Бэккер Р. Скотт. Воин кровавых времен

   – Что случилось, Пройас? Что это на тебя нашло, раз ты так возмутительно себя ведешь?
   Но тут взгляд принца наткнулся на Эсменет, оцепеневшую от потрясения. Келлхус мгновенно распознал опасность.
   «Он ищет повод».
   У дверей была устроена внутренняя терраса; Пройас, пошатываясь, попятился к ограждению.
   – Что она здесь делает?
   Он в замешательстве смотрел на женщину.
   – Почему она в твоей постели?
   «Он не хочет понимать».
   – Она моя жена… Так что случилось?
   – Жена?! – воскликнул Пройас и поднес ладонь ко лбу. – Она твоя жена?
   «До него доходили слухи…» - Пустыня, Пройас. Пустыня оставила след на всех нас. Принц покачал головой.
   – К черту пустыню, – пробормотал он, потом, охваченный внезапной яростью, поднял взгляд. – К черту пустыню! Она же… она… Акка любил ее! Акка! Ты что, забыл? Твой друг…
   Келлхус опустил глаза, с печалью и раскаянием.
   – Мы подумали, что он хотел бы этого.
   – Хотел? Хотел, чтобы его лучший друг трахал шлю…
   – Да кто ты такой, чтобы говорить об Акке со мной! – выкрикнула Эсменет.
   – Ты о чем? – спросил Пройас, бледнея. – Что ты имеешь в виду?
   Он поджал губы; глаза его потухли, правая рука поднялась к груди. Ужас открыл новую точку в бурлении его страстей – возможность…
   – Но ты же сам знаешь, – сказал Келлхус. – Изо всех людей ты менее всего имеешь право судить.
   Конрийский принц вздрогнул.
   – Что ты имеешь в виду?
   «Давай… Предложи ему перемирие. Продемонстрируй понимание. Покажи бессмысленность его вторжения…»
   – Послушай, – сказал Келлхус, потянувшись к собеседнику словами, тоном и каждым оттенком выражения. – Ты позволил своему отчаянию править собой… А я повелся на дурные манеры. Пройас! Ты – один из лучших моих друзей…
   Он отбросил простыни, спустил ноги на пол.
   – Давай выпьем и поговорим.
   Но Пройас зацепился за его предыдущее замечание – как того и желал Келлхус.
   – Я желаю знать, почему не имею права судить.Что это означает, «лучший друг»?
   Келлхус с болью поджал губы.
   – Это означает, что именно ты, Пройас, – ты, а не мы – предал Ахкеймиона.
   Красивое лицо оцепенело от ужаса. Сердце лихорадочно заколотилось.
   «Мне следует действовать осторожно».
   – Нет, – отрезал Пройас.
   Келлхус разочарованно прикрыл глаза.
   – Да. Ты обвиняешь нас, хотя на самом деле считаешь, что сам должен нести ответ.
   – Ответ? За что? – Принц фыркнул, словно испуганный юнец. – Я ничего не сделал.
   – Ты сделал все, Пройас. Тебе нужны были Багряные Шпили, а Багряным Шпилям был нужен Ахкеймион.
   – Никто не знает, что случилось с Ахкеймионом!
   – Ты знаешь… Я вижу это знание в тебе. Конрийский принц отшатнулся.
   – Ты ничего не видишь! «Так близко…»
   – Конечно вижу, Пройас. Как ты можешь до сих пор сомневаться во мне, после всего, что было?
   Но прямо у него на глазах что-то произошло: непредвиденная вспышка осознания, каскад противоречий, слишком сильных, чтобы их можно было заглушить. «Какое слово…»
   – Сомневаться? – выкрикнул Пройас. – А как я могу не сомневаться? Священное воинство стоит на краю пропасти, Келлхус!
   Келлхус улыбнулся, как прежде улыбался Ксинем над тем, что казалось ему одновременно и трогательным, и глупым.
   – Бог испытывает нас, Пройас. Он еще не вынес приговор. Скажи, как может быть испытание без сомнений?
   – Он испытывает нас… – с непроницаемым лицом повторил Пройас.
   – Конечно, – печально произнес Келлхус. – Просто открой свое сердце, и ты сам все увидишь!
   Открыть свое…
   Пройас оборвал фразу; глаза его до краев наполнились недоверием и страхом.
   – Он говорил мне! – внезапно прошептал он. – Так вот что он имел в виду!
   Острая тоска во взоре, боль, сражавшаяся с дурными предчувствиями, – все это внезапно рухнуло, сменившись подозрительностью и недоверием.
   «Кто-то предупредил его… Но кто? Скюльвенд? Неужели он зашел так далеко?»
   – Пройас…
   «Мне следовало убить его».
   – А как насчет тебя, Келлхус? – бросил Пройас. – Ты сам-то сомневаешься? Великий Воин-Пророк боится будущего?
   Келлхус взглянул на Эсменет и увидел, что она плачет. Он сжал ее холодные руки.
   – Нет.
   «Я не боюсь».
   Пройас уже отступал, пятясь, через двустворчатуюдверь, в ярко освещенную прихожую.
   – Ну так будешь.
   Свыше тысячи лет огромные известняковые стены Карасканда смотрели на холмистые просторы Энатпанеи. Когда Триамис I – возможно, величайший из аспект-императоров – возвел их, его хулители в Кенейской империи потешались над такой тратой сил и средств, заявляя, что он, победивший всех врагов, не нуждается в стенах. Триамис же, как писали летописцы, отмахнулся от их замечаний, сказав: «Никто не может победить будущее». И действительно, за последующие века Триамисовы стены, как их прозвали, не раз сдерживали ход истории, если не направляли его в иную сторону.
   День за днем трубы айнрити пели на высоких башнях, созывая Людей Бивня на крепостные валы, ибо падираджа с безрассудной яростью гнал людей на приступ могучих укреплений, будучи убежден, что силы голодающих идолопоклонников на исходе. Изможденные Галеоты, конрийцы, тидонцы становились к военным машинам, оставшимся от прежних защитников Карасканда, стреляли из катапульт горшками с кипящей смолой, а из баллист – огромными железными стрелами. Туньеры, нансурцы и айноны собирались на стенах, под парапетом с бойницами, и прикрывались щитами от ливня стрел, что временами заслонял солнце. И день за днем отбрасывали язычников.
   Даже проклиная врагов, кианцы не могли не изумляться их отчаянной ярости. Дважды молодой граф Атьеаури устраивал дерзкие вылазки на изрытую следами подков равнину; один раз он захватил окопы саперов и обрушил проложенные ими туннели, а второй – прорвался за сделанные кое-как земляные валы и разграбил стоящий на отшибе лагерь. Всем было очевидно, что айнрити обречены, и однако же они продолжали сражаться, как будто не знали этого.
   Но они знали - как могут знать только люди, к которым подступает голодная смерть.
   Гемофлексия шла своим чередом. Многие – и в их числе Чеферамунни, король-регент Верхнего Айнона – еще медлили на пороге смерти, а другие – такие как палатин Зурсодда, правитель Корафеи, или Киннея, граф Агмундрский, в конце концов перешагнули его. Когда пламя поглотило графа Агмундрского, его прославленные лучники принялись стрелять через стену горящими стрелами, и кианцы поражались, не понимая, что за безумие охватило идолопоклонников. Киннея попал в число последних великих лордов айнрити, сгинувших в горниле болезни.
   Но когда мор пошел на убыль, угроза голодной смерти усилилась. Ужасный Голод, Буркис, бог, пожирающий людей и выплевывающий кожу и кости, бродил по улицам и дворцам Карасканда.
   Во всем городе люди принялись охотиться на котов, собак, а под конец даже на крыс. Дворяне победнее стали вскрывать вены породистым скакунам. Многие отряды кидали жребий, определяя, кому придется забить своего коня. Те, у кого коней не было, копались в земле, выискивая съедобные клубни. Они варили виноградные лозы и даже осот, чтобы заглушить мучительное безумие, терзающее желудки. Кожу – с седел, курток, и вообще отовсюду, откуда только удавалось ее отодрать, – тоже варили и ели. Когда раздавалось пение труб, то на многих доспехи болтались, потому что ремешки и застежки очутились в каком-нибудь горшке. Изможденные люди бродили по улицам в поисках съестного; лица их были пусты, а движения медлительны, словно они шли сквозь песок. Поговаривали, будто некоторые пируют жирными трупами кианцев или убивают в глухой ночи, чтобы унять безумный голод.
   Вслед за фаним вернулась и болезнь. Люди, особенно из низших каст, начали терять зубы от цинги. Других диарея наказала коликами и кровавым поносом. Во многих районах города можно было увидеть воинов, что ходили без штанов, погрязнув в своей деградации.
   Все это время внимание, окружающее Келлхуса, князя Атритау, и напряжение между теми, кто восхвалял его, и теми, кто его осуждал, усиливалось. На заседаниях Совета Конфас, Готьелк и даже Готиан без устали обвиняли Келлхуса, утверждая, что он – лжепророк, язва на теле Священного воинства и ее следует выжечь. Кто мог усомниться в том, что Бог наказывает их? У Священного воинства, настаивали они, может быть только один пророк, и его имя – Айнри Сейен. Пройас, который прежде с таким красноречием защищал Келлхуса, самоустранился ото всех споров и отказывался что-либо говорить. Лишь Саубон по-прежнему выступал в его защиту, хоть и без особого рвения, поскольку ему не хотелось портить отношения с людьми, в поддержке которых он нуждался, дабы упрочить свои притязания на Карасканд.
   Но никто по-прежнему не смел предпринять что-либо против так называемого Воина-Пророка. Его последователи, заудуньяни, исчислялись десятками тысяч, хотя представителей высших каст среди них было не так уж много. Мало кто забыл Чудо Воды в пустыне, когда Келлхус спас Священное воинство, включая и тех неблагодарных, что теперь предавали его анафеме. Вспыхнул раздор и мятеж, и впервые мечи айнрити пролили кровь айнрити. Рыцари отрекались от лордов. Брат отказывался от брата. Соплеменники восставали друг на друга. Лишь Готиану и Конфасу удалось как-то сохранить верность своих людей.
   И тем не менее, когда раздавалось пение труб, айнрити забывали о вражде. Они стряхивали с себя апатию болезни и сражались с жаром, знакомым лишь тем, на кого пал гнев Божий. А штурмовавшим их язычникам казалось, будто стены обороняют мертвецы. Сидя у своих костров, кианцы шепотом рассказывали истории об отважных и проклятых душах, о том, что Священное воинство уже погибло, но до сих пор продолжает сражаться, ибо столь сильна была ненависть его воинов.
   Слово «Карасканд» из названия города сделалось именем страдания. Казалось, будто сами стены – стены, возведенные Триамисом Великим, – стонут.
   Роскошь этого дома напоминала Серве о праздной жизни в качестве наложницы в доме Гаунума. С открытой колоннады на дальней стороне комнаты ей был виден Карасканд, раскинувшийся на холмах под синью небес. Серве полулежала на зеленой кушетке; она сбросила платье с плеч, и теперь оно свисало с яркого пояса, повязанного у нее на талии. Младенец вертелся у ее обнаженной груди, и Серве как раз начала кормить его, когда услышала звук отодвигающейся щеколды. Серве подумала, что это кто-то из домашних рабов-кианцев, и ахнула от неожиданности и восторга, когда почувствовала прикосновение к шее руки Воина-Пророка. Вторая рука скользнула по ее нагой груди, когда Келлхус потянулся, чтобы осторожно провести пальцем по пухлой щечке младенца.
   – Что ты здесь делаешь? – спросила Серве, подставляя губы под поцелуй.
   – Много всего произошло, – мягко произнес Келлхус. – Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке… А где Эсми?
   Ей всегда было странно слышать, как Келлхус задает такие простые вопросы. Они напоминали ей о том, что Бог все еще человек.
   – Келлхус, – задумчиво спросила она, – а как зовут твоего отца?
   – Моэнгхус.
   Серве наморщила лоб.
   – Я думала, его имя… Этель или как-то так.
   – Этеларий. В Атритау короли, восходя на престол, принимают имя великого предка. А Моэнгхус – его настоящее имя.
   – Тогда, – сказала Серве, проводя пальцами по светлому пушку, покрывающему головку ребенка, – это и будет его имя при Помазании: Моэнгхус.
   Это не было утверждением. В присутствии Воина-Пророка все заявления становились вопросами. Келлхус улыбнулся.
   – Так мы назовем нашего ребенка.
   – Мой пророк, а что он за человек – твой отец?
   – Самый загадочный на свете, Серве. Серве негромко рассмеялась.
   – А он знает, что породил на свет голос Бога? Келлхус поджал губы от притворной сосредоточенности.
   – Возможно.
   Серве, которая уже стала привыкать к таинственным беседам наподобие этой, улыбнулась. Она смахнула слезы с глаз. С теплом ребенка, пригревшегося на груди, и теплом дыхания пророка на шее мир казался замкнутым кругом, как будто радость давно уже изгнала горе.
   Внезапно Серве захлестнуло ощущение вины.
   – Я знаю, что ты горюешь, – сказала она. – Столько страданий…
   Он опустил голову. Ничего не ответил.
   – Но я никогда не была такой счастливой, – продолжала Серве. – Такой целой… Это грешно? Обрести радость, когда другие страдают?
   – Для тебя – нет, Серве. Для тебя – нет.
   Серве ахнула и перевела взгляд на младенца, присосавшегося к груди.
   – Моэнгхус проголодался! – рассмеялась она.
 
   Радуясь тому, что их долгие поиски завершены, Раш и Вригга остановились на вершине стены. Опустив щит, Раш уселся спиной к парапету, а Вригга остался стоять, прислонившись к каменной кладке и глядя через бойницу на вражеские костры, рассеянные по долине Тертаэ. Никто из них не обратил внимания на темную фигуру, припавшую к парапету на некотором расстоянии от них.
   – Я видел ребенка, – сказал Вригга, продолжая смотреть в темноту.
   – Да ну? – с искренним интересом отозвался Раш. – А где?
   – У нижних врат на площади Фама. Помазание проводили прилюдно… А ты что, не знал?
   – А мне кто-нибудь сообщил?!
   Вригга снова принялся вглядываться в ночную мглу.
   – Какой-то он странно темненький, я бы сказал.
   – Чего?
   – Ребенок. Ребенок темненький. Раш фыркнул.
   – Подумаешь – с какими волосиками родился. Они все равно скоро сменятся. У моей второй дочки вообще были бачки!
   Дружеский смех.
   – Когда-нибудь, когда все закончится, я приеду поухаживать за твоими волосатыми дочками.
   – Ох, начни лучше с моей волосатой жены!
   Новый взрыв смеха, оборвавшийся от внезапного озарения.
   – О-хо! Так вот откуда взялось твое прозвище!
   – Ах ты наглый ублюдок! – возмутился Раш. – Нет, просто моя кожа…
   – Имя ребенка! – проскрежетал чей-то голос из темноты. – Как его имя?
   Вздрогнув, друзья повернулись к похожему на призрак скюльвенду. Им уже доводилось видеть этого человека – мало кто из Людей Бивня не видел его, – но им никогда еще не случалось сталкиваться с варваром лицом к лицу. Даже в лунном свете от его вида делалось не по себе. Буйные черные волосы. Загорелый лоб, глаза – словно два осколка льда. Могучие плечи, слегка ссутуленные, как будто согнутые сверхъестественной силой его спины. Тонкая, словно у юноши, талия. И крепкие руки, исчерченные шрамами, и ритуальными, и полученными в боях. Он казался каменным изваянием, древним и голодным.
   – Ч-что? – запинаясь, переспросил Раш.
   – Имя! – прорычал Найюр. – Как его назвали?
   – Моэнгхус! – выпалил Вригга. – Они назвали Моэнгхусом…
   Висящее в воздухе ощущение угрозы внезапно развеялось. Варвар сделался странно непроницаемым, настолько неподвижным, что его можно было принять за неодушевленный предмет. Его безумные глаза глядели сквозь друзей, в края далекие и запретные.
   Некоторое время царило напряженное молчание. А затем, не сказав ни слова, скюльвенд развернулся и ушел во тьму.
   Вздохнув, двое друзей переглянулись, а потом возобновили свою подстроенную беседу – на всякий случай, для верности.
   Как им и было велено.
   «Какой-нибудь иной путь, отец. Должен быть иной путь».
   К Цитадели Пса не подходил никто, даже самые отчаявшиеся охотники на крыс.
   Стоя на гребне разрушенной стены, Келлхус смотрел на темный Карасканд с его сотнями тлеющих пожарищ. А за стенами, по всей равнине, горели бесчисленные костры армии падираджи.
   «Путь, отец… Где путь?»
   Сколько бы раз Келлхус ни подвергал себя строгости Вероятностного Транса, все линии оказывались задавлены то ли бедствием, то ли весом чрезмерных перестановок. Переменные величины были слишком многочисленны, а вероятности – слишком безудержны.
   В течение последних недель он пустил в ход все влияние, каким только располагал, в надежде обойти вариант, который теперь казался неминуемым. Из Великих Имен его в открытую продолжал поддерживать лишь Саубон. Пройас, хотя и отказался присоединиться к созданной Конфасом коалиции, наотрез отвергал все попытки Келлхуса примириться. Среди прочих Людей Бивня углублялось разделение на заудуньяни и ортодоксов, как они теперь себя называли. А угроза нового, более решительного нападения со стороны Консульта не позволяла Келлхусу свободно ходить среди людей – и это при том, что ему необходимо было сохранить тех, кого он уже приобрел, и завоевать новых последователей.
   А тем временем Священное воинство умирало.
   «Ты сказал, что мой путь – Кратчайший…» Он тысячу раз воскрешал в памяти неожиданную встречу с кишауримом-посланцем, анализируя, оценивая, взвешивая различные интерпретации – и все тщетно. Что бы ни говорил отец, всякий шаг теперь вел во тьму. Каждое слово несло риск. Казалось, он во многих отношениях ничем не отличался от людей, рожденных в миру…
   «Что такое Тысячекратная Мысль?»
   Келлхус услышал постукивание камня о камень, потом шорох гравия и песка. Он попытался разглядеть что-нибудь сквозь тени, окружавшие подножие руин. Опаленные стены образовали не имеющий крыши лабиринт. Темная фигура вскарабкалась на груду обломков. Келлхус разглядел в лунном свете округлое лицо…
   – Эсменет! - позвал он. – Как ты меня нашла? Улыбка ее была озорной и лукавой, хотя Келлхус видел скрывающееся за ней беспокойство.
   «Она никогда никого не любила так, как меня. Даже Ахкеймиона».
   – Мне сказал Верджау, – ответила Эсменет, пробираясь между изувеченных стен.
   – Ах да, – сказал Келлхус, который все мгновенно понял. – Он боится женщин.
   Эсменет пошатнулась, раскинула руки. Она восстановила равновесие, но на миг у Келлхуса перехватило дыхание – и он сам этому удивился. Падение с такой высоты стало бы смертельным.
   – Нет…
   Она на миг сосредоточилась, высунув кончик языка. Потом пляшущей походкой преодолела оставшееся расстояние.
   – Он боится меня!
   Эсменет со смехом бросилась в его объятия. Они крепко прижались друг к другу на этой темной, ветреной высоте, окруженные городом и миром – Караскандом и Тремя Морями.
   «Она знает… Она знает, что я борюсь».
   – Мы все тебя боимся, – сказал Келлхус, удивляясь тому, какой влажной сделалась его кожа.
   «Она пришла, чтобы утешить меня».
   – Ты просто восхитительно лжешь, – пробормотала Эсменет, подставляя губы под его поцелуй.
   Они прибыли вскоре после того, как сгустились сумерки, – девять наскенти, старших учеников Воина-Пророка. На террасе дворца, который Келлхус выбрал на роль их опорного пункта и пристанища в Карасканде, был установлен огромный стол из красного дерева, высотой по колено. Стоявшая в тени сада Эсменет смотрела, как они усаживались на подушки, подбирая или скрещивая ноги. Прошедшие дни избороздили почти все лица морщинами беспокойства, но эти девятеро казались особенно встревоженными. Наскенти круглые сутки проводили в городе, организовывая заудуньяни, посвящая новых судей и закладывая основы богослужения. Пожалуй, они лучше, чем кто бы то ни было, знал, насколько трудно положение Священного воинства.
   Терраса возвышалась над северным склоном Бычьего холма, и с нее открывался вид на большую часть города. Лабиринт улочек и переулков Чаши, образующих сердце Карасканда, уходил вдаль и поднимался к окружающим холмам, словно ткань, натянутая между пятью столбиками. На востоке возвышался остов Цитадели; лунный свет окаймлял извилистые очертания опаленных стен. На северо-западе, на Коленопреклоненном холме раскинулся дворец сапатишаха; холм был не слишком высок, и время от времени на розовых мраморных стенах можно было заметить мелькающие фигуры. Ночное небо было подернуто темными тучами, но Небесный Гвоздь, ясный и сверкающий, поблескивал из темных глубин.
   Внезапно среди наскенти воцарилась тишина; они, все как один, склонили головы. Повернувшись, Эсменет увидела Келлхуса, который вышел из соседних апартаментов. Отбрасывая множество теней, он прошел мимо ряда жаровен. По бокам от него шествовало двое мальчишек-кианцев с голыми торсами; они несли курильницы, над которыми поднимался серо-голубой, стального оттенка дым. Следом шло несколько мужчин в кольчугах и шлемах, и с ними – Серве.
   У Эсменет перехватило дыхание, и она обругала себя за это. Почему ее сердце так сильно колотилось? Опустив взгляд, она заметила, что непроизвольно накрыла ладонью татуировку, пятнающую тыльную часть левой руки.
   «Это время миновало».
   Эсменет вышла из сада и поприветствовала пророка. Келлхус улыбнулся и, удерживая пальцы ее левой руки, усадил Эсменет справа от себя. Его белое шелковое одеяние теребил ветер, и почему-то скрещенные сабли, вышитые по подолу и манжетам, не казались неуместными. Кто-то – скорее всего, Серве – заплел ему волосы в галеотскую воинскую косу. Борода, которую Келлхус теперь подстригал и заплетал на айнонский манер, поблескивала бронзой в свете жаровен. Над левым плечом у него, как всегда, торчала длинная рукоять меча. Эншойя – так теперь называли этот меч заудуньяни. «Уверенность».
   Его глаза сверкали под густыми бровями. Когда он улыбнулся, от уголков глаз и губ разбежалась сеточка морщин – дар пустыни.
   – Вы, – сказал Келлхус, – мои ветви.
   Голос его был низким и звучным, и почему-то Эсменет казалось, будто он исходит из ее груди.
   – Изо всех людей лишь вы знаете, что важнее всего. Только вы, таны Воина-Пророка, знаете, что вами движет.
   Пока Келлхус вкратце излагал наскенти все те вопросы, которые уже обсудил с ней, Эсменет поймала себя на том, что думает о лагере Ксинема, о разнице между теми сборищами и этим. Прошло всего лишь несколько месяцев, но Эсменет казалось, будто за это время она прожила целую жизнь. Она нахмурилась от странности привидевшейся картины: Ксинем говорит то весело, то озорно; Ахкеймион слишком крепко сжимает ее Руку и слишком часто заглядывает ей в глаза; и Келлхус с Серве… Все пока – не более чем обещание, хотя Эсменет казалось, что она любила его уже тогда – втайне.
   По непонятной причине ее вдруг обуяло страстное желание посмотреть на того насмешливого капитана, Грязного Динха. Эсменет вспомнилось, как она видела его в последний раз, когда он вместе с Зенкаппой дожидался Ксинема и его коротко подстриженные волосы серебрились под шайгекским солнцем. Какими черными казались теперь те дни. Какими бессердечными и жестокими.
   Что сталось с Динхазом? А Ксинем…
   Нашел ли он Ахкеймиона?
   На миг Эсменет задохнулась от ужаса… Мелодичный голо Келлхуса вернул ее обратно.
   – Если что-нибудь случится, – произнес он, – слушайтесь Эсменет, как сейчас слушаетесь меня…
   «Ибо я – его сосуд».
   От этих слов собравшиеся принялись встревоженно переглядываться. Эсменет прекрасно понимала их чувства: что Учитель мог иметь в виду, поставив женщину над священными танами? Даже сейчас, после всего, что было, они по-прежнему продолжали бороться с тьмой, из которой вышли. Они еще не целиком восприняли его, в отличие от нее…
   «Старые суеверия умирают с трудом», – подумала Эсменет с некоторой обидой.
   – Но, Учитель, – проговорил Верджау, самый храбрый из всех, – ты говоришь так, будто тебя могут отнять у нас!
   Прошло мгновение, прежде чем Эсменет осознала свою ошибку: их беспокоило скрытое значение слов Келлхуса, а не перспектива подчиняться его супруге.
   Келлхус умолк на несколько долгих мгновений. Он обвел всех серьезным взглядом.
   – Нас окружает война, – в конце концов сказал он, – и снаружи, и внутри.
   Хотя они с Келлхусом уже обсудили ту опасность, о которой он повел речь, у Эсменет по коже побежали мурашки. Собравшиеся разразились восклицаниями. Эсменет почувствовала, как на ее руку легла рука Серве. Эсменет повернулась, чтобы успокоить девушку, но обнаружила, что это Серве успокаивает ее. «Просто слушай», – сказали ее прекрасные глаза. Безумная, безграничная вера Серве всегда озадачивала и беспокоила Эсменет. Уверенность девушки была колоссальной – она словно бы составляла единое целое с землей, настолько неколебимой она была.
   «Она допустила меня в свою постель, – подумала Эсменет. – Из любви к нему».
   – Кто выступает против нас? – выкрикнул Гайямакри.
   – Конфас! – выпалил Верджау. – Кто ж еще? Он-плетет интриги еще с самого Шайгека…
   – Тогда мы должны нанести удар! – воскликнул беловолосый Касаумки. – Священное воинство необходимо очистить – лишь после этого удастся прорвать осаду! Очистить!
   – Что за безумие! – рявкнул Хильдерут. – Мы должны начать переговоры… Ты должен пойти к ним, Учитель…
   Келлхус взглядом заставил всех умолкнуть.
   Иногда Эсменет пугало то, насколько легко он командовал этими людьми. Но иначе и быть не могло. Там, где другие двигались на ощупь, брели от мгновения к мгновению, едва понимая собственные желания, горести и надежды, Келлхус чувствовал каждый миг – каждую душу. Его мир, как осознала Эсменет, не имел стен, в то время как миры прочих были словно окружены дымчатым стеклом, чем-то, что мешало видеть…
   Он – Воин-Пророк… Истина. А Истина повелевает всем.
   Эсменет готова была сама себя поздравить, с радостью и изумлением. Она находилась здесь – здесь! – по правую руку от величайшего человека, какого только видел мир. Целовать Истину. Держать Истину меж своих бедер, чувствовать, как глубоко он входит в ее чрево. Это больше, чем благо, больше, чем дар…
   – Она улыбается! – воскликнул Верджау. – Как она может улыбаться в такой момент?