли верх. Серве лежала, свернувшись клубочком, на пороге сладкого, детского сна и чувствовала, как загрубевшие, но нежные пальцы медленно гладят ее по щеке.
Бог коснулся ее. Оберегал ее с божественной любовью.
У тыльной стороны шатра неподвижно сидела, припав к земле, тварь, именуемая Сарцеллом. Мускусный запах ярости скюльвенда пропитал воздух: сладкий и резкий запах, пьянящий обещанием крови. От всхлипываний женщины у твари ныло в паху. Она вполне стоила того, чтобы пофантазировать на ее счет, если бы не отвратительный запах плода…
И тут нечто, заменявшее твари душу, пронзило подобие мысли.
ГЛАВА 11
4111 год Бивня, конец лета, южная Гедея
Гедея не столько закончилась, сколько исчезла. После десятков стычек и нескольких маловажных осад Коифус Атьеаури вместе со своими рыцарями помчался на юг, через обширное каменистое плато внутренней Гедеи. Они двигались вдоль гребней холмов, все время наверх. Они охотились на антилоп ради пропитания и на шакалов ради развлечения. По ночам они чувствовали дыхание Великой пустыни. Трава понемногу исчезла, Уступив место пыли, щебню и кустарнику с резким запахом. Они ехали три дня, не встретив ни единой живой души, а потом наконец увидели дым у южного края горизонта. Они помчались вверх по склону – лишь затем, чтобы резко натянуть поводья, в испуге останавливая лошадей. Плато закончилось обрывом глубиной в добрую тысячу футов, если не больше. Противоположная сторона огромного откоса терялась вдали, в туманной дымке. А посередине по зеленой равнине текла, извиваясь и сверкая под солнцем, река Семпис.
Шайгек.
Древние киранейцы называли эти края Чемерат, Красная земля, – из-за ила цвета меди, во время половодья оседавшего по всей долине. В седой древности здесь находился центр империи, раскинувшейся от Сумны до Шайме. Деяния ее королей-богов вошли в легенды, и многие так и остались непревзойденными по сей день, в том числе легендарные зиккураты. В недавнем прошлом она прославилась хитростью своих жрецов, изысканностью благовоний и эффективностью ядов. А для Людей Бивня это была земля проклятий, склепов и руин.
Край, где прошлое сделалось источником страха – так далеко в глубь веков оно уходило.
Атьеаури со своими рыцарями спустился с откоса и поразился тому, как быстро пустыня сменилась плодородной почвой и зелеными деревьями. Опасаясь засады, он двигался вдоль древних насыпей от одной покинутой деревни к другой. В конце концов айнрити обнаружили старика, которому, видимо, нечего было бояться, и с некоторыми затруднениями выяснили, что Скаур с армией покинул северный берег. Вот откуда взялся дым, который они видели с обрыва. Сапатишах сжег все лодки, какие только смог отыскать.
Молодой граф Гаэнри отправил известие Великим Именам. Две недели спустя первые колонны Священного воинства вошли в долину Семписа, не встретив на пути ни малейшего сопротивления. Отряды айнрити рассеялись вдоль реки, прибирая к рукам припасы и занимая оставленные кианцами укрепления. Кровь практически не лилась – сперва.
На берегу реки Люди Бивня видели священных ибисов и серых цапель, бродящих в тростниках, и огромные стаи белых цапель, плещущихся в черной воде. Некоторые даже заметили крокодилов и гиппопотамов – зверей, которых в Шайгеке почитали священными. На некотором отдалении от реки, в рощах разнообразных деревьев – эвкалиптов и платанов, финиковых и веерных пальм, – они частенько натыкались на руины домов, колонны и стены, покрытые резными изображениями безымянных царей и их давно забытых завоеваний. Некоторые из этих развалин были поистине колоссальными – останки дворцов или храмов, что некогда, как казалось Людям Бивня, были под стать Андиаминским Высотам в Момемне или Юнриюме в Священной Сумне. Многие из солдат подолгу бродили там, размышляя о вечном.
Когда они проходили через селения, двигаясь вдоль земляных насыпей – их строили, чтобы отводить на поля воды разлившейся реки, – жители собирались, чтобы поглазеть на войско, шикая на детей и удерживая гавкающих собак. За века кианского владычества шайгекцы сделались правоверными фаним, но это был древний народ, земледельцы, испокон веков переживавшие своих господ. Они уже не узнавали себя в воинственных ликах, что глядели с полуразрушенных стен. И потому несли пиво, вино и воду, чтобы утолить жажду чужеземцев. Они отдавали финики, лук и свежевыпеченный хлеб, чтобы насытить их. А иногда даже предлагали дочерей для удовлетворения их похоти. Люди Бивня недоверчиво качали головами и восклицали, что здешний край – страна чудес. А некоторым вспоминалось, как они в молодости возвращались в отцовский дом после первой отлучки – из-за странного ощущения возвращения в страну, где никогда не бывали прежде.
Шайгек часто упоминался в «Трактате», он был слухом о тиране, что казался древним еще в те далекие дни. И в результате некоторых айнрити стало терзать беспокойство – из-за того, что описание не соответствовало увиденному. Они мочились в реку, испражнялись под деревьями и били комаров. Эта земля была древней и печальной – но оставалась просто страной, такой же, как и все прочие. Однако большинство Людей Бивня все равно испытывало трепет. Каким бы священным ни был текст, пока земля остается незримой, слова лишь дразнят. Теперь же они, каждый на свой лад, поняли, что суть паломничества в том, чтобы совместить мир со Священным Писанием. Они сделали свой первый настоящий шаг.
И казалось, что Шайме совсем рядом.
Затем тидонец Керджулла, граф Варнутский, наткнулся на укрепленный городок Чиама. В прошлом году здесь случился недород из-за насекомых-вредителей, и старейшины городка, боясь голода, потребовали, чтобы айнрити дали определенные гарантии, прежде чем жители отопрут ворота. А Керджулла, не желая разговаривать, просто двинул людей на штурм – тем более что взять город не составляло особого труда. Прорвавшись за стены, варнутцы перебили всех местных жителей до единого.
Два дня спустя произошла другая резня, в Юриксе, крупной крепости на берегу реки. Судя по всему, шайгекский гарнизон, оставленный Скавром, взбунтовался и перебил кианских офицеров. Когда к городу прибыл со своими рыцарями Ураньянка, прославленный айнонский палатин Мозероту, мятежники отворили ворота – после чего их всех перебили. Как позднее Ураньянка объяснял Чеферамунни, язычников он еще может терпеть, но вот язычников-предателей вытерпеть не смог.
На следующее утро Гайдекки, неистовый палатин Анплейский, приказал штурмовать городок под названием Гутерат, расположенный неподалеку от одного из городов Древней династии, Иотии. Возможно, из-за того, что его переводчик, редкостный пьянчуга, неправильно изложил выдвинутые городом условия сдачи. Как только ворота пали, конрийцы принялись бесчинствовать на улицах, насилуя и убивая без разбора.
А затем, словно от первой крови пошла своя жестокая инерция, пребывание Священного воинства на северном берегу выродилось в бессмысленную бойню – хотя никто не понимал, чем она вызвана. Возможно, причиной послужили слухи об отравленных финиках и гранатах. Возможно, одно кровопролитие порождало другое. Возможно, искренняя вера не только прекрасна, но и ужасна. Что может быть более правильным и более добродетельным, чем искоренение ереси?
Вести о зверствах айнрити разнеслись по всему Шайгеку. У алтарей и на улицах жрецы Фана провозглашали, что Единый Бог карает их за терпимость к идолопоклонникам. Шайгекцы принялись запираться в своих огромных храмах с высокими куполами. Вместе с женами и детьми они падали ниц на ковры и с причитаниями каялись в грехах, моля о прощении. Ответом им были лишь удары тарана в дверь. А затем – поток железных людей с мечами.
Все храмы северного берега пережили резню того или иного масштаба. Люди Бивня рубили кающихся грешников, затем пинками опрокидывали треножники, разбивали мраморные алтари, рвали в клочья драпировки на стенах и роскошные молитвенные ковры на полах. Все, на чем лежало пятно чужой религии, летело в колоссальные костры. Иногда они обнаруживали под коврами поразительной красоты мозаики работы тех айнрити, что некогда возводили здание, – и тогда сам храм щадили. Все прочие великие храмы Шайгека были сожжены. Рядом с чудовищными столбами дыма собаки обнюхивали сваленных в кучи мертвецов и слизывали кровь с широких ступеней.
В Иотии, что в ужасе поспешила распахнуть ворота перед захватчиками, сотни кератотиков, членов айнритийской секты, пережившей века господства фаним, спаслись только благодаря тому, что принялись петь древние гимны Тысячи Храмов. Люди, причитавшие от ужаса, вдруг оказались в объятиях давно утраченных братьев по вере. Той ночью улицы принадлежали кератотикам; они вышибали двери и убивали давних конкурентов, нечестных откупщиков и вообще всех, кому завидовали во времена владычества сапатишаха. А завидовали они многим.
В красностенном Нагогрисе Люди Бивня начали убивать друг друга. Почти сразу после того, как Священное воинство добралось до Шайгека, шайгекские вельможи отправили посланцев к Икурею Конфасу, предложив сдать город в обмен на покровительство императора. Конфас немедля снарядил туда генерала Нумемария с отрядом кидрухилей. Однако вследствие некой необъяснимой ошибки ворота оказались захвачены крупным отрядом туньеров, которые тут же, не теряя времени, принялись грабить город. Кидрухили попытались вмешаться, и на улицах города разгорелось сражение. Когда генерал Нумемарий встретился под белым флагом с Ялгротой Гибелью Шранков, великан размозжил ему голову. Смерть генерала внесла путаницу в ряды кидрухилей, а ярость светлобородых воинов подорвала их боевой дух, и кидрухили отступили из города.
Но никто не пострадал сильнее, чем фанимские жрецы.
По ночам, в свете костров из чужих реликвий, айнрити использовали жрецов для пьяных потех – вспарывали им животы и водили, словно мулов, на поводьях из собственных кишок. Некоторых ослепили, некоторых удавили, иных заставили смотреть, как насилуют их жен и дочерей. Иных сожгли заживо. Множество людей сожгли, обвинив в колдовстве. Вряд ли нашлось бы хоть одно селение, в котором нельзя было наткнуться на изувеченного жреца, валяющегося в пыли или со знанием дела приколоченного к могучему эвкалипту.
Так прошло две недели, а затем – внезапно, как будто была нарушена некая мера – безумие схлынуло. В конечном итоге, погибла лишь часть населения Шайгека, но путнику невозможно было проехать и часа, не наткнувшись на мертвеца. Вместо скромных лодок рыбаков и торговцев на оскверненных водах Семписа теперь покачивались раздувшиеся трупы, и течение несло их в Менеанорское море.
Наконец-то Шайгек был очищен.
Отсюда, со смотровой площадки, зиккурат казался куда выше, чем с земли. Но то же самое можно сказать о многих вещах – постфактум.
Добравшись до вершины ненадежной лестницы, Келлхус принялся разглядывать окрестности. На север и на запад тянулись возделанные земли. Келлхус видел орошаемые поля, ряды платанов и ясеней и селения, казавшиеся издалека грудой битых черепков. Неподалеку высилось несколько зиккуратов поменьше, скреплявших сеть каналов и дамб, что уходили к затянутому дымкой гигантскому откосу. На юге, за зиккуратом Палпотис – так его назвал Ахкеймион, – взору Келлхуса предстали группки болотных гинкго, что стояли, словно согбенные часовые, среди зарослей песчаных ив. За ними блестел под солнцем могучий Семпис. А на востоке он видел красные полосы на зеленом фоне – свежепротоптанные тропинки и древние дороги, идущие среди тенистых рощиц и залитых солнцем полей. И все они вели к Иотии, темневшей на горизонте. Шайгек. Еще одна древняя страна.
«Древняя и огромная, отец… Тебе она тоже видится такой?» Он посмотрел вниз, на лестницу, дорожкой протянувшуюся по гигантской спине зиккурата, и увидел, что Ахкеймион все еще тащится по ступеням. Под мышками и на воротнике его белой льняной туники проступили пятна пота.
– А мне казалось, ты говорил, будто в древности люди верили, что на вершинах этих штуковин живут боги! – крикнул Келлхус. – Почему ты мешкаешь?
Ахкеймион остановился и нахмурился, оценив оставшийся путь. Тяжело дыша, он попытался улыбнуться.
– Потому, что в древности люди верили, что на вершинах этих штуковин живут боги…
Келлхус усмехнулся, затем повернулся и принялся разглядывать изрядно пострадавшую от времени площадку на вершине зиккурата. Древнее жилище богов пребывало в не лучшем состоянии: разрушенные стены и валяющиеся каменные глыбы. Он осмотрел куски изображений и неразборчивые пиктограммы. Видимо, это были останки богов…
Вера воздвигла эти ступенчатые рукотворные горы – вера давным-давно умерших людей.
«Так много трудов, отец, – и все во имя заблуждения».
Однако Келлхус не видел особого различия между древними заблуждениями и идеями Священного воинства. В некотором смысле это была более масштабная, хоть и более эфемерная работа.
Эсменет взглянула на Серве.
– Дневной переход тебя не утомил, Серча?
Она улыбнулась в точности так же, как когда-то улыбалась тетя Серве, тепло и участливо. Но затем Эсменет внезапно помрачнела, как будто увидела в лице Серве нечто неприятное. Взгляд ее сделался отстраненным.
– Эсми! – позвала Серве. – Что случилось?
Эсменет смотрела вдаль. Когда же она вновь повернулась к Серве, на ее красивом лице появилась другая улыбка – более печальная, но такая же искренняя. Серве опустила взгляд на свои руки. Ей стало страшно: а вдруг Эсменет откуда-то узнала?.. Перед ее мысленным взором возник скюльвенд, трудящийся над ней в темноте.
«Но это был не он!»
– Горы… – быстро произнесла она. – Земля здесь такая твердая… Келлхус сказал, что раздобудет для меня мула.
Эсменет кивнула.
– Да, он наверняка…
Она умолкла и, нахмурившись, принялась вглядываться в темноту.
– Что он затеял?
Ахкеймион вернулся к костру, неся с собою куколку. Он посадил ее на землю, прислонив к белому, словно кость, камню. Кукла – вся, кроме головы – была вырезана из темного дерева; руки и ноги крепились на шарнирах, в правой ладошке она держала маленький ржавый ножик, а туловище было исписано мелкими буковками. Голова же представляла собой бесформенный шелковый мешочек. Серве взглянула на куколку, и та вдруг показалась ей кошмарной. Отсветы костра блестели на полированной поверхности. Ее маленькая тень на фоне камня казалась черной, как смола, и плясала вместе с языками пламени. Сейчас кукла выглядела мертвым человечком, которого собираются возложить на погребальный костер.
– Серча, Ахкеймион тебя не пугает? – спросила Эсменет. В ее глазах плясали озорные искры.
Серве подумала о той ночи у разрушенной гробницы, когда Ахкеймион послал свет к звездам. Она покачала головой.
– Нет, – отозвалась она.
Она была слишком печальна, чтобы бояться.
– Значит, сейчас испугает, – сказала Эсменет.
Он ушел за доказательствами, – язвительно заметил Ксинем, – а вернулся с игрушкой!
– Это не игрушка! – раздраженно пробормотал Ахкеймион.
– Он прав, – серьезно произнес Келлхус. – Это колдовской артефакт. Я вижу Метку.
Ахкеймион бросил взгляд на Келлхуса, но промолчал. Пламя костра гудело и потрескивало. Ахкеймион закончил возиться с куклой и отступил на два шага. И вдруг, когда фоном ему сделалась темнота и огни огромного лагеря, он стал меньше похож на усталого ученого, и больше – на адепта Завета. Серве вздрогнула.
– Это называется «Кукла Вати», – пояснил Ахкеймион. – Я… приобрел ее в Сансори пару лет назад… В этой кукле заключена душа.
Ксинем поперхнулся вином и закашлялся.
– Акка! – прохрипел он. – Я не потерплю…
– Ксин, ну пожалуйста! Я тебя умоляю… Келлхус сказал, что он – один из Немногих. А это – единственный способ доказать его утверждение, не навлекая проклятие на него – или на тебя, Ксин. А мне все равно уже нечего терять.
– Что я должен делать? – спросил Келлхус. Ахкеймион присел и выдернул из земли прутик.
– Я просто нацарапаю два слова, а ты скажешь их вслух. Они не являются Напевом, и значит, ты не будешь отмечен. Никто, посмотрев на тебя, не увидит Метки. И ты по-прежнему будешь достаточно чист, чтобы без особых проблем взять в руки Безделушку. Ты произнесешь пароль, приводящий в действие этот артефакт… Кукла пробудится лишь в том случае, если ты и вправду один из Немногих.
– А почему это плохо, если кто-то узнает в Келлхусе колдуна? – спросил Грязный Динх.
– Потому, что он будет проклят! – гаркнул Ксинем.
– Именно, – согласился Ахкеймион. – И после этого проживет недолго. Он окажется колдуном без школы, волшебником, а школы не терпят волшебников.
Ахкеймион повернулся к Эсменет; они обеспокоенно переглянулись. Потом он подошел к Келлхусу. Серве чувствовала, что он уже сожалеет об этом представлении.
Ахкеймион проворно нацарапал веточкой цепочку знаков на земле, у самых сандалий Келлхуса.
– Я написал их на куниюрском, – сказал Ахкеймион, – чтобы не оскорблять ничей слух.
Он отступил и медленно поклонился. Несмотря на бронзовый загар, приобретенный под палящим солнцем Гедеи, Ахкеймион казался сейчас серым.
– Произнеси их, – велел он.
Келлхус, серьезный и сдержанный, мгновение разглядывал слова, а затем отчетливо проговорил:
– Скиуни ариситва…
Все взгляды обратились к кукле. Серве затаила дыхание. Она ждала, что кукла вздрогнет и задергается, как марионетка, запляшет, повинуясь невидимым нитям. Но ничего подобного не случилось. Первой шевельнулась грязная шелковая голова. Серве поняла, что на ткани проступает крохотное лицо – нос, губы, лоб, глазные впадины, – и задохнулась от ужаса.
Казалось, будто всех присутствующих окутала наркотическая дымка, апатия людей, оказавшихся свидетелями невозможного. Сердце Серве лихорадочно стучало. Голова шла кругом…
Но она не могла отвести взгляд. На шелке появилось человеческое лицо – такое маленькое, что могло бы поместиться в ладони. Серве видела, как крохотные губы разомкнулись в беззвучном вопле.
А потом кукла задвигалась – проворно и ловко, ничего общего с рваными движениями марионетки. И Серве, впадая в панику, поняла, что это и есть душа, самодвижущаяся душа… Одним слитным, усталым движением кукла подалась вперед, оперлась руками о землю, согнула колени, потом поднялась на ноги; на землю упала крохотная тень – тень человека с мешком на голове.
– Ради всего святого!.. – напряженно выдохнул Грязный Динх.
Деревянный человечек стоял, поводя безглазым лицом из стороны в сторону, и изучал онемевших великанов.
Потом он поднял маленькое, ржавое лезвие, заменявшее ему правую руку. Костер выстрелил; человечек подскочил и развернулся. Дымящийся уголек упал к его ногам. Человечек наклонился и, подцепив уголек ножом, кинул его обратно в костер.
Ахкеймион пробормотал нечто неразборчивое, и кукла осела бесформенной грудой. Колдун обратил к Келлхусу каменное лицо и мертвенным ровным голосом произнес:
– Так, значит, ты один из Немногих…
Ужас, подумала Серве. Он в ужасе. Но почему? Разве он не видит?
Ксинем внезапно вскочил на ноги. И прежде чем Ахкеймион успел что-то сказать, маршал ухватил его за руку и рывком развернул к себе.
– Зачем ты это сделал? – крикнул Ксинем. На лице его отражались боль и гнев.
– Ты же знал, что мне и так достаточно трудно из-за… из-за… Ты же знал! И теперь – вот это представление? Это богохульство?
Ошеломленный Ахкеймион в ужасе уставился на друга.
– Но, Ксин! – воскликнул он. – Это то, что я есть.
– Возможно, Пройас был прав! – рявкнул Ксинем.
Он с рычанием отшвырнул Ахкеймиона и размашисто зашагал прочь, в темноту. Эсменет вскочила на ноги и схватила безвольную руку Ахкеймиона. Но колдун продолжал вглядываться в темноту, в которой исчез маршал Аттремпа. Серве слышала настойчивый шепот Эсменет. «Все в порядке, Акка! Келлхус поговорит с ним. Объяснит, что он не прав…» Но Ахкеймион отвернулся от вопрошающих взглядов тех, кто сидел у костра, и слабо оттолкнул ее.
Ошеломленная Серве – у нее по коже до сих пор бегали мурашки – умоляюще взглянула на Келлхуса. «Пожалуйста… исправь это как-нибудь!» Ксинем должен простить Ахкеймиона. Они все должны научиться прощать!
Серве не знала, когда начала говорить с ним без слов, но теперь это происходило часто, и она уже не могла вспомнить, что произносила вслух, а что нет. Это было частью того бесконечного мира, что царил между ними. Они ничего не скрывали.
И почему-то взгляд Келлхуса напомнил Серве его слова, сказанные однажды. «Серве, мне следует открываться им медленно. Медленно и постепенно. Иначе они обратятся против меня…»
Той ночью Серве разбудил разговор – сердитые голоса у самого шатра. Она непроизвольно схватилась за живот. Ее скрутило от страха. «О боги!.. Милосердия! Прошу вас, пощадите!»
Скюльвенд вернулся.
Серве знала, что он вернется. Ничто не могло убить Найюра урс Скиоату – во всяком случае, при ее жизни.
«Только не это… ну пожалуйста, только не это…»
Серве ничего не было видно, но угроза его присутствия уже вцепилась в нее, как будто Найюр был зловещим призраком, склонившимся над ней, чтобы пожрать ее, выцарапать у нее сердце – выскоблить, как кепалоранки скоблят шкуры острыми краями раковин. Серве заплакала – тихо, чтобы он не услышал… Она знала, что в любое мгновение скюльвенд может вломиться в шатер, обдав ее запахом мужчины, только что снявшего доспехи, схватить за горло и…
«Ну пожалуйста! Я знаю, что мне полагается быть хорошей девочкой, – и я буду, буду хорошей девочкой! Пожалуйста!»
Она слышала его хриплый голос; скюльвенд говорил яростно, но тихо, словно не желал, чтобы его подслушали.
– Мне это надоело, Дунианин.
– Нута'таро хирмута, – отозвался Келлхус с бесстрастностью, от которой Серве сделалось не по себе.
Но потом она поняла. «Он говорит так холодно, потому что ненавидит его… Ненавидит, как и я!»
– И не подумаю! – огрызнулся скюльвенд.
– Ста пут юра'грин?
– Потому, что ты тоже меня просишь! Мне надоело слушать, как ты мараешь мой язык. Мне надоели насмешки. Мне надоели эти дураки, из которых ты вьешь веревки. Мне надоело смотреть, как ты оскверняешь мою добычу! Мою добычу!
Мгновение тишины. Звон в ушах.
– Нам обоим, – сказал Келлхус на хорошем шейском, – отвели почетное место. К нам обоим прислушиваются сильные мира сего. Чего еще ты желаешь?
– У меня всего одно желание.
– И мы вместе идем кратчайшим путем к…
Келлхус вдруг умолк. Воцарилось напряженное молчание.
– Ты собираешься уйти, – сказал наконец князь. Смех, подобный волчьему рычанию.
– Незачем жить в одном якше.
Серве задохнулась. Шрам на ее руке, свазонд того обитателя равнин, приобретенный у гор Хетанта, вдруг вспыхнул жгучей болью.
«Нет-нет-нет-нет-нет…»
– Пройас, – произнес Келлхус все тем же бесцветным голосом. – Ты намерен встать одним лагерем с Пройасом.
«О господи, не-ет!»
– Я пришел за своими вещами, – сказал Найюр. – Я пришел за своей добычей.
Никогда еще за всю свою полную насилия жизнь Серве не ощущала такой опасности. У нее перехватило дыхание, и она застыла, боясь шелохнуться. Стояла пронзительная тишина. Три удара сердца понадобилось Келлхусу, чтобы ответить, и это время ее жизнь болталась, словно на виселице. Она знала, что умерла бы за него, – и знала, что умрет без него. Казалось, будто она всегда была рядом с ним, с самого детства. Серве едва не задохнулась от страха.
А потом Келлхус произнес:
– Нет. Серве останется со мной.
Потрясенное облегчение. Горячие слезы. Твердая земля сделалась текучей, словно море. Серве едва не потеряла сознание. И голос, не принадлежавший ей, пробился сквозь мучения и восторг, произнеся: «Милосердие… Наконец-то милосердие…»
Она не слышала их дальнейшего спора; неожиданное спасение и радость заглушали их ругань. Но они говорили недолго – не дольше, чем она плакала. Когда Келлхус вернулся в палатку, Серве бросилась к нему, осыпала его отчаянными поцелуями и так крепко прижалась к его сильному телу, что стало трудно дышать. Наконец усталость и потрясение все-таки взяли верх. Серве лежала, свернувшись клубочком, на пороге сладкого, детского сна и чувствовала, как загрубевшие, но нежные пальцы медленно гладят ее по щеке.
Бог коснулся ее. Оберегал ее с божественной любовью.
У тыльной стороны шатра неподвижно сидела, припав к земле, тварь, именуемая Сарцеллом. Мускусный запах ярости скюльвенда пропитал воздух: сладкий и резкий запах, пьянящий обещанием крови. От всхлипываний женщины у твари ныло в паху. Она вполне стоила того, чтобы пофантазировать на ее счет, если бы не отвратительный запах плода…
И тут нечто, заменявшее твари душу, пронзило подобие мысли.
ГЛАВА 11
ШАЙГЕК
«Если все, что происходит с людьми, имеет цель, значит, все действия людей имеют цель. Однако же, когда люди состязаются с людьми, ничья цель не исполняется полностью: результат всегда находится где-то посередине. Следовательно, результат действий не проистекает из целей людей, поскольку люди всегда состязаются между собой. А это означает, что действия людей должны направляться кем-то иным, а не ими самими. Из этого следует, что все мы рабы. Но кто же наш Господин?»
Мемгова, «Книга Божественных деяний»
«Что такое практичность, как не умение предать одно ради другого?»
Триамис I, «Дневники и диалоги»
4111 год Бивня, конец лета, южная Гедея
Гедея не столько закончилась, сколько исчезла. После десятков стычек и нескольких маловажных осад Коифус Атьеаури вместе со своими рыцарями помчался на юг, через обширное каменистое плато внутренней Гедеи. Они двигались вдоль гребней холмов, все время наверх. Они охотились на антилоп ради пропитания и на шакалов ради развлечения. По ночам они чувствовали дыхание Великой пустыни. Трава понемногу исчезла, Уступив место пыли, щебню и кустарнику с резким запахом. Они ехали три дня, не встретив ни единой живой души, а потом наконец увидели дым у южного края горизонта. Они помчались вверх по склону – лишь затем, чтобы резко натянуть поводья, в испуге останавливая лошадей. Плато закончилось обрывом глубиной в добрую тысячу футов, если не больше. Противоположная сторона огромного откоса терялась вдали, в туманной дымке. А посередине по зеленой равнине текла, извиваясь и сверкая под солнцем, река Семпис.
Шайгек.
Древние киранейцы называли эти края Чемерат, Красная земля, – из-за ила цвета меди, во время половодья оседавшего по всей долине. В седой древности здесь находился центр империи, раскинувшейся от Сумны до Шайме. Деяния ее королей-богов вошли в легенды, и многие так и остались непревзойденными по сей день, в том числе легендарные зиккураты. В недавнем прошлом она прославилась хитростью своих жрецов, изысканностью благовоний и эффективностью ядов. А для Людей Бивня это была земля проклятий, склепов и руин.
Край, где прошлое сделалось источником страха – так далеко в глубь веков оно уходило.
Атьеаури со своими рыцарями спустился с откоса и поразился тому, как быстро пустыня сменилась плодородной почвой и зелеными деревьями. Опасаясь засады, он двигался вдоль древних насыпей от одной покинутой деревни к другой. В конце концов айнрити обнаружили старика, которому, видимо, нечего было бояться, и с некоторыми затруднениями выяснили, что Скаур с армией покинул северный берег. Вот откуда взялся дым, который они видели с обрыва. Сапатишах сжег все лодки, какие только смог отыскать.
Молодой граф Гаэнри отправил известие Великим Именам. Две недели спустя первые колонны Священного воинства вошли в долину Семписа, не встретив на пути ни малейшего сопротивления. Отряды айнрити рассеялись вдоль реки, прибирая к рукам припасы и занимая оставленные кианцами укрепления. Кровь практически не лилась – сперва.
На берегу реки Люди Бивня видели священных ибисов и серых цапель, бродящих в тростниках, и огромные стаи белых цапель, плещущихся в черной воде. Некоторые даже заметили крокодилов и гиппопотамов – зверей, которых в Шайгеке почитали священными. На некотором отдалении от реки, в рощах разнообразных деревьев – эвкалиптов и платанов, финиковых и веерных пальм, – они частенько натыкались на руины домов, колонны и стены, покрытые резными изображениями безымянных царей и их давно забытых завоеваний. Некоторые из этих развалин были поистине колоссальными – останки дворцов или храмов, что некогда, как казалось Людям Бивня, были под стать Андиаминским Высотам в Момемне или Юнриюме в Священной Сумне. Многие из солдат подолгу бродили там, размышляя о вечном.
Когда они проходили через селения, двигаясь вдоль земляных насыпей – их строили, чтобы отводить на поля воды разлившейся реки, – жители собирались, чтобы поглазеть на войско, шикая на детей и удерживая гавкающих собак. За века кианского владычества шайгекцы сделались правоверными фаним, но это был древний народ, земледельцы, испокон веков переживавшие своих господ. Они уже не узнавали себя в воинственных ликах, что глядели с полуразрушенных стен. И потому несли пиво, вино и воду, чтобы утолить жажду чужеземцев. Они отдавали финики, лук и свежевыпеченный хлеб, чтобы насытить их. А иногда даже предлагали дочерей для удовлетворения их похоти. Люди Бивня недоверчиво качали головами и восклицали, что здешний край – страна чудес. А некоторым вспоминалось, как они в молодости возвращались в отцовский дом после первой отлучки – из-за странного ощущения возвращения в страну, где никогда не бывали прежде.
Шайгек часто упоминался в «Трактате», он был слухом о тиране, что казался древним еще в те далекие дни. И в результате некоторых айнрити стало терзать беспокойство – из-за того, что описание не соответствовало увиденному. Они мочились в реку, испражнялись под деревьями и били комаров. Эта земля была древней и печальной – но оставалась просто страной, такой же, как и все прочие. Однако большинство Людей Бивня все равно испытывало трепет. Каким бы священным ни был текст, пока земля остается незримой, слова лишь дразнят. Теперь же они, каждый на свой лад, поняли, что суть паломничества в том, чтобы совместить мир со Священным Писанием. Они сделали свой первый настоящий шаг.
И казалось, что Шайме совсем рядом.
Затем тидонец Керджулла, граф Варнутский, наткнулся на укрепленный городок Чиама. В прошлом году здесь случился недород из-за насекомых-вредителей, и старейшины городка, боясь голода, потребовали, чтобы айнрити дали определенные гарантии, прежде чем жители отопрут ворота. А Керджулла, не желая разговаривать, просто двинул людей на штурм – тем более что взять город не составляло особого труда. Прорвавшись за стены, варнутцы перебили всех местных жителей до единого.
Два дня спустя произошла другая резня, в Юриксе, крупной крепости на берегу реки. Судя по всему, шайгекский гарнизон, оставленный Скавром, взбунтовался и перебил кианских офицеров. Когда к городу прибыл со своими рыцарями Ураньянка, прославленный айнонский палатин Мозероту, мятежники отворили ворота – после чего их всех перебили. Как позднее Ураньянка объяснял Чеферамунни, язычников он еще может терпеть, но вот язычников-предателей вытерпеть не смог.
На следующее утро Гайдекки, неистовый палатин Анплейский, приказал штурмовать городок под названием Гутерат, расположенный неподалеку от одного из городов Древней династии, Иотии. Возможно, из-за того, что его переводчик, редкостный пьянчуга, неправильно изложил выдвинутые городом условия сдачи. Как только ворота пали, конрийцы принялись бесчинствовать на улицах, насилуя и убивая без разбора.
А затем, словно от первой крови пошла своя жестокая инерция, пребывание Священного воинства на северном берегу выродилось в бессмысленную бойню – хотя никто не понимал, чем она вызвана. Возможно, причиной послужили слухи об отравленных финиках и гранатах. Возможно, одно кровопролитие порождало другое. Возможно, искренняя вера не только прекрасна, но и ужасна. Что может быть более правильным и более добродетельным, чем искоренение ереси?
Вести о зверствах айнрити разнеслись по всему Шайгеку. У алтарей и на улицах жрецы Фана провозглашали, что Единый Бог карает их за терпимость к идолопоклонникам. Шайгекцы принялись запираться в своих огромных храмах с высокими куполами. Вместе с женами и детьми они падали ниц на ковры и с причитаниями каялись в грехах, моля о прощении. Ответом им были лишь удары тарана в дверь. А затем – поток железных людей с мечами.
Все храмы северного берега пережили резню того или иного масштаба. Люди Бивня рубили кающихся грешников, затем пинками опрокидывали треножники, разбивали мраморные алтари, рвали в клочья драпировки на стенах и роскошные молитвенные ковры на полах. Все, на чем лежало пятно чужой религии, летело в колоссальные костры. Иногда они обнаруживали под коврами поразительной красоты мозаики работы тех айнрити, что некогда возводили здание, – и тогда сам храм щадили. Все прочие великие храмы Шайгека были сожжены. Рядом с чудовищными столбами дыма собаки обнюхивали сваленных в кучи мертвецов и слизывали кровь с широких ступеней.
В Иотии, что в ужасе поспешила распахнуть ворота перед захватчиками, сотни кератотиков, членов айнритийской секты, пережившей века господства фаним, спаслись только благодаря тому, что принялись петь древние гимны Тысячи Храмов. Люди, причитавшие от ужаса, вдруг оказались в объятиях давно утраченных братьев по вере. Той ночью улицы принадлежали кератотикам; они вышибали двери и убивали давних конкурентов, нечестных откупщиков и вообще всех, кому завидовали во времена владычества сапатишаха. А завидовали они многим.
В красностенном Нагогрисе Люди Бивня начали убивать друг друга. Почти сразу после того, как Священное воинство добралось до Шайгека, шайгекские вельможи отправили посланцев к Икурею Конфасу, предложив сдать город в обмен на покровительство императора. Конфас немедля снарядил туда генерала Нумемария с отрядом кидрухилей. Однако вследствие некой необъяснимой ошибки ворота оказались захвачены крупным отрядом туньеров, которые тут же, не теряя времени, принялись грабить город. Кидрухили попытались вмешаться, и на улицах города разгорелось сражение. Когда генерал Нумемарий встретился под белым флагом с Ялгротой Гибелью Шранков, великан размозжил ему голову. Смерть генерала внесла путаницу в ряды кидрухилей, а ярость светлобородых воинов подорвала их боевой дух, и кидрухили отступили из города.
Но никто не пострадал сильнее, чем фанимские жрецы.
По ночам, в свете костров из чужих реликвий, айнрити использовали жрецов для пьяных потех – вспарывали им животы и водили, словно мулов, на поводьях из собственных кишок. Некоторых ослепили, некоторых удавили, иных заставили смотреть, как насилуют их жен и дочерей. Иных сожгли заживо. Множество людей сожгли, обвинив в колдовстве. Вряд ли нашлось бы хоть одно селение, в котором нельзя было наткнуться на изувеченного жреца, валяющегося в пыли или со знанием дела приколоченного к могучему эвкалипту.
Так прошло две недели, а затем – внезапно, как будто была нарушена некая мера – безумие схлынуло. В конечном итоге, погибла лишь часть населения Шайгека, но путнику невозможно было проехать и часа, не наткнувшись на мертвеца. Вместо скромных лодок рыбаков и торговцев на оскверненных водах Семписа теперь покачивались раздувшиеся трупы, и течение несло их в Менеанорское море.
Наконец-то Шайгек был очищен.
Отсюда, со смотровой площадки, зиккурат казался куда выше, чем с земли. Но то же самое можно сказать о многих вещах – постфактум.
Добравшись до вершины ненадежной лестницы, Келлхус принялся разглядывать окрестности. На север и на запад тянулись возделанные земли. Келлхус видел орошаемые поля, ряды платанов и ясеней и селения, казавшиеся издалека грудой битых черепков. Неподалеку высилось несколько зиккуратов поменьше, скреплявших сеть каналов и дамб, что уходили к затянутому дымкой гигантскому откосу. На юге, за зиккуратом Палпотис – так его назвал Ахкеймион, – взору Келлхуса предстали группки болотных гинкго, что стояли, словно согбенные часовые, среди зарослей песчаных ив. За ними блестел под солнцем могучий Семпис. А на востоке он видел красные полосы на зеленом фоне – свежепротоптанные тропинки и древние дороги, идущие среди тенистых рощиц и залитых солнцем полей. И все они вели к Иотии, темневшей на горизонте. Шайгек. Еще одна древняя страна.
«Древняя и огромная, отец… Тебе она тоже видится такой?» Он посмотрел вниз, на лестницу, дорожкой протянувшуюся по гигантской спине зиккурата, и увидел, что Ахкеймион все еще тащится по ступеням. Под мышками и на воротнике его белой льняной туники проступили пятна пота.
– А мне казалось, ты говорил, будто в древности люди верили, что на вершинах этих штуковин живут боги! – крикнул Келлхус. – Почему ты мешкаешь?
Ахкеймион остановился и нахмурился, оценив оставшийся путь. Тяжело дыша, он попытался улыбнуться.
– Потому, что в древности люди верили, что на вершинах этих штуковин живут боги…
Келлхус усмехнулся, затем повернулся и принялся разглядывать изрядно пострадавшую от времени площадку на вершине зиккурата. Древнее жилище богов пребывало в не лучшем состоянии: разрушенные стены и валяющиеся каменные глыбы. Он осмотрел куски изображений и неразборчивые пиктограммы. Видимо, это были останки богов…
Вера воздвигла эти ступенчатые рукотворные горы – вера давным-давно умерших людей.
«Так много трудов, отец, – и все во имя заблуждения».
Однако Келлхус не видел особого различия между древними заблуждениями и идеями Священного воинства. В некотором смысле это была более масштабная, хоть и более эфемерная работа.