Бэккер Р. Скотт. Воин кровавых времен

   Но как бы то ни было, он – король! Король Карасканда!
   Облаченный в белую парчу, человек, что некогда был князем Келлхусом, остановился перед ним, на круглом темно-красном ковре, где кианцы били поклоны. Человек не преклонил колени, даже не кивнул Саубону.
   – Зачем ты вызвал меня?
   – Чтобы предупредить… Тебе нужно бежать. Вскоре соберется Совет…
   – Но падираджа занял все окрестности. Кроме того, я не могу бросить тех, кто последовал за мной. Я не могу бросить тебя.
   – Но ты должен! Они признают тебя виновным. Даже Пройас!
   – А ты, Коифус Саубон? Ты тоже признаешь меня виновным?
   – Нет… Никогда!
   – Но ты уже дал им гарантии.
   – Кто это сказал? Что за лжец посмел…
   – Ты. Ты это сказал.
   – Но… Но ты же должен понять!
   – Я понимаю. Они потребовали выкуп за Карасканд. Тебе не осталось иного выхода, кроме как заплатить.
   – Нет! Это не так! Не так!
   – Тогда как?
   – Это… это… это так, как оно есть!
   – Всю жизнь, Саубон, ты отчаянно жаждал всего того, что принадлежало старому Эрьеату, твоему отцу. Скажи, к кому ты бежал каждый раз после того, как отец бил тебя? Кто перевязывал твои раны? Кто? Твоя мать? Или Куссалт, твой конюх?
   – Никто меня не бил! Он… он…
   – Значит, Куссалт. Скажи, Саубон, что было труднее?Потерять его на равнине Менгедда или узнать о его ненависти?
   – Замолчи!
   – Всю жизнь никто не знал тебя.
   – Замолчи!
   – Всю жизнь ты страдал, ты сомневался…
   – Нет! Нет! Замолчи!
   – … и наказывал тех, кто должен был любить тебя.
   Саубон закрыл уши руками.
   – Прекрати! Я приказываю!
   – Как ты наказывал Куссалта, как наказываешь…
   – Хватит, хватит, хватит! Они сказали, что ты так и сделаешь! Они меня предостерегали!
   – Верно. Они предостерегали тебя против истины. Против того, чтобы ты попал в сети Воина-Пророка.
   – Как ты можешь это знать? – выкрикнул Саубон, охваченный недоверием. – Как?
   – Могу, потому что это Истина.
   – Тогда к черту ее! К черту истину!
   – А как же твоя бессмертная душа?
   – Пусть будет проклята! – вскочив, взревел Саубон. – Я выбираю это… выбираю это все! Проклятие в этой жизни! Проклятие во всех иных! Мучения поверх мучений! Я вынес бы все, лишь бы один день побыть королем! Я готов увидеть тебя изломанным и окровавленным, если это означает, что я смогу сидеть на троне! Я готов увидеть, как вырвут глаза Богу!
   Последний выкрик гулко разнесся по огромному залу и вернулся обратно к Саубону навязчивым эхом: богу-богу-богу-богу…
   Саубон упал на колени перед собственным троном, чувствуя, как жар Королевских Огней жалит мокрую от слез кожу. Послышались крики, лязг доспехов и оружия. Стражники ринулись в зал…
   Но Воина-Пророка и след простыл.
   – Он… он не настоящий! – пробормотал Саубон. – Он не существует!
   Но кулаки, унизанные золотыми кольцами, продолжали опускаться. Они никогда не остановятся.
   Он целыми днями сидел на террасе, затерянный в мирах, которые исследовал во время транса. На восходе и на закате Эсменет приходила к нему и приносила чашу с водой, как он распорядился. Она приносила и еду, хотя об этом он не просил. Она смотрела на его широкую, неподвижную спину, на волосы, которые трепал ветерок, на лицо, освещенное закатным солнцем, и чувствовала себя маленькой девочкой, преклоняющей колени перед идолом, предлагающей дань чему-то чудовищному и ненасытному: соленую рыбу, сушеные сливы и фиги, пресный хлеб – этого хватило бы, чтобы учинить небольшой мятеж в нижнем городе.
   Он ни к чему не прикасался.
   Потом однажды на заре она пришла к нему, а его не оказалось на месте.
   После отчаянной беготни по галереям дворца она отыскала его в их покоях; растрепанный, он шутил с только что вставшей Серве.
   – Эсми-Эсми-Эсми, – надув губы, протянула Серве; глаза у нее были припухшими после сна. – Ты не могла бы принести мне маленького Моэнгхуса?
   На радостях забывшая рассердиться Эсменет нырнула в детскую и вытащила темноволосого младенца из люльки. Хотя ошарашенный взгляд малыша заставил ее улыбнуться, она поймала себя на том, что от зимней синевы его глаз ей становится не по себе.
   – Я как раз говорил, , – сказал Келлхус, когда она передала ребенка Серве, – что Великие Имена и должны были вызвать меня…
   Он поднял окруженную сиянием руку.
   – Они хотят вести переговоры.
   Конечно же, он и словом не обмолвился о результатах своей медитации. Он никогда этого не делал.
   Эсменет взяла его руку и села на кровать, и лишь после этого до нее дошел весь смысл сказанного.
   – Переговоры?! – внезапно воскликнула она. – Келлхус, они вызывают тебя, чтобы приговорить!
   – Келлхус! – позвала Серве. – Что она такое говорит? Что эти переговоры – ловушка!
   Эсменет сурово посмотрела на Келлхуса.
   – Ты же знаешь!
   – Как ты можешь так говорить?! – изумилась Серве. – Все любят Келлхуса… Все теперь знают!
   – Нет, Серве. Многие ненавидят его – очень многие. Многие желают его смерти!
   Серве рассмеялась – рассеянно, как умела она одна.
   – Эсменет… – произнесла она так, словно разговаривала с ребенком.
   Она подняла маленького Моэнгхуса в воздух.
   – Тетя Эсми забыла, – проворковала она. – Да-а-а. Она забыла, кто твой папа!
   Эсменет смотрела на нее, утратив дар речи. Иногда ей больше всего на свете хотелось свернуть девчонке шею. Как? Как он может любить эту жеманную дурочку?
   – Эсми… – произнес вдруг Келлхус.
   От предостережения, прозвучавшего в его голосе, сердце Эсменет заледенело. Она повернулась к нему, воскликнув глазами: «Прости меня!»
   Но в то же время она не могла сделаться менее резкой – только не сейчас.
   – Скажи ей, Келлхус! Скажи ей, что может произойти! «Опять?! Нет!»
   – Выслушай меня, Эсми. Другого пути нет. Нельзя допустить, чтобы заудуньяни и ортодоксы принялись воевать между собой.
   – Даже из-за тебя? – выкрикнула Эсменет. – Все Священное воинство, весь город – не более чем жалкие крохи по сравнению с тобой! Разве ты не понимаешь, Келлхус?
   Весь ее запал вдруг растворился во внезапной боли и опустошении, и Эсменет сердито вытерла слезы. Происходящее было слишком важным, чтобы тратить время на плач. «Но я так много потеряла!»
   – Разве ты не понимаешь, насколько драгоценен? Подумай о том, что говорил Акка! А вдруг ты действительно единственная надежда этого мира?
   Келлхус взял ее лицо в ладони, провел большим пальцем по брови и задержался на виске.
   – Иногда для того, чтобы достичь цели, нужно пройти через смерть.
   Эсменет представила себе Шиколя из «Трактата», умалишенного ксерашского короля, велевшего казнить Последнего Пророка. Она представила себе его позолоченную бедренную кость, орудие правосудия, которое до нынешних дней оставалось в мире айнрити самым ярким символом зла. Что там Айнри Сейен сказал безымянной любовнице короля? Что иногда гибель ведет на небеса?
   «Но это же безумие!»
   – Кратчайший Путь, – сказала Эсменет и сама ужаснулась прозвучавшему в голосе высокомерию, от которого на глаза наворачивались слезы.
   Но на его лице, обрамленном светлой бородой, засияла улыбка.
   – Да, – кивнул Воин-Пророк. – Логос.
   – Анасуримбор Келлхус, – нараспев произнес Готиан сильным, хорошо поставленным голосом, – настоящим я объявляю тебя лжепророком и самозванцем, незаконно заявившим о принадлежности к касте воинов. Совет Великих и Меньших Имен постановил наказать тебя так, как это предписано Писанием.
   Серве услышала пронзительный вопль, перекрывший оглушительные выкрики, и лишь потом осознала, что это кричит она сама. Моэнгхус у нее на руках захныкал, и Серве машинально принялась укачивать его, хотя была слишком напугана, чтобы ворковать над малышом. Сотня Столпов обнажила мечи и взяла их с Келлхусом в кольцо, обмениваясь яростными взглядами со шрайскими рыцарями.
   – Вы никого не можете судить! – проорал кто-то. – Только Воин-Пророк изрекает приговор Божий! Это вы виновны! Это вас надлежит наказать!
   – Лжепророк! Лжепророк!..
   Обвинения. Проклятия. Причитания. Воздух звенел от криков. Сотни людей собрались у разрушенной Цитадели Пса, чтобы послушать, как Воин-Пророк ответит на обвинения Великих и Меньших Имен. Нагревшиеся на солнце черные руины высились над ними: обломанные закопченные стены; фундамент, засыпанный обломками; бок обрушившейся башни, голый и округлый на фоне руин, смахивающий на бок всплывшего подышать кита. Люди Бивня теснились на всех свободных участках склона. На каждом свободном пятачке земли толпились люди, потрясающие кулаками.
   Инстинктивно прижав ребенка к груди, Серве в ужасе оглядывалась по сторонам. «Эсми была права… Нам не следовало приходить!» Она посмотрела на Келлхуса и не удивилась спокойствию, с которым он наблюдал за бушующей толпой. Даже сейчас он казался божественным гвоздем, скрепляющим то, что произошло, с тем, что должно произойти.
   «Он заставит их увидеть!»
   Но рев усиливался, отдаваясь дрожью в ее теле. Несколько человек уже схватились за ножи, как будто яростные крики были достаточным основанием для кровавых бесчинств.
   «Как много ненависти».
   Даже Великие Имена, собравшиеся на свободном участке посреди двора крепости, кажется, обеспокоились, хотя все шло в точном соответствии с их расчетом. Они с непроницаемым видом смотрели на неистовствующую толпу. Уже вспыхнуло несколько драк. Серве видела сверкание стали среди плотной толпы – верующие, осажденные неверующими.
   Какой-то изголодавшийся фанатик сумел проскользнуть мимо Сотни Столпов и ринулся к Воину-Пророку…
   … Который вынул нож у него из руки – легко, словно у ребенка, – схватил одной рукой за горло и поднял над землей, как задыхающегося пса.
   Крики постепенно стихли; все больше и больше перепуганных глаз оказывались прикованы к Воину-Пророку и его бьющейся жертве – и вскоре уже было слышно, как хрипит несостоявшийся убийца. От ужаса Серве не могла отвести глаз от Келлхуса. «Почему они делают это? Почему они навлекают на себя его гнев?»
   Келлхус швырнул нападавшего на землю, и тот остался лежать недвижно – обмякшая груда плоти.
   – Чего вы боитесь? – спросил Воин-Пророк.
   Тон его был одновременно и печальным, и властным – не повелительные манеры короля, но деспотичный голос Истины. Готиан принялся проталкиваться через зрителей.
   – Гнева Господня, – выкрикнул он, – карающего нас за то, что мы дали приют мерзости!
   – Нет.
   Его сверкающие глаза находили их среди толпы: Саубона, Пройаса, Конфаса и прочих.
   – Вы боитесь, что по мере того, как моя сила возрастает, ваша начнет ослабевать. Вы делаете это не во имя Бога, а во имя корыстолюбия. Вы не в силах стерпеть, что кто-то владеет вашим Священным воинством. Но однако в сердце каждого из вас угольком тлеет вопрос, который вижу я один: «А вдруг он и вправду пророк? Какая судьба ждет нас тогда?»
   – Молчать!!! – взревел Конфас, брызгая слюной.
   – А ты, Конфас? Что скрываешь ты?
   – Его слова – копья! – крикнул Конфас остальным. – Уже сам его голос – оскорбление!
   – Но я всего лишь повторяю вам ваш собственный вопрос – а вдруг вы ошибаетесь?
   Даже Конфас был оглушен силой этих слов. Казалось, будто Воин-Пророк говорит голосом Бога.
   – Вы злитесь из-за отсутствия уверенности, – печально продолжал Келлхус. – Я спрашиваю лишь об одном: что движет вашими душами? Что заставляет вас осуждать меня? Действительно ли это Бог? Бог идет через сердца людей с уверенностью и славой! Так Бог ли идет сейчас через ваши сердца? Действительно ли Бог идет сейчас через ваши сердца?
 
   Тишина. Едкая тишина страха, как будто они были сборищем испорченных детей, внезапно получивших выговор от богоподобного отца. Серве почувствовала, что по щекам текут слезы.
   «Они видят! Они наконец-то видят!»
   Но затем один из шрайских рыцарей по имени Сарцелл, – единственный, на чье лицо не легла тень сомнения, – ответил Воину-Пророку громким, чистым голосом.
   – Все на свете одновременно и свято, и грешно, если говорить о сердцах людей – сказал рыцарь-командор, цитируя Бивень, – и хоть они сбиты с толку и тянут руки ко тьме, имя их – свет.
   Воин-Пророк внимательно взглянул на него и процитировал в ответ:
   – Внимайте Истине, ибо она в силе идет среди вас, и не будет она отвергнута.
   Сарцелл ответил с блаженным спокойствием:
   – Бойтесь его, ибо он – мошенник, Ложь, обретшая плоть, идет он среди вас, чтобы загрязнить воды вашего сердца.
   И Воин-Пророк печально улыбнулся.
   – Говоришь, ложь, обретшая плоть, Сарцелл?
   Серве заметила, как его взгляд скользнул по толпе, потом задержался на стоящем неподалеку скюльвенде.
   – Ложь, обретшая плоть, – повторил он, глядя в напряженное лицо чудовища. – Охота не должна прекращаться… Помни об этом, когда будешь вспоминать секреты битвы. Великие все еще прислушиваются к тебе.
   – Лжепророк, – бросил Сарцелл. – Князь пустого места. И, как будто эти слова были сигналом, шрайские рыцари кинулись на Сто Столпов, и закипела яростная схватка. Кто-то пронзительно закричал, и один из рыцарей упал на колени, зажимая левой рукой обрубок правой. Еще один пронзительный крик, и еще, а потом толпа голодных людей, словно пробудившись при виде крови, хлынула вперед.
   Серве закричала, вцепилась в белый рукав Воина-Пророка, с неистовым безрассудством прижала к себе ребенка. «Этого не может быть…»
   Но все было тщетно. После нескольких мгновений ужасной бойни шрайские рыцари добрались до них. Словно в кошмарном сне, Серве смотрела, как Воин-Пророк поймал чей-то клинок ладонями, сломал его, а потом прикоснулся к шее нападавшего. Тот рухнул. Другого Келлхус схватил за руку, которая внезапно обмякла, а потом его кулак прошел через голову нападавшего, словно это был арбуз.
   Где-то невероятно далеко Готиан орал на своих людей, приказывая им остановиться.
   Серве увидела, как рыцарь с лицом безумца мчится на нее, воздев меч к солнцу; но потом он очутился на земле, нашаривая кровоточащую рану у себя в боку, а ее грубо схватила чья-то рука, перевитая шрамами и невероятно сильная.
   Скюльвенд? Скюльвенд спас ее?
   Великому магистру наконец-то удалось обуздать своих рыцарей, и они отступили. Рыцари были поджары и напоминали волков. Бивни, которые они носили на грязных исцарапанных доспехах, казались старыми и недобрыми.
   Весь мир превратился в круговорот вопящих лиц.
   Готиан, переставший сыпать проклятиями, вышел из-за спин своих людей, несколько мгновений мрачно смотрел на Найюра, потом повернулся к Воину-Пророку. Некогда аристократическое лицо великого магистра теперь было изможденным и осунувшимся.
   – Сдайся, Анасуримбор Келлхус, – хрипло произнес он. – Ты будешь наказан в соответствии с Писанием.
   Серве билась в руках степняка, пока он не отпустил ее. Он смотрел на нее с диким ужасом, но она не ощущала ничего, кроме ненависти. Она протолкалась к Келлхусу и прижалась лицом к его одежде.
   – Сдайся! – всхлипнула она. – Мой супруг и господин, ты должен сдаться! Или умрешь здесь! Ты не должен умереть!
   Серве почувствовала ласковый взгляд Пророка, его божественное объятие. Она взглянула ему в лицо и увидела любовь в сияющих глазах. Любовь Бога к ней! К Серве, первой жене и возлюбленной Воина-Пророка. К девушке, не представляющей из себя ничего, сверкающие слезы потекли по ее щекам.
   – Я люблю тебя! – воскликнула она. – Я люблю тебя, и ты не можешь умереть!
   Она опустила взгляд на горланящего ребенка.
   – Наш сын! – всхлипнула Серве. – Наш сын нуждается в Боге!
   Она почувствовала, как чьи-то руки грубо обхватили ее и вырвали из объятий Келлхуса. Серве ощутила боль, какой прежде не знала. «Мое сердце! Они отрывают меня от моего сердца!»
   – Он же Бог! – пронзительно закричала она. – Неужто вы не видите? Он – Бог!
   Серве сопротивлялась, но державший ее мужчина был слишком силен.
   – Бог!
   Тот, кто держал ее, спросил:
   – Согласно Писанию? Это был Сарцелл.
   – Согласно Писанию, – утвердительно ответил Великий магистр, и в голосе его не было сострадания.
   – Но у нее же новорожденный ребенок! – крикнул кто-то. Скюльвенд?.. Почему он защищает ее? Серве взглянула на него, но увидела лишь темную тень на фоне скопления людей, слившихся из-за слез и яркого света в единую массу.
   – Это не имеет значения, – отозвался Готиан; голос его затвердел от свирепой решимости.
   – Это мой ребенок!
   Неужто в голосе скюльвенда и вправду прозвучало безумие?Боль?
   «Нет… не твой. Келлхус? Что случилось?»
   – Ну так забери его.
   Отрывисто, словно стараясь подавить разочарование.
   Кто-то вырвал вопящего сына из рук Серве. Еще одно сердце ушло. Еще одна боль.
   «Нет… Моэнгхус? Что происходит?»
   Серве кричала до тех пор, пока ей не начало казаться, что ее глаза вспыхнули огнем, а лицо рассыпалось в пыль.
   Вспышка солнечного света на ноже. Нож Сарцелла. Звуки. Радостные и испуганные.
   Серве почувствовала, как жизнь вытекает из груди. Она шевельнула губами, пытаясь заговорить с ним, с богоподобным человеком, сказать что-нибудь напоследок, но с губ не сорвалось ни звука, ни вздоха. Она подняла руки, и с протянутых пальцев сорвались капли темного вина.
   «Мой Пророк, моя любовь – как такое может быть?»
   «Я не знаю, милая Серве…»
   И когда небо потемнело, она вспомнила его слова, сказанные однажды.
   «Ты невинна, милая Серве. Ты – единственное сердце, которое мне не нужно учить…»
   Последняя вспышка солнечного света, нагоняющего дремоту, – как будто она была ребенком, что уснул под деревом и был потревожен колыханием его ветвей.
   «Невинна, Серве».
   Свод из ветвей, становящийся все темнее, теплый, словно покрывало. Солнце исчезло.
   «Ты и есть то счастье, которое ты ищешь».
   «Но мой малыш, мой…»

ГЛАВА 23
КАРАСКАНД

   «Для людей круг никогда не замыкается. Мы всегда движемся по спирали».

Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»

   «Приведите того, кто изрек пророчество, на суд жрецов, и если пророчество его будет признано истинным, то он чист, а если пророчество его будет признано ложным, привяжите его к трупу его жены и повесьте в локте от земли, ибо он нечист и проклят перед богами».

«Хроники Бивня», Книга Свидетельств, глава 7, стих 48

   4112 год Бивня, конец зимы, Карасканд
 
   Ощущение было такое, будто кто-то врезал ему под колени посохом. Элеазара качнуло вперед, но его подхватила и удержала сильная рука лорда Чинджозы, пфальц-графа Антанамер-ского.
   «Нет… нет».
   – Вы понимаете, что это означает? – прошипел Чинджоза.
   Элеазар оттолкнул пфальц-графа и, пошатываясь, словно пьяный, сделал два шага к телу Чеферамунни. Темноту комнаты, в которой лежал больной король, рассеивали свечи, стоявшие у изголовья кровати. Сама кровать – пышная, роскошная – была установлена между четырех мраморных столбов, поддерживающих низкий свод потолка. Но воняло от нее фекалиями, кровью и заразой.
   Голова Чеферамунни лежала в окружении свечей, но его лицо…
   Его просто не было.
   На том месте, где полагалось находиться лицу, Элеазар видел нечто, напоминающее перевернутого паука, сдохшего и поджавшего лапы к брюху. То, что прежде было лицом Чеферамунни, теперь лежало, выглядывая из-под сжатых пальцев. Элеазар видел знакомые фрагменты: одну ноздрю, лохматый край брови. А за ними проглядывали глаза без век и поблескивали человеческие зубы, обнаженные, лишенные губ.
   И в точности как и утверждал тот недоумок, Скалатей, Элеазар не мог увидеть колдовскую Метку.
   Чеферамунни – шпион-оборотень кишаурим.
   Невозможно.
   Великий магистр Багряных Шпилей закашлялся и сморгнул слезы. Это было уже чересчур. Казалось, будто сам воздух пропитался безумием и превратился в ночной кошмар. Земля ушла из-под ног. Элеазар снова почувствовал, что Чинджоза поддерживает его.
   – Магистр! Что это означает?
   «Что мы обречены. Что я привел мою школу к уничтожению».
   Цепочка катастроф. Чудовищные потери в сражении при Анвурате. Гибель генерала Сетпанареса. Смерть пятнадцати колдунов высокого ранга при переходе через пустыню и во время мора. И катастрофа в Иотии, унесшая еще двоих. Священное воинство сидит в осаде и голодает.
   А теперь еще вот это… Обнаружить ненавистного врага здесь, рядом с собой. Насколько много известно кишаурим?
   – Мы обречены, – пробормотал Элеазар.
   – Нет, великий магистр, – ответил Чинджоза. Его низкий голос звучал сдавленно – от ужаса. Элеазар повернулся к нему. Чинджоза был крупным, крепко сбитым мужчиной; поверх кольчуги он носил нараспашку кианский халат из красного шелка. Из-за белого грима его энергичное лицо казалось окостеневшим, особенно в контрасте с широкой черной бородой. Чинджоза показал себя неукротимым воином, способным командиром и – в отсутствие Ийока – проницательным советником.
   – Мы были бы обречены, если бы эта тварь повела нас в битву. Быть может, боги оказали нам милость, наслав эту болезнь.
   Элеазар оцепенело вгляделся в лицо Чинджозы. Его поразила очередная ужасная мысль.
   – А ты, Чинджоза, тот, за кого себя выдаешь? Палатин Антанамеры, одной из главных провинций Верхнего Айнона, сурово взглянул на него.
   – Я это я, великий магистр.
   Некоторое время Элеазар внимательно разглядывал кастового дворянина, и простая, воинственная сила этого человека словно оттащила его от края бездны отчаяния. Чинджоза был прав. Это – не катастрофа. Это… да, действительно, своего рода благословение. Но если Чеферамунни оказалось возможно подменить… Значит, должны быть и другие.
   – Чинджоза, об этом никто не должен знать. Никто. В полумраке видно было, как палатин кивнул.
   «Если бы только эту неблагодарную тварь Завета удалось сломить!»
   – Отруби у него голову, – сказал Элеазар напряженным голосом, – а труп сожги.
   Ахкеймион с Ксинемом шли между светом и тьмой, путями сумерек, что ведомы лишь теням. Там не было ни пищи, ни воды, и их тела, которые они тащили на себе, как тащат трупы, ужасно страдали.
   Путь сумерек. Путь теней. От портового города Джокта до Карасканда.
   Когда они проходили мимо вражеских лагерей, то чувствовали, как вырванные глаза кишаурим – сверкающие, чистые, словно отражение лампы в серебряном зеркале – смотрят из-за горизонта, выискивая их. Много раз Ахкеймион думал, что они обречены. Но всякий раз эти глаза отводили нечеловечески внимательный взгляд, то ли обманувшись, то ли… Ахкеймион не мог сказать, почему именно.
   Добравшись до стен, они встали перед небольшими боковыми воротами. Была ночь, и на зубчатых стенах поблескивало пламя факелов. Ахкеймион крикнул, обращаясь к пораженным стражникам:
   – Откройте ворота! Я Друз Ахкеймион, адепт Завета, а это Крийатес Ксинем, маршал Аттремпа… Мы пришли, чтобы разделить вашу судьбу!
   – Этот город обречен и проклят, – произнес кто-то. – Кто будет пытаться войти в такое место? Кто, кроме безумцев или изменников?
   Ахкеймион ответил не сразу. Его поразила мрачная убежденность, прозвучавшая в тоне говорившего. Он понял, что Люди Бивня лишились всякой надежды.
   – Люди, привязанные к тем, кого любят, – сказал он. – До самой смерти.
   Через некоторое время боковая дверь распахнулась, и их окружил отряд осунувшихся, изможденных туньеров. Наконец-то они очутились в ужасе Карасканда. Эсменет когда-то слышала, что храмовый комплекс Ксокиса столь же стар, как и Великий зиккурат Ксийосера в Шайгеке. Он располагался в самой середине Чаши, и с вымощенных известняком площадок вокруг его центральной коллегии, Калаула, были видны все пять окрестных холмов. В центре коллегии росло огромное дерево, древний эвкалипт, который люди с незапамятных времен называли Умиаки. Эсменет плакала в его плотной тени, глядя на висящие тела Келлхуса и Серве. Младенец Моэнгхус дремал у нее на руках, ни на что не обращая внимания.
   – Пожалуйста… Пожалуйста, Келлхус, очнись, ну пожалуйста!
   На глазах у беснующейся толпы Инхейри Готиан сорвал с Келлхуса одежду, потом отхлестал его кедровыми ветвями так, что он весь покрылся кровоточащими ранами. Потом окровавленное тело привязали к голому трупу Серве – лодыжка к лодыжке, запястье к запястью, лицо к лицу. Их обоих поместили внутрь большого бронзового обруча и подвесили этот обруч – вверх ногами – на самой нижней, самой могучей ветви Умиаки. Эсменет выла, пока не сорвала голос.
   Теперь они медленно вращались; ветер переплел их золотистые волосы между собой, их руки и ноги были раскинуты, словно у танцоров. Эсменет увидела пепельно-серую грудь, закрутившиеся прядями волосы под мышкой; потом перед глазами у нее проплыла стройная спина Серве, почти мужская из-за крепкого позвоночника. Эсменет заметила ее половые органы, выставленные напоказ между раздвинутыми ногами, прижатые к обмякшим гениталиям Келлхуса…
   Серве… Лицо девушки потемнело от застывшей крови, тело казались вырезанным из серого мрамора, безукоризненное, словно произведение искусства. И Келлхус… Его лицо поблескивало от пота, мускулистая спина была покрыта воспаленными красными полосами. Отекшие глаза были закрыты.