Страница:
Бедный мой хозяин был страшно растерян и расстроен. Напрасно пытался он добиться хотя бы кратковременной отсрочки, напрасно искал способов договориться. Агенты заявляли, что у них нет полномочий на какие-либо уступки, - им было поручено получить деньги, а если таковых не окажется, то захватить рабов и немедленно переправить в Чарльстон, в Южной Каролине, где в те годы происходил наиболее оживленный торг невольниками и легче всего было сбыть с рук такой товар.
О немедленном взносе денег и речи быть не могло. Но мистер Карльтон не терял надежды через несколько дней добиться если не всей суммы, о которой он вел переговоры, то хотя бы получения на короткий срок денег, необходимых для того, чтобы откупиться от закладной.
Агенты согласились дать ему отсрочку на сутки, но тут же предупредили, что дольше ждать не будут.
Мистер Карльтон вынужден был признать, что за такой короткий срок ничего не успеет сделать, и решил, что не стоит даже и пытаться. Он готов был пожертвовать рабами, работавшими в поле, - другого выхода у него не было, но ему очень хотелось отстоять хотя бы домашних слуг. Он обратился к агентам с просьбой не ставить его в такое ужасное положение, когда некому будет постелить ему постель или приготовить обед.
Агенты ответили, что им, разумеется, очень не хочется причинять ему такие неприятности, но они ничего поделать не могут. Со времени, когда была выдана закладная, кое-кто из поименованных в списке рабов успел умереть, некоторые другие, судя по виду, не стоят суммы, в которую были оценены, да и, кроме того, цена на рабов значительно снизилась за последнее время и грозит еще большим снижением. Они сомневаются даже, покроет ли вырученная от продажи сумма весь долг мистера Карльтона. Желая, однако, в пределах своих полномочий пойти навстречу почтенному мистеру Карльтону, они предлагают ему уплатить наличными за тех слуг, которых он хотел бы себе оставить, и согласны вместо этих рабов принять деньги.
У мистера Карльтона не было при себе и пятидесяти долларов, но он немедленно бросился к соседям, пытаясь хоть сколько-нибудь занять у них. Однако всюду, куда он ни приезжал, уже знали о случившемся. Всем было известно, что, кроме этой закладной, у него было еще много других долгов, и на него смотрели как на человека разорившегося. Большинство его соседей поэтому вовсе не были расположены ссужать его деньгами, тем более что у многих из них дела шли не лучше, чем у него.
Потратив на разъезды почти целый день, он собрал несколько сот долларов, полученных им при условии, что он выдаст новую закладную на тех из рабов, которых ему удастся выкупить.
Мистер Карльтон вернулся домой незадолго до моего прихода и был занят отбором тех рабов, которых решил оставить себе. Увидев меня, он сказал, что я всегда был добрым и верным слугой и ему очень жаль расстаться со мной, но у него нехватит денег на то, чтобы выкупить нас всех, и он вынужден оказать предпочтение своей старой кормилице и семье этой бедной женщины.
Агенты выпустили отобранных мистером Карльтоном рабов. Остальных они посадили под замок, предупредив, что они должны быть готовы на следующее утро тронуться в путь.
У меня оставалась одна надежда: я полагал, что если миссис Монтгомери узнает о случившемся, она попытается купить меня. Я сказал об этом мистеру Карльтону, по он ответил, чтоб я не тешился этой надеждой: у миссис Монтгомери и так слуг больше, чем ей нужно. Тем не менее он обещал послать ей записку и сообщить о том, в каком положении я оказался. Записку отправили с одним из слуг, и я с отчаянием и надеждой стал ждать ответа.
Посланный, наконец, вернулся. Миссис Монтгомери с дочерью с утра уехала к своему брату, жившему милях в десяти от Поплар-Гроув, и отсутствие ее, как полагали, продлится дня три. Я вспомнил, что утром, когда был у Касси, слышал о ее предполагаемом отъезде, но от волнения совершенно забыл об этом.
Итак, угасла последняя надежда. Я был страшно потрясен. До этой минуты я еще мог себя обманывать. Казалось, я должен был уже привыкнуть ко всяким невзгодам, по то, что произошло сейчас, превосходило все. Правда, я уже однажды был разлучен с женой, но тогда физические страдания, горячка и бред несколько ослабили силу удара. А кроме того, теперь меня отрывали не только от жены, по и от сына. Сердце мое разрывалось от бессильной злобы; оно колотилось так, словно готово было выскочить из груди. Голова была в огне. Мне хотелось плакать, но пламя, сжигавшее мой мозг, иссушило слезы. Первой мыслью моей было попытаться бежать. Но новые хозяева наши до тонкости изучили свое ремесло и заранее приняли все меры предосторожности. Всех нас собрали вместе и заперли. По отношению ко многим из рабов эти меры были излишними: они были так раздражены и измучены придирками управляющего мистера Карльтона, что готовы были радоваться любой перемене. Когда мистер Карльтон зашел проститься с ними и стал выражать им оное сочувствие, кое у кого хватило смелости ответить ему, что жалеть их не приходится: хуже обращаться с ними, чем обращался управляющий, поставленный мистером Карльтоном, все равно невозможно. Мистера Карльтона такое заявление, видимо, неприятно поразило, и он, резко оборвав разговор, удалился.
Едва рассвело, как нас построили для отправки. Продовольствие и маленьких детей погрузили на телегу. Нас, взрослых, сковали попарно цепями, и мы двинулись в путь в обычном для рабов порядке.
Дорога была дальняя, и мы провели в пути около трех недоль. Нужно признать, что к нам в дороге относились довольно мягко. Через два или три дня пути женщин и подростков освободили от цепей, и то же снисхождение было несколькими днями позже оказано мужчинам, не внушавшим особого недоверия.
Проводники наши, казалось, стремились доставить нас на место в возможно лучшем состоянии и таким образом повысить на нас цену: переходы были не слишком длинные, всем выдали обувь, пища была обильная. Ночевки устраивались на краю дороги; мы разжигали костер, варили похлебку, а затем строили из веток шалаши, в которых и укладывались спать.
Многие из моих товарищей уверяли, что с ними отроду так хорошо не обращались. Они шли смеясь и распевая, скорее напоминая людей, путешествующих для собственного удовольствия, чем рабов, которых гнали на продажу. Так непривычна для раба даже искра заботливости, что, заметив ее, он готов прийти в неистовое восхищение. Пустяковая прибавка к обычному жалкому пайку способна привести его в умиление.
Песни и смех моих спутников еще усиливали мою печаль. Заметив это, они попытались развеселить меня. Никогда еще не было у меня таких добрых товарищей, и я находил горькое утешение в их неумелых попытках отвлечь меня от мрачных мыслей.
В Карльтон-Холле я пользовался среди рабов большой любовью. Я положил немало труда на то, чтобы завоевать ее. Давно уже я отказался от нелепого тщеславия и глупой гордости, которые когда-то создавали преграду между мной и моими товарищами по несчастью и вызывали с их стороны заслуженную неприязнь ко мне.
Жизнь многому научила меня, и я не был уже способен держать сторону угнетателей или хоть на мгновение сочувствовать их нелепому убеждению в своем природном превосходстве. Это убеждение, основанное на самом грубом невежестве, давно уже отвергнуто всеми светлыми и передовыми умами, но до сих пор остается незыблемым символом веры для всей Америки и главной, я сказал бы даже - единственной, основой, на которой зиждется гнусный институт рабства в этой стране. Я старался завоевать добрые чувства моих товарищей, входя в их жизнь, проявляя интерес ко всем их горестям и заботам. Не раз, пользуясь своим положением доверенного слуги мистера Карльтона, я оказывал им ту или иную мелкую услугу. Случалось, правда, что я переходил границы дозволенного и навлекал на себя грозу, сообщая мистеру Карльтону о жестокостях и злоупотреблениях его управляющего. Несмотря на то, что попытки мои не всегда достигали успеха, несчастные товарищи мои испытывали ко мне чувство горячей благодарности.
Заметив, что я опечален, спутники мои прервали пение и, выразив в скупых словах свое сочувствие моему горю, продолжали беседовать между собой вполголоса. Меня очень тронуло их внимание, но мне не хотелось, чтобы мое горе омрачало те немногие светлые часы, которым, быть может, не суждено было повториться в их тяжелой жизни. Я сказал им, что их веселье одно только и способно рассеять мою грусть, и хотя сердце мое разрывалось от муки, я попытался улыбнуться и затянул песню. Они стали подтягивать, и вскоре смех и песни снова зазвучали со всех сторон. Шумные проявления их веселости позволили мне замкнуться в себе.
Мною овладели такие естественные для человека чувства. Мне дороги были моя жена и ребенок. Если б смерть вырвала их из моих объятий или мы были бы разлучены в силу роковой и неизбежной причины, я оплакивал бы их, и боль моя не была бы напоена такой горечью. Но если самые священные узы - узы, связывающие супругов, связывающие отца с его ребенком, - порываются по воле кредитора, да еще кредитора чужого человека, если тебя заковывают в цепи, вырывают из привычной обстановки, волокут на продажу лишь во имя того, чтобы покрыть долги человека, называющего себя твоим господином… Эта мысль поднимала в моем груди волну едкой ненависти и жгучего возмущения против законов страны, допускающих подобные порядки.
Но как ни тяжелы бывают подчас переживания человека, в конце концов наступает успокоение. Минует острый приступ отчаяния, а затем все входит в обычную, будничную колею. Я испытал это на себе. Постепенно стихли муки бессильной ярости, уступив место тупой тоске, ни на мгновение не позволяющей забыть о себе - слишком глубоки были ее корни, и выкорчевать их было невозможно. Лишь изредка под влиянием внешних впечатлений я забывал о ней на мгновенно, но затем она с новой силой овладевала моей душой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
О немедленном взносе денег и речи быть не могло. Но мистер Карльтон не терял надежды через несколько дней добиться если не всей суммы, о которой он вел переговоры, то хотя бы получения на короткий срок денег, необходимых для того, чтобы откупиться от закладной.
Агенты согласились дать ему отсрочку на сутки, но тут же предупредили, что дольше ждать не будут.
Мистер Карльтон вынужден был признать, что за такой короткий срок ничего не успеет сделать, и решил, что не стоит даже и пытаться. Он готов был пожертвовать рабами, работавшими в поле, - другого выхода у него не было, но ему очень хотелось отстоять хотя бы домашних слуг. Он обратился к агентам с просьбой не ставить его в такое ужасное положение, когда некому будет постелить ему постель или приготовить обед.
Агенты ответили, что им, разумеется, очень не хочется причинять ему такие неприятности, но они ничего поделать не могут. Со времени, когда была выдана закладная, кое-кто из поименованных в списке рабов успел умереть, некоторые другие, судя по виду, не стоят суммы, в которую были оценены, да и, кроме того, цена на рабов значительно снизилась за последнее время и грозит еще большим снижением. Они сомневаются даже, покроет ли вырученная от продажи сумма весь долг мистера Карльтона. Желая, однако, в пределах своих полномочий пойти навстречу почтенному мистеру Карльтону, они предлагают ему уплатить наличными за тех слуг, которых он хотел бы себе оставить, и согласны вместо этих рабов принять деньги.
У мистера Карльтона не было при себе и пятидесяти долларов, но он немедленно бросился к соседям, пытаясь хоть сколько-нибудь занять у них. Однако всюду, куда он ни приезжал, уже знали о случившемся. Всем было известно, что, кроме этой закладной, у него было еще много других долгов, и на него смотрели как на человека разорившегося. Большинство его соседей поэтому вовсе не были расположены ссужать его деньгами, тем более что у многих из них дела шли не лучше, чем у него.
Потратив на разъезды почти целый день, он собрал несколько сот долларов, полученных им при условии, что он выдаст новую закладную на тех из рабов, которых ему удастся выкупить.
Мистер Карльтон вернулся домой незадолго до моего прихода и был занят отбором тех рабов, которых решил оставить себе. Увидев меня, он сказал, что я всегда был добрым и верным слугой и ему очень жаль расстаться со мной, но у него нехватит денег на то, чтобы выкупить нас всех, и он вынужден оказать предпочтение своей старой кормилице и семье этой бедной женщины.
Агенты выпустили отобранных мистером Карльтоном рабов. Остальных они посадили под замок, предупредив, что они должны быть готовы на следующее утро тронуться в путь.
У меня оставалась одна надежда: я полагал, что если миссис Монтгомери узнает о случившемся, она попытается купить меня. Я сказал об этом мистеру Карльтону, по он ответил, чтоб я не тешился этой надеждой: у миссис Монтгомери и так слуг больше, чем ей нужно. Тем не менее он обещал послать ей записку и сообщить о том, в каком положении я оказался. Записку отправили с одним из слуг, и я с отчаянием и надеждой стал ждать ответа.
Посланный, наконец, вернулся. Миссис Монтгомери с дочерью с утра уехала к своему брату, жившему милях в десяти от Поплар-Гроув, и отсутствие ее, как полагали, продлится дня три. Я вспомнил, что утром, когда был у Касси, слышал о ее предполагаемом отъезде, но от волнения совершенно забыл об этом.
Итак, угасла последняя надежда. Я был страшно потрясен. До этой минуты я еще мог себя обманывать. Казалось, я должен был уже привыкнуть ко всяким невзгодам, по то, что произошло сейчас, превосходило все. Правда, я уже однажды был разлучен с женой, но тогда физические страдания, горячка и бред несколько ослабили силу удара. А кроме того, теперь меня отрывали не только от жены, по и от сына. Сердце мое разрывалось от бессильной злобы; оно колотилось так, словно готово было выскочить из груди. Голова была в огне. Мне хотелось плакать, но пламя, сжигавшее мой мозг, иссушило слезы. Первой мыслью моей было попытаться бежать. Но новые хозяева наши до тонкости изучили свое ремесло и заранее приняли все меры предосторожности. Всех нас собрали вместе и заперли. По отношению ко многим из рабов эти меры были излишними: они были так раздражены и измучены придирками управляющего мистера Карльтона, что готовы были радоваться любой перемене. Когда мистер Карльтон зашел проститься с ними и стал выражать им оное сочувствие, кое у кого хватило смелости ответить ему, что жалеть их не приходится: хуже обращаться с ними, чем обращался управляющий, поставленный мистером Карльтоном, все равно невозможно. Мистера Карльтона такое заявление, видимо, неприятно поразило, и он, резко оборвав разговор, удалился.
Едва рассвело, как нас построили для отправки. Продовольствие и маленьких детей погрузили на телегу. Нас, взрослых, сковали попарно цепями, и мы двинулись в путь в обычном для рабов порядке.
Дорога была дальняя, и мы провели в пути около трех недоль. Нужно признать, что к нам в дороге относились довольно мягко. Через два или три дня пути женщин и подростков освободили от цепей, и то же снисхождение было несколькими днями позже оказано мужчинам, не внушавшим особого недоверия.
Проводники наши, казалось, стремились доставить нас на место в возможно лучшем состоянии и таким образом повысить на нас цену: переходы были не слишком длинные, всем выдали обувь, пища была обильная. Ночевки устраивались на краю дороги; мы разжигали костер, варили похлебку, а затем строили из веток шалаши, в которых и укладывались спать.
Многие из моих товарищей уверяли, что с ними отроду так хорошо не обращались. Они шли смеясь и распевая, скорее напоминая людей, путешествующих для собственного удовольствия, чем рабов, которых гнали на продажу. Так непривычна для раба даже искра заботливости, что, заметив ее, он готов прийти в неистовое восхищение. Пустяковая прибавка к обычному жалкому пайку способна привести его в умиление.
Песни и смех моих спутников еще усиливали мою печаль. Заметив это, они попытались развеселить меня. Никогда еще не было у меня таких добрых товарищей, и я находил горькое утешение в их неумелых попытках отвлечь меня от мрачных мыслей.
В Карльтон-Холле я пользовался среди рабов большой любовью. Я положил немало труда на то, чтобы завоевать ее. Давно уже я отказался от нелепого тщеславия и глупой гордости, которые когда-то создавали преграду между мной и моими товарищами по несчастью и вызывали с их стороны заслуженную неприязнь ко мне.
Жизнь многому научила меня, и я не был уже способен держать сторону угнетателей или хоть на мгновение сочувствовать их нелепому убеждению в своем природном превосходстве. Это убеждение, основанное на самом грубом невежестве, давно уже отвергнуто всеми светлыми и передовыми умами, но до сих пор остается незыблемым символом веры для всей Америки и главной, я сказал бы даже - единственной, основой, на которой зиждется гнусный институт рабства в этой стране. Я старался завоевать добрые чувства моих товарищей, входя в их жизнь, проявляя интерес ко всем их горестям и заботам. Не раз, пользуясь своим положением доверенного слуги мистера Карльтона, я оказывал им ту или иную мелкую услугу. Случалось, правда, что я переходил границы дозволенного и навлекал на себя грозу, сообщая мистеру Карльтону о жестокостях и злоупотреблениях его управляющего. Несмотря на то, что попытки мои не всегда достигали успеха, несчастные товарищи мои испытывали ко мне чувство горячей благодарности.
Заметив, что я опечален, спутники мои прервали пение и, выразив в скупых словах свое сочувствие моему горю, продолжали беседовать между собой вполголоса. Меня очень тронуло их внимание, но мне не хотелось, чтобы мое горе омрачало те немногие светлые часы, которым, быть может, не суждено было повториться в их тяжелой жизни. Я сказал им, что их веселье одно только и способно рассеять мою грусть, и хотя сердце мое разрывалось от муки, я попытался улыбнуться и затянул песню. Они стали подтягивать, и вскоре смех и песни снова зазвучали со всех сторон. Шумные проявления их веселости позволили мне замкнуться в себе.
Мною овладели такие естественные для человека чувства. Мне дороги были моя жена и ребенок. Если б смерть вырвала их из моих объятий или мы были бы разлучены в силу роковой и неизбежной причины, я оплакивал бы их, и боль моя не была бы напоена такой горечью. Но если самые священные узы - узы, связывающие супругов, связывающие отца с его ребенком, - порываются по воле кредитора, да еще кредитора чужого человека, если тебя заковывают в цепи, вырывают из привычной обстановки, волокут на продажу лишь во имя того, чтобы покрыть долги человека, называющего себя твоим господином… Эта мысль поднимала в моем груди волну едкой ненависти и жгучего возмущения против законов страны, допускающих подобные порядки.
Но как ни тяжелы бывают подчас переживания человека, в конце концов наступает успокоение. Минует острый приступ отчаяния, а затем все входит в обычную, будничную колею. Я испытал это на себе. Постепенно стихли муки бессильной ярости, уступив место тупой тоске, ни на мгновение не позволяющей забыть о себе - слишком глубоки были ее корни, и выкорчевать их было невозможно. Лишь изредка под влиянием внешних впечатлений я забывал о ней на мгновенно, но затем она с новой силой овладевала моей душой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Мы прибыли, наконец, в Чарльстон, столицу Южной Каролины. Нам предоставили возможность несколько дней отдохнуть, чтобы мы могли оправиться от длинного и тяжелого пути. Как только мы несколько пришли в себя, нам выдали новое платье и привели в приличный вид: мы должны были произвести хорошее впечатление на покупателей. Затем нас отвели на невольничий рынок и выставили напоказ.
Женщины и дети были в восторге от своей новой одежды. Казалось, они наслаждались новизной своего положения, и глядя, с каким усердием они стараются найти себе нового хозяина и быть проданными за возможно более высокую цену, можно было подумать, что вся прибыль от их продажи поступит в их пользу.
Как и большинство моих спутников, я был куплен генералом Картером, одним из самых богатых плантаторов в Южной Каролине. Он владел поистине княжеским состоянием. Нас немедленно отправили на одну из его плантаций, расположенную поблизости от города.
Обширная низменность, занимающая более половины всего штата, тянется от Атлантического океана далеко вглубь страны. Это безрадостный негостеприимный край, с которым вряд ли что на свете может сравниться. Всюду, куда ни кинуть взор, бесконечная иссохшая песчаная равнина, поросшая сосновым лесом. Эта местность носит выразительное название "Pine Barrens", что на местном красочном диалекте означает "пустыня, поросшая сосняком". Нигде ни холма, ни возвышенности. Равнина поднимается над уровнем моря всего на каких-нибудь несколько футов. Редкие прямые стволы сосен, подобные стройным колоннам, рвутся ввысь. Они почти лишены ветвей и только увенчаны причудливо переплетенными узлами веток с длинными сухими иглами. Морской ветер, шурша иглами, то жалобно стонет, то рокочет подобно водопаду или разбивающимся о скалы волнам. У подножия этих деревьев не видно никакой другой растительности, кроме вечнозеленых низкорослых пальметто или редкой сухой травы, которой летом питаются полудикие стада и среди которой зимой издыхают от голода. Стволы сосен почти не заслоняют вида на этот однообразный пейзаж. Кое-где песчаная поверхность прорезается болотами, густо поросшими всякой растительностью и почти недоступными для человека. Здесь растут лавры, водяные дубы, кипарисы и другие высокоствольные деревья. Черный мох обвивает их стволы и побелевшие ветви и ниспадает длинными траурными фестонами.
Широкие реки с низкими берегами пересекают эту печальную равнину. Весной и зимой, в период проливных дождей, они вздуваются, выходят из берегов и еще увеличивают полосу болот, ядовитые испарения которых заражают воздух. Но даже и там, где местность несколько выше, почва остается такой же бесплодной: это - множество песчаных кочек, набегающих друг на друга и напоминающих дюны. Местами почва настолько неплодородна, что и сосна отказывается расти на ней и лишь изредка попадаются чахлые карликовые дубы. Кое-где - один лишь зыбучий песок, не дающий пищи даже и кустам.
И все же, как ни бесплодна эта земля, но инициатива, предприимчивость, неразрывно связанные со свободой, могли бы заставить большую часть ее приносить плоды, тогда как расточительское и дорогостоящее рабовладельческое хозяйство использует лишь узкие полосы, тянущиеся вдоль рек, а остальная земля остается необработанной.
Описанное нами выше ни в какой мере, однако, не подходит к той части побережья, которая простирается от устья реки Санти до Саванны и вдается местами на двадцать-тридцать миль вглубь страны. Это цепь маленьких островков, прославленные "Sea-islands", снабжающие хлопковые рынки. Берег, отделенный от этих островков бесчисленными узкими проливами, весь изрезан множеством маленьких бухточек; некоторые из них довольно глубоко вдаются в материк. Берега островков со стороны океана кажутся возвышенными, но сторона, обращенная к материку, по большей части покрыта болотами.
Красота этого берега и тянущихся вдоль него островков поразительно отличается от остальной южнокаролинской низменности. Всюду, куда хватает глаз, видны ровные, великолепно обработанные поля, которые во всех направлениях пересекаются ручьями и реками. Дома плантаторов в большинстве случаев представляют собой красивые здания, построенные на возвышенностях. Они окружены подобранным с изысканным вкусом кустарником и великолепными тенистыми деревьями. Живут в этих домах только зимой; летом их покидают, спасаясь от скуки и однообразия - неизбежных спутников безделья и лени. Господ плантаторов пугает и зараженный миазмами воздух, особенно вблизи рисовых полей. Все эти аристократы перебираются обычно в Чарльстон или в северные города и курорты и здесь стараются превзойти друг друга в головокружительной роскоши и безумном расточительстве.
Плантации на все это время целиком отдаются в руки управляющих и надсмотрщиков. Они и их семьи тогда составляют почти все свободное население края.
Рабов здесь в десять раз больше, чем свободных граждан, и весь этот живописный и богатый край служит только для того, чтобы доставить нескольким сотням семейств возможность жить в ослепительной роскоши и безделье, превращающем их в бесполезный груз для общества и тяготеющем над ними самими.
А для того, чтобы они имели эту возможность, сотни тысяч человеческих существ должны жить в условиях безмерного унижении и нужды…
Наш новый хозяин, генерал Картер, был одним из самых крупных богачей среди этих американских вельмож.
Плантация, куда нас направили, носила название Лузахачи и, несмотря на свои большие размеры, составляла лишь часть его обширных владений.
Мне, прибывшему из Виргинии, многое здесь - и природа и обычаи - казалось странным, новым и непривычным. Мы все, и товарищи мои и я, были приучены к тому, что нам ежедневно выдавалась небольшая порция мяса; здесь же полагалась только похлебка из кукурузы. Эта похлебка без всякой приправы казалась нам безвкусной, пресной и малопитательной. Мы были здесь чужие и, не зная местных обычаев, не были знакомы с приемами, к которым прибегали здешние рабы, чтобы пополнить свой скудный паек. Нам оставался только один путь: попробовать, рассчитывая на его великодушие, обратиться к самому хозяину.
Случилось так, что недели через две после нашего прибытия генерал Картер прискакал в сопровождении нескольких друзей из Чарльстона в Лузахачи. чтобы взглянуть, как идет жатва. Мы решили использовать этот приезд и попросить генерала немного улучшить наше питание. При этом, однако, заранее было решено, что мы будем как можно скромнее в наших требованиях, чтобы не получить отказа.
После долгих споров и размышлений мы решили попросить, чтобы в похлебку для вкуса прибавляли немножечко соли. К этой роскоши нас приучили в Карльтон-Холле. В Лузахачи нам выдавали только по мерке маиса в неделю.
Товарищи попросили меня обратиться к хозяину от нашего общего имени, и я с готовностью обещал им выполнить их поручение.
Когда генерал и его спутники поровнялись с нами, я выступил вперед. Он резко спросил, почему я оставил работу и что мне надо.
В ответ я объяснил ему, что я - один из рабов, недавно купленных им. Я добавил, что некоторые из нас родились и выросли в Виргинии, другие в Северной Каролине, что мы не привыкли есть ничем не приправленную похлебку и просим его оказать нам милость и распорядиться, чтобы нам выдавали немножечко соли.
Генерал, казалось, был очень удивлен моей дерзостью и пожелал узнать, как меня зовут.
- Арчи Мур, - ответил я.
- Арчи Мур? - воскликнул он с иронией. - С каких это пор рабов называют по имени и фамилии? Ты - первый из всех моих рабов, у которого хватило нахальства так назвать себя! Да ты, я вижу, большой наглец! Это сразу видно по твоим глазам. И я покорнейше попрошу тебя, мистер Арчи Мур, в следующий раз, когда я буду иметь честь разговаривать с тобой, удовольствоваться именем Арчи.
Я добавил к своему имени фамилию Мур с того дня, как оставил Спринг-Медоу. Так часто делают в Виргинии, и там это не считается предосудительным. Но в Южной Каролине плантаторы в своей тирании по отношению к рабам и в теории и на практике превзошли всех американцев. Для них нестерпимо все, что может поставить раба хоть сколько-нибудь выше их пса или лошади.
И слова генерала и тон были очень оскорбительны, но все же я не хотел сдаться и попробовал в самых почтительных выражениях повторить мою просьбу.
- Все вы наглые бездельники, да к тому же еще весьма требовательные! - ответил генерал. - Вы и так объедаете меня. Я покупаю для вас кукурузу, этого с вас вполне хватит. А если вам нужна соль, то в пяти милях отсюда сколько угодно морской воды. Никто вам не мешает добыть из нее соль.
Проговорив это, генерал повернул лошадь и вместе со своими спутниками поскакал дальше, громко хохоча над своей удачной шуткой.
Женщины и дети были в восторге от своей новой одежды. Казалось, они наслаждались новизной своего положения, и глядя, с каким усердием они стараются найти себе нового хозяина и быть проданными за возможно более высокую цену, можно было подумать, что вся прибыль от их продажи поступит в их пользу.
Как и большинство моих спутников, я был куплен генералом Картером, одним из самых богатых плантаторов в Южной Каролине. Он владел поистине княжеским состоянием. Нас немедленно отправили на одну из его плантаций, расположенную поблизости от города.
Обширная низменность, занимающая более половины всего штата, тянется от Атлантического океана далеко вглубь страны. Это безрадостный негостеприимный край, с которым вряд ли что на свете может сравниться. Всюду, куда ни кинуть взор, бесконечная иссохшая песчаная равнина, поросшая сосновым лесом. Эта местность носит выразительное название "Pine Barrens", что на местном красочном диалекте означает "пустыня, поросшая сосняком". Нигде ни холма, ни возвышенности. Равнина поднимается над уровнем моря всего на каких-нибудь несколько футов. Редкие прямые стволы сосен, подобные стройным колоннам, рвутся ввысь. Они почти лишены ветвей и только увенчаны причудливо переплетенными узлами веток с длинными сухими иглами. Морской ветер, шурша иглами, то жалобно стонет, то рокочет подобно водопаду или разбивающимся о скалы волнам. У подножия этих деревьев не видно никакой другой растительности, кроме вечнозеленых низкорослых пальметто или редкой сухой травы, которой летом питаются полудикие стада и среди которой зимой издыхают от голода. Стволы сосен почти не заслоняют вида на этот однообразный пейзаж. Кое-где песчаная поверхность прорезается болотами, густо поросшими всякой растительностью и почти недоступными для человека. Здесь растут лавры, водяные дубы, кипарисы и другие высокоствольные деревья. Черный мох обвивает их стволы и побелевшие ветви и ниспадает длинными траурными фестонами.
Широкие реки с низкими берегами пересекают эту печальную равнину. Весной и зимой, в период проливных дождей, они вздуваются, выходят из берегов и еще увеличивают полосу болот, ядовитые испарения которых заражают воздух. Но даже и там, где местность несколько выше, почва остается такой же бесплодной: это - множество песчаных кочек, набегающих друг на друга и напоминающих дюны. Местами почва настолько неплодородна, что и сосна отказывается расти на ней и лишь изредка попадаются чахлые карликовые дубы. Кое-где - один лишь зыбучий песок, не дающий пищи даже и кустам.
И все же, как ни бесплодна эта земля, но инициатива, предприимчивость, неразрывно связанные со свободой, могли бы заставить большую часть ее приносить плоды, тогда как расточительское и дорогостоящее рабовладельческое хозяйство использует лишь узкие полосы, тянущиеся вдоль рек, а остальная земля остается необработанной.
Описанное нами выше ни в какой мере, однако, не подходит к той части побережья, которая простирается от устья реки Санти до Саванны и вдается местами на двадцать-тридцать миль вглубь страны. Это цепь маленьких островков, прославленные "Sea-islands", снабжающие хлопковые рынки. Берег, отделенный от этих островков бесчисленными узкими проливами, весь изрезан множеством маленьких бухточек; некоторые из них довольно глубоко вдаются в материк. Берега островков со стороны океана кажутся возвышенными, но сторона, обращенная к материку, по большей части покрыта болотами.
Красота этого берега и тянущихся вдоль него островков поразительно отличается от остальной южнокаролинской низменности. Всюду, куда хватает глаз, видны ровные, великолепно обработанные поля, которые во всех направлениях пересекаются ручьями и реками. Дома плантаторов в большинстве случаев представляют собой красивые здания, построенные на возвышенностях. Они окружены подобранным с изысканным вкусом кустарником и великолепными тенистыми деревьями. Живут в этих домах только зимой; летом их покидают, спасаясь от скуки и однообразия - неизбежных спутников безделья и лени. Господ плантаторов пугает и зараженный миазмами воздух, особенно вблизи рисовых полей. Все эти аристократы перебираются обычно в Чарльстон или в северные города и курорты и здесь стараются превзойти друг друга в головокружительной роскоши и безумном расточительстве.
Плантации на все это время целиком отдаются в руки управляющих и надсмотрщиков. Они и их семьи тогда составляют почти все свободное население края.
Рабов здесь в десять раз больше, чем свободных граждан, и весь этот живописный и богатый край служит только для того, чтобы доставить нескольким сотням семейств возможность жить в ослепительной роскоши и безделье, превращающем их в бесполезный груз для общества и тяготеющем над ними самими.
А для того, чтобы они имели эту возможность, сотни тысяч человеческих существ должны жить в условиях безмерного унижении и нужды…
Наш новый хозяин, генерал Картер, был одним из самых крупных богачей среди этих американских вельмож.
Плантация, куда нас направили, носила название Лузахачи и, несмотря на свои большие размеры, составляла лишь часть его обширных владений.
Мне, прибывшему из Виргинии, многое здесь - и природа и обычаи - казалось странным, новым и непривычным. Мы все, и товарищи мои и я, были приучены к тому, что нам ежедневно выдавалась небольшая порция мяса; здесь же полагалась только похлебка из кукурузы. Эта похлебка без всякой приправы казалась нам безвкусной, пресной и малопитательной. Мы были здесь чужие и, не зная местных обычаев, не были знакомы с приемами, к которым прибегали здешние рабы, чтобы пополнить свой скудный паек. Нам оставался только один путь: попробовать, рассчитывая на его великодушие, обратиться к самому хозяину.
Случилось так, что недели через две после нашего прибытия генерал Картер прискакал в сопровождении нескольких друзей из Чарльстона в Лузахачи. чтобы взглянуть, как идет жатва. Мы решили использовать этот приезд и попросить генерала немного улучшить наше питание. При этом, однако, заранее было решено, что мы будем как можно скромнее в наших требованиях, чтобы не получить отказа.
После долгих споров и размышлений мы решили попросить, чтобы в похлебку для вкуса прибавляли немножечко соли. К этой роскоши нас приучили в Карльтон-Холле. В Лузахачи нам выдавали только по мерке маиса в неделю.
Товарищи попросили меня обратиться к хозяину от нашего общего имени, и я с готовностью обещал им выполнить их поручение.
Когда генерал и его спутники поровнялись с нами, я выступил вперед. Он резко спросил, почему я оставил работу и что мне надо.
В ответ я объяснил ему, что я - один из рабов, недавно купленных им. Я добавил, что некоторые из нас родились и выросли в Виргинии, другие в Северной Каролине, что мы не привыкли есть ничем не приправленную похлебку и просим его оказать нам милость и распорядиться, чтобы нам выдавали немножечко соли.
Генерал, казалось, был очень удивлен моей дерзостью и пожелал узнать, как меня зовут.
- Арчи Мур, - ответил я.
- Арчи Мур? - воскликнул он с иронией. - С каких это пор рабов называют по имени и фамилии? Ты - первый из всех моих рабов, у которого хватило нахальства так назвать себя! Да ты, я вижу, большой наглец! Это сразу видно по твоим глазам. И я покорнейше попрошу тебя, мистер Арчи Мур, в следующий раз, когда я буду иметь честь разговаривать с тобой, удовольствоваться именем Арчи.
Я добавил к своему имени фамилию Мур с того дня, как оставил Спринг-Медоу. Так часто делают в Виргинии, и там это не считается предосудительным. Но в Южной Каролине плантаторы в своей тирании по отношению к рабам и в теории и на практике превзошли всех американцев. Для них нестерпимо все, что может поставить раба хоть сколько-нибудь выше их пса или лошади.
И слова генерала и тон были очень оскорбительны, но все же я не хотел сдаться и попробовал в самых почтительных выражениях повторить мою просьбу.
- Все вы наглые бездельники, да к тому же еще весьма требовательные! - ответил генерал. - Вы и так объедаете меня. Я покупаю для вас кукурузу, этого с вас вполне хватит. А если вам нужна соль, то в пяти милях отсюда сколько угодно морской воды. Никто вам не мешает добыть из нее соль.
Проговорив это, генерал повернул лошадь и вместе со своими спутниками поскакал дальше, громко хохоча над своей удачной шуткой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В числе рабов мистера Карльтона, ставших теперь собственностью генерала Картера, был один по имени Томас, с которым я подружился, еще находясь у нашего прежнего хозяина. Это был чистокровный африканец, с правильным и красивым лицом, прекрасно сложенный и сильный. Весь внешний вид его не мог не произвести впечатления. Он обладал какой-то особенной нравственной силой и с необычайным терпением переносил любые лишения и усталость. Страстный и порывистый по натуре, он, - что было большой редкостью среди рабов, - умел подчинять себе свои страсти и во всем своем поведении был кроток, как ягненок. Дело было в том, что еще ребенком он подпал под влияние методистов, и их проповеди производили на него такое глубокое впечатление и оставили такой неизгладимый след, что порою могло показаться, будто им удалось вырвать с корнем из его сердца самые горячие чувства, которыми одарила его природа.
Эти красноречивые учителя вселили в его пылкую и гордую душу веру в необходимость беспрекословного повиновения и безоговорочного терпения. Такая покорность судьбе, когда она диктуется религиозным чувством, лучше бича и цепей способствует укрощению несчастных рабов.
Его учили, что, согласно божественным велениям, он обязан подчиняться хозяину, довольствоваться своей судьбой и что каким бы жестокостям он ни подвергался со стороны своих повелителей, его долг сносить все безропотно и молча. Если хозяин ударит его по одной щеке, говорили ему, он должен подставить другую. Для Томаса это не были пустые слова, о которых забывают, едва они успеют отзвучать. Нет, никогда не встречал я человека, у которого вера способна была так подчинить себе все природные инстинкты.
Природа создала его для того, чтобы он стал одним из тех великих духом, которые внушают трепет тиранам и в первых рядах борются за свободу, а методисты превратили его в приниженного раба, покорного и безропотного, считавшего верность хозяину своим самым священным долгом. Он никогда не брал в рот виски, не крал и скорее согласился бы подвергнуться порке, чем произнести хоть слово лжи. Эти качества, столь редкие у раба, заслужили ему благоволение управляющего мистера Карльтона. Он относился к Томасу как к доверенному слуге, оставлял ему ключи и поручал раздачу пищи. Томас так аккуратно и честно выполнял порученное ему дело, что даже и придирчивый управляющий ни в чем не мог упрекнуть его. За все десять лет, проведенные в Карльтон-Холле, Томас ни разу не подвергался наказанию плетьми. Он пользовался расположением не одного только управляющего, но сумел завоевать и доброе отношение к себе своих товарищей. Никогда, кажется, не приходилось мне встречать человека с таким добрым сердцем и с такой душевной мягкостью.
Всегда, когда представлялась возможность помочь несчастному, он был готов на любые жертвы. Он делился с голодными своим пайком, работал за тех, у кого нехватало сил выполнить дневной урок. Кроме всего этого, он был духовным главой всех рабов плантации и проповедовал и молился не хуже самого хозяина.
Его религиозный пыл не вызывал у меня восторга, но я все же искренне любил его, восхищался его добротой и выдержкой, и мы уже давно были близкими друзьями.
Томас был женат на женщине по имени Анна, веселой, остроумной и хорошенькой резвушке. Он нежно любил ее и был безмерно счастлив, что его не разлучили с ней при продаже. Он склонен был рассматривать эту удачу как особый дар провидения. Никогда не приходилось мне видеть человека счастливее Томаса, когда он узнал, что жена его одновременно с ним приобретена генералом Картером. Большего он и желать не смел. Он сразу же перенес на нового хозяина всю свою преданность и радостно отдавал ему все силы свои и усердие.
В то время как я и остальные мои товарищи с самого прибытия в Лузахачи не переставали жаловаться на чрезмерную тяжесть работы и недостаточную пищу, Томас ни разу не выказал неудовольствия и работал с таким увлечением и энергией, что вскоре прослыл лучшим рабочим на всей плантации.
Жена Томаса всего несколько недель назад родила. Ребенка, по господствующему в Южной Каролине обычаю, приносили к матери в поле, чтобы она могла тут же покормить его грудью. Каролинские плантаторы, такие щедрые, когда речь идет об их удовольствиях, становятся до предела расчетливыми и скупыми, когда дело касается их рабов.
Однажды в душный и жаркий вечер Анна, приняв своего ребенка из рук маленькой девочки, которой было поручено днем смотреть за ним, покормила его, сидя в тени дерева. Выполнив свой материнский долг, она медленно и, возможно, не слишком охотно направилась обратно к месту своей работы. В эту минуту в поле верхом прискакал управляющий. Его звали мистером Мартином. Это был здоровенный детина, славившийся своим умением держать рабов в должном повиновении. Он не спускал им ни малейшего признака лени во время работы и никогда не позволял, чтобы раб, переходивший с одной стороны поля на другую, шел шагом: он требовал, чтобы тот бежал бегом.
Возможно, что Анна в эту минуту забыла об этом нелепом приказе. Управляющий в ярости осадил коня и, подозвав ее, стал осыпать грубыми ругательствами, а затем несколько раз ударил хлыстом по лицу и по голове.
Томас видел все это. Казалось, он сам с удесятеренной силон ощущает боль от ударов, сыпавшихся на голову Анны. Такого испытания его вера не могла выдержать. Он бросился на помощь к Анне.
Мы пытались остановить его, но крики и плач жены заглушили в нем голос рассудка. Он словно не слышал нас.
Томас так стремительно бросился к управляющему, что тот не успел даже уловить глазом его движения. Томас вырвал из его рук хлыст и прерывающимся голосом спросил, по какому праву он позволяет себе истязать женщину, которая ни в чем не провинилась.
Для мистера Мартина такая невероятная дерзость явилась полной неожиданностью. Натянув поводья, он заставил лошадь отступить, а затем, придя в себя, выхватил пистолет и прицелился в Томаса, который, отшвырнув хлыст, бросился бежать. Мистер Мартин выстрелил ему вслед, но рука его дрожала от бешенства, и он промахнулся, а Томас, перескочив через изгородь, скрылся в густой заросли.
Разъяренный управляющий обратил тогда весь свой гнев на несчастную Анну, которая, дрожа от ужаса, громко рыдала. Подозвав объездчика и еще двух или трех других мужчин, он приказал сорвать с нее одежду. И тогда началось настоящее истязание. Ременный бич при каждом ударе впивался в тело несчастной, кровь текла ручьем, и крики ее раздирали сердце.
Я должен был, казалось, уже привыкнуть к подобного рода зрелищам, по и у меня потемнело в
Эти красноречивые учителя вселили в его пылкую и гордую душу веру в необходимость беспрекословного повиновения и безоговорочного терпения. Такая покорность судьбе, когда она диктуется религиозным чувством, лучше бича и цепей способствует укрощению несчастных рабов.
Его учили, что, согласно божественным велениям, он обязан подчиняться хозяину, довольствоваться своей судьбой и что каким бы жестокостям он ни подвергался со стороны своих повелителей, его долг сносить все безропотно и молча. Если хозяин ударит его по одной щеке, говорили ему, он должен подставить другую. Для Томаса это не были пустые слова, о которых забывают, едва они успеют отзвучать. Нет, никогда не встречал я человека, у которого вера способна была так подчинить себе все природные инстинкты.
Природа создала его для того, чтобы он стал одним из тех великих духом, которые внушают трепет тиранам и в первых рядах борются за свободу, а методисты превратили его в приниженного раба, покорного и безропотного, считавшего верность хозяину своим самым священным долгом. Он никогда не брал в рот виски, не крал и скорее согласился бы подвергнуться порке, чем произнести хоть слово лжи. Эти качества, столь редкие у раба, заслужили ему благоволение управляющего мистера Карльтона. Он относился к Томасу как к доверенному слуге, оставлял ему ключи и поручал раздачу пищи. Томас так аккуратно и честно выполнял порученное ему дело, что даже и придирчивый управляющий ни в чем не мог упрекнуть его. За все десять лет, проведенные в Карльтон-Холле, Томас ни разу не подвергался наказанию плетьми. Он пользовался расположением не одного только управляющего, но сумел завоевать и доброе отношение к себе своих товарищей. Никогда, кажется, не приходилось мне встречать человека с таким добрым сердцем и с такой душевной мягкостью.
Всегда, когда представлялась возможность помочь несчастному, он был готов на любые жертвы. Он делился с голодными своим пайком, работал за тех, у кого нехватало сил выполнить дневной урок. Кроме всего этого, он был духовным главой всех рабов плантации и проповедовал и молился не хуже самого хозяина.
Его религиозный пыл не вызывал у меня восторга, но я все же искренне любил его, восхищался его добротой и выдержкой, и мы уже давно были близкими друзьями.
Томас был женат на женщине по имени Анна, веселой, остроумной и хорошенькой резвушке. Он нежно любил ее и был безмерно счастлив, что его не разлучили с ней при продаже. Он склонен был рассматривать эту удачу как особый дар провидения. Никогда не приходилось мне видеть человека счастливее Томаса, когда он узнал, что жена его одновременно с ним приобретена генералом Картером. Большего он и желать не смел. Он сразу же перенес на нового хозяина всю свою преданность и радостно отдавал ему все силы свои и усердие.
В то время как я и остальные мои товарищи с самого прибытия в Лузахачи не переставали жаловаться на чрезмерную тяжесть работы и недостаточную пищу, Томас ни разу не выказал неудовольствия и работал с таким увлечением и энергией, что вскоре прослыл лучшим рабочим на всей плантации.
Жена Томаса всего несколько недель назад родила. Ребенка, по господствующему в Южной Каролине обычаю, приносили к матери в поле, чтобы она могла тут же покормить его грудью. Каролинские плантаторы, такие щедрые, когда речь идет об их удовольствиях, становятся до предела расчетливыми и скупыми, когда дело касается их рабов.
Однажды в душный и жаркий вечер Анна, приняв своего ребенка из рук маленькой девочки, которой было поручено днем смотреть за ним, покормила его, сидя в тени дерева. Выполнив свой материнский долг, она медленно и, возможно, не слишком охотно направилась обратно к месту своей работы. В эту минуту в поле верхом прискакал управляющий. Его звали мистером Мартином. Это был здоровенный детина, славившийся своим умением держать рабов в должном повиновении. Он не спускал им ни малейшего признака лени во время работы и никогда не позволял, чтобы раб, переходивший с одной стороны поля на другую, шел шагом: он требовал, чтобы тот бежал бегом.
Возможно, что Анна в эту минуту забыла об этом нелепом приказе. Управляющий в ярости осадил коня и, подозвав ее, стал осыпать грубыми ругательствами, а затем несколько раз ударил хлыстом по лицу и по голове.
Томас видел все это. Казалось, он сам с удесятеренной силон ощущает боль от ударов, сыпавшихся на голову Анны. Такого испытания его вера не могла выдержать. Он бросился на помощь к Анне.
Мы пытались остановить его, но крики и плач жены заглушили в нем голос рассудка. Он словно не слышал нас.
Томас так стремительно бросился к управляющему, что тот не успел даже уловить глазом его движения. Томас вырвал из его рук хлыст и прерывающимся голосом спросил, по какому праву он позволяет себе истязать женщину, которая ни в чем не провинилась.
Для мистера Мартина такая невероятная дерзость явилась полной неожиданностью. Натянув поводья, он заставил лошадь отступить, а затем, придя в себя, выхватил пистолет и прицелился в Томаса, который, отшвырнув хлыст, бросился бежать. Мистер Мартин выстрелил ему вслед, но рука его дрожала от бешенства, и он промахнулся, а Томас, перескочив через изгородь, скрылся в густой заросли.
Разъяренный управляющий обратил тогда весь свой гнев на несчастную Анну, которая, дрожа от ужаса, громко рыдала. Подозвав объездчика и еще двух или трех других мужчин, он приказал сорвать с нее одежду. И тогда началось настоящее истязание. Ременный бич при каждом ударе впивался в тело несчастной, кровь текла ручьем, и крики ее раздирали сердце.
Я должен был, казалось, уже привыкнуть к подобного рода зрелищам, по и у меня потемнело в