Бэккер Р. Скотт. Воин кровавых времен

   Ахкеймион проснулся без крика. Он лежал неподвижно, силясь перевести дух. Он сморгнул слезы – но он не плакал. Солнечный свет лился через украшенное лепниной окно и освещал темно-красный ковер с каймой, лежащий посреди комнаты. Ахкеймион поглубже зарылся в теплое одеяло, наслаждаясь мирным утром.
   Уже одна здешняя роскошь сама по себе казалась невероятной. Так или иначе, после уничтожения резиденции Багряных Шпилей в Иотии они с Ксинемом оказались почетными гостями барона Шанипала, которого Пройас оставил в Шайгеке в качестве своего представителя. Один из рыцарей барона обнаружил их, когда они нагими скитались по городу. Узнав Ксинема, рыцарь доставил их к Шанипалу, а барон препроводил их сюда, в роскошную кианскую виллу на побережье Менеанора – выздоравливать.
   Вот уже несколько недель они пользовались покровительством и гостеприимством барона – достаточно долго, чтобы изумленное потрясение, вызванное их побегом, улеглось и они принялись терзаться потерями. Выживание, как быстро осознал Ахкеймион, тоже требовалось пережить.
   Он кашлянул и сбросил одеяло. Из-за парчовой перегородки с цветочным узором появился слуга-шайгекец, один из двух рабов, которых ему предоставил Шанипал. Барон был странным человеком, его доброжелательность или недоброжелательность зависела от того, насколько человек готов был потакать его чудачествам. Он твердо решил, что они должны жить в точности как покойные гранды, бывшие владельцы поместья. Судя по всему, кианцы постоянно держали у себя в спальне рабов, в точности как норсирайцы – собак.
   Умывшись и одевшись, Ахкеймион отправился бродить по вилле, разыскивая Ксинема – тот, похоже, прошлой ночью не вернулся к себе в комнату. От кианцев здесь осталось достаточно много – мебель из красного дерева, мягчайшие ковры, лазурные драпировки – Ахкеймиону почти верилось, будто он в гостях у настоящего фанимского гранда, а не айнритийского барона, которому взбрело в голову одеваться и жить как гранду.
   Через некоторое время Ахкеймион поймал себя на том, что, обыскивая комнаты, костерит маршала. Здоровые всегда ворчат на больных; когда ты скован чужой беспомощностью, это само по себе нелегко. Но негодование Ахкеймиона было странно замкнуто на себя и очень запутанно, почти как лабиринт. С Ксинемом каждый следующий день казался тяжелее предыдущего.
   Маршал был его самым давним и самым верным другом – и уже одно это накладывало на Ахкеймиона немалую ответственность. Тот факт, что Ксинем пожертвовал всем тем, чем пожертвовал, перенес то, что перенес, ради спасения Ахкеймиона, просто увеличивал ответственность. Но Ксинем до сих пор страдал. Несмотря на солнечный свет, несмотря на шелка и угодливых рабов, он до сих пор кричал, как в тех подвалах, до сих пор выдавал тайны, до сих пор скрипел зубами от мучительной боли… Казалось, будто он каждый день заново теряет зрение. И потому он не просто делал Ахкеймиона ответственным – он обвинял…
   – Посмотри на расплату за мою преданность! – выкрикнул он однажды. – Сделай так, чтобы мои глазницы заплакали, ибо у меня сухие щеки. Небось, веки у меня запали, да, Акка? Опиши их мне – я ведь больше не могу видеть!
   – Я не просил меня спасать! – крикнул Ахкеймион. Сколько ему придется расплачиваться за непрошеную услугу?
   – Я не просил устраивать такую дурость!
   – Эсми, – отозвался Ксинем. – Эсми просила.
   Как ни старался Ахкеймион забыть эти вспышки раздражения, их яд проникал глубоко. Он часто ловил себя на том, что размышляет над пределами ответственности. Что именно он должен? Иногда Ахкеймион говорил себе, что Ксинем, настоящий Ксинем, умер, а этот слепой тиран – незнакомый и чужой человек. Пускай попрошайничает в трущобах с такими же, как он! Иногда он убеждал себя, что Ксинем просто нуждается в том, чтобы его бросили – хотя бы для того, чтобы сбить с него эту чертову дворянскую спесь.
   – Ты цепляешься за то, что следует отпустить, сказал он как-то маршалу, – и отпускаешь то, за что следует держаться… Так не может продолжаться, Ксин. Ты должен вспомнить, кто ты такой!
   Однако Ксинем был не одинок. Ахкеймион тоже изменился – безвозвратно.
   Он ни разу не поплакал над участью друга. Он, который всегда был таким слезливым… А еще он теперь не кричал, пробуждаясь ото снов, – ни разу со времени, прошедшего после побега. Он просто не чувствовал себя способным на это. Ахкеймион помнил эти ощущения: грохот в ушах, горящие глаза и резь в горле, но они казались далекими и абстрактными, словно нечто такое, о чем он скорее читал, чем знал на собственном опыте.
   И еще одна странность: Ксинем, похоже, нуждался в его слезах, как будто тот факт, что теперь не Ахкеймион, а он оказался на положении слабого, был для него мучительнее пыток и слепоты. И что еще более странно: чем острее Ксинем нуждался в его слезах, тем упорнее они ускользали от Ахкеймиона. Зачастую казалось, будто их разговоры превращаются в борьбу, как будто Ксинем был слабеющим отцом, который постоянно позорится, пытаясь удержать власть над сыном.
   – Я сильный! – выкрикнул он однажды в пьяном помрачении. – Я!
   Наблюдавший за ним Ахкеймион не мог найти в себе иных чувств, кроме напряженной жалости.
   Он мог горевать, он мог чувствовать, но не мог плакать по своему другу. Означало ли это, что его тоже лишили чего-то важного? Или же он что-то приобрел? Ахкеймион не чувствовал себя ни сильным, ни решительным, но откуда-то знал, что стал таким. «Муки учат, – написал некогда поэт Протатис, – что любовь забываема». Может, это был дар Багряных Шпилей? Может, они преподали ему урок?
   Или, возможно, они просто забили его до такой степени, что у него притупились все чувства?
   Каким бы ни был ответ, он еще увидит их сожженными – в особенности Ийока. Он покажет им, на что способна его новообретенная уверенность.
   Возможно, именно это было их даром. Ненависть.
   Расспросив нескольких рабов, Ахкеймион отыскал Ксинема; тот пил в одиночестве на одной из террас, выходящих на море. Утреннее солнце грело кожу, хотя воздух был прохладным, – ощущение, всегда казавшееся Ахкеймиону бодрящим. Рокот прибоя и соленый морской бриз напомнили ему юность. Менеанор тянулся до самого горизонта, переходя от бирюзы на мелководье к бездонной синеве.
   Глубоко вздохнув, Ахкеймион приблизился к маршалу. Тот полулежал с чашей в руках, закинув ноги на ограждение из глазурованного кирпича. Накануне вечером Шанипал предложил оплатить их проезд на корабле до Джокты, портового города неподалеку от Карасканда. Ахкеймион намеревался отплыть как можно скорее – точнее сказать, он крайне в этом нуждался, – но не мог уехать без Ксинема. Почему-то Ахкеймион знал, что, если оставить его одного, Ксинем умрет. Горе и горечь убивали и более крепких людей.
   Ахкеймион помедлил, собираясь с духом…
   Ксинем внезапно воскликнул:
   – Повсюду эта темнота!
   Ахкеймион заметил светло-красные пятна на белой льняной тунике и понял, что Ксинем пьян. Мертвецки пьян.
   Ахкеймион открыл было рот, но слова не шли. Что он мог сказать Ксинему? Что он нужен Пройасу? Пройас лишил его земель и титулов. Что он нужен Священному воинству? Там он будет обузой, и прекрасно это понимает…
   «Шайме! Он шел, чтобы увидеть…»
   Ксинем спустил ноги на пол и подался вперед.
   – Куда ты ведешь, Тьма? Что ты означаешь?
   Ахкеймион смотрел на друга, изучая игру солнечного света на его повернутом в профиль лице. Как обычно, при виде пустых глазниц он почувствовал комок в горле. Казалось, будто оттуда всегда будут торчать ножи.
   Маршал протянул руку к солнцу, словно убеждаясь, что вокруг есть некоторое свободное пространство.
   – Эй, Тьма! Ты всегда была такой? Всегда была здесь? Ахкеймион опустил взгляд. Его пронзило раскаяние. «Да скажи ты что-нибудь!»
   Но слова не шли. Что он мог сказать? Что он должен найти Эсменет, что он просто не может иначе?
   «Ну так иди! Иди к своей шлюхе! А меня брось!» Ксинем захихикал, по свойственному пьяным обыкновению быстро переходя от одного настроения к другому.
   – Что, я много жалуюсь, Тьма? О, я понимаю, что ты не так уж плоха. Ты избавила меня от необходимости глядеть на рожу Акки! А когда я мочусь, мне незачем убеждать себя, что у меня просто большие руки! Подумать…
   Сперва Ахкеймион отчаянно ждал новостей о Священном воинстве; жажда знать была настолько сильной, что он почти не мог горевать о Ксинеме и его утрате. На протяжении всей вечности, заполненной мучениями, он не позволял себе думать об Эсменет. Каким-то уголком сознания Ахкеймион понимал, что она – его уязвимое место. Но с того момента, как к нему вернулась способность чувствовать, он не мог думать ни о ком другом – еще разве что о Келлхусе. Как он сожмет ее в объятиях, осыплет смехом, слезами и поцелуями!.. Какую радость он обретет в ее радости, в ее слезах счастья!
   Он так ясно видел это… видел, как это будет.
   – Я просто хочу знать, – с притворной ласковостью пьяного вопросил Ксинем, – что ты такое, черт бы тебя побрал!
   Хотя поначалу у Ахкеймиона были все основания опасаться наихудшего, он знал, что Эсменет жива. Просто знал, и все. Согласно доходящим слухам, Священное воинство едва не погибло при переходе через Кхемему. Но если верить Ксинему, Эсменет уехала с Келлхусом, а Ахкеймион не мог желать для нее иного, более верного спутника. Келлхус не может умереть, ведь так? Он ведь Предвестник, посланный, чтобы спасти род людской от Второго Армагеддона.
   Однако другая уверенность стала для него источником мучений.
   – Ты ощущаешься как ветер! – выкрикнул Ксинем. Его голос сделался более пронзительным.
   – Ты пахнешь как море!
   Келлхус должен спасти мир. А он, Друз Ахкеймион, должен стать его советником.
   – Открой глаза, Ксин! – ломающимся голосом выкрикнул маршал.
   Ахкеймион заметил, как блеснули на солнечном свете капельки слюны.
   – Открой свои гребаные глаза!
   Могучая волна разбилась о черные скалы под террасой. Воздух наполнился солеными брызгами.
   Ксинем выронил чашу и принялся, словно безумный, грозить кулаками небу, выкрикивая: «Эй! Эй!»
   Ахкеймион быстро сделал два шага. Остановился.
   – Каждый звук! – выдохнул маршал. – Каждый звук заставляет меня съеживаться! Я никогда не испытывал такого страха! Никогда! Молю тебя, Господи… Пожалуйста!
   – Ксин… – прошептал Ахкеймион.
   – Я же был хорошим! Я же был таким хорошим!
   – Ксин!
   Маршал застыл.
   – Акка?
   Он обхватил себя руками за плечи, словно желая забиться в темноту, единственное, что он мог видеть.
   – Нет, Акка! Нет!
   Не думая о том, что делает, Ахкеймион кинулся к нему и обнял.
   – Это все из-за тебя! – визгливо выкрикнул Ксинем. – Это все ты наделал!
   Ахкеймион крепко прижимал к себе плачущего друга. Плечи Ксинема были такими широкими, что Ахкеймион едва сводил руки у него на спине.
   – Нам надо ехать, – пробормотал он. – Надо отыскать остальных.
   – Я знаю, – выдохнул маршал Аттремпа. – Надо отыскать Келлхуса!
   Ахкеймион прижался подбородком к волосам друга. Кажется, его щеки так и остались сухими.
   – Да… Келлхуса.
 
   4111 год Бивня, начало зимы, окрестности Карасканда
 
   Покинутое поместье было построено древними кенейцами. При первом визите Конфас некоторое время развлекался, разглядывая постройки, начав с самых древних и закончив небольшой мраморной молельней, возведенной неизвестным кианским грандом несколько поколений назад. Конфас не представлял себе, как можно не знать план дома, в котором остановился. Видимо, такая привычка – рассматривать все вокруг как поле боя.
   Айнритийские дворяне начали прибывать в середине дня: отряды конников, кутающихся в плащи в попытке защититься от непрекращающегося моросящего дождика. Стоя вместе с Мартемом в полумраке крытой веранды, Конфас наблюдал, как они торопливо проходят через внутренний двор. Они очень сильно изменились с того вечера в саду у его дяди. Закрыв глаза, Конфас и сейчас мог увидеть их, тогдашних, бродящих среди декоративных кипарисов и кустов тамариска; лица их были оптимистичны и беспечны, вели они себя заносчиво и напыщенно, каждый был наряжен в соответствии с обычаями того народа, к которому принадлежал. Когда Конфас смотрел в прошлое, они казались ему такими… неиспытанными. А теперь, после месяцев войны, после пустыни и болезни, они выглядели суровыми и безжалостными, как те пехотинцы в Колоннах, что постоянно продлевают контракт, – ветераны с сердцами из кремня, которыми восхищаются новобранцы и которых до смерти боятся молодые офицеры. Они казались особым народом, новой расой; все различия, отличавшие конрийцев от галеотов, айнонов от тидонцев, были выбиты из них, как шлаки из стали.
   И конечно же, все они ехали на кианских лошадях, на всех была кианская одежда… Теперь никто не обращал внимания на внешние детали; все важное крылось глубоко внутри.
   Конфас взглянул на Мартема. – Они больше похожи на язычников, чем сами фаним.
   – Пустыня создала кианцев, – отозвался генерал, пожав плечами, – она перекроила и нас.
   Конфас задумчиво смотрел на Мартема, ощущая непонятное беспокойство.
   – Несомненно, ты прав.
   Мартем ответил бесстрастным, ничего не выражающим взглядом.
   – Скажете ли вы мне, что происходит? Для чего Великие и Меньшие Имена созваны втайне?
   Экзальт-генерал повернулся к черным, затянутым тучами холмам Энатпанеи.
   – Конечно, для того, чтобы спасти Священное воинство.
   – Я полагал, нас волнует исключительно империя.
   Конфас снова внимательно взглянул на подчиненного, пытаясь разгадать скорее самого человека, чем его замечание. Со времен той неудачи с князем Келлхусом Конфас постоянно ловил себя на мысли, что ему хочется заподозрить генерала в измене. Он был недоволен Мартемом, и тому было множество причин. Но, как ни странно, всегда был рад его обществу.
   – У империи и Священного воинства общий путь, Мартем. Хотя вскоре, подумал Конфас, пути их разойдутся. Это будет настоящей трагедией…
   «Сперва Карасканд, затем князь Келлхус. Священному воинству придется подождать». Во всем должен быть порядок.
   Мартем и глазом не моргнул.
   – А если…
   – Идем, – перебил его Конфас. – Пора подразнить львов.
   Экзальт-генерал велел слугам – после пустыни он был вынужден приставить к той работе, которую прежде исполняли рабы, своих солдат – проводить айнритийских дворян в крытый манеж для верховой езды. Когда Конфас с Мартемом вошли в манеж, гости уже рассыпались по просторному темному помещению, разбившись на группки, грелись у жаровен с углями и приглушенно переговаривались. Всего их было человек пятьдесят-шестьдесят. Сперва никто не заметил их появления, и Конфас так и остался стоять в сводчатом проеме, изучая собравшихся, от глаз, которые в полумраке казались необычно яркими, до соломинок, прилипших к мокрым сапогам.
   Интересно, лениво подумал он, сколько падиражда заплатил бы за этот зал?
   Голоса стали стихать один за другим: люди заметили его.
   – А где Анасуримбор? – громко поинтересовался палатин Гайдекки; взгляд его был таким же резким и циничным, как всегда.
   Конфас усмехнулся.
   – О, он здесь, палатин. Если не как человек, то как тема для обсуждения.
   – Не хватает не только князя Келлхуса, – заметил граф Готьелк. – Нету Саубона, Атьеаури… Пройас, конечно, болен, но я не вижу никого из самых ревностных защитников Келлхуса…
   – Несомненно, это счастливое совпадение…
   – Я думал, мы будем совещаться насчет Карасканда, – сказал палатин Ураньянка.
   – Ну конечно же! Карасканд сопротивляется. Мы собрались, чтобы понять – почему?
   – Ну так почему он сопротивляется? – высокомерно поинтересовался Готиан.
   Не в первый раз Конфас осознал, что они его презирают – почти поголовно. Люди всегда ненавидят того, кто лучше их. Конфас раскинул руки и двинулся к ним.
   – Почему?! – воскликнул он, гневно сверкая глазами. – Это главный вопрос, не так ли? Почему дождь все льет, гноя наши ноги, наши палатки, наши сердца? Почему гемофлексия косит нас без разбора? Почему столь многие из нас умирают, барахтаясь в собственном дерьме?
   Конфас рассмеялся, изображая изумление.
   – И это после пустыни! Как будто мало невзгод, постигших нас в Каратае! Так почему же? Неужто придется просить старика Кумора, чтобы он сверился с книгами знамений?
   – Нет, – сухо произнес Готиан. – Все ясно. На нас пал гнев Божий.
   Конфас мысленно улыбнулся. Сарцелл утверждал, что так называемый Воин-Пророк будет мертв в течение ближайших дней. Но сможет он это устроить или нет – а Конфас подозревал, что нет, – после покушения им понадобятся союзники. Никто точно не знал, какова численность заудуньяни, которыми командовал князь Келлхус, но счет следовало вести на десятки тысяч… Казалось, что чем больше Люди Бивня страдают, тем большее их число переходит на сторону этого демона.
   Но ведь не зря же говорят: пес крепче всего любит того хозяина, который его бьет.
   Конфас пристально взглянул на собравшихся и сделал паузу, добиваясь большей эффектности.
   – Кто может это оспорить? Гнев Божий пал на нас. И по заслугам… – Он обвел присутствующих взглядом. – Ибо мы дали приют лжепророку и потакаем ему.
   Собравшиеся разразились протестующими криками. Но Конфас не удивился. На данный момент важно было заставить этих недоумков говорить. А все остальное сделает их фанатизм.

ГЛАВА 21
КАРАСКАНД

   «И мы предадим всех их, убитых, детям Эанны; вы будете калечить их лошадей и жечь огнем их колесницы. Вы омоете ноги в крови нечестивых».

Хроника Бивня, Книга Племен, глава 21, стих 13

   4111 год Бивня, зима, Карасканд
 
   Коифус Саубон мчался сквозь дождь. Поскользнувшись, съехал по склону, перепрыгнул через небольшую ложбину и взобрался на противоположный склон. Потом запрокинул лицо к серому небу и расхохотался.
   «Он мой! Клянусь богами, он будет моим!»
   Осознавая, что момент требует использования джнана или, по крайней мере, самообладания, принц замедлил шаг, пробираясь через самодельные укрытия. Заметив в конце концов шатер Пройаса, стоящий рядом с сикаморовой рощей, Саубон заспешил к нему.
   «Король! Я буду королем!»
   Галеотский принц остановился у шатра, озадаченный отсутствием стражи. Пройас временами нежничал со своими людьми – возможно, он велел им стоять внутри, спрятавшись от этого чертова дождя. Кругом, куда ни глянь, земля раскисла. Повсюду были лужи и затопленные рытвины. Дождь барабанил по провисшему холсту шатра.
   «Король Карасканда!»
   – Пройас! – крикнул он, перекрывая шум дождя. Саубон почувствовал, что вода наконец-то просочилась через плотный войлочный акитон. Ее прикосновение к коже напоминало теплый поцелуй.
   – Пройас! Черт возьми, мне нужно поговорить! Я знаю, что ты здесь!
   Наконец он услышал внутри приглушенный голос. Когда полог шатра откинулся, Саубон оказался захвачен врасплох. Перед ним стоял Пройас – худой, изможденный, дрожащий, закутавшийся в темное шерстяное одеяло.
   – А сказали, что ты поправился, – в замешательстве пробормотал Саубон.
   – Конечно, поправился, идиот. Я же стою.
   – А где твоя стража? Где врач?
   Болеющий принц хрипло закашлялся. Он прочистил горло и сплюнул мокроту.
   – Я их всех отослал, – сказал он, вытирая рот рукавом. – Спать надо, – добавил он, страдальчески морща лоб.
   Саубон громогласно расхохотался и сгреб его в объятия.
   – Сейчас тебе перехочется спать, мой благочестивый друг!
   – Саубон. Принц. Пожалуйста, давай потом. Я как-никак болен.
   – Я пришел, чтобы задать тебе вопрос, Пройас. Всего один вопрос.
   – Тогда спрашивай.
   Саубон внезапно успокоился и сделался очень серьезным.
   – Если я захвачу Карасканд, ты поддержишь мое желание стать его королем?
   – В каком смысле – «захвачу»?
   – Если я открою его ворота Священному воинству, – ответил галеотский принц, устремив на собеседника пронизывающий взгляд голубых глаз.
   Пройас мгновенно преобразился. Бледность покинула его лицо. Темные глаза сделались ясными и внимательными.
   – Ты говоришь серьезно.
   Саубон хихикнул, словно алчный старик.
   – Я в жизни не был так серьезен.
   Конрийский принц несколько мгновений сосредоточенно изучал его, как будто взвешивал варианты.
   – Мне не нравится игра, которую ты затеял…
   – Проклятье! Ты можешь просто ответить на вопрос? Поддержишь ли ты меня, когда я потребую, чтобы меня возвели на трон Карасканда?
   Пройас немного помолчал, потом медленно кивнул.
   – Да… Возьми Карасканд, и ты будешь его королем. Обещаю. Саубон воздел лицо и руки к грозному небу и издал боевой клич. Струи дождя хлестали его, обволакивая успокаивающей прохладой, оставляя на губах и во рту привкус меда. Несколько месяцев назад он, попав в плен обстоятельств, думал, что умрет. Потом он встретил Келлхуса, Воина-Пророка, человека, указавшего ему путь к собственному сердцу, и пережил бедствия, что могли бы сломить десятерых более слабых людей. И вот теперь момент, о котором Саубон мечтал всю жизнь, настал. Это казалось настолько невероятным, что голова шла кругом.
   Это казалось даром.
   Дождь, такой сладостный после Кхемемы. Капли, стучащие по лбу, щекам, закрытым глазам. Саубон стряхнул воду со спутанных волос.
   «Король… Наконец-то я буду королем».
   – И откуда это мрачное молчание? – спросил Пройас. Найюр, сидевший посреди темного шатра, взглянул на него.
   Он понял, что конрийский принц не просто отлеживался, пока выздоравливал. Он думал.
   – Не понимаю, – отозвался Найюр.
   – Видишь ли, скюльвенд… Что-то произошло с тобой в Анвурате. И мне нужно знать, что именно.
   Пройас все еще был нездоров – и весьма серьезно, если судить по его виду. Он сидел в походном кресле, закутавшись в груду одеял, и его обычно здоровое лицо было бледным и осунувшимся. У любого другого человека подобная слабость показалась бы Найюру отвратительной, но Пройас не был «любым». За прошедшие месяцы молодой принц внушил ему некое беспокоящее чувство, уважение, которого не заслуживали, пожалуй, даже сородичи-скюльвенды, не то что какой-то чужак. Даже сейчас, в болезни, Пройас сохранял царственный вид. «Он всего лишь один из айнритийских псов!»
   – Ничего в Анвурате не произошло.
   – Как так – ничего? Почему ты бежал? Почему исчез? Найюр нахмурился. Ну и что ему сказать?
   Что он сошел с ума?
   Найюр провел много бессонных ночей, пытаясь изгнать из памяти Анвурат. Он помнил, как ход битвы ускользал из его власти. Он помнил, как убивал Келлхуса, который не был Келлхусом. Он помнил, как сидел у прибрежной полосы и смотрел на Менеанор, бьющий по берегу кулаками белой пены. Он хранил тысячу других воспоминаний, но все они казались крадеными, словно истории, рассказанные приятелем детства.
   Найюр большую часть своей жизни прожил в обществе безумия. Он слышал, как говорят его братья, понимал, как они думают, но, несмотря на бесконечные взаимные упреки, несмотря на годы жгучего стыда, не мог сделать эти слова и мысли – своими. Он был беспокойной и мятежной душой. Вечно одна мысль, одна жажда – это слишком! Но как бы далеко ни уходила его душа по тропам долга, Найюр всегда нес на себе печать предательства – и всегда знал меру своей испорченности. Его замешательство было замешательством человека, наблюдающего за безумием других. «Как? – готов был кричать он. – Как эти мысли могут быть моими?»
   Он всегда владел собственным безумием.
   Но в Анвурате все изменилось. Наблюдатель в его душе пал, и впервые сумасшествие овладело им. На протяжении недель Найюр был не более чем трупом, привязанным к взбесившейся лошади. И как же мчалась его душа!
   – Какое тебе дело до моих уходов и приходов? – едва не выкрикнул Найюр.
   Он засунул большие пальцы рук за пояс с железными бляхами.
   – Я не твой вассал.
   Лицо Пройаса потемнело.
   – Нет… Но ты занимаешь высокое положение среди моих советников.
   Он поднял голову; в глазах его читалась нерешительность.
   – Особенно после того, как Ксинем…
   Найюр скривился.
   – Ты слишком много…
   – Ты спас меня в пустыне, – сказал Пройас.
   Внезапно Найюра захлестнуло томление. Отчего-то он тосковал по пустыне – куда больше, чем по Степи. Что было тому причиной? Может, безликость шагов, невозможность проложить тропы и дороги? Или уважение? Каратай убил куда больше людей, чем он сам… Или сердце Найюра узнало себя в одиночестве и отчаянии пустыни?
   «Как много проклятых вопросов! Заткнись! Хватит!»
   – Конечно, я тебя спас, – отозвался Найюр. – Не забывай: всем уважением, каким я здесь обладаю, я обязан тебе.
   Он мгновенно пожалел об этих словах. Он хотел объяснить, что говорить больше не о чем, а прозвучали они, словно признание.
   На миг могло показаться, будто Пройас сейчас сорвется на крик. Но он просто опустил голову и принялся разглядывать циновку под босыми ногами. Когда же он поднял взгляд, в нем светились одновременно и печаль, и вызов.
   – Тебе известно, что Конфас недавно созвал тайный совет, чтобы поговорить о Келлхусе?
   Найюр покачал головой.
   – Нет.
   Пройас внимательно наблюдал за ним.
   – Так, значит, вы с Келлхусом по-прежнему не разговариваете?
   – Нет.
   Найюр прищурился. На миг ему представился дунианин; он кричал, и лицо его раскрывалось изнутри. Воспоминание? Когда это случилось?
   – А почему, скюльвенд?