Хильдрет Ричард. Белый раб

   Перейдя по мосту через широкую реку, я вступил в город. Я шел не останавливаясь: слишком дорога была мне свобода, чтобы рисковать ею из-за праздного любопытства. В Нью-Йорке уличная толпа освободила меня - в Бостоне уличной толпе могло вздуматься снопа обратить меня в рабство…
   Так быстро, как только было возможно, я пробирался по узким и извилистым улицам к порту.
   Много кораблей, лишенных снастей, гнило в доках. После некоторых поисков мне удалось найти корабль, готовый к отплытию в Бордо. Я предложил свои услуги в качестве матроса. Капитан задал мне несколько вопросов и от души посмеялся над моим видом растерянного деревенского юноши. В конце концов он согласился принять меня на половинную плату. Он дал мне деньги за месяц вперед, а второй помощник капитана, красивый молодой человек, который с явным сочувствием отнесся к моей беспомощности в городских условиях, отправился со мной в город и помог мне купить одежду, подходящую для путешествия.
 

 
   Через несколько дней погрузка закончилась, и корабль был готов к отплытию.
   Настала долгожданная минута: корабль отвалил от пристани и, лавируя между бесчисленными островками и мысами, загораживающими бостонскую гавань, оставил за собой укрепленный замок и маяк, спустил лоцмана и, подняв все паруса, подгоняемый попутным ветром, вышел в открытое море.
   Стоя на баке, я смотрел в сторону земли, казавшейся тоненькой полоской на горизонте. Словно громадная тяжесть свалилась с моей души. Разбились мои цепи, я чувствовал себя свободным… Глядя на берег, быстро уходивший из поля нашего зрения, я ощущал, как в душе разгорается пламя, как она исполняется глубоким презрением - презрением, смешанным с сознанием безопасности.
   Прощай, страна моя! - таковы были мысли, родившиеся в моем мозгу, и слова, готовые сорваться с моих уст… И какая страна!… Страна, считающая себя - и требующая, чтобы весь мир считал ее, - оплотом свободы и равенства и в то же время находящая возможным держать огромную часть своего народа в самом нестерпимом и безнадежном рабстве.
   Прощай, страна моя! Поистине, великой благодарностью обязан я тебе! Земля тирании и рабства, шлю тебе последнее прости!
   А вы, пенистые и бурные волны океана, приветствую вас! Вы - живое воплощение свободы. Приветствую вас, как братьев! Ведь теперь и я свободен наконец! Свободен!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

   Попутные ветры, благоприятствовавшие нам вначале, вскоре покинули нас. Разразилась непогода. Густой туман окутал нас, ветер ежечасно менял направление и швырял нас из стороны в сторону.
   На долю нам выпало немало труда и страданий, но даже и они доставляли мне радость. Я трудился и страдал во имя собственного, а не чужого благополучия. Эта мысль придавала мне силы.
   Прилежно и старательно изучал я новое для меня ремесло матроса. Вначале товарищи мои смеялись над моим неумением и неловкостью. Они осыпали меня насмешками и разыгрывали надо мной всевозможные шутки. Но, внешне легкомысленные и грубоватые, они по природе были добры и великодушны.
   В первую же неделю плавания у меня произошло столкновение с первым хвастуном и бахвалом на корабле. Я здорово отодрал его, и после этого весь экипаж пришел к заключению, что из меня выйдет толк.
   Я был ловок и силен. Для меня стало вопросом чести делать все, что делали другие, и притом делать не хуже других. Меня самого удивляло, как мало времени понадобилось мне на то, чтобы научиться безбоязненно карабкаться по снастям и реям. Все эти бесчисленные спасти, все эти морские термины вначале повергали меня в полное смущение, но вскоре псе стало понятно и ясно. Еще до того, как мы успели пересечь океан, я уже умел не хуже любого другого кренить паруса, брать рифы и править рулем, и все в один голос твердили, что я рожден быть моряком.
   Но я не довольствовался том, что ставил паруса и справлялся со снастями, - я пожелал изучить искусство навигации. Среди экипажа находился молодой человек, получивший хорошее образование и поступивший на корабль матросом с целью изучить управление им, как это было принято у жителей Новой Англии, намеревавшихся впоследствии командовать судном. У него имелись книги и инструменты, и так как это было не первое его плавание, он уже недурно умел пользоваться ими и вел исчисления движения корабля.
   Этот молодой моряк, которого звали Том Тэрнер, был благородным и достойным юношей, но очень хрупкого телосложения. Силы его не соответствовали поставленной им перед собой задаче.
   Я завоевал его доброе отношение, вступившись за него во время одной из потасовок, изредка происходивших на баке. Видя, как жадно я стремлюсь к знанию, он занялся моим образованием, предоставил в мое распоряжение свой "Навигатор", и всякий раз, неся вахту внизу, я занимался его изучением.
   Сначала вся эта премудрость казалась мне недоступной и окутанной непроницаемой тайной, но Том Тэрнер, прекрасно владевший словом, многое пояснил мне и облегчил понимание этих сложных вещей.
   Все это время мы лавировали среди ньюфаундлендских мелей. Буря по целым суткам не утихала, и мы почти не продвигались вперед. Корабль потерял несколько марселей и рей. Уже семьдесят дней мы находились в море, почти непрерывно борясь с непогодой.
   Меня все эти невзгоды не беспокоили. Земля не влекла меня к себе, - своей отчизной я избрал океан. Когда завывала буря, скрипели снасти и трещала обшивка, я только поплотней застегивал куртку и, упершись в свой дорожный сундучок, погружался в изучение "Навигатора". Но позволял я себе это лишь тогда, когда не нес вахты: если мне приходилось оставаться на палубе, я всегда бывал готов по первому зову ринуться к мачтам.
   Но вот наконец буря улеглась, и мы, подняв паруса, взяли курс на Францию.
   Издали уже виднелась земля, и мы находились всего в нескольких милях от гавани, когда вдали появился вооруженный бриг под английским флагом, державший курс прямо на нас. Не успели мы опомниться, как по нашему кораблю был выпущен орудийный снаряд. Сразу затем с брига была спущена шлюпка, которая направилась к нам "для осмотра и проверки".
   В те времена американские корабли нередко подвергались такой проверке, и наш капитан не проявил особого беспокойства. Но офицер с английского корабля, ступив на нашу палубу, шагнул к капитану и, опустив руку на эфес своей шпаги, заявил ему, что он взят в плен.
   Как выяснилось, за то время, пока мы лавировали среди ньюфаундлендских отмелей, Америка, в конце концов, набралась храбрости и объявила войну Англии. Вооруженный корабль был английским катером, и мы оказались его призом. Всех нас, матросов, сначала загнали в трюм, а потом вызвали наверх и предложили: либо поступить матросами на капер, либо в качестве пленных отправиться в Англию.
   Приблизительно половину нашего экипажа составляли люди, которых моряки называют "голландцами", то есть люди с берегов Северного моря и Балтики, искатели приключений, которым безразлично было, кому служить. Они охотно приняли предложение англичан. Американцы поручили Тому Тэрнеру выступить от их имени, и на предложение лейтенанта он резко ответил:
   - Нет! Скорее вы дождетесь веревки!
   Мне не приходилось смущаться в этом случае патриотическими принципами. Я отказался от своего отечества, если таким именем можно назвать ту страну, где вы родились, но в силу несправедливых законов которой были лишены всего, что придает цену жизни.
   Выступив вперед и не обращая внимания на неодобрительные возгласы моих вчерашних товарищей, я вписал свое имя в судовой список. Если б товарищи, с возмущением глядевшие на меня, знали, ктоя такой и что мне пришлось испытать в стране, которую они называли своей отчизной, ни один из них не решился бы осудить меня. Ведь стоило мне вернуться в Америку, и я снова превратился бы в жалкого раба.
   Некоторое время капер еще рыскал по морю в поисках добычи, но безуспешно. В конце концов корабль вернулся в Ливерпуль, чтобы пополнить свои запасы. Наш экипаж значительно увеличился, и вскоре мы снова вышли в море. Плавая вдоль берегов Франции, мы захватили несколько судов, но все это была мелочь, не имевшая большого значения. Тогда было решено направиться в Вест-Индию. Неподалеку от Бермудских островов, когда мы шли, держась по ветру, мы заметили впереди корабль и пустились на ним вдогонку.
   Преследуемый корабль уменьшил паруса, ожидая нас. Это навело нас на мысль, что перед нами военное судно, а так как мы жаждали добычи, а не боя, то поспешили сделать крутой поворот и попытались отойти.
   Но тут роли переменились, и преследуемый превратился в преследователя. Наш враг вскоре стал нагонять нас.
   Видя, что нам не удастся уйти, мы убрали легкие паруса, легли в дрейф, подняли английский флаг и приготовились к бою.
   Враг оказался вооруженной и отлично оснащенной шхуной. Это был американский капер, по размеру равный нашему бригу, но обладавший лучшей подвижностью.
   Он взял курс прямо на нас. Экипаж его трижды испустил воинственный клич, и пушечные ядра ударились в наш борт.
   Лавируя по ветру и ловко маневрируя, вражеская шхуна заняла удобную для себя позицию, затем выпустила подряд несколько таких частых залпов, что казалось, на борту ее вспыхнул пожар. Пушки ее были хорошо заряжены, и прицел у них был точный. Они причиняли нам большие повреждения. Наш капитан и его старшин помощник вскоре были ранены и вышли из строя.
   Мы старались, поскольку это было в наших силах, расплачиваться с неприятелем той же монетой, но наши люди падали один за другим, и огонь наш заметно слабел. Бушприт шхуны запутался в наших снастях, и сразу же на шхуне раздалась команда:
   - На абордаж!
   Схватив пики, мы приготовились встретить неприятеля, но небольшой вражеский отряд, перебросившись к нам со шхуны, ранил последнего офицера, еще остававшегося на палубе, и оттеснил на бак наших испуганных и растерявшихся матросов.
   Я мгновенно оценил всю опасность нашего положения, и мысль о том, что я снова могу попасть в руки насильников, от которых с таким трудом вырвался, заставила с новой силой вспыхнуть в моей душе мужество, уже готовое угаснуть в неравном бою. Мною овладела какая-то сверхчеловеческая энергия. Встав во главе нашего совершенно павшего духом экипажа, я бросился в бой, руководимый безумной и безудержной отвагой, которую принято считать свойственной одним лишь героям романов.
   Я заколол двух или трех нападавших. Остальные начали отступать, и тогда я крикнул товарищам, чтобы они поддержали меня. Мой пример воодушевил их. Сомкнув ряды, они бросились за мной, оттеснили врагов к самому борту, многих сбросили в воду. Оставшиеся отступили, спеша найти укрытие на собственном корабле.
   Наши успехи не ограничились этим: мы сами бросились на абордаж, и на палубе шхуны развернулся бой столь же кровавый, как перед том на палубе нашего брига.
   Счастье сопутствовало нам, и вскоре мы загнали весь экипаж шхуны на корму.
   Мы крикнули им, чтоб они сдавались; их капитан, продолжая размахивать окровавленной шпагой, решительно отказался. Приказав своим людям атаковать нас, он первый яростно кинулся вперед.
   Я пикой выбил из рук его шпагу, рукоятку которой он сжимал в руке, и тотчас же он рухнул на палубу. Я приставил острие моей пики к его груди. Он взмолился о пощаде. Лицо его показалось мне знакомым.
   - Твое имя? - спросил я.
   - Осборн!
   - Ионатан Осборн? Был капитаном брига "Две Сэлли"?
   - Да, тот самый.
   - Тогда умри! Такой негодяй, как ты, не заслуживает пощады!
   С этими словами я вонзил ему в сердце острие моей пики.
   Я счастлив был возможности покарать хоть одного тирана, отомстить за тех, кто там, откуда я вырвался, продолжает изнемогать под ярмом рабства.
   Акт справедливого возмездия не должен быть запятнан ни страстями, ни (если это возможно) кровью. Я вынужден признаться: если в душе моей пылало благородное чувство, то не менее сильна была жажда мести. И все же, перебирая в памяти все мои действия и чувства, руководившие мной, я не могу осудить себя за страстную ненависть, пылавшую в моем сердце. Да, справедлива и законна эта ненависть, законна и жестокая энергия раба, который может завоевать свободу только с оружием в руках и уничтожая угнетателей! Он выполняет тяжкий долг во имя человечества!…
   Капитан был убит, и экипаж, сложив оружие, сдался на милость победителей. Шхуна принадлежала нам. Никогда, кажется, более прекрасный парусник не бороздил поверхности морей.
   Офицеры на бриге были ранены. Победа, по общему мнению, была в большой мере одержана благодаря проявленному мной мужеству и смелости. Под одобрительные крики всего экипажа я был избран командиром захваченного судна.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

   Мы быстро и без дальнейших приключений дошли до Ливерпуля. Шхуну сочли "призом", и она была куплена у нас владельцем брига. Ее вооружили и снарядили как капер. Узнав, какую роль я играл при взятии шхуны, владельцы назначили меня капитаном этого корабля. Помощником к себе я взял старого и опытного моряка. Набрав команду, я поднял паруса.
   Охотнее всего я плавал вдоль берегов Америки; мы преуспевали, и однажды, неподалеку от бостонской гавани, нам удалось захватить возвращавшийся из Ост-Индии корабль, груженный чаем и шелком. Мы отправили его в Ливерпуль, где за него были выручены большие деньги.
   Вслед за этим я взял курс на юг, и наша шхуна в течение месяца или двух крейсировала на уровне виргинских мысов.
   Мы нередко приближались к земле, и каждый раз при этом меня манила мысль высадить нескольких моих людей и захватить спящими кое-кого из соседних плантаторов. Но осторожность помешала мне дать виргинцам урок, в котором они, несомненно, сильно нуждались.
   Описание всех моих приключений на море заняло бы целую книгу, и это удалило бы меня от моей основной темы.
   Пока длилась война, я плавал по морю и оставил его, да и то с большим сожалением, только когда был заключен мир. Доставшаяся на мою долю добыча сделала меня человеком весьма состоятельным - так, по крайней мере, я мог считать, принимая во внимание умеренность моих требований. Но чем мне было заняться теперь? Праздность тяготила меня. Мне нечем было заменить жизнь, полную опасностей, которая одна только заглушала мои печальные мысли и не позволяла мне каждую минуту моей жизни отравлять ядом мучительных воспоминаний.
   Часто и раньше во время моих плаваний вставали передо мной образы моей жены, ребенка и верного моего друга, но скрип снастей и возгласы матросов: "Впереди парус!" придавали мыслям другое направление и рассеивали тоску.
   Зато теперь, на берегу, одинокий, лишенный семьи и близких, я весь был во власти тоски, и образы дорогих моих страдальцев неотступно стояли передо мной.
   Я постарался найти человека, вполне достойного доверия, которого я мог бы отправить в Америку на поиски моей семьи. Вскоре мне посчастливилось найти такого человека; я сообщил ему все необходимые сведения, дал подробнейшие инструкции и предоставил в его распоряжение неограниченный кредит у моего банкира, а сверх того вручил еще моему доверенному крупную сумму для него лично, обещая, в случае успеха, выдать ему еще значительное вознаграждение.
   Выждав удобного случая, я отправил его в Америку, утешая себя надеждой, что его поиски увенчаются успехом. А пока, чтобы хоть как-нибудь заглушить тяжелые мысли, я усиленно углубился в книги, стараясь пополнить свое образование.
   С самого раннего детства я любил читать и жадно стремился к знанию; это желание грубо подавляли, но заглушить его не удалось, и я сам был удивлен тем, что оно все с той же силой живет во мне. Как земля, жадно впитывающая влагу, ум мой впитывал знания. Я по читал книги - я пожирал их содержание, урывал время от сна. Читал я без особого выбора, и прошло немало времени, пока я обрел способность правильно оценивать произведение и сравнивать его достоинства с достоинствами других книг. При моей жажде знания со мной происходило то, что часто происходит с человеком: я не сразу научился отличать подлинное от ложного. Все же, хоть я и поглощал множество лживых м глупых россказней, преподносившихся под видом истины, меня не привлекали авторы с чересчур горячим воображением. Мне непонятна была цель, к которой они стремились. Я презирал поэтов. Больше всего я любил читать исторические книги и рассказы о путешествиях. Бремя и раздумье позже научили меня извлекать драгоценные зерна мудрости из той груды материала, который тогда, нагромождаясь в моей памяти, оставался там в состоянии полного хаоса.
   Эти занятия возвышали мою душу и придавали мне силы пережить те печальные вести, которые доходили ко мне из Америки.
   Но в конце концов мужество мое начало иссякать и совершенно угасло, когда мой доверенный, вернувшись из своей поездки, объявил, что все поиски его остались напрасными.
   Из того, что он сообщил мне, я узнал только, что хозяйка Касси, миссис Монтгомери, выдала за своего брата поручительство на очень крупную сумму. Брат этот был ее главным советчиком по всем деловым вопросам. Он был плантатор и, как и большинство американских плантаторов, страстный игрок. Эта страсть - единственное, что вносит хоть какое-нибудь оживление в бесполезную и праздную жизнь американского рабовладельца.
   Брат миссис Монтгомери был, как принято выражаться, "несчастный игрок". Разорившись сам, он увлек в ту же пропасть и свою сестру. Он не только присваивал себе такие суммы, какие ему были нужны (а это не составляло для него особых трудностей, если принять во внимание, что он ведал всеми денежными делами сестры), но и заставил ее подписать векселя и чеки на очень значительные суммы. Долгое время он скрывал от нее, что векселя опротестованы, и бедная женщина, жившая в полном неведении, в один злосчастный день была поражена известием, что она разорена дотла и все имущество ее подлежит описи и продаже.
   Жена моя и ребенок были проданы вместе с остальными принадлежавшими миссис Монтгомери вещами. В Америке существует благородный обычай продавать женщин и детей в покрытие долгов игрока.
   Касси и наш ребенок достались "джентльмену" - так титулуют в Америке людей, занимающихся почтенной и небезвыгодной торговлей живым товаром.
   Мой агент наводил о нем справки, но узнал только, что он умер, не оставив никаких документов, относившихся к его торговым операциям. Тогда он решил проследовать по пути, которым работорговец имел обыкновение гнать свои "гурты". Таким образом ему удалось отыскать и кое-какие следы партии рабов, принадлежавших некогда миссис Монтгомери. Он ехал по этому следу от поселка к поселку, пока не добрался до города Августа в штате Джорджия. Тут он окончательно потерял след. Этот город считается - или, вернее, считался в недалеком прошлом - одним из самых значительных невольничьих рынков. Тех, кого искал мой агент, повидимому, продали именно здесь. Но узнать, в чьи руки они попали, оказалось невозможным.
   Потерпев неудачу в своих поисках, мой агент решил прибегнуть к помощи газет. В помещенных им объявлениях он сулил крупную денежную награду любому лицу, которое сообщит ему какие-либо сведения о Касси и ее сыне. Но все оказалось напрасным, и после двух лет бесплодных поисков он отказался от дальнейших попыток что-либо разведать о них.
   О Томасе он узнал, что генералу Картеру так и не удалось поймать его. Были люди, утверждавшие, что им несколько раз приходилось видеть человека, приметы которого как будто подходили к тем, которые перечислял мой агент. Человек этот скрывался в лесах; только изредка и всегда неожиданно появлялся он в окрестностях. Можно было предполагать, что он жив и сейчас и стоит во главе большой банды беглых.
   Таковы были, увы, единственные вести, сообщенные мне моим посланным.
   Пока он находился в Америке, его письма не подавали мне особого повода надеяться, но все же, пока поиски продолжались, я не переставал верить в благополучный их исход. Теперь я лишился и этого последнего утешения. Стоило ли мне сбрасывать с себя цепи, если цепи, быть может еще более тяжелые, сковывали моего сердечного друга, дорогую мою жену и дитя мое, дитя моей любви?… Страданиям, причиняемым угнетателями, поистине нет предела! Они простирались через всю ширь океана, и когда я думал о Касси и моем сыне, мне начинало казаться, что снова я чувствую на себе оковы и слышу свист кровавого бича, хлещущего меня по плечам.
   Господь всемогущий! Как мог ты обречь человека на подобные муки!…
   Долго не мог я оправиться от удара, лишившего меня сил. Казалось, я навсегда утратил способность чувствовать себя счастливым. Словно червь, укрывшись в моей груди, точил мое сердце. Никто, быть может, не дорожил больше, чем я, тихими радостями семьи и семейным счастьем, и вот воспоминания о моих близких превратились в нескончаемую цепь мучений… О, если бы жена моя и ребенок были со мной, с каким восторгом согласился бы я провести весь остаток моей жизни где угодно, в безвестном и уединенном убежище!…
   Одиночество, которое угнетало меня, горькие мысли и ужасные картины, осаждавшие меня, превращали мою жизнь в тяжелое бремя. Облегчение доставляли мне лишь путешествия, и я объездил чуть не все европейские государства, пытаясь отвлечься от мрачных мыслей и с этой целью углубляясь в изучение законов и нравов этих новых для меня стран.
   Я побывал также в Турции и на Востоке, бывших некогда колыбелью искусства и пышной роскоши, но ныне давно разоренных под тяжкой пятой тирании и постоянными вымогательствами наглой военщины. Я проехал сквозь пустыни Персии и столкнулся в Индии с проявлением новой и более благородной цивилизации, выраставшей на развалинах цивилизации древней.
   Но больше всего влекло меня желание ближе узнать условия жизни несчастного и угнетенного народа, к которому я принадлежал по моей матери. Я снова переправился через океан. Я взбирался по отвесным склонам Анд и бродил по цветущим бразильским лесам.
   Всюду я встречал все то же гнусное самовластие аристократов, топчущих жизнь, свободу и счастье людей. Но почти повсюду я видел и то, что раб постепенно сбрасывает с себя трусливую покорность и вот-вот уже готов воспрянуть при первых призывах к свободе. Да, я видел это повсюду… повсюду, за исключением моей родины - Америки.
   Рабство существует во многих странах, но нигде нет такого жестокого и бессердечного гнета, нигде тирания не приняла столь дьявольского облика, нигде законы и властители не ставят себе так беззастенчиво и открыто цель задушить разум половины населения, навсегда искоренить самое стремление к свободе и даже надежду на нее.
   В католической Бразилии, на испанских островах, там, где, казалось, тирания, опираясь на суеверие и невежество, должна проявляться с особой жестокостью, в рабе все же видят человека, имеющего право на известное сочувствие и расположение. Рабу позволено преклонять колени перед тем же алтарем, перед которым в молитве склоняется его господин, и он имеет право слышать, как с высоты амвона католический священник провозглашает священную истину, что все люди равны. Он имеет право выкупить себя. Если раб подвергается несправедливой и тяжелой каре, он может искать защиты согласно закону и утешать себя мыслями, что настанет день, когда и он, быть может, дождется свободы. Возможно, что он будет обязан этим великодушию своего хозяина или голосу его совести, потрясенной словами священника, напутствующего его перед переходом в иной мир.
   Получив свободу, раб в этих странах тем самым приобретает и права свободного человека, в нем видят равного, и он пользуется во всех областях повседневной жизни правом на равенство, одна мысль о котором вызывает у исполненного предрассудков американца ужас и отвращение.
   Рабство в этих краях близится к концу, и когда будет положен конец дозволенной торговле людьми на африканском побережье, не пройдет и полувека, как во всей испанской и португальской Америке не останется ни одного раба.
   В одних только Соединенных Штатах, в этой стране, претендующей на монополию в области свободы, дух деспотизма и насилия расцветает пышным цветом, упорно борясь с малейшей попыткой ограничения. Только здесь, только в Соединенных Штатах Америки безраздельно господствует насилие, не сдерживаемое ни страхом перед божьей карой, ни любовью к ближнему.
   Стремясь возможно лучше защитить и обеспечить себя, американские рабовладельцы добились издания закона, согласно которому они лишаются права даровать свободу своим рабам, и таким путем погасили последнюю искру надежды, которая еще тлела в душе их жертв.
   А ты, сын мой! Ты обречен на горе! Возможно, увы, что в тебе уже угасли мужество и смелость… Возможно, что ледяная рука рабства убила в твоей душе зародыши добра и оставила ее навек растоптанной и мертвой!…
   О нет! Нет! Так не должно, так не может быть! Дитя мое, у тебя есть отец, и он не покинет тебя! Горе его беспредельно, такими же беспредельными будут его усилия найти и освободить тебя. Чего стоит любовь, готовая малодушно поддаться отчаянию?
   Да, я решил! Я вернусь в Америку! В поисках моего сына я изъезжу страну во всех направлениях, я вырву его из рук насильников или погибну в неравной борьбе!…
   Но что, если я буду узнан и схвачен врагами?… О, тогда… Нет, недаром я изучал историю Рима. Я знаю, как покарать тирана, - вторично я не стану рабом!