Страница:
– За всю жизнь я любила только двоих людей, Келлхус… Князь никогда не отводил взгляд.
– И оба они мертвы.
Эсменет кивнула и сморгнула слезы.
– Ты не знаешь моих грехов, Келлхус. Ты не знаешь той тьмы, что таится в моем сердце.
– Тогда расскажи мне.
Они долго говорили той ночью, и ею двигало странное бесстрастие, делавшее все горести ее жизни – смерти, потери, унижения – странно незначительными.
Шлюха. Сколько мужчин обнимало ее? Сколько щетинистых подбородков касалось ее щеки? Всегда что-то нужно было переносить. Все они наказывали ее за свою нужду. Однообразие делало их забавными: длинная череда мужчин – слабых, надеющихся, стыдящихся, обозленных, опасных. С какой легкостью одно бормочущее тело сменялось другим! И так до тех пор, пока они не сделались чем-то абстрактным, моментами нелепой, смехотворной церемонии, проливающими на нее подогретую выпивку. И все они ничем не отличались друг от друга.
Они наказывали ее и за это тоже.
Сколько лет ей было, когда отец впервые продал ее своим друзьям? Одиннадцать? Двенадцать? Когда началось это наказание? Когда он впервые возлег с ней? Эсменет помнила, как мать плакала в углу… да и все, пожалуй.
А ее дочь… Сколько лет было ей?
Она думала так же, как думал отец, объяснила Эсменет. Еще один рот. Пусть сам добывает себе пропитание. Монотонность приглушит ее ужас, превратит деградацию в нечто смехотворное. Отдавать блестящее серебро за семя – вот дураки! Пусть Мимара учится на глупости людской. Грубые, похотливые животные. С ними только и нужно, что немного потерпеть, притвориться, будто разделяешь их страсть, подождать, и вскоре все закончится. И поутру можно будет купить еды… Еда от дураков, Мимара! Ты что, не понимаешь, дитя? Ш-ш, тише! Перестань плакать. Смотри! Еда от дураков!
– Это ее так звали? – спросил Келлхус – Мимара?
– Да, – сказала Эсменет.
Почему она смогла произнести это имя сейчас, хотя ни разу не сумела назвать его при Ахкеймионе? Странно, но давние невзгоды смягчили боль настоящего.
Первые рыдания удивили ее. Прежде чем Эсменет поняла, что делает, она прижалась к Келлхусу, и он обнял ее. Она запричитала и забилась об его грудь, тяжело дыша и плача. От него пахло шерстью и прогретой солнцем кожей.
Они были мертвы. Те, кого она любила, были мертвы.
Когда она успокоилась, Келлхус отпустил ее, и руки Эсменет, безвольно скользнув, упали ему на колени. Несколько мгновений она ощущала тыльной стороной руки его затвердевший член – словно змея, свернувшегося под шерстяной тканью. Эсменет застыла, затаив дыхание.
Воздух, безмолвный, словно свеча, взревел…
Эсменет отдернула руки.
Почему? Почему она испортила такую ночь?
Келлхус покачал головой и негромко рассмеялся.
– Близость порождает близость, Эсми. До тех пор пока мы не забываемся, нам нечего стыдиться. Все мы слабы.
Эсменет посмотрела на свои ладони, на запястья. Улыбнулась.
– Я помню… Спасибо, Келлхус.
Он коснулся ее щеки, потом выбрался из маленькой палатки. Эсменет повернулась на бок, засунула ладони между коленями и бормотала ругательства, пока не уснула.
Послание было доставлено морем – так сказал этот человек. Это был галеот, и, судя по его перекидке на доспех, член свиты Саубона.
Пройас взвесил футляр из слоновой кости на ладони. Он был маленьким, холодным на ощупь и искусно разукрашенным миниатюрными изображениями Бивня. Тонкая работа, – оценил Пройас. Бесчисленные крохотные Бивни, вплотную прилегающие друг к другу и заполняющие все пространство целиком. Никакого пустого фона – бивни и только бивни. Пройасу подумалось, что даже оболочка этого письма – уже сама по себе проповедь.
Но таков уж Майтанет: проповедь во всем.
Конрийский принц поблагодарил и отпустил посыльного, потом вернулся в кресло, к походному столу. В шатре было влажно и жарко. Пройас поймал себя на том, что злится на лампы – за то, что от них исходит лишнее тепло. Он разделся, оставшись в тонкой белой льняной рубахе, и уже решил, что спать ляжет голым – после того, как прочтет письмо.
Он осторожно срезал ножом восковую печать, потом наклонил футляр, и оттуда выскользнул маленький свиток, тоже запечатанный. На этот раз – личной печатью шрайи.
«Чего он может хотеть?»
Несколько мгновений Пройас размышлял, какая это привилегия: получать письма от подобного человека. Потом сломал печать и развернул пергамент.
«Принцу Нерсею Пройасу.
Да защитят тебя боги Бога, и да хранят они тебя.
Твое последнее послание…»
Пройас остановился. Его пронзило ощущение вины и стыда. Несколько месяцев назад он по просьбе Ахкеймиона написал Майтанету и спросил о смерти бывшего ученика колдуна, Паро Инрау. В тот момент он вообще не верил, что действительно отошлет письмо. Он был уверен, что само написание этого письма сделает отправление невозможным. Отличный способ исполнить обязательство и одновременно покончить с ним. «Уважаемый Майтанет, тут один мой приятель-колдун попросил меня поинтересоваться, не вы ли убили одного из его шпионов…» Безумие какое-то. Нет, он никак не мог отослать подобное письмо…
И все же.
Как он мог не ощущать родства с Инрау, другим учеником, которого любил Ахкеймион? Как он мог не помнить этого богохульного дурня, его насмешливую улыбку, его блестящие глаза, ленивые вечера, заполненные занятиями в саду? Как он мог не жалеть о нем, о хорошем человеке, добром человеке, собирающем легенды и женские побасенки к вечному своему проклятию?
Пройас отослал письмо, решив, что, в конце концов, теперь дело его наставника, адепта Завета, можно выбросить из головы. На самом деле он даже не ожидал ответа. Но он был принцем, наследником престола, а Майтанет был шрайей Тысячи Храмов. Письма таких людей друг другу находят дорогу, невзирая на разделяющие их мирские бури.
Пройас стал читать дальше, задержав дыхание, чтобы заглушить неловкость. Ему было стыдно, что он обратился с таким несерьезным, банальным делом к человеку, которому предстояло очистить Три Моря. Стыдно, что он написал это человеку, У чьих ног плакал. И стыдно, что ему стыдно из-за того, что он выполнил просьбу учителя.
«Принцу Нерсею Пройасу. Да защитят тебя боги Бога, и да хранят они тебя. Твое последнее послание, мы боимся, повергло нас в глубокое недоумение, пока мы не вспомнили, что ты сам ранее поддерживал некоторые – как бы это выразиться? – сомнительные связи. Нам сообщили, что смерть этого молодого жреца, Паро Инрау, наступила в результате самоубийства. Коллегия лютимов, жрецов, которым было поручено расследовать данное дело, доложили, что некогда этот Инрау был учеником школы Завета и что его недавно видели в обществе Друза Ахкеймиона, его прежнего учителя. Лютимы полагают, что Ахкеймиона послали, дабы он вынудил Инрау оказывать разнообразные услуги его школе. Попросту говоря, шпионить. Они полагают, что в результате молодой жрец оказался в ситуации, несовместимой с жизнью. Книга Племен, глава 4, стих 8: «Тоскует он по дыханию, но нет ему места, где он мог бы дышать».
Мы боимся, что ответственность за прискорбную кончину молодого человека лежит на этом богохульнике, Ахкеймионе. И добавить тут нечего. Да будет Бог милостив к его душе. Книга Гимнов, глава 6, стих 22. «Земля плачет при вести о тех, кто не знает гнева Божьего».
Но как твое послание привело нас в недоумение, так, мы боимся, это послание озадачит тебя не менее. Поскольку мы заключили для Священной войны союз с Багряными Шпилями, благочестивые люди не раз уже задавали нам вопросы о пути Компромисса. Но мы молимся, чтобы все уразумели, что рукой нашей двигала Необходимость. Без Багряных Шпилей Священное воинство не может и надеяться одержать верх над кишаурим. «Не отвечай на богохульство богохульством», – сказал наш Пророк, и наши враги часто повторяют этот стих. Но, отвечая на обвинения культовых жрецов, Пророк также сказал: «Много тех, кто очищен путем греха. Ибо Свету всегда должна сопутствовать тьма, если это Свет, и Святости всегда должны сопутствовать нечестивцы, если это Святость». И потому Священному воинству должны сопутствовать Багряные Шпили, если оно Священно. Книга Ученых, глава 1, стих 3. «Пусть Солнце следует за Ночью по небосводу».
Теперь же, принц Нерсей Пройас, мы должны просить тебя о дальнейшем Компромиссе. Ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы помочь адепту Завета. Возможно, это окажется не настолько трудно, как мы страшимся, поскольку этот человек был некогда твоим учителем в Аокниссе. Но мы знаем глубину твоего благочестия, и, в отличие от большего Компромисса, на который мы тебя вынудили пойти в деле с Багряными Шпилями, здесь нет Необходимости, на которую мы могли бы сослаться, дабы утешить сердце, смущенное соседством греха. Книга Советов, глава 28, стих. 4. «Спрашиваю я вас: есть ли друг труднее, чем друг грешный?»
Помоги Друзу Ахкеймиону, Пройас, хоть он и богохульник, дабы через эту нечестивость пришла Святость. Ибо в конце все будет очищено. Книга Ученых, глава 22, стих 36. «Ибо воюющее сердце устанет и обратится к более приятной работе. И покой рассвета будет сопровождать людей в трудах дневных».
За защитит и сохранит тебя Бог и все Его аспекты.
Майтанет».
Пройас положил пергамент на колени.
«Помоги Друзу Ахкеймиону…»
Что мог иметь в виду шрайя? Что должно стоять на кону, чтобы он обратился с такой просьбой?
И что теперь ему, Пройасу, делать с этой просьбой, теперь, когда выполнять ее слишком поздно?
Теперь, когда Ахкеймион сгинул.
«Я убил его…»
И Пройас внезапно осознал, что он использовал старого учителя как знак, как меру собственного благочестия. Что может быть большим доказательством праведности, чем готовность пожертвовать тем, кого любишь? Не таков ли смысл урока, полученного Ангешраэлем на горе Кинсурея? И есть ли лучший способ пожертвовать любимым человеком, чем сделать это нехотя?
Или чем отдать его врагам…
Пройас подумал о той женщине на стоянке Келлхуса – любовнице Ахкеймиона, Эсменет… Какой безутешной онаказалась. Какой испуганной. Неужто он тому виной?
«Она всего лишь шлюха!»
А Ахкеймион был всего лишь колдуном. Всего лишь.
Все люди не равны. Несомненно, боги благосклонны к некоторым более, чем к другим, но дело не только в этом. Действия – вот что определяет ценность каждого чувства. Жизнь – вопрос, который Бог задает людям, а поступки – их ответы. И, как и всякий ответ, они могут быть правильными или неправильными, благословенными или проклятыми. Ахкеймион сам себя погубил, приговорил собственными действиями! Точно так же, как и эта шлюха… Это не мнение Нерсея Пройаса, это мнение Бивня и Последнего Пророка!
Айнри Сейена…
Тогда откуда этот стыд? Боль? Откуда непрестанные, терзающие сердце сомнения?
Сомнение. В некотором смысле, это был единственный урок, который преподал ему Ахкеймион. Геометрия, логика, история, математика, использующая нильнамешские цифры, даже философия! – все это, как сказал бы Ахкеймион, тщета и суета сует перед лицом сомнения. Сомнение создало их, и сомнение же их уничтожит.
Сомнение, сказал бы он, сделало людей свободными… Сомнение, а не истина!
Вера – основание действий. Тот, кто верит, не сомневаясь, сказал бы Ахкеймион, действует, не думая. А тот, кто действует, не думая, порабощен.
Так всегда говорил Ахкеймион.
Однажды, наслушавшись рассказов обожаемого старшего брата, Тируммаса, о его душераздирающем путешествии в Святую землю, Пройас сказал Ахкеймиону, что хочет стать шрай-ским рыцарем.
– Почему? – воскликнул колдун.
Они гуляли по саду – Пройас и посейчас помнил, как перепрыгивал с одного опавшего листа на другой, просто ради того, чтобы послушать их шуршание. Они остановились рядом с огромным железным дубом в центре сада.
– Тогда я смогу убивать язычников на границе империи! Ахкеймион в смятении воздел руки к небу.
– Глупый мальчишка! Сколько на свете вероисповеданий? Сколько конкурирующих религий? И ты будешь убивать людей в слабой надежде, что твоя религия единственно правильная?
– Да! У меня есть вера!
– Вера, – повторил колдун, так, словно произнес имя заклятого врага. – Подумай-ка вот над чем, Пройас… Вдруг настоящий выбор – он не между чем-то определенным, между той верой и этой, а между верой и сомнением? Между тем, чтобы отказаться от тайны, и тем, чтобы принять ее?
– Но сомнения – это слабость! – крикнул Пройас. – А вера – это сила! Сила!
Никогда – Пройас был уверен, – он не чувствовал себя таким святым, как в тот момент. Ему казалось, что солнечный свет пронизывает его насквозь, омывает его сердце.
– В самом деле? А ты не пробовал смотреть но сторонам, Пройас? Попробуй быть повнимательнее, мальчик. Посмотри, а потом скажи мне, многие ли впадают в сомнения из слабости? Прислушайся к тем, кто тебя окружает, а потом скажи, что ты понял…
Пройас выполнил просьбу Ахкеймиона. На протяжении нескольких дней он наблюдал и слушал. Он видел множество колебаний, но он был не настолько глуп, чтобы спутать их с сомнениями. Он слышал, как пререкаются кастовые дворяне и как жалуются жрецы. Он подслушивал разговоры солдат и рыцарей. Он наблюдал, как посольство за посольством пререкается с его отцом, выдвигая одну цветистую претензию за другой. Он слушал, как рабы перешучиваются за стиркой белья или препираются за едой. И он крайне редко слышал среди всех этой бесчисленной похвальбы, заявлений и обвинений те слова, которые, благодаря Ахкеймиону, сделались для него такими знакомыми и обычными… Слова, которые самому Пройасу казались очень трудными! И даже при этом они по большей части принадлежали тем, кого Пройас считал мудрыми, справедливыми, сострадательными, и очень редко – тем, кого он считал глупым или злым.
«Я не знаю».
Что трудного в этих словах?
– Это все из-за того, что люди хотят убивать, – объяснил ему впоследствии Ахкеймион. – Из-за того, что люди хотят обладать золотом и славой. Из-за того, что они хотят веры, которая даст ответ на их страхи, их ненависть, их желания.
Пройас помнил изумление, от которого начинало колотиться сердце, возбуждение человека, сошедшего с пути…
– Акка! – Он глубоко вздохнул, набираясь храбрости. – Ты хочешь сказать, что Бивень лжет?
Взгляд, исполненный страха.
– Я не знаю…
Трудные слова. Настолько трудные, что, похоже, именно из-за них Ахкеймиона изгнали из Аокнисса, и наставником Пройаса сделался Чарамемас, прославленный шрайский ученый. А ведь Ахкеймион знал, что так оно и случится… Теперь Пройас это понимал.
Почему? Почему Ахкеймион, который и без того уже был проклят, пожертвовал столь многим ради этих нескольких слов?
«Он думал, что дает мне что-то… Что-то важное».
Друз Ахкеймион любил его. Более того – он любил его так сильно, что рискнул своим положением, репутацией – даже призванием, если Ксинем сказал правду. Ахкеймион отдал это все без малейшей надежды на вознаграждение.
«Он хотел, чтобы я был свободен».
А Пройас пожертвовал им, думая только о вознаграждении.
Эта мысль оказалась невыносимой.
«Я сделал это ради Священного воинства! Ради Шайме!» : И вот теперь письмо от Майтанета.
Пройас схватил пергамент и снова проглядел его, как будто письмо шрайи могло предложить ему иной ответ…
«Помоги Друзу Ахкеймиону…»
Что произошло? Багряные Шпили – это он понимал, но какая польза шрайе Тысячи Храмов от простого колдуна? Тем более – от адепта Завета…
Внезапно Пройаса пробрал озноб. Там, под черными стенами Момемна, Друз пытался объяснить, что Священная война – не то, чем она кажется… Уж не является ли это письмо подтверждением его слов?
Что-то напугало или, по меньшей мере, обеспокоило Майтанета. Но что?
Может, до него дошли слухи о князе Келлхусе? Пройас вот уже несколько недель собирался написать шрайе о князе Атри-тау, но никак не мог заставить себя взяться за пергамент и чернила. Что-то заставляло его ждать, но что это, надежда или страх, Пройас не понимал. Келлхус просто поразил его, как одна из тех тайн, в которые можно проникнуть лишь посредством терпения. Да и кроме того, что он мог сказать? Что Священная война за Последнего Пророка засвидетельствовала появление самого Последнего Пророка?
До тех пор пока Пройас не желал этого признавать, Конфас оставался прав: такое предположение было слишком нелепым!
Нет. Если бы Святейший шрайя питал сомнения относительно князя Келлхуса, то просто спросил бы, – в этом Пройас был целиком и полностью уверен. А так в письме не было даже намека, не то что упоминания о князе Атритау. Не исключено, что Майтанет и не подозревает о существовании Келлхуса, несмотря на его возрастающее влияние.
Нет, решил Пройас. Это связано с чем-то другим… С чем-то таким, что, с точки зрения шрайи, превышает предел познаний Пройаса. Иначе почему он не объяснил свои мотивы?
Может ли это быть Консульт?
«Сны, – сказал Ахкеймион тогда, в Момемне. – В последнее время они усилились».
«А, опять ты про свои кошмары…»
«Что-то происходит, Пройас. Я знаю. Я это чувствую!»
Никогда он не казался таким отчаявшимся.
Неужто это может оказаться правдой?
Нет. Это тоже нелепо. Если даже они и существуют, как мог шрайя их обнаружить, если самому Завету это не удалось?
Нет… Должно быть, это связано с Багряными Шпилями. В конце концов, ведь именно это было поручено Ахкеймиону, разве не так? Следить за Багряными Шпилями…
Пройас вцепился в волосы и беззвучно зарычал.
Почему?
Почему ничто не может быть чистым? Почему все святое – абсолютно все! – пронизано помпезными и жалкими намерениями?
Пройас застыл, судорожно дыша. Он представил себе, как вытаскивает меч и носится по шатру, с воплями и ругательствами рубя все, что попадается на пути… Затем, прислушиваясь к биению собственного пульса, он взял себя в руки.
Ничего чистого… Любовь преобразуется в предательство. Молитвы – в обвинения.
Похоже, именно так и считает Майтанет. Святому сопутствует нечестивое.
Пройас считал себя духовным лидером Священного воинства. Но теперь он лучше понимал происходящее. Теперь он понимал, что он – лишь фигура на доске для бенджуки. Возможно, он знал, кто здесь игроки – Тысяча Храмов, дом Икуреев, Багряные Шпили, кишаурим и, возможно, даже Келлхус, – но вот правила, самый коварный и ненадежный элемент любой партии в бенджуку, оставались ему неизвестны.
«Я не знаю. Я ничего не знаю».
Священное воинство только что одержало победу, и все же Пройас никогда не ощущал такого отчаяния.
Такой слабости.
«Я же говорил тебе, наставник. Я же говорил…»
Выйдя из ступора, Пройас позвал Аглари, старого раба-киронджу, и велел ему принести ящичек с письменными принадлежностями. Как он ни устал, следовало немедленно написать ответ шрайе. Завтра Священное воинство выступит в пустыню.
Почему-то, открыв ящичек Из красного дерева, отделанный слоновой костью, и пробежав пальцами по перу и свернутому пергаменту, Пройас снова почувствовал себя ребенком, как будто ему предстояло выполнять упражнения по чистописанию под ястребиным, но всепрощающим взором Ахкеймиона. Он почти чувствовал дружелюбную тень колдуна, маячащую за его худыми мальчишескими плечами.
«Неужто дом Нерсеев мог породить такого глупого мальчишку?!»
«Неужто школа Завета могла прислать такого слепого учителя?!»
Пройас едва не рассмеялся мудрым смехом наставника.
И когда он закончил первый столбец своего исполненного недоумения ответа Майтанету, на глаза его навернулись слезы.
«… Но похоже, Ваша Святость, Друз Ахкеймион мертв».
Эсменет улыбнулась, и Келлхус взглянул сквозь оливковую кожу, сквозь игру мышц над костями, на некую абстрактную точку, средоточие ее души.
«Она знает, что я вижу ее, отец».
Лагерь бурлил всяческими хлопотами и чистосердечными разговорами. Священное воинство готовилось к переходу через пустыни Кхемемы, и Келлхус пригласил к своему костру четырнадцать старших заудуньяни, что на куниюрском означало «племя истины». Они уже знали свою миссию; Келлхусу нужно было лишь напомнить им, что он обещал. Одной веры недостаточно, чтобы контролировать действия людей. Нужно еще желание, и эти люди, его апостолы, должны светиться желанием.
Таны Воина-Пророка.
Эсменет сидела напротив Келлхуса, по другую сторону костра, смеясь и болтая с соседями, Арвеалом и Персоммасом; лицо ее зарумянилось от радости, которой она не могла вообразить и в которой не смела себе признаться. Келлхус подмигнул ей, потом оглядел других, улыбаясь, смеясь, восклицая…
Внимательно приглядываясь. Подчиняя своей воле.
Каждый из них был источником знаний. Потупленные глаза, быстро бьющееся сердце и неловкая, нескладная речь Оттмы говорили о всепоглощающем присутствии Серве. Короткая презрительная усмешка Ульнарты за миг до улыбки означала, что он все еще неодобрительно относится к Тцуме, поскольку боится его черной кожи. То, что Кассала, Гайямакри и Хильдерат старались все время находиться лицом к Верджау, даже когда разговаривали друг с другом, означало, что они до сих пор считают его первым среди них. И действительно, то, как Верджау окликал кого-то из сидящих вокруг костра, подавался вперед, опираясь на ладони, пока остальные по большей части беседовали между собой, говорило о сочетании подсознательной тяги к господству и подчинению. Верджау даже выпячивал подбородок…
– Скажи мне, Верджау, – позвал Келлхус, – что ты видишь в своем сердце?
Подобные вмешательства были неизбежны. Все эти люди были рождены в миру.
– Радость, – улыбаясь, ответил Верджау.
Слегка потускневшие глаза. Учащение пульса. Рефлекторный прилив крови к лицу.
«Он видит, и он не видит».
Келлхус поджал губы, печально и сдержанно.
– А что вижу я? «Это он знает…» Прочие голоса смолкли. Верджау опустил глаза.
– Гордость, – ответил молодой галеот. – Вы видите гордость, господин.
Келлхус улыбнулся, и охватившая всех тревога развеялась.
– Нет, – сказал он. – Не с таким лицом, Верджау.
Все, включая Серве и Эсменет, расхохотались, а Келлхус удовлетворенно обвел взглядом сидящих вокруг костра. Он не мог допустить, чтобы кто-то из них принялся строить из себя великого учителя. Именно полное отсутствие самонадеянности и делало эту группу столь уникальной, именно поэтому их сердца трепетали и головы кружились от возможности видеть его. Бремя греха связано с тайной и порицанием. Сорвите их, избавьте людей от уловок и суждений, и их ощущение стыда и никчемности просто исчезнет.
В его присутствии они чувствовали себя значительнее, ощущали себя чистыми и избранными.
Прагма Мейджон взглянул сквозь лицо маленького Келлхуса и увидел страх.
– Они безвредны, – сказал он.
– А что они такое, прагма?
– Примеры дефектов… Образцы. Мы храним их для образовательных целей.
Прагма изобразил улыбку.
– Для таких учеников, как ты, Келлхус.
Они находились глубоко под Ишуалем, в шестиугольной комнате, в громадных галереях Тысячи Тысяч Залов. Стены были покрыты подставками со множеством свечей, излучающих яркий и чистый, словно в солнечный полдень, свет. Уже одно это делало комнату из ряда вон выходящей – во всех прочих местах Лабиринта свет был строго запрещен, – но что было еще поразительнее, так это множество людей в углублении в полу.
Каждый из них был наг, бледен, как полотно, и прикован зеленоватыми медными кандалами к наклоненным доскам. Доски образовывали широкий круг, так, что каждый человек лежал на расстоянии вытянутой руки от остальных, на краю центрального углубления, и мальчик ростом с Келлхуса мог, стоя на полу, посмотреть им в лицо…
Если бы у них были лица.
Их головы лежали на железных рамах, и крепежные скобы удерживали их в неподвижном состоянии. Под головами на каждой раме были натянуты проволочки. Они расходились по кругу и заканчивались крохотными серебряными крючками, погруженными в едва заметную кожу. Гладкие, лоснящиеся мышцы поблескивали на свету. Келлхусу почудилось, будто каждый из лежащих сунул голову в паутину, и из-за этого у них облезли лица.
Прагма Мейджон назвал это Комнатой Снятых Масок.
– Для начала, – сказал старик, – ты изучишь и запомнишь каждое лицо. Затем воспроизведешь то, что увидел, на пергаменте.
Он кивком указал на несколько старых столов у южной стены.
Келлхус сделал шаг вперед; тело было легким, словно осенний лист. Он слышал чмоканье бледных ртов, хор беззвучного ворчания и тяжелого дыхания.
– У них были удалены голосовые связки, – пояснил прагма Мейджон. – Для лучшей концентрации.
Келлхус остановился перед первым образцом.
– Лицо состоит из сорока четырех мышц, – продолжал прагма. – Действуя согласованно, они способны выразить все оттенки чувств. Существует пятьдесят семь основных типов эмоций. Все их можно найти в этой комнате.
Несмотря на отсутствие кожи, Келлхус немедленно распознал ужас на лице распластанного перед ним образца. Мышцы, окружающие глаза, одновременно тянулись и внутрь, и наружу, словно борющиеся плоские черви. Более крупные, размером с крысу, мышцы нижней части лица растягивали рот в оскале страха. Глаза, лишенные век, смотрели. Учащенное дыхание…
– Ты, вероятно, хочешь знать, как ему удается поддерживать именно это выражение, – сказал прагма. – Столетия назад мы обнаружили, что можем ограничивать поведенческие реакции при помощи игл, введенных в мозг. Теперь мы называем это нейропунктурой.
– И оба они мертвы.
Эсменет кивнула и сморгнула слезы.
– Ты не знаешь моих грехов, Келлхус. Ты не знаешь той тьмы, что таится в моем сердце.
– Тогда расскажи мне.
Они долго говорили той ночью, и ею двигало странное бесстрастие, делавшее все горести ее жизни – смерти, потери, унижения – странно незначительными.
Шлюха. Сколько мужчин обнимало ее? Сколько щетинистых подбородков касалось ее щеки? Всегда что-то нужно было переносить. Все они наказывали ее за свою нужду. Однообразие делало их забавными: длинная череда мужчин – слабых, надеющихся, стыдящихся, обозленных, опасных. С какой легкостью одно бормочущее тело сменялось другим! И так до тех пор, пока они не сделались чем-то абстрактным, моментами нелепой, смехотворной церемонии, проливающими на нее подогретую выпивку. И все они ничем не отличались друг от друга.
Они наказывали ее и за это тоже.
Сколько лет ей было, когда отец впервые продал ее своим друзьям? Одиннадцать? Двенадцать? Когда началось это наказание? Когда он впервые возлег с ней? Эсменет помнила, как мать плакала в углу… да и все, пожалуй.
А ее дочь… Сколько лет было ей?
Она думала так же, как думал отец, объяснила Эсменет. Еще один рот. Пусть сам добывает себе пропитание. Монотонность приглушит ее ужас, превратит деградацию в нечто смехотворное. Отдавать блестящее серебро за семя – вот дураки! Пусть Мимара учится на глупости людской. Грубые, похотливые животные. С ними только и нужно, что немного потерпеть, притвориться, будто разделяешь их страсть, подождать, и вскоре все закончится. И поутру можно будет купить еды… Еда от дураков, Мимара! Ты что, не понимаешь, дитя? Ш-ш, тише! Перестань плакать. Смотри! Еда от дураков!
– Это ее так звали? – спросил Келлхус – Мимара?
– Да, – сказала Эсменет.
Почему она смогла произнести это имя сейчас, хотя ни разу не сумела назвать его при Ахкеймионе? Странно, но давние невзгоды смягчили боль настоящего.
Первые рыдания удивили ее. Прежде чем Эсменет поняла, что делает, она прижалась к Келлхусу, и он обнял ее. Она запричитала и забилась об его грудь, тяжело дыша и плача. От него пахло шерстью и прогретой солнцем кожей.
Они были мертвы. Те, кого она любила, были мертвы.
Когда она успокоилась, Келлхус отпустил ее, и руки Эсменет, безвольно скользнув, упали ему на колени. Несколько мгновений она ощущала тыльной стороной руки его затвердевший член – словно змея, свернувшегося под шерстяной тканью. Эсменет застыла, затаив дыхание.
Воздух, безмолвный, словно свеча, взревел…
Эсменет отдернула руки.
Почему? Почему она испортила такую ночь?
Келлхус покачал головой и негромко рассмеялся.
– Близость порождает близость, Эсми. До тех пор пока мы не забываемся, нам нечего стыдиться. Все мы слабы.
Эсменет посмотрела на свои ладони, на запястья. Улыбнулась.
– Я помню… Спасибо, Келлхус.
Он коснулся ее щеки, потом выбрался из маленькой палатки. Эсменет повернулась на бок, засунула ладони между коленями и бормотала ругательства, пока не уснула.
Послание было доставлено морем – так сказал этот человек. Это был галеот, и, судя по его перекидке на доспех, член свиты Саубона.
Пройас взвесил футляр из слоновой кости на ладони. Он был маленьким, холодным на ощупь и искусно разукрашенным миниатюрными изображениями Бивня. Тонкая работа, – оценил Пройас. Бесчисленные крохотные Бивни, вплотную прилегающие друг к другу и заполняющие все пространство целиком. Никакого пустого фона – бивни и только бивни. Пройасу подумалось, что даже оболочка этого письма – уже сама по себе проповедь.
Но таков уж Майтанет: проповедь во всем.
Конрийский принц поблагодарил и отпустил посыльного, потом вернулся в кресло, к походному столу. В шатре было влажно и жарко. Пройас поймал себя на том, что злится на лампы – за то, что от них исходит лишнее тепло. Он разделся, оставшись в тонкой белой льняной рубахе, и уже решил, что спать ляжет голым – после того, как прочтет письмо.
Он осторожно срезал ножом восковую печать, потом наклонил футляр, и оттуда выскользнул маленький свиток, тоже запечатанный. На этот раз – личной печатью шрайи.
«Чего он может хотеть?»
Несколько мгновений Пройас размышлял, какая это привилегия: получать письма от подобного человека. Потом сломал печать и развернул пергамент.
«Принцу Нерсею Пройасу.
Да защитят тебя боги Бога, и да хранят они тебя.
Твое последнее послание…»
Пройас остановился. Его пронзило ощущение вины и стыда. Несколько месяцев назад он по просьбе Ахкеймиона написал Майтанету и спросил о смерти бывшего ученика колдуна, Паро Инрау. В тот момент он вообще не верил, что действительно отошлет письмо. Он был уверен, что само написание этого письма сделает отправление невозможным. Отличный способ исполнить обязательство и одновременно покончить с ним. «Уважаемый Майтанет, тут один мой приятель-колдун попросил меня поинтересоваться, не вы ли убили одного из его шпионов…» Безумие какое-то. Нет, он никак не мог отослать подобное письмо…
И все же.
Как он мог не ощущать родства с Инрау, другим учеником, которого любил Ахкеймион? Как он мог не помнить этого богохульного дурня, его насмешливую улыбку, его блестящие глаза, ленивые вечера, заполненные занятиями в саду? Как он мог не жалеть о нем, о хорошем человеке, добром человеке, собирающем легенды и женские побасенки к вечному своему проклятию?
Пройас отослал письмо, решив, что, в конце концов, теперь дело его наставника, адепта Завета, можно выбросить из головы. На самом деле он даже не ожидал ответа. Но он был принцем, наследником престола, а Майтанет был шрайей Тысячи Храмов. Письма таких людей друг другу находят дорогу, невзирая на разделяющие их мирские бури.
Пройас стал читать дальше, задержав дыхание, чтобы заглушить неловкость. Ему было стыдно, что он обратился с таким несерьезным, банальным делом к человеку, которому предстояло очистить Три Моря. Стыдно, что он написал это человеку, У чьих ног плакал. И стыдно, что ему стыдно из-за того, что он выполнил просьбу учителя.
«Принцу Нерсею Пройасу. Да защитят тебя боги Бога, и да хранят они тебя. Твое последнее послание, мы боимся, повергло нас в глубокое недоумение, пока мы не вспомнили, что ты сам ранее поддерживал некоторые – как бы это выразиться? – сомнительные связи. Нам сообщили, что смерть этого молодого жреца, Паро Инрау, наступила в результате самоубийства. Коллегия лютимов, жрецов, которым было поручено расследовать данное дело, доложили, что некогда этот Инрау был учеником школы Завета и что его недавно видели в обществе Друза Ахкеймиона, его прежнего учителя. Лютимы полагают, что Ахкеймиона послали, дабы он вынудил Инрау оказывать разнообразные услуги его школе. Попросту говоря, шпионить. Они полагают, что в результате молодой жрец оказался в ситуации, несовместимой с жизнью. Книга Племен, глава 4, стих 8: «Тоскует он по дыханию, но нет ему места, где он мог бы дышать».
Мы боимся, что ответственность за прискорбную кончину молодого человека лежит на этом богохульнике, Ахкеймионе. И добавить тут нечего. Да будет Бог милостив к его душе. Книга Гимнов, глава 6, стих 22. «Земля плачет при вести о тех, кто не знает гнева Божьего».
Но как твое послание привело нас в недоумение, так, мы боимся, это послание озадачит тебя не менее. Поскольку мы заключили для Священной войны союз с Багряными Шпилями, благочестивые люди не раз уже задавали нам вопросы о пути Компромисса. Но мы молимся, чтобы все уразумели, что рукой нашей двигала Необходимость. Без Багряных Шпилей Священное воинство не может и надеяться одержать верх над кишаурим. «Не отвечай на богохульство богохульством», – сказал наш Пророк, и наши враги часто повторяют этот стих. Но, отвечая на обвинения культовых жрецов, Пророк также сказал: «Много тех, кто очищен путем греха. Ибо Свету всегда должна сопутствовать тьма, если это Свет, и Святости всегда должны сопутствовать нечестивцы, если это Святость». И потому Священному воинству должны сопутствовать Багряные Шпили, если оно Священно. Книга Ученых, глава 1, стих 3. «Пусть Солнце следует за Ночью по небосводу».
Теперь же, принц Нерсей Пройас, мы должны просить тебя о дальнейшем Компромиссе. Ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы помочь адепту Завета. Возможно, это окажется не настолько трудно, как мы страшимся, поскольку этот человек был некогда твоим учителем в Аокниссе. Но мы знаем глубину твоего благочестия, и, в отличие от большего Компромисса, на который мы тебя вынудили пойти в деле с Багряными Шпилями, здесь нет Необходимости, на которую мы могли бы сослаться, дабы утешить сердце, смущенное соседством греха. Книга Советов, глава 28, стих. 4. «Спрашиваю я вас: есть ли друг труднее, чем друг грешный?»
Помоги Друзу Ахкеймиону, Пройас, хоть он и богохульник, дабы через эту нечестивость пришла Святость. Ибо в конце все будет очищено. Книга Ученых, глава 22, стих 36. «Ибо воюющее сердце устанет и обратится к более приятной работе. И покой рассвета будет сопровождать людей в трудах дневных».
За защитит и сохранит тебя Бог и все Его аспекты.
Майтанет».
Пройас положил пергамент на колени.
«Помоги Друзу Ахкеймиону…»
Что мог иметь в виду шрайя? Что должно стоять на кону, чтобы он обратился с такой просьбой?
И что теперь ему, Пройасу, делать с этой просьбой, теперь, когда выполнять ее слишком поздно?
Теперь, когда Ахкеймион сгинул.
«Я убил его…»
И Пройас внезапно осознал, что он использовал старого учителя как знак, как меру собственного благочестия. Что может быть большим доказательством праведности, чем готовность пожертвовать тем, кого любишь? Не таков ли смысл урока, полученного Ангешраэлем на горе Кинсурея? И есть ли лучший способ пожертвовать любимым человеком, чем сделать это нехотя?
Или чем отдать его врагам…
Пройас подумал о той женщине на стоянке Келлхуса – любовнице Ахкеймиона, Эсменет… Какой безутешной онаказалась. Какой испуганной. Неужто он тому виной?
«Она всего лишь шлюха!»
А Ахкеймион был всего лишь колдуном. Всего лишь.
Все люди не равны. Несомненно, боги благосклонны к некоторым более, чем к другим, но дело не только в этом. Действия – вот что определяет ценность каждого чувства. Жизнь – вопрос, который Бог задает людям, а поступки – их ответы. И, как и всякий ответ, они могут быть правильными или неправильными, благословенными или проклятыми. Ахкеймион сам себя погубил, приговорил собственными действиями! Точно так же, как и эта шлюха… Это не мнение Нерсея Пройаса, это мнение Бивня и Последнего Пророка!
Айнри Сейена…
Тогда откуда этот стыд? Боль? Откуда непрестанные, терзающие сердце сомнения?
Сомнение. В некотором смысле, это был единственный урок, который преподал ему Ахкеймион. Геометрия, логика, история, математика, использующая нильнамешские цифры, даже философия! – все это, как сказал бы Ахкеймион, тщета и суета сует перед лицом сомнения. Сомнение создало их, и сомнение же их уничтожит.
Сомнение, сказал бы он, сделало людей свободными… Сомнение, а не истина!
Вера – основание действий. Тот, кто верит, не сомневаясь, сказал бы Ахкеймион, действует, не думая. А тот, кто действует, не думая, порабощен.
Так всегда говорил Ахкеймион.
Однажды, наслушавшись рассказов обожаемого старшего брата, Тируммаса, о его душераздирающем путешествии в Святую землю, Пройас сказал Ахкеймиону, что хочет стать шрай-ским рыцарем.
– Почему? – воскликнул колдун.
Они гуляли по саду – Пройас и посейчас помнил, как перепрыгивал с одного опавшего листа на другой, просто ради того, чтобы послушать их шуршание. Они остановились рядом с огромным железным дубом в центре сада.
– Тогда я смогу убивать язычников на границе империи! Ахкеймион в смятении воздел руки к небу.
– Глупый мальчишка! Сколько на свете вероисповеданий? Сколько конкурирующих религий? И ты будешь убивать людей в слабой надежде, что твоя религия единственно правильная?
– Да! У меня есть вера!
– Вера, – повторил колдун, так, словно произнес имя заклятого врага. – Подумай-ка вот над чем, Пройас… Вдруг настоящий выбор – он не между чем-то определенным, между той верой и этой, а между верой и сомнением? Между тем, чтобы отказаться от тайны, и тем, чтобы принять ее?
– Но сомнения – это слабость! – крикнул Пройас. – А вера – это сила! Сила!
Никогда – Пройас был уверен, – он не чувствовал себя таким святым, как в тот момент. Ему казалось, что солнечный свет пронизывает его насквозь, омывает его сердце.
– В самом деле? А ты не пробовал смотреть но сторонам, Пройас? Попробуй быть повнимательнее, мальчик. Посмотри, а потом скажи мне, многие ли впадают в сомнения из слабости? Прислушайся к тем, кто тебя окружает, а потом скажи, что ты понял…
Пройас выполнил просьбу Ахкеймиона. На протяжении нескольких дней он наблюдал и слушал. Он видел множество колебаний, но он был не настолько глуп, чтобы спутать их с сомнениями. Он слышал, как пререкаются кастовые дворяне и как жалуются жрецы. Он подслушивал разговоры солдат и рыцарей. Он наблюдал, как посольство за посольством пререкается с его отцом, выдвигая одну цветистую претензию за другой. Он слушал, как рабы перешучиваются за стиркой белья или препираются за едой. И он крайне редко слышал среди всех этой бесчисленной похвальбы, заявлений и обвинений те слова, которые, благодаря Ахкеймиону, сделались для него такими знакомыми и обычными… Слова, которые самому Пройасу казались очень трудными! И даже при этом они по большей части принадлежали тем, кого Пройас считал мудрыми, справедливыми, сострадательными, и очень редко – тем, кого он считал глупым или злым.
«Я не знаю».
Что трудного в этих словах?
– Это все из-за того, что люди хотят убивать, – объяснил ему впоследствии Ахкеймион. – Из-за того, что люди хотят обладать золотом и славой. Из-за того, что они хотят веры, которая даст ответ на их страхи, их ненависть, их желания.
Пройас помнил изумление, от которого начинало колотиться сердце, возбуждение человека, сошедшего с пути…
– Акка! – Он глубоко вздохнул, набираясь храбрости. – Ты хочешь сказать, что Бивень лжет?
Взгляд, исполненный страха.
– Я не знаю…
Трудные слова. Настолько трудные, что, похоже, именно из-за них Ахкеймиона изгнали из Аокнисса, и наставником Пройаса сделался Чарамемас, прославленный шрайский ученый. А ведь Ахкеймион знал, что так оно и случится… Теперь Пройас это понимал.
Почему? Почему Ахкеймион, который и без того уже был проклят, пожертвовал столь многим ради этих нескольких слов?
«Он думал, что дает мне что-то… Что-то важное».
Друз Ахкеймион любил его. Более того – он любил его так сильно, что рискнул своим положением, репутацией – даже призванием, если Ксинем сказал правду. Ахкеймион отдал это все без малейшей надежды на вознаграждение.
«Он хотел, чтобы я был свободен».
А Пройас пожертвовал им, думая только о вознаграждении.
Эта мысль оказалась невыносимой.
«Я сделал это ради Священного воинства! Ради Шайме!» : И вот теперь письмо от Майтанета.
Пройас схватил пергамент и снова проглядел его, как будто письмо шрайи могло предложить ему иной ответ…
«Помоги Друзу Ахкеймиону…»
Что произошло? Багряные Шпили – это он понимал, но какая польза шрайе Тысячи Храмов от простого колдуна? Тем более – от адепта Завета…
Внезапно Пройаса пробрал озноб. Там, под черными стенами Момемна, Друз пытался объяснить, что Священная война – не то, чем она кажется… Уж не является ли это письмо подтверждением его слов?
Что-то напугало или, по меньшей мере, обеспокоило Майтанета. Но что?
Может, до него дошли слухи о князе Келлхусе? Пройас вот уже несколько недель собирался написать шрайе о князе Атри-тау, но никак не мог заставить себя взяться за пергамент и чернила. Что-то заставляло его ждать, но что это, надежда или страх, Пройас не понимал. Келлхус просто поразил его, как одна из тех тайн, в которые можно проникнуть лишь посредством терпения. Да и кроме того, что он мог сказать? Что Священная война за Последнего Пророка засвидетельствовала появление самого Последнего Пророка?
До тех пор пока Пройас не желал этого признавать, Конфас оставался прав: такое предположение было слишком нелепым!
Нет. Если бы Святейший шрайя питал сомнения относительно князя Келлхуса, то просто спросил бы, – в этом Пройас был целиком и полностью уверен. А так в письме не было даже намека, не то что упоминания о князе Атритау. Не исключено, что Майтанет и не подозревает о существовании Келлхуса, несмотря на его возрастающее влияние.
Нет, решил Пройас. Это связано с чем-то другим… С чем-то таким, что, с точки зрения шрайи, превышает предел познаний Пройаса. Иначе почему он не объяснил свои мотивы?
Может ли это быть Консульт?
«Сны, – сказал Ахкеймион тогда, в Момемне. – В последнее время они усилились».
«А, опять ты про свои кошмары…»
«Что-то происходит, Пройас. Я знаю. Я это чувствую!»
Никогда он не казался таким отчаявшимся.
Неужто это может оказаться правдой?
Нет. Это тоже нелепо. Если даже они и существуют, как мог шрайя их обнаружить, если самому Завету это не удалось?
Нет… Должно быть, это связано с Багряными Шпилями. В конце концов, ведь именно это было поручено Ахкеймиону, разве не так? Следить за Багряными Шпилями…
Пройас вцепился в волосы и беззвучно зарычал.
Почему?
Почему ничто не может быть чистым? Почему все святое – абсолютно все! – пронизано помпезными и жалкими намерениями?
Пройас застыл, судорожно дыша. Он представил себе, как вытаскивает меч и носится по шатру, с воплями и ругательствами рубя все, что попадается на пути… Затем, прислушиваясь к биению собственного пульса, он взял себя в руки.
Ничего чистого… Любовь преобразуется в предательство. Молитвы – в обвинения.
Похоже, именно так и считает Майтанет. Святому сопутствует нечестивое.
Пройас считал себя духовным лидером Священного воинства. Но теперь он лучше понимал происходящее. Теперь он понимал, что он – лишь фигура на доске для бенджуки. Возможно, он знал, кто здесь игроки – Тысяча Храмов, дом Икуреев, Багряные Шпили, кишаурим и, возможно, даже Келлхус, – но вот правила, самый коварный и ненадежный элемент любой партии в бенджуку, оставались ему неизвестны.
«Я не знаю. Я ничего не знаю».
Священное воинство только что одержало победу, и все же Пройас никогда не ощущал такого отчаяния.
Такой слабости.
«Я же говорил тебе, наставник. Я же говорил…»
Выйдя из ступора, Пройас позвал Аглари, старого раба-киронджу, и велел ему принести ящичек с письменными принадлежностями. Как он ни устал, следовало немедленно написать ответ шрайе. Завтра Священное воинство выступит в пустыню.
Почему-то, открыв ящичек Из красного дерева, отделанный слоновой костью, и пробежав пальцами по перу и свернутому пергаменту, Пройас снова почувствовал себя ребенком, как будто ему предстояло выполнять упражнения по чистописанию под ястребиным, но всепрощающим взором Ахкеймиона. Он почти чувствовал дружелюбную тень колдуна, маячащую за его худыми мальчишескими плечами.
«Неужто дом Нерсеев мог породить такого глупого мальчишку?!»
«Неужто школа Завета могла прислать такого слепого учителя?!»
Пройас едва не рассмеялся мудрым смехом наставника.
И когда он закончил первый столбец своего исполненного недоумения ответа Майтанету, на глаза его навернулись слезы.
«… Но похоже, Ваша Святость, Друз Ахкеймион мертв».
Эсменет улыбнулась, и Келлхус взглянул сквозь оливковую кожу, сквозь игру мышц над костями, на некую абстрактную точку, средоточие ее души.
«Она знает, что я вижу ее, отец».
Лагерь бурлил всяческими хлопотами и чистосердечными разговорами. Священное воинство готовилось к переходу через пустыни Кхемемы, и Келлхус пригласил к своему костру четырнадцать старших заудуньяни, что на куниюрском означало «племя истины». Они уже знали свою миссию; Келлхусу нужно было лишь напомнить им, что он обещал. Одной веры недостаточно, чтобы контролировать действия людей. Нужно еще желание, и эти люди, его апостолы, должны светиться желанием.
Таны Воина-Пророка.
Эсменет сидела напротив Келлхуса, по другую сторону костра, смеясь и болтая с соседями, Арвеалом и Персоммасом; лицо ее зарумянилось от радости, которой она не могла вообразить и в которой не смела себе признаться. Келлхус подмигнул ей, потом оглядел других, улыбаясь, смеясь, восклицая…
Внимательно приглядываясь. Подчиняя своей воле.
Каждый из них был источником знаний. Потупленные глаза, быстро бьющееся сердце и неловкая, нескладная речь Оттмы говорили о всепоглощающем присутствии Серве. Короткая презрительная усмешка Ульнарты за миг до улыбки означала, что он все еще неодобрительно относится к Тцуме, поскольку боится его черной кожи. То, что Кассала, Гайямакри и Хильдерат старались все время находиться лицом к Верджау, даже когда разговаривали друг с другом, означало, что они до сих пор считают его первым среди них. И действительно, то, как Верджау окликал кого-то из сидящих вокруг костра, подавался вперед, опираясь на ладони, пока остальные по большей части беседовали между собой, говорило о сочетании подсознательной тяги к господству и подчинению. Верджау даже выпячивал подбородок…
– Скажи мне, Верджау, – позвал Келлхус, – что ты видишь в своем сердце?
Подобные вмешательства были неизбежны. Все эти люди были рождены в миру.
– Радость, – улыбаясь, ответил Верджау.
Слегка потускневшие глаза. Учащение пульса. Рефлекторный прилив крови к лицу.
«Он видит, и он не видит».
Келлхус поджал губы, печально и сдержанно.
– А что вижу я? «Это он знает…» Прочие голоса смолкли. Верджау опустил глаза.
– Гордость, – ответил молодой галеот. – Вы видите гордость, господин.
Келлхус улыбнулся, и охватившая всех тревога развеялась.
– Нет, – сказал он. – Не с таким лицом, Верджау.
Все, включая Серве и Эсменет, расхохотались, а Келлхус удовлетворенно обвел взглядом сидящих вокруг костра. Он не мог допустить, чтобы кто-то из них принялся строить из себя великого учителя. Именно полное отсутствие самонадеянности и делало эту группу столь уникальной, именно поэтому их сердца трепетали и головы кружились от возможности видеть его. Бремя греха связано с тайной и порицанием. Сорвите их, избавьте людей от уловок и суждений, и их ощущение стыда и никчемности просто исчезнет.
В его присутствии они чувствовали себя значительнее, ощущали себя чистыми и избранными.
Прагма Мейджон взглянул сквозь лицо маленького Келлхуса и увидел страх.
– Они безвредны, – сказал он.
– А что они такое, прагма?
– Примеры дефектов… Образцы. Мы храним их для образовательных целей.
Прагма изобразил улыбку.
– Для таких учеников, как ты, Келлхус.
Они находились глубоко под Ишуалем, в шестиугольной комнате, в громадных галереях Тысячи Тысяч Залов. Стены были покрыты подставками со множеством свечей, излучающих яркий и чистый, словно в солнечный полдень, свет. Уже одно это делало комнату из ряда вон выходящей – во всех прочих местах Лабиринта свет был строго запрещен, – но что было еще поразительнее, так это множество людей в углублении в полу.
Каждый из них был наг, бледен, как полотно, и прикован зеленоватыми медными кандалами к наклоненным доскам. Доски образовывали широкий круг, так, что каждый человек лежал на расстоянии вытянутой руки от остальных, на краю центрального углубления, и мальчик ростом с Келлхуса мог, стоя на полу, посмотреть им в лицо…
Если бы у них были лица.
Их головы лежали на железных рамах, и крепежные скобы удерживали их в неподвижном состоянии. Под головами на каждой раме были натянуты проволочки. Они расходились по кругу и заканчивались крохотными серебряными крючками, погруженными в едва заметную кожу. Гладкие, лоснящиеся мышцы поблескивали на свету. Келлхусу почудилось, будто каждый из лежащих сунул голову в паутину, и из-за этого у них облезли лица.
Прагма Мейджон назвал это Комнатой Снятых Масок.
– Для начала, – сказал старик, – ты изучишь и запомнишь каждое лицо. Затем воспроизведешь то, что увидел, на пергаменте.
Он кивком указал на несколько старых столов у южной стены.
Келлхус сделал шаг вперед; тело было легким, словно осенний лист. Он слышал чмоканье бледных ртов, хор беззвучного ворчания и тяжелого дыхания.
– У них были удалены голосовые связки, – пояснил прагма Мейджон. – Для лучшей концентрации.
Келлхус остановился перед первым образцом.
– Лицо состоит из сорока четырех мышц, – продолжал прагма. – Действуя согласованно, они способны выразить все оттенки чувств. Существует пятьдесят семь основных типов эмоций. Все их можно найти в этой комнате.
Несмотря на отсутствие кожи, Келлхус немедленно распознал ужас на лице распластанного перед ним образца. Мышцы, окружающие глаза, одновременно тянулись и внутрь, и наружу, словно борющиеся плоские черви. Более крупные, размером с крысу, мышцы нижней части лица растягивали рот в оскале страха. Глаза, лишенные век, смотрели. Учащенное дыхание…
– Ты, вероятно, хочешь знать, как ему удается поддерживать именно это выражение, – сказал прагма. – Столетия назад мы обнаружили, что можем ограничивать поведенческие реакции при помощи игл, введенных в мозг. Теперь мы называем это нейропунктурой.