Гроссман Василий Семёнович. За правое дело (Книга 1)

   Когда Шмидт подошёл к двери, караульный начальник, дыша на него водочным духом, проговорил необычайно ласковым голосом:
   - Слушай, друг, тебе придётся постоять здесь. Твой сменщик Гофман справляет свой день рождения и несколько утомлён, неважно себя чувствует сейчас. А? Ведь теперь лето ещё, ты не замерз?
   - Ладно, подежурю, - сказал: Шмидт.
   Утром Штумпфе прошёл к приземистому дому, где ночевали офицеры. Часовой у двери был знаком ему.
   - Ну как? - спросил Штумпфе, - в каком настроении сегодня командир, годится для разговора? Я принёс важное заявление.
   Часовой покачал головой.
   - Тут было дело, - сказал: он, - а в самый, что называется, момент - всех офицеров срочно вызвал полковник, и до сих пор они не вернулись.
   - Может быть, капитуляция Москвы?
   Часовой, не расслышав, подмигнул в сторону двери:
   - Девицы-то здесь, я их охраняю, обер-лейтенант Ленард сказал: "Нам предстоит маленькая получасовая операция, надо очистить вокзал", и велел их постеречь, обещал вернуться к полудню.
   Вскоре батальон подняли по тревоге, одновременно в сторону вокзала потянулись танки и артиллерия.
   36
   В два часа дня немцы атаковали вокзал Командир полка подполковник Елин писал в это время итоговое донесение командиру дивизии о боевых действиях за последние дни и рассеянно слушал негромкий спор между адъютантом штаба и начальником санчасти полка, какой арбуз слаще - камышинский или астраханский.
   Един узнал об атаке сразу, на слух, ещё до донесения командира батальона, по грохоту внезапного обвала авиабомб и шквальной артиллерийской и миномётной стрельбе.
   Он выбежал из блиндажа и увидел, как бледное облако известковой пыли и масляный, жирный дым, поднимаясь над вокзалом, смешивались в тёмную, медленно колышущуюся, цепляющуюся за развалины хмару.
   Вскоре стрельба послышалась на левом фланге и в центре обороны дивизии.
   "Началось", - подумал Елин, и так же подумали тысячи людей, ждавших неминуемого.
   Чувство ожидания удара было особенно томительно и остро у переправившихся в Сталинград. Казалось, переправа полков с левого берега в Сталинград подобна действию человека, ставшего грудью навстречу катящемуся с откоса гружёному составу. Удар должен был быть неминуемым и жестоким.
   Елин многое видел и испытал на своём веку и считал, что волосы его поседели не только от боевых трудов, но и от требовательности некоторых начальников и от нерадивости некоторых подчинённых.
   "И далось им именно по Филяшкину со всей силой ударить, - подумал он, - по самому слабому моему звену, по недавно приданному батальону, где и людей я порядком не знаю".
   В это время связной позвал его в блиндаж - звонил по телефону Филяшкин, доложил, что началось" немец обрабатывает его с земли и воздуха, он слышит гудение танковых моторов, он несёт потери и готовится отразить атаку.
   - Да, я сам слышу, что началось, - крикнул в трубку Елин, - береги пулемёты, не думай отступать, я тебя поддержу. Слышишь? Огнём поддержу! Слышишь? Слышишь?
   Но Филяшкин не слышал обещания командира поддержать его огнём - связь порвалась.
   Елин позвонил командиру дивизии, доложил, что противник начал наступление, главный удар наносит по Филяшкину.
   - Приданный мне батальон, тот, что у Матюшина был, - сказал: он.
   Закончив разговор с Родимцевым, он сказал: начальнику штаба:
   - Вот велит любой ценой вокзал удерживать, обещает нас дивизионной артиллерией поддержать. Слышите, что не мец выкомаривает? Как бы он нас не искупал в Волге
   "Да, лодку не мешало бы для манёвра иметь", - подумал начальник штаба, но вслух не высказал своей мысли.
   Елин стал вызывать командиров своих батальонов - проверять их готовность к активной обороне.
   Быстрый успех начавшегося немецкого наступления грозил тяжёлыми последствиями Дивизии, брошенные на оборону Сталинграда, находились на подходе, на правом берегу была одна лишь дивизия Родимцева; спихнув её в Волгу, немцы могли воспрепятствовать переправе в Сталинград главных сил, брошенных Ставкой на оборону города.
   Родимцев позвонил командиру правофлангового полка, вызвал начальника артиллерии дивизии и командира сапёрного батальона, проинструктировал их, велел Бельскому лично проверить танкоопасные направления. После этого он позвонил по телефону Чуйкову.
   - Докладываю, товарищ генерал-лейтенант. Противник перешёл в атаку, навалился на мой левый фланг. Бомбит. Ведёт артогонь, сосредоточил танки. Стремится занять вокзал.
   Родимцев понимал серьёзность положения: правый фланг дивизии был открыт, если противник быстро и легко решит задачу на левом фланге, он тотчас активизируется на правом, и тогда под удар попадёт вся дивизия в целом.
   Он слушал отрывистый, тяжёлый голос Чуйкова и поглядывал на тёмный каменистый свод трубы, на светлевший вдали выход - "Неужели здесь, в трубе, суждено кончить жизнь?"
   - Держаться: Не отступать ни на шаг! Побегут - буду судить! - отрывисто говорил Чуйков. - Вам слышно? Через два часа начну переправу Горишного, он прикроет вам правый фланг. Линия фронта станет устойчива, положение коренным образом изменится. Слова: "отход, отступление" - забудьте:
   Но Родимцев не собирался отступать - он хотел вновь активизироваться, ударить по немцам.
   Чуйков был сильно встревожен начавшимся наступлением не удержать фронта теперь, когда в город пришла новая дивизия, когда через считанные часы должна была начать переправу вторая дивизия, когда на подходе находились могучие силы резерва Главного Командования.
   Если б только завязавшийся бой затянулся, если б он сковал силы немцев! Ведь уже был известен обычай немцев под Сталинградом - не начинать новой операции, пока не закончена предыдущая. Затяжка боя на левом фланге дивизии Родимцева сулила множество выгод для армии. Едва немцы нажали слева, как на правом крыле, в районе заводов, стало легче дышать, сделалось тише, ушли пикировщики, давление ослабело.
   Но если оборона окажется не стойкой, если немцы отсекут дивизию Родимцева, сомнут её, не дадут укрепить намеченную пунктиром и ещё не вчеканенную в землю Сталинграда линию фронта, если немцы реализуют свой перевес в силах, все свои преимущества, дающие возможность широкого манёвра... Как тяжело всё ещё не иметь резервов для действенного вмешательства. И ведь Чуйков ждал этого наступления с минуты на минуту, а в душе была надежда, что немец замешкается.
   Командующий армией позвонил по телефону Ерёменко.
   - Докладывает Чуйков, - отрывистым, хмурым голосом сказал: он - Противник после воздушной обработки перешёл в атаку против моего левого фланга, ввёл в бой артиллерию, миномёты, сосредоточил танки. Предполагаю: противник имеет намерение оторвать Родимцева, вырваться к Волге, рассечь мою оборону.
   - Контратаковать надо, артиллерией поддерживайте! - сказал: Ерёменко и невнятно зашумел.
   - Всё смешалось, дым сплошной, сейчас отдаю приказ артиллерии.
   - Действуйте, - сказал Ерёменко, и по паузе Чуйков понял, что Ерёменко закуривает. - Только своих не накройте в дыму. Если Родимцев не устоит, худо нам будет; на правый фланг два больших хозяйства идут и ещё два, сразу переправлять начну. Действуй!
   - Слушаюсь, товарищ генерал-полковник, - сказал: Чуйков. Он положил трубку и тотчас взял её. - Пожарского, - зычно сказал: он и, пока к телефону подходил командующий артиллерией Пожарский, оглянулся на сидевшего рядом Гурова, проговорил: - Сюда доносится, волтузят крепко, а у нас тише стало, но лучше бы уж нас. - Сразу же повысив голос, он сказал: - Пожарский, карта перед вами? Так... теперь отмечайте у себя...
   А в это время по ту сторону Волги Ерёменко наклонился над картой.
   Немцы начали наступать после двухдневной тишины, но всё же слишком рано. Частная это операция или начало общего наступления? Он не успел закончить перегруппировку дивизий армии Шумилова. По мысли Ерёменко, Шумилов должен был оказывать нажим каждый раз, когда немцы начнут атаковывать Чуйкова, - этим он надеялся ослабить удар по левому флангу и центру стоявшей в Сталинграде армии. Кроме того, новые дивизии, переброшенные к нему Ставкой с Донского фронта, ещё не подошли к Волге, и он опасался, как бы немцы, расправившись с левым флангом и центром, тотчас бы не предприняли решительной атаки в районе заводов.
   Он сказал: начальнику штаба:
   - Вот далось ему, сукиному сыну, сегодня наступать. Тут и артиллерией трудно помочь. Не мог подождать до завтра, пока я Горишного переправлю. Ведь может шибануть.
   - А? - переспросил Ерёменко молчавшего начальника штаба. - Чувствую, что немец пошёл сегодня серьёзно. Даже сюда слышно.
   Спустя минуту Ерёменко говорил по телефону начальнику артиллерии:
   - Надо левый фланг и центр поддержать... Что, трудно нащупать? Конечно, нащупать трудно. - И командующий произнёс насмешливое, солёное словцо. - Но надо, обязательно, немедленно!
   Донесение на листе блокнота, писанное от руки, из штаба полка пошло в штаб дивизии. Донесение, перепечатанное под три копирки, повёз офицер связи из штаба армии через Волгу в штаб фронта. А оттуда в Москву зазвонил телефон высокой частоты, застучали аппараты Бодо на фронтовом узле связи, на пункте сбора донесений сургучили пятью печатями толстый пакет для фельдъегеря, летящего на рассвете "Дугласом" в Генеральный штаб: немцы начали после короткого затишья наступать.
   Елин, оглохший от грохота, уже ясно понимал, какая ответственность ложится на него, крикнул телефонисту:
   - Давай мне немедленно, слышишь, немедленно Филяшкина!
   Телефонист упавшим голосом ответил:
   - Нет связи, даже слова нельзя передать. В блиндаж спустился адъютант командира полка. Он прошёл мимо бледных, напряжённо глядевших на него, ожидающих вызова связных.
   - Товарищ подполковник, третьего связного убивает, нельзя пробиться к нему, перерезали все пути, вокзал обложен кругом. Филяшкин своим батальоном круговую оборону занял.
   - Радио? - отрывисто спросил Елин и закричал. - Радио?
   - Не отвечает, товарищ подполковник.
   - Значит, ясно, - сказал: Елин, - разбило ему передатчик.
   Батальон был отрезан от полка, дивизии, армии, фронта. Может быть, Филяшкина уже убило, может быть.
   Когда по всей линии фронта на минуту стихал огонь немецкой артиллерии и миномётов, особенно явственно слышалась пальба со стороны вокзала. Там огонь был беспрерывен и не ослаблялся, видимо, немцы хотели во что бы то ни стало раздавить окруженный батальон. В эти короткие минуты перерыва вся дивизия, напрягшись, слушала мрачный и страшный гром, шедший со стороны отрезанного батальона.
   Елин, жалуясь, сказал: комиссару полка:
   - Вот и Филяшкин Мы то отбили атаку, а он как? Поможем ему всеми средствами - и огнём, и контратакой! Но разве я могу за него отвечать, если мне его недавно передали.
   Комиссар сказал:
   - Только я отправил Шведкова обратно в батальон с подарками американскими - и началось Хорошо, что комиссар в бою будет - он крепкий коммунист. А у них еще в роте одной штрафники до сих пор не выделены, я Филяшкину успел нагоняй сделать - приказал составить списки, перевести.
   Елин позвонил по телефону соседу, командиру полка Матюшину, и они договорились об усилении обороны на стыке полков. После этого Елин спросил:
   - Батальон Филяшкина, как ты его расцениваешь? Ведь твои люди фактически
   - Нет, это ты брось, - сказал: Матюшин, сообразив, куда клонит разговор Елин, - батальон твой, я уже к нему отношения не имею Обыкновенные люди, всё зависит, как ими руководить будут.
   37
   Филяшкин, подготовив оборону, смущаемый лукавством жизненной жажды, понадеялся, что немцы не станут на него нападать; он отойдёт к Волге, конечно, не самовольно, а по приказу командира полка, поскольку для командира полка станет очевидна бессмысленность обороны батальона с открытыми флангами. Он рисовал себе, как будет отходить с боем и командир полка выведет батальон в резерв. Рисовалось ему и такое - он, легко раненый, в сопровождении батальонного санитара Елены Гнатюк, эвакуируется на левый берег, госпитали оказываются переполнены, и он поселяется в рыбачьей хате. Гнатюк ходит за ним, делает ему перевязки, а на рассвете он идет на речку Ахтубу и ловит удочкой рыбу.
   Каждый по-своему думали триста человек о будущем, о счастливом для каждого конце войны, о работе и о жизни, которая будет, конечно, лучше после войны, чем была до войны. Одни думали о переезде в районный центр, другие о переезде в деревню, думали о жёнах - надо помягче с ней быть, когда вернусь, - думали о детях - посмотреть бы, учить буду Машу на докторшу!
   Филяшкин первым понял, как рухнули в полчаса все его мечтания пожить на свете. Немцы наносили основной удар прямо по Филяшкину, и сразу всё стало ясным. Связь с полком нарушилась, немецкие танки, а потом и пехота прорвались в тыл батальону. Разрывы мин и снарядов ложились необычайно кучно - и не то что перебежки делать и ползти, но выглянуть из укрытия нельзя было. Он вынул пистолет и ввёл патрон в ствол, отжал предохранитель. После этого ему стало беспечней на душе.
   - Связи нет, - крикнул Игумнов, - отрезали с востока.
   - Всё: Сами хозяева, - ответил: он и вместо обычной напряжённости и озабоченности увидел на лице Игумнова улыбку. Кровь отлила с побледневшего морщинистого лица начальника штаба, и оно, словно омытое, стало белее и моложе.
   Филяшкин увидел, что Игумнов вытащил из кармана гимнастёрки несколько писем, стал рвать их на мелкие клочки, разбрасывать по полу. Он даже не задумался над тем, что делает Игумнов, понял сразу - начальник штаба не хочет, чтобы немцы, обшарив его мертвым, стали бы лапать письма от жены и детей.
   Игумнов вынул расчёску и провёл ею по седому ежику.
   - Да мать её жизнь: - крикнул, внезапно рассердившись, Фнляшкин. Командовать надо.
   Он послал связиста найти порыв провода, ведущего в полк. Он связался с командирами рот, велел укрыть пулемёты и противотанковые ружья, чтобы их не разбило до атаки (он был уверен, что атака будет), велел получше укрыть людей и рассредоточить их по мере возможности, чтобы до атаки не терять батальону человеческой силы. Велел командирам рот приберечь связных, спросил, как люди, не понизилось ли их моральное состояние, посулил комротам и комвзводам, что если кто из людей вздумает драпать, суд будет тут же на месте.
   На мгновение вдруг заговорил телефон, Филяшкин связался с Елиным, тот обещал поддержать батальон всеми огневыми средствами полка, но они не успели договорить: связь тут же порвалась и уже больше не восстанавливалась - либо её перешибли, либо немец, зашедший в тыл батальону, перекусил проволоку.
   Он приказывал, объяснял, облизывая сухие губы и похлопывая себя по лбу и по затылку, - оглушило немного, и все, что он говорил, основывалось на одном, необычайно простои и ясном чувстве его батальон во время немецкой атаки не сдвинется с места, не будет отступать, не попытается прорваться к Волге, на соединение с полком, а будет драться до конца: вздумаешь, Филяшкин, отходить весь полк немцы утопят в Волге.
   И люди, переправившиеся с ним несколько дней назад через Волгу, хотя многие из них впервые попали в бой, а остальные давно уж не были в бою, казалось ему, испытывали такое же чувство решимости. Все сомнения его, вместо того чтобы усилиться, исчезли, перестали его тревожить: отступать некуда, отступать невозможно, под обрывом вода, и все они дружно вцепились в этот край земли и уж, чёрта, не слезут с него, не дадут себя утопить в реке. Но все же Филяшкин наклонился к Шведкову, вернувшемуся перед самым началом огневого налёта из штаба полка, и крикнул ему.
   -- Хорошо бы пробраться к Конаныкину, у него в роте штрафники есть, как их самочувствие?
   38
   В роте Конаныкина первая мина упала на край окопчика, в котором сидели трое бойцов. Их осыпало землёй. Двое в миг разрыва склонились над котелками и замерли пригнувшись, точно чья-то рука продолжала их прижимать к земле. Третий, сутулый, худой, спокойно сидел, привалившись плечом к стенке окопа.
   - Вот, паразит, что делает, поесть не даёт, - сказал: один из бойцов, разглядывая засыпанный землёй котелок, словно по условию войны полагалось не стрелять во время еды.
   Второй, стряхивая землю с плеч и растерянно обтирая ладонью ложку, пробормотал.
   - А я думал ну, всё!
   Третий вдруг молча лёг на землю, навалившись тяжестью тела и мёртвой головой на ноги товарищей.
   Тотчас вновь послышался ужасающий своей невинной нежностью шелест, и несколько мин шлёпнулось, перелетев через окоп.
   Из грохота и дыма разрывов родился пронзительный стон человека, и два голоса закричали:
   - Тащи...
   И снова свист и разрывы.
   "Накрыло огнём", - эти слова точно выражают происходящее при внезапном огневом налёте, людей накрывает огнем, как накрывает сетью, мешком.
   Осколки влеплялись в кирпич, рождая красненькие облачка пыли, и тут же, потеряв свою убойную силу, с безобидным плоским постукиванием плюхались на землю. Каждый осколок шумел по своему, согласно своему весу, скорости, форме. Один словно во всю силу играл на гребешке, у него, наверное, были кудрявенькие, зазубренные края. Второй дудел, выл, видимо вспарывая воздух большим стальным когтем, третий пыхтел, мокро шлёпал, его, должно быть, свернуло в трубочку, и он кувыркался, с бешенством расплёскивая сухой воздух.
   А брюхатые мины свистели с переливом - такой звук только и могло родить металлическое веретено, сверлящее тоненьким носиком круглую дырочку в воздухе, а затем силой своих плотных плеч ловко расширяющее эту дырочку.
   И все эти пискливые, шепелявые, визгливые, скрипящие пустяковые звуки невидимого глазами железа - и были голосом смерти.
   Отдельные, то здесь, то там возникающие рыжие и серые дымки слились в один дым Отдельные облачка кирпичной, известковой, земной пыли слились в одну серую муть Дым и пыль, смешавшись, отделили землю от неба, закрыли батальон, стоявший среди развалин.
   Шла подготовка немцев к танковой атаке, и главное остриё этой подготовки было нацелено совсем не на то, чтобы перебить всех людей в батальоне - военный опыт показал, что и самым плотным огнём не удаётся истребить сотни людей зарывшихся в землю, схоронившихся в каменные норы, залезших в глубокие щели, законы вероятности опровергали возможность такого полного истребления.
   Главная мощь огня была направлена против солдатской души, против солдатской воли. Сила огня врывалась в душу каждого человека, проникала в нее, как бы удачно, как бы глубоко ни зарылся человек в землю, она просверливала те нервные узлы, до которых не добраться ножу самого хитрого хирурга, она врывалась в человека через ушной лабиринт, через полузакрытые веки, через ноздри, она потрясала его череп и мозг.
   Сотни людей лежали в дыму и тумане, каждый сам по себе, каждый, как никогда в жизни, чувствуя своё тело, как нечто бесконечно хрупкое, могущее в любой миг безвозвратно, навечно исчезнуть. Сила огня и была направлена на то, чтобы человек сосредоточился в своём одиночестве, оторвался от других людей, уже не слышал в грохоте слов комиссара, не видел в дыму командира, не ощущал связи с товарищами и в страшном своём одиночестве познал свою слабость. Не секунды, не минуты, а два часа длился огонь, отшибавший память, путавший мысли.
   Люди, на миг приподнимая головы, озирались, видели неподвижные тела товарищей жив ли, мёртв? А затем вновь лежали с одной мыслью: я-то пока жив, вот свищет, скрипит, моя ли смерть?
   В этом воздействии на оставшихся в живых и был главный смысл огня, накрывшего и прижавшего к земле батальон.
   Огонь внезапно оборвался, когда, по расчёту сил человеческой натуры и по закону сопротивления духовных материалов, напряжение и страстное ожидание должно было смениться подавленностью и покорным безразличием.
   О, какой недоброй, какой жестокой была эта тишина! Она позволяла собрать воедино всё прошедшее, она позволяла робко порадоваться сохранённой жизни, она будила надежду, но и страшила безнадёжностью, она подсказывала: пришёл миг покоя перед будущим, более безжалостным, чем только что прошедшее, - отползи, спрячься, через минуту будет поздно.
   Для таких мыслей нужно лишь краткое мгновение, и столь же краткой была отпущенная опытным противником тишина. В такой тишине и рождается решение. Послышался негромкий, угрюмый, хриплый и лязгающий звук металла, скрежещущего по камню, выхлопы газа, нарастающее подвывание моторов, дающих большие обороты, - шли немецкие танки. И тотчас откуда-то издали донеслись уверенные разбойничьи голоса.
   А батальон молчал, молчал, и казалось, опытный и сильный противник достиг своей главной цели, подавил, ошеломил, прижал, распластал волю, душевную силу красноармейцев.
   И вдруг треснул винтовочный выстрел, громоподобно ударило противотанковое ружьё, за ним второе, и затрещали сотни винтовочных выстрелов, пулемётные очереди, ударили взрывы гранат. Живые были живы.
   Немцы хотели разрезать оборону окружённого батальона. Они знали разрезанная оборона теряет свою силу, как теряет жизнь разрезанное живое тело. Уверенные, что после жестокого огня упругость обороны нарушена, ткань ее омертвела, стала вялой и податливой, немцы направили удары в те стороны, где, мнилось им, легче лёгкого достичь быстрого успеха. Но танковое остриё не вошло в живое тело батальона, а зазвенело бесцельно, отвалилось, затупленное и зазубренное.
   Вавилову казалось, что он первым выстрелил по атакующим немцам. Но каждому из многих десятков людей казалось, что именно он, а никто другой, первым нарушил тишину, сковавшую батальон.
   Вавилову казалось, что не винтовочный выстрел раздался, а сам Вавилов отчаянно крикнул, и тотчас его голос подхватили сотни других голосов - и всё вокруг загремело, запестрело вспышками огня. Он видел заметавшихся немцев и, хотя он редко ругался, залёгшие рядом с ним люди слышали, как он длинно выматерился.
   Его поразило, что маленькие жужжащие комарики, бегущие следом за танками, и были причиной тех страшных горестей, разорения и мучений, которые он видел и о которых слышал.
   Тревожное, дикое несоответствие было между огромностью беды и маленькими суетливыми существами, принёсшими эту беду.
   39
   Конаныкин был опытен в деле воины, и когда немцы, окружив батальон, открыли огонь, он сказал: вслух, обращаясь к самому себе:
   - Вам ясно, товарищ лейтенант?
   Вместе с вестовым он дополз к ящику с гранатами, ставшему главной ценностью мира, и подтащил его на командный пункт.
   Проползая мимо красноармейцев из штрафного отделения, он добродушно и спокойно сказал: им:
   - Ну, держитесь, ребята, сейчас для всех амнистия будет.
   И эта грубая, но добродушная шутка, произнесённая с немыслимым спокойствием, ободрила людей.
   Конаныкин во время огневого налёта наблюдал за штрафниками, он заранее разместил их поближе к командному пункту. Он видел, как один всё поглаживал рукой зелёное тельце гранаты, второй судорожно вытаскивал из кармана сухари, пихал их в рот, видимо, жевание утешало его; третий то дёргался всем телом, то обмирал в неподвижности, четвёртый стучал носком сапога по кирпичу, словно хотел раздолбить его, пятый разевал рот и затыкал пальцами уши, шестой всё время быстро шептал - не то молился, не то ругался.
   "Так и не взяли их у меня, пришлось с ними в бой вступать, - думал Конаныкин, - такое моё счастье, герои один в один".
   В штрафном отделении были красноармейцы - частые нарушители военной дисциплины, а один штрафник - белокурый, картавый, с прищуренными светлоголубыми глазами, Яхонтов, был необычайно нахальный и упрямый тип. Штрафники всегда держали Конаныкина в раздражённом состоянии, всегда с ними происходили нелады - один потерял красноармейскую книжку, второй попался командиру полка без поясного ремня, третий отстал на марше; а нахальный Яхонтов умел жалобить деревенских женщин, и они его поили самогоном. Командир взвода писал о нём в рапорте: "Яхонтов шибкого поведения насчёт вина".
   Но сейчас Конаныкин не мог почему то вызвать в себе раздражения ни против них, ни против Филяшкина, замешкавшегося с откомандированием штрафников, он подумал об их судьбе - и ему стало жалко их.
   Кто-то тронул его за плечо - он оглянулся и не сразу узнал в потном, перепачканном землёй человеке комиссара батальона Шведкова.
   - Какие потери, как моральное состояние людей? - спросил комиссар, жарко дыша в ухо Конаныкина.
   - Состояние здоровое, драться будем до конца, - ответил: Конаныкин и выругался - снаряд разорвался совсем рядом.
   Необычайную, несвойственную ему, уверенность в людях и дружбу к людям чувствовал Конаныкин. Он обычно делил всё мужское население советской страны на две половины: первые - люди, служившие в кадрах до войны, вторые - никогда не служившие в кадрах.
   Служившим в кадрах до войны он отдавал все преимущества... И здесь, среди сталинградских развалин, деление это исчезло.
   Когда Шведков, расспросив его, сказал: "Ну, желаю тебе", - и пополз в роту Ковалёва, Конаныкин умилённо подумал "Ой, славный, боевой орёл, хотя в кадрах и не служил".
   И ему показалось естественным, что комиссар Шведков, ушедший перед атакой в штаб полка, очутился снова в батальоне и ползал под огнём по переднему краю, уверенно, душевно говорил с командирами и бойцами.
   Но Конаныкин не смог по-новому ощутить, проверить своё чувство к людям он был убит за несколько минут до начала немецкой атаки.
   40
   Серый гранёный танк с чёрным крестом на широком покатом и низком лбу рывком всполз на невысокий кирпичный вал, замер в неподвижности, но чувствовалось, он дышал, озирался.