Гроссман Василий Семёнович. За правое дело (Книга 1)

   В это время в комнату поспешно вошёл Серёжа.
   - Наконец, а я-то волнуюсь ужасно, - радостно сказала Александра Владимировна - Где ты был?
   - Бабуля, готовьте мне вещевой мешок, я послезавтра ухожу с рабочим батальоном на рытьё окопов' - громко, задыхаясь, объявил Сережа, вынул из ученического билета бумажку и положил её на стол, подобно игроку, выбрасывающему перед опешившими партнёрами козырного туза.
   Степан Фёдорович развернул бумажку и, как человек опытный и знающий "бумажное дело", внимательно, начав от штампа с номером и числом, стал рассматривать её.
   Серёжа, снисходительно улыбаясь, уверенный в полновесной ценности документа, сверху вниз глядел на сощуренные глаза и наморщенный лоб Степана Фёдоровича.
   Маруся и Женя в это время забыли о ссоре и понимающе переглянулись, тайком наблюдая за матерью.
   Серёжа был главной привязанностью Александры Владимировны - его глаза, тревожный, по-взрослому сильный и по-детски непосредственный прямой ум, его застенчивость, соединённую со страстностью, детскую доверчивость, соединённую со скептицизмом, доброту и вспыльчивость - всё это боготворила в нём Александра Владимировна. Как-то она сказала Софье Осиповне:
   - Знаешь, Соня, вот мы подошли к старости, покидаем жизнь, не мирный сад, а жизнь в огне, воина бушует, но я, старуха, по-прежнему так же страстно верю в силу революции, верю в победу над фашизмом, верю в силу тех, кто держит знамя народного счастья и свободы И мне кажется, что Сережа из этой породы. А он ведь, он дитя поколения. Вот за это я как-то особенно люблю его.
   Но дело в том, что любовь Александры Владимировны к внуку была прежде всего безотчётной, не рассуждающей и, следовательно, простой и настоящей любовью.
   Эту любовь знали все близкие её, она трогала их, но и сердила; она вызывала бережное и в то же время ревнивое чувство, мак это часто бывает в больших семьях. Иногда дочери говорили с тревогой:
   - Если с Сережей что-нибудь приключится, мама не переживёт.
   Иногда говорили с сердцем:
   - О господи, нельзя всё-таки так дрожать над этим мальчишкой!
   Порой осуждали с насмешкой:
   - Когда мама старается быть одинаковой и к Людмилиному Толе и к Серёже, у неё ничего не получается.
   Степан Федорович передал бумажку Серёже и небрежно сказал:
   - Филимонов подписал, ничего, я завтра поговорю с Петровым, и мы тебя устроим на Сталгрэс.
   - Зачем? - спросил Серёжа. - Я ведь сам пошёл, меня не брали, нам сказали, что дадут не только лопаты, но и винтовки и переведут здоровых в строй.
   - Так ты что это, сам, что ли, записался? - спросил Степан Фёдорович.
   - Ну конечно.
   - Да ты с ума сошёл, - сердито сказала Мария Николаевна. - Да ты подумал о бабушке, да ты знаешь, что она не переживёт, если, не дай бог, случится что-нибудь с тобой?
   - Ведь у тебя паспорта ещё нет. Да вы видели дурака? - сказала Софья Осиповна.
   - А Толя?
   - Ну и что Толя? Толя на три года старше тебя. Толя взрослый человек. Толя призван родиной исполнять свой гражданский долг. Вот и Вера да разве я ей слово сказала? Придёт время, кончишь десятый класс, тебя призовут, никто слова тебе не скажет. Я поражаюсь, как записали его. Надрали бы уши...
   - Там был один меньше меня ростом, - перебил Серёжа. Степан Федорович подмигнул Жене.
   - Видали мужчину?
   - Мама, а ты что молчишь? - спросила Женя.
   Серёжа посмотрел на Александру Владимировну и негромко окликнул её:
   - А, бабка?
   Он один говорил с ней насмешливо и просто и часто с какой то смешной, трогательной снисходительностью спорил с ней. Даже старшая его тётка Людмила редко спорила с Александрой Владимировной, несмотря на властность характера и искреннюю уверенность в своей всегдашней правоте во всех семейных делах.
   Александра Владимировна быстро вскинула голову, точно за столом сидели её судьи, и произнесла:
   - Делай, Серёжа, так, как ты... я.. - она запнулась, поднялась быстро из-за стола и пошла из комнаты.
   На мгновенье стало тихо, и растроганная Вера, чьё сердце в этот день открылось для доброго сочувствия, сердито нахмурилась, чтобы сдержать слезы.
   Ночью улицы города наполнились шумом. Слышались гудки, пыхтение автомобильных моторов, громкие окрики.
   Шум этот был не только велик, но и тревожен. Все проснулись, лежали молча, прислушиваясь и стараясь понять, что происходит.
   Вопрос, волновавший сердца разбуженных ночным шумом людей, был в ту грозную пору один: не прорвались ли где-нибудь немцы, не ухудшилось ли внезапно положение, не ухолят ли наши и не пришло ли время среди ночи одеться, торопливо схватить узел с вещами и уйти из дому. А иногда леденящая тревога сжимала сердце: "А что, собственно, за шум, что за невнятные голоса, а вдруг воздушный десант?"
   Женя, спавшая в одной комнате с матерью, Софьей Осиповной и Верой, приподнялась на локте и негромко сказала:
   - Вот так в Ельце с нашей бригадой художников было: проснулись - а на окраине немцы! И никто нас не предупредил.
   - Мрачная ассоциация, - сказала Софья Осиповна. Они слышали, как Маруся, оставившая дверь открытой, чтобы в случае бомбёжки легче было всех разбудить, сказали:
   - Степан, что за скифское спокойствие, ты спишь, ведь надо узнать!
   - Да не сплю я, тише, слушай! - шёпотом сказал Степан Фёдорович.
   Под самым окном зарокотала машина, потом вдруг мотор заглох, и чей то голос, столь явственно слышный, точно он раздавался в комнате, произнес:
   - Заводи, заснул, что ли? - и добавил несколько слов, которые заставили женщин на мгновение потупиться, но не оставили никаких сомнении в том, что произносил эти слова раздосадованный русский человек.
   - Звук благодатный, - сказала Софья Осиповна. И все вдруг облегчённо заговорили.
   - Это все Женя со своим Ельцом, - слабым голосом сказала Маруся. - У меня и сейчас ещё боль в сердце и под лопаткой...
   Степан Фёдорович, смущённый тем, как он только что взволнованно шептался с женой, многословно и громко стал объяснять!
   - Да откуда? Нелепо же, ерунда ведь! От Калача до нас сплошная железобетонная оборона. Да и в случае чего, мне бы немедленно позвонили. Что ж вы думали, так это делается? Ой, бабы вы бабы, одно слово - бабы!
   - Да, конечно, хорошо, и все пустяки, но я подумала: вот так именно это бывает, - тихо сказала Александра Владимировна.
   - Да, мамочка, именно так, - отозвалась Женя. Степан Федорович накинул на плечи плащ и, пройдя по комнате, сдёрнул маскировку и распахнул окно.
   - Открывается первая рама, и в комнату шум ворвался, - сказала Софья Осиповна и, прислушавшись к пестрому гулу машин и голосов, заключила. - И благовест ближнего храма, и голос народа, и шум колеса.
   - Не шум колеса, а стук колеса, - поправила Мария Николаевна.
   - Нехай будет стук, - сказала Софья Осиповна и всех рассмешила этими словами.
   - Много легковых, "эмки", есть "зисы-101", - говорил Степан Фёдорович, вглядываясь в улицу, освещённую неясным светом луны.
   - Наверно, подкрепления на фронт идут, - сказала Мария Николаевна
   - Нет, пожалуй, наоборот, не похоже, что к фронту, - ответил Степан Федорович Он вдруг предостерегающе поднял палец и сказал - А ну, тише!
   На углу стоял регулировщик, и к нему то и дело обращались проезжавшие. Говорили они негромко, и слов разобрать было нельзя. На все вопросы регулировщик отвечал взмахом флажка, указывая маршрут легковым машинам и грузовикам, на которых громоздились столы, ящики, табуретки и складные кровати. На грузовиках сонно покачивались в такт движению закутанные в шинели и плащ-палатки люди. Возле регулировщика остановился "зис 101", и разговор вдруг стал явственно слышен Степану Федоровичу.
   - Где комендант? - спросил густой медленный голос.
   - Вам коменданта города?
   - На что мне твоего коменданта города, мне нужно знать, где разместился комендант штаба фронта?
   Степан Фёдорович не стал дольше слушать. Он прикрыл окно и, выйдя на середину комнаты, объявил:
   - Ну, товарищи, Сталинград стал фронтовым городом, к нам пришёл штаб Юго-Западного фронта.
   - От войны нельзя уйти, она идёт за нами, - сказала Софья Осиповна. Давайте спать! В шесть утра я должна быть в госпитале.
   Но едва она сказала эти слова, как послышался звонок.
   - Я открою, - сказал Степан Фёдорович и, надев свой коверкотовый плащ, пошел к двери Плащ этот ночью обычно лежал на спинке кровати, чтобы находиться под рукой на случай бомбежки. На спинке кровати лежали новый костюм и плащ Спиридонова, а возле шкафа стоял в боевой готовности чемодан с Марусиной шубой и платьями.
   Вскоре Степан Федорович вернулся и смеющимся шёпотом сказал:
   - Женя, вас там кавалер спрашивает, красавец мужчина, я его пока в передней оставил.
   - Меня? - удивилась Евгения Николаевна - Не понимаю, какая чепуха! - Но по всему чувствовалось, что она взволнована и смущена.
   - Джахши, - весело сказала Вера. - Вот вам и тётя Женя.
   - Выйдите, Степан, я оденусь, - быстро сказала Евгения Николаевна и легко, по-девичьи вскочила, задёрнула маскировку и зажгла свет.
   Надеть платье и туфли заняло несколько секунд, но движения ее сразу же стали медленны, когда она, прищурив глаза, подкрашивала карандашиком губы.
   - Да ты с ума сошла, - сердито сказала ей Александра Владимировна. Красишься среди ночи, ведь человек ждет.
   - Да притом еще не мытое, заспанное лицо и спутанные, как у ведьмы, волосы, - добавила Мария Николаевна.
   - Вы не беспокойтесь, - сказана Софья Осиповна. - Женичка отлично знает, что она ведьма молодая и красивая.
   Ей, седой и толстой пятидесятивосьмилетней девушке, может быть, ни разу в жизни не приходилось вот так, сдерживая сердцебиение, прихорашиваться, готовясь к нежданной встрече.
   Эта мужеподобная женщина, обладавшая воловьей работоспособностью, объездившая полсвета с географическими экспедициями, любившая в разговоре грубое словцо, читавшая математиков, поэтов и философов, казалось, должна была к красивой Жене относиться с неодобрительной насмешкой, а ни с нежным восхищением и смешной, трогательной завистью.
   Женя всё с тем же недоумевающим, сердитым выражением лица пошла к двери.
   - Не узнаёте? - спросили из-за двери.
   - И да, и нет, - ответила Женя
   - Новиков, - назвался пришелец.
   Идя к двери, она была почти уверена, что именно он и пришёл, но ответила так потому, что не знала, нужно ли ей сердиться на бесцеремонность ночного вторжения.
   И вдруг, точно со стороны, она увидела всю поэзию этой ночной встречи увидела себя, сонную, только что покинувшую тепло домашней, материнской постели, и стоящего у двери человека, пришедшего из грозной военной тьмы, несущего с собой запах пыли, степной свежести, бензина, кожи.
   - Простите меня, глупо являться среди ночи, - сказал он и склонил голову. Она сказала:
   - Вот теперь я вас узнала, товарищ Новиков. Очень рада. Он проговорил:
   - Война привела в Сталинград. Вы извините, лучше я днём зайду.
   - Куда же вы сейчас пойдёте, среди ночи? Оставайтесь у нас.
   Он стал отнекиваться. Кончилось тем, что она стала сердиться не на то, что Новиков вторгся ночью в дом, а на то, что он не хочет в нём остаться. Тогда Новиков, обращаясь в тьму лестничной клетки, сказал негромко, тоном человека, привыкшего приказывать и знающего, что приказ его всегда услышат.
   - Кореньков, принесите мой чемодан и постель. Женя сказала:
   - Рада вас видеть живым и здоровым. Но я расспрашивать вас сейчас ни о чём не буду: вы устали, вам надо помыться, попить чаю, поесть. А утром поговорим подробно, расскажете мне о себе. Познакомлю вас с мамой, сестрой, племянницей.
   Она вдруг взяла его за руку и, разглядывая его лицо, произнесла:
   - А вы очень изменились, прежде всего брови посветлели.
   - Это от пыли, - сказал он. - Очень пыльная дорога.
   - От пыли и от солнца. И глаза от этого кажутся темней, Женя почувствовала, как большая рука его, которую она держала, чуть-чуть дрогнула в её руке, и, рассмеявшись, сказала:
   - Ну вот, пока поручу вас нашим мужчинам, а завтра будете введены в женский мир.
   Гостю устроили постель в комнате Серёжи. Серёжа провёл его в ванную, и Новиков спросил:
   - О, неужели и душ действует?
   - Пока действует, - ответил Серёжа, следя, как гость снимает портупею, револьвер, гимнастёрку с четырьмя малиновыми "шпалами", выкладывает из чемоданчика бритвенный прибор и мыльницу.
   Высокий, плечистый, он казался человеком, рождённым для ношения военной формы и оружия.
   Серёжа казался себе таким слабым и маленьким рядом с этим суровым сыном войны. А ведь завтра и он станет её сыном.
   - Вы брат Евгении Николаевны? - спросил Новиков. Серёже казалось неловким называться Жениным племянником, она слишком молода, чтобы быть теткой взрослого парня, поступившего добровольцем в рабочий батальон. Новиков подумает, либо Женя пожилая, либо племянник совершенный молокосос.
   - Вытирайтесь мохнатой простыней, - сказал Серёжа, точно не расслышав вопроса
   Ему не понравилось, как Новиков разговаривал с водителем машины, сутулым красноармейцем лет сорока.
   Серёжа, кипятивший на керосинке чай, сказал:
   - Товарищу шофёру мы постелим здесь постель. Новиков возразил:
   - Нет, он будет спать в машине, её нельзя оставлять без охраны.
   Красноармеец усмехнулся:
   - До Волги доехали, товарищ полковник, по воде машину не уведут.
   Но Новиков сказал:
   - Идите, Кореньков.
   Чай Новиков пил в Серёжиной комнате. Степан Федорович, почёсывая грудь и позёвывая, сел напротив него и тоже стал пить чай; его взволновал ночной приход штаба.
   Из-за двери послышался голос Жени:
   - Ну как там у вас, всё в порядке? Новиков поспешно поднялся и, стоя, точно разговаривал с высоким начальником, ответил:
   - Благодарю вас, Евгения Николаевна, и ещё раз простите.
   Когда он говорил с Женей, глаза его приняли виноватое выражение, и это не шло к его властному лицу с широким лбом, прямым носом и плотно складывающимися губами.
   - Ну, до завтра, спокойной ночи, - сказала Женя, и Серёжа заметил, что Новиков слушал стук удалявшихся каблуков.
   Степан Фёдорович, прихлёбывая чай, угощал гостя и оглядывал его глазами человека, смыслящего в деле подбора кадров. Он прикидывал в уме, какая гражданская работа подошла бы Новикову. Такого в промкооперации, пожалуй, не встретишь. Ему бы подошло быть начальником какого-нибудь крупного строительства союзного значения.
   - Значит, штаб фронта теперь в Сталинграде будет? - опросил Степан Фёдорович.
   Новиков искоса посмотрел на него, и Степан Фёдорович заметил в глазах гостя неудовольствие.
   - Э, военная тайна, - немного обиженно сказал Спиридонов и, не удержавшись, прихвастнул: - Мне такие вещи по должности известны, снабжаю энергией три завода-гиганта, а они снабжают фронты.
   Но, как и всегда, хвастовство в основе своей имело слабость и неуверенность: военный смутил его своим спокойным, холодным взглядом. Видимо, полковник подумал так: "Если и сообщены тебе такие сведения, то вовсе не следует без нужды повторять их, да ещё в присутствии этого паренька, он-то никого не снабжает энергией".
   Степан Фёдорович рассмеялся.
   - Знаете, по правде говоря, как это мне было объявлено? И он рассказал о разговоре зисовского пассажира с регулировщиком.
   Новиков пожал плечами. Сережа неожиданно спросил:
   - А вы нашу Женю и до войны встречали? Новиков торопливо ответил:
   - Да, в общем, да. Степан Фёдорович подмигнул:
   - Военная тайна. - И подумал: "Э, полковник!" Новиков, разглядывая висевшую на стене картину, изображавшую старика в зелёных штанах и с зелёной бородкой,
   опросил:
   - Что ж, это старичок от старости позеленел? Серёжа ответил:
   - Это Женя рисовала, она считает старого странника одной из лучших своих работ.
   Степан Фёдорович решил, что у Евгении Николаевны с полковником давнишний роман, а все эти церемонии, вскакивания и обращения на "вы" - чистая декорация. И это почему-то сердило его: "Уж больно она хороша для тебя, солдат", - думал он.
   Новиков помолчал и негромко сказал:
   - Знаете, странный у вас город. Разыскивал долго ночью вашу улицу, и оказалось, улицы названы по всем городам Советского Союза - и Севастопольская, и Курская, и Винницкая, и Черниговская, и Слуцкая, и Тульская, и Киевская, и Харьковская, и Московская, и Ржевская есть... - Он усмехнулся: - А я под многими городами этими в боях участвовал, в некоторых до войны служил. Да. И все они, выходит, здесь оказались...
   Серёжа слушал - казалось, другой человек, не чужой, непонятный, вызвавший чувство недоброжелательства, сидит перед ним. И он подумал: "Нет, нет, я правильно решил - иду!"
   - Да, улицы, эх, да улицы, советские наши города, - тяжело вздохнул Степан Фёдорович. - Ложитесь-ка спать, вы - с дороги.
   Новиков был родом из Донбасса. Из всей семьи к началу войны в живых остался лишь старший брат Новикова - Иван, работавший на Смоляниновском руднике, недалеко от Сталине. Отец Новикова погиб во время пожара в подземной выработке, мать вскоре после этого умерла от воспаления лёгких.
   Иван редко переписывался с братом - за время войны Новиков получил от него лишь два письма. Последнее письмо брат прислал в феврале на Юго-Западный фронт с далёкого рудника, куда попал в эвакуацию вместе с женой и дочерью. Иван жаловался на тяжесть жизни в эвакуации. Новиков послал ему из Воронежа денег и продовольственную посылку, но ответа от Ивана не было, и Новиков не знал, получил ли Он посланное, переменил ли снова адрес.
   Последний раз виделись они перед войной. Новиков в 1940 году приехал погостить на неделю к брату. Странно было ему ходить по тем местам, где когда-то он жил мальчишкой. Но, видно, так сильна в человеке любовь к своей родной земле, к своей детской поре, поре материнской любви и ласки, что угрюмый и суровый рудничный посёлок казался ему милым, уютным, красивым и он не замечал ни колючего ветра, ни тошного едкого дыма, идущего от коксобензольного завода, ни мрачных, похожих на могильные курганы, терриконов... И суровое лицо Ивана, с ресницами, подчёркнутыми угольной пылью, и лица приятелей детской поры, пришедших выпить с ним водки, вспомнить давно прошедшее время, были ему такими родными, близкими, что он сам удивился, как это он столько лет прожил вдали от родного посёлка.
   Новиков был из тех людей, которые те знают в жизни лёгких успехов и побед.
   Он полагал, что это происходит от неумения легко завязывать дружбу, от тяжеловесной прямоты характера. Но он считал себя человеком отзывчивым, добродушным и доброжелательным, как раз не таким, каким представлялся людям.
   И хотя обычно люди думают о себе не то, что они представляют собой на самом деле, но в этой оценке своих свойств Новиков был отчасти прав. Он казался людям более хмурым и сухим, чем был в действительности.
   Таким казался он товарищам, когда, погоняв голубей, стал учиться в городском училище; таким казался он, когда поступил на работу в слесарную мастерскую, когда пошёл служить в Красную Армию, - так было на протяжении всей его жизни.
   Он любил охоту, рыбную ловлю. Ему хотелось растить фруктовые деревья, ему нравились красиво обставленные комнаты, но в жизни его было столько работы и кочевий, что ой никогда не охотился, не занимался садоводством и ловлей рыбы и не жил в уютных, по-домашнему обставленных комнатах с картинами и коврами. А людям казалось, что он ничем этим не интересуется и думает только о работе, и, действительно, работал он много.
   Он рано, двадцати трёх лет, женился и рано овдовел.
   На войне ему выпало немало тяжёлого, и хотя всё время он служил в больших штабах, удалённых от передовой, он попадал то под жестокие бомбёжки, то в окружения, а однажды ему пришлось вести в атаку сводный отряд, состоявший из командиров штаба армии, - это было в районе Мозыря в августе 1941 года.
   Служебное продвижение Новикова шло хорошо, но блестящим его назвать было нельзя. За год войны он получил четвёртую, полковничью "шпалу", был награждён орденом Красной Звезды.
   Его считали превосходным штабным работником: образованным, с широким кругозором, со спокойным, сильным и методическим мышлением, человеком, способным легко и быстро проанализировать сложную и запутанную обстановку.
   Но сам он полагал, что штабная работа для него дело временное. Ему казалось, что все свойства его характера и душевного склада отвечают другому. Он считал себя боевым командиром, прирождённым танкистом, чьи способности полностью проявятся в прямой схватке с врагом, натурой, склонной не только к логике и анализу, но и к быстрым волевым ударам, к решениям, в которых аналитические способности и точная разработка деталей дружат со страстью и риском.
   Его считали человеком рассудочным и даже холодным, а он чувствовал в себе совсем иную силу. Правда, он понимал, что люди не виноваты, расходясь с Новиковым в оценке Новикова.
   В спорах он был спокоен и сдержан, в быту отличался большой аккуратностью, бывал недоволен, когда хоть немного нарушался заведённый им порядок, и соблюдал этот порядок. Во время бомбёжки он мог сделать картографу замечание, почему плохо отточен карандаш, либо сказать машинистке: "Я ведь просил вас не печатать на машинке, которая плохо выбивает букву "т".
   Чувство к Шапошниковой стало странной нелогичностью его жизни. В тот вечер, когда он познакомился с ней на концерте в Военной академии, он был необычайно взбудоражен и взволнован этим случайным знакомством. Он ревновал её, узнав, что она замужем. Он радовался, узнав, что она рассталась с мужем. Увидев её случайно в окне вагона, он сел в поезд и ехал три с половиной часа на юг, когда ему нужно было ехать на север, но так и не сказал того, ради чего решил сесть в поезд.
   В первый час войны он думал о ней, хотя ему, в сущности, нечего было помнить, как нечего было забывать.
   Лишь теперь, в комнате, где ему была приготовлена постель, Новиков удивился тому, что произошло. Ночью, не имея на то никакого права, он пришёл к Евгении Николаевне, всполошил всех её родных. Возможно, он поставил её в неловкое положение, нет, наверное, даже в глупейшее и ложное положение. Как она объяснит всё это матери, родным? Но вот она объяснила им, сердясь, пожимая плечами, и тогда все они начинают смеяться над ним: "Что за нелепый человек в два часа ночи стал ломиться в дверь... Чего он хочет? Пьян он, что ли? Ворвался, стал бриться, попил чаю и завалился спать". Ему почудились за стеной насмешливые голоса. "Ох-ох-ох", - проговорил он. Нужно оставить на столе записку, извиниться и тихо выйти на улицу, разбудить водителя! "заводи, заводи..."
   И едва он решил это, как совершенно внезапная мысль осветила всё по-новому. Она улыбалась ему, она своими милыми руками устроила ему постель, утром он вновь увидит её. И, наверное, приди он сюда через день-два, она сказала бы: "Ах, как жалко, что вы сразу не заехали к нам, а теперь комната уже занята". Но что он предложит ей и вправе ли он даже мечтать о личном счастье в такое время? Нет, не вправе! Он знал это, конечно, знал, а где-то в глубине жило другое знание, более мудрое, утверждавшее, что все волнения его сердца законны, имеют оправдание и смысл.
   Он вынул из портфеля тетрадь в клеёнчатой обложке и, сидя на постели, стал перелистывать её. Усталость, соединённая с непроходившим волнением, не звала сон, а гнала сон.
   Он просматривал свои короткие, отрывочные записи, точно эти записи, следы военных событий и душевных тревог, могли успокоить волнение сердца.
   Новиков глядел на полустёртую карандашную запись:
   "22 июня 1941 года. Ночь. Шоссе Брест-Кобрин".
   Он посмотрел на часы - было четыре часа утра. Те, ставшие привычными волнения и боль души, с которыми он свыкся в этот год и при которых продолжал есть, спать, бриться, дышать, как-то странно соединились с радостным волнением, заставившим сегодня быстро биться его сердце. Нелепой казалась ему мысль о сне, когда он вошёл в эту комнату, такой же нелепой она казалась на рассвете 22 июня в прошлом году.
   Он стал вспоминать свой разговор со Степаном Фёдоровичем и Серёжей. Оба они ему не понравились, особенно Спиридонов Он вновь представил себе тот миг, когда позвонил у двери, стоял в передней и вдруг услышал быстрые, легкие, милые шаги.
   И всё же он заснул.
   Всегда с немеркнущей ясностью вспоминалась Новикову первая ночь войны она застала его на Буге во время поездки с инспекторскими поручениями штаба округа. Попутно он собирал данные у командиров частей, участвовавших в финской войне - ему хотелось написать работу о прорыве линии Маннергейма.
   Спокойно поглядывал он на западный берег Буга, на плешины песка, на луга, на сады и домики, на темневшие вдали сосны и лиственные рощи; он слушал, как немецкие самолёты, словно сонные мухи, ноют в безоблачном небе немецкого губернаторства.
   Когда он видел за Бугом на горизонте дымки, он говорил: "немцы кашу варят", словно ничего, кроме каши, немцы не могли сварить. Он читал газеты, обсуждал военные события в Европе, и ему казалось, что ураган, бушевавший в Норвегии, Бельгии, Голландии и Франции, уходит всё дальше и дальше, перекочёвывает из Белграда в Афины, из Афин на остров Крит, с Крита уйдет в Африку и где-то там, в африканских песках, заглохнет. Но все же душой он и тогда уже понимал, что эта тишина - не просто тишина мирного летнего дня, а ужасная, томящая, душная тишина перед назревавшей бурей. И в своей памяти Новиков нащупывал острые, неизгладимые воспоминания, спавшие постоянными спутниками его лишь оттого, что пришёл день 22 июня, день войны, день, оборвавший мирную пору. Так об ушедшем из жизни человеке близкие его вспоминают все подробности: и мелькнувшую улыбку, и случайное движение, и вздох, и слово - и всё это кажется не случайным, не мелочью, а глубоким и полным значения признаком надвигавшейся беды.