Страница:
Все это я сейчас рассказываю спокойно, но ты, читатель, сам вообрази, что я чувствовал, слушая этот рассказ…
Мистер Кэртис не замедлил дать понять Касси, какую роль ей предстояло играть и на какие отношения с ней он рассчитывал. Но, к его большому удивлению, Касси мягко, но с непоколебимой твердостью отвергла все его попытки к сближению. Мистер Кэртис пожелал узнать причину отказа, такого необычного со стороны рабыни. И тогда Касси рассказала ему всю историю нашего брака.
Только любовь Касси ко мне, любовь, подвергавшаяся такому тяжкому испытанию, которому вряд ли подвергается чувство женщины в цивилизованных странах, дала Касси силу сохранить свою верность.
Мистер Кэртис был человеком с тонкой чувствительностью и врожденной деликатностью. Эти свойства не смогла заглушить в нем даже атмосфера разложения, царившая в Новом Орлеане. Ему не была чужда известная романтика. Он не мог не восхищаться постоянством и нежностью, предметом которых желал бы стать сам, но он умолял Касси не приносить в жертву маловероятной возможности встречи с мужем молодость свою и красоту. Он обещал дать свободу ей и ее ребенку, если она согласится принадлежать ему. В конце концов, зная, что она методистка, он решился даже предложить, чтобы союз их был освящен священнослужителем этой секты, и посоветовал ей поговорить с таким священником и узнать его мнение по этому вопросу.
Методисты считают брак между рабом и рабыней, если он освящен одним из пастырей этой общины, таким же действительным перед богом и налагающим такие же обязательства на супругов, как и брак между свободными людьми. Рабы, по мысли методистов, обладают такой же душой, как и белые, но… несмотря на слова евангелия о том, что "человек да не расторгнет того, что соединено господом", методисты в рабовладельческих штатах подчиняются не столько воле господней, сколько воле людской, и готовы допустить, что супруги, разлученные по воле хозяина или в связи "с коммерческой сделкой" (другими словами - вследствие продажи одного из супругов), могут вступать в новый брак, который будет считаться столь же действительным - даже и в том случае, если им известно, что первый супруг жив. Священнослужители оправдывают такую чрезмерную терпимость тем, что она-де вызвана необходимостью. "Эти люди, - говорят служители церкви, - не склонны к холостой жизни и все равно будут вступать в связь с лицами другого пола, так лучше уж такие связи освящать, поскольку помешать им нельзя".
Подобные аргументы вполне достойны тех, кто ими оперирует, желая объяснить свое согласие на продажу братьев по вере. "Благочестивые сыны нашей церкви, будем ли мы согласны или нет, все равно продадут раба-методиста". Подобные рассуждения и в том и в другом случае свидетельствуют больше о желании приумножить число членов своей общины, чем о желании придерживаться своих принципов. Они ближе к лукавству змеи, чем к невинности голубки.
К сожалению, разрешение этого казуистического вопроса выходит за пределы моих малых знаний. Поэтому я воздержусь и не выскажу своего окончательного мнения о нем.
Священник-методист, к которому Касси обратилась, горячо посоветовал ей согласиться на предложение мистера Кэртиса. Он старался убедить ее, что она, принимая во внимание все обстоятельства, может с чистой совестью заключить новый союз, особенно если служитель церкви будет призван освятить его. Их союз при таких обстоятельствах будет угоден богу, хоть люди, возможно, и не вполне одобрят его.
Но, невзирая ни на настойчивость мистера Кэртиса, ни на советы миссионера, Касси оставалась верна мне.
Всякий раз, рассказывала она мне, когда она прижимала к груди своего сына, каждая черта которого напоминала черты его отца, ей казалось, что тайный голос в глубине ее сердца шепчет ей: "Он жив. Он любит тебя. Не покидай его".
Такое положение длилось около двух лет. Мистер Кэртис возлагал надежду на время и на то, что его привязанность и уважение будут оценены. Внезапно тяжелый приступ желтой лихорадки чуть не свел его в могилу. И тогда Касси получила возможность доказать, какой глубокой благодарностью она платила ему за бережное и чуткое отношение к ней. День и ночь не отходила она от его постели, ухаживала за ним так, как могла бы ухаживать самая преданная сестра, жена или мать, и, по признанию самих врачей, спасением своей жизни хозяин был обязан ей.
Мистер Кэртис поправился. Он постарел лет на двадцать и физически и духовно. Взгляды и помыслы, которые ему прививали с детства, взяли теперь верх в его душе, по существу честной и доброй, но поддавшейся временным заблуждениям.
Поднявшись с постели, он прежде всего составил акт об освобождении Касси и ее сына. Акт этот, составленный в двух экземплярах, был подписан по всей форме. Кроме того, он назначил Касси за ведение его хозяйства ежемесячное жалованье.
Одновременно с этим он оформил и освобождение своей маленькой дочки Элизы, воспитание которой поручил Касси. Девочка с ранних лет была неразлучна с Монтгомери, и дети были очень привязаны друг к другу.
Когда настала пора дать детям образование, мистер Кэртис отправил их в Новую Англию. Первым был отправлен Монтгомери, а вслед за тем и Элиза, которая благодаря стараниям брата ее отца, мистера Агриппы Кэртиса, была помещена в аристократический пансион для благородных девиц в городе Бостоне.
Проведя года три в колледже в Новой Англии, Монтгомери поступил на службу в нью-йоркскую торговую фирму. Совсем недавно Монтгомери, благодаря щедрости мистера Кэртиса-старшего, получил возможность устроиться самостоятельно и уже завязал кое-какие деловые связи с торговыми фирмами Нового Орлеана.
Жалованье Касси, к которому мистер Кэртис самым добросовестным образом присчитывал еще какие-то проценты, в конце концов составило довольно значительную сумму, давшую ей возможность приобрести в предместье маленький домик. Касси считала себя баловнем судьбы. Единственной еще не осуществившейся мечтой оставалась лишь встреча с любимым мужем.
Внезапно наступило событие, сразу опрокинувшее с таким трудом созданное благополучие.
В Новом Орлеане было получено известие, что мистер Кэртис, уехавший в Бостон по делам и плывший на пароходе вверх по Огайо, был тяжело ранен при взрыве парового котла. Несколько дней спустя стало известно, что он скончался.
Как раз к этому времени Монтгомери начал в Нью-Йорке разворачивать самостоятельные деловые операции. Элиза вес еще находилась в бостонском пансионе. Ее всегда считали там единственной дочерью богача Кэртиса, крупного новоорлеанского негоцианта, и его законной жены, испанской креолки, якобы умершей вскоре после рождения девочки. Красивая девушка, в которой видели богатую невесту, а в будущем наследницу большого состояния, вращалась в аристократическом кругу. Ей даже делали предложения молодые люди из лучших семейств города. Но Элиза оставалась холодна к этим ухаживаниям: с самого раннего детства сердце ее безраздельно принадлежало нашему сыну - Монтгомери.
Как только стало известно о смерти отца Элизы, отношение к девушке резко переменилось. Известие о смерти привез достославный Грип Кэртис, который при первых же слухах о несчастии, поразившем его брата, направился в Питтсбург, откуда вернулся, привезя печальную новость.
Элиза вся отдалась боли утраты. Но именно в эти тяжелые дни стало заметно странное пренебрежение к ней школьных ее подруг. Они стали относиться к Элизе как к парии или зачумленной, и владелица пансиона в письменной форме объявила ей, что не может долее терпеть присутствия Элизы в своем учебном заведении: там только что узнали, что она вовсе не законная дочь мистера Джемса Кэртиса, а презренное дитя рабыни, в жилах которой течет кровь африканцев. Это было тягчайшим преступлением в глазах не только соучениц Элизы, но прежде всего их мамаш. Особое возмущение высказала некая миссис Хайфлайер, дочь торговца сальными свечами, в молодости ставшая супругой владельца бакалейной лавки, торговавшего одновременно и водкой, а впоследствии нажившего большое состояние на винокурении. Он купил дом на Бэкон-Стрит и мечтал быть принятым в лучшем бостонском обществе. Его почтенная половина не могла стерпеть и мысли, что ее дочь может быть загрязнена соприкосновением с девушкой, в жилах которой течет смешанная кровь, плодом незаконного сожительства, с дочерью рабыни, какой была несчастная Элиза. Существовала ведь в городе школа для "цветных", - так почему же ее не отправили туда?
Мистер Грип Кэртис между тем, выдавая себя за единственного наследника своего умершего брата, лицемерно разыгрывал в высшем бостонском обществе, куда прежде сам ввел Элизу, целую комедию. С видом оскорбленного достоинства он намекал, что сам в свое время был обманут, а теперь его братский долг велит ему обходить молчанием "слабости", как он это называл, своего покойного брата. Когда же племянница, изгнанная из школы, бросилась к нему за помощью, Грип Кэртис, не задумываясь, прогнал ее, осыпая самыми грубыми и бесстыдными ругательствами. Владелец модного пансиона, где Элиза жила и столовалась, сразу же присоединил свой голос к воплям негодования, которые испускали его постояльцы, или, вернее сказать, постоялицы, так как мужчины проявили все же большую терпимость. Ввиду того, что почтенные дамы грозили выехать, если Элиза не будет изгнана, хозяин приказал ей немедленно оставить его дом. Бедной девушке, вероятно, пришлось бы ночевать под открытым небом, если бы ее не пожалела безвестная бостонская модистка, которую Элиза когда-то поддержала в тяжелую минуту. Молодая женщина дала несчастной и тяжело потрясенной девушке приют, рискуя при этом восстановить против себя все изысканное общество и потерять большинство своих заказчиц.
Элиза немедленно сообщила о постигшем ее горе своему другу Монтгомери, который, как я уже говорил, находился в это время в Нью-Йорке. И Монтгомери поспешил к ней на помощь в Бостон.
Встретившись с мистером Агриппой Кэртисом на Стэйт-стрит в час, когда дельцы спешили на биржу, Монтгомери ясно и просто высказал ему свое мнение о его поступках. Почтенный джентльмен, ибо так его называли в Бостоне, хотя там и ходили слухи о том, что фирма "Кэртис, Сэвин, Бирн и К°", совладельцем которой, он был, положила начало своему благосостоянию, участвуя в операциях на южных невольничьих рынках, вместо оправданий, презрительно заявил, что не намерен выслушивать поучений от негритянского бродяги, от сопляка, от сына… Монтгомери, не дав ему договорить, сбил его с ног, а затем избил тростью, услужливо протянутой ему кем-то из окружавшей его толпы, которая выражала при этом шумное одобрение. Агриппа Кэртис не пользовался в городе особой любовью. Грип пожаловался в полицию, и Монтгомери был вызван туда и оштрафован на двадцать долларов.
Грип Кэртис, неудовлетворенный таким исходом, предъявил через суд иск, требуя возмещения убытков в сумме десяти тысяч долларов. Грип надеялся таким путем задержать Монтгомери в тюрьме, так как некому было внести за него залог.
Но попытка его не удалась, и Монтгомери был выпущен на свободу.
Освободившись от последствий этого дела, Монтгомери собирался уже вернуться в Нью-Йорк и увезти с собой Элизу, но в это время она получила письмо из Нового Орлеана от адвоката Джильмора, который долгое время состоял поверенным в делах мистера Джемса Кэртиса. Мистер Джильмор в своем письме спешил сообщать мисс Элизе, что, в связи с урегулированием разных дел, ее присутствие в Новом Орлеане крайне необходимо. Мистер Джильмор просил Элизу приехать незамедлительно и счел даже нужным приложить к письму чек, который должен был обеспечить все путевые издержки.
По прибытии в Нью-Йорк Монтгомери нашел у себя подобное же письмо, адресованное ему.
Ни Монтгомери, ни Элиза не имели ни малейших оснований усомниться в искренности и порядочности мистера Джильмора. Оба они знали его как представительного старого джентльмена с круглым, приветливым лицом и седой шевелюрой, к которому мистер Джемс Кэртис относился с полным доверием. Не было ничего невероятного в том, что мистер Джемс Кэртис оставил какие-нибудь распоряжения, касавшиеся их. Монтгомери и Элиза поэтому сочли вполне возможным, что их присутствие в Новом Орлеане и в самом деле крайне необходимо. Ввиду того, однако, что Монтгомери нужно было еще закончить кое-какие дела, он отправил вперед Элизу, которую проводил в Бостоне до пристани и усадил на пароход. Сам он намеревался выехать вслед за ней, как только представится возможность.
Элиза прибыла в Новый Орлеан, повидимому, почти одновременно со мной и прямо с пристани поехала к Касси.
Дня через два Касси направилась к мистеру Джильмору, чтобы сообщить ему о приезде Элизы, а также узнать от него, какие распоряжения были оставлены мистером Кэртисом в пользу его дочери. Покойный мистер Джемс Кэртис несколько раз говорил Касси и повторил ей перед своим отъездом из Нового Орлеана, что им сделаны такие распоряжения, очень благоприятные для Элизы, а также и для Монтгомери и его матери. Мистер Джильмор, однако, не дал ей никакого прямого ответа. Он настаивал, чтобы Элиза лично на следующий же день в назначенный час явилась к нему.
Элиза отправилась к мистеру Джильмору, но назад не вернулась. Касси провела очень беспокойную ночь, а наутро собралась сама отправиться к мистеру Джильмору, как вдруг какой-то мальчуган-негр принес ей записку от Элизы. В этой записке, наспех, дрожащей рукой набросанной на вырванном из книги листке бумаги, Элиза писала, что адвокат насильственно задержал ее у себя, заявив, что она его собственность. По его словам, он купил ее у недавно прибывшего из Бостона мистера Агриппы Кэртиса, выдававшего себя за единственного наследника своего умершего брата и поэтому рассматривавшего Элизу как часть доставшегося ему имущества.
Касси, в ужасе и возмущении, задавала себе вопрос, что сейчас предпринять, когда внезапно распахнулась дверь, и в комнату вступил сам мистер Агриппа Кэртис, в сопровождении своего бостонского поверенного в делах, а также мистера Джильмора и нескольких рабов-негров. Почтенный бостонский негоциант явился к ней с целью вступить во владение домом и всем имуществом, как частью оставшегося после его брата наследства.
У Касси на руках не было никаких документов, свидетельствовавших о том, что она получила свободу. Акты об освобождении вместе с другими бумагами оставались на хранении у плута и мошенника Джильмора. Ей грозила почти неминуемая опасность снова оказаться в рабстве, если бы мы с Кольтером случайно не очутились на месте и не пришли бы ей на помощь.
Все это в общих чертах рассказала мне Касси в первый день после нашей встречи, И лишь позднее, когда мы несколько успокоились, она повторила мне все уже во всех подробностях.
Наконец-то - господи милосердный! - я мог прижать к своей груди мою дорогую, мою верную жену.
Но сын мой, но Элиза, которую Касси оплакивала, как родную дочь!
Несчастная девушка, попавшаяся в западню, и Монтгомери, рискующий, что его также обманом могут завлечь в ловушку! Что предпринять? Как их спасти? Я не знал, на что решиться.
Я обратился снова за советом к Кольтеру и был искренне обрадован, встретив с его стороны не только горячее сочувствие, но и твердую решимость помочь нам. Он был в восторге, по его словам, что ему представляется возможность поставить хорошую палку в колеса двум подлым янки, которые явно стараются скрыть последние завещательные распоряжения мистера Джемса Кэртиса, а затем поделить между собой наследство. Для этого они и пытались снова ввергнуть в рабство Касси, Монтгомери и Элизу. Здесь, вероятно, главную роль играли не деньги, которые можно было выручить при продаже, а желание поставить несчастных в такие условия, чтобы они были лишены возможности потревожить покой грабителей, - а это легко могло случиться, если б они, будучи свободными людьми, когда-либо нашли копию завещания, которое достойные сообщники собирались уничтожить.
В отношении к Монтгомери ко всем этим расчетам добавлялась, повидимому, еще жажда мести, которой Грип Кэртис пылал после истории на Стэйт-стрит. Первой заботой достойного гражданина "свободных" штатов было, как мы позже узнали, сразу по приезде в Новый Орлеан обзавестись длинной ременной плетью, которой он надеялся воспользоваться в самом скором будущем и отплатить Монтгомери за полученные на Стэйт-стрит палочные удары.
Элизе также предстояла достаточно горькая участь. Богомольный мистер Джильмор, ревностный член церковной общины, был так восхищен ее внешностью и тонким воспитанием, что сразу же решил оставить ее себе, в счет своей части добычи, предназначая ее для славной, в его глазах, роли своей наложницы.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
Мистер Кэртис не замедлил дать понять Касси, какую роль ей предстояло играть и на какие отношения с ней он рассчитывал. Но, к его большому удивлению, Касси мягко, но с непоколебимой твердостью отвергла все его попытки к сближению. Мистер Кэртис пожелал узнать причину отказа, такого необычного со стороны рабыни. И тогда Касси рассказала ему всю историю нашего брака.
Только любовь Касси ко мне, любовь, подвергавшаяся такому тяжкому испытанию, которому вряд ли подвергается чувство женщины в цивилизованных странах, дала Касси силу сохранить свою верность.
Мистер Кэртис был человеком с тонкой чувствительностью и врожденной деликатностью. Эти свойства не смогла заглушить в нем даже атмосфера разложения, царившая в Новом Орлеане. Ему не была чужда известная романтика. Он не мог не восхищаться постоянством и нежностью, предметом которых желал бы стать сам, но он умолял Касси не приносить в жертву маловероятной возможности встречи с мужем молодость свою и красоту. Он обещал дать свободу ей и ее ребенку, если она согласится принадлежать ему. В конце концов, зная, что она методистка, он решился даже предложить, чтобы союз их был освящен священнослужителем этой секты, и посоветовал ей поговорить с таким священником и узнать его мнение по этому вопросу.
Методисты считают брак между рабом и рабыней, если он освящен одним из пастырей этой общины, таким же действительным перед богом и налагающим такие же обязательства на супругов, как и брак между свободными людьми. Рабы, по мысли методистов, обладают такой же душой, как и белые, но… несмотря на слова евангелия о том, что "человек да не расторгнет того, что соединено господом", методисты в рабовладельческих штатах подчиняются не столько воле господней, сколько воле людской, и готовы допустить, что супруги, разлученные по воле хозяина или в связи "с коммерческой сделкой" (другими словами - вследствие продажи одного из супругов), могут вступать в новый брак, который будет считаться столь же действительным - даже и в том случае, если им известно, что первый супруг жив. Священнослужители оправдывают такую чрезмерную терпимость тем, что она-де вызвана необходимостью. "Эти люди, - говорят служители церкви, - не склонны к холостой жизни и все равно будут вступать в связь с лицами другого пола, так лучше уж такие связи освящать, поскольку помешать им нельзя".
Подобные аргументы вполне достойны тех, кто ими оперирует, желая объяснить свое согласие на продажу братьев по вере. "Благочестивые сыны нашей церкви, будем ли мы согласны или нет, все равно продадут раба-методиста". Подобные рассуждения и в том и в другом случае свидетельствуют больше о желании приумножить число членов своей общины, чем о желании придерживаться своих принципов. Они ближе к лукавству змеи, чем к невинности голубки.
К сожалению, разрешение этого казуистического вопроса выходит за пределы моих малых знаний. Поэтому я воздержусь и не выскажу своего окончательного мнения о нем.
Священник-методист, к которому Касси обратилась, горячо посоветовал ей согласиться на предложение мистера Кэртиса. Он старался убедить ее, что она, принимая во внимание все обстоятельства, может с чистой совестью заключить новый союз, особенно если служитель церкви будет призван освятить его. Их союз при таких обстоятельствах будет угоден богу, хоть люди, возможно, и не вполне одобрят его.
Но, невзирая ни на настойчивость мистера Кэртиса, ни на советы миссионера, Касси оставалась верна мне.
Всякий раз, рассказывала она мне, когда она прижимала к груди своего сына, каждая черта которого напоминала черты его отца, ей казалось, что тайный голос в глубине ее сердца шепчет ей: "Он жив. Он любит тебя. Не покидай его".
Такое положение длилось около двух лет. Мистер Кэртис возлагал надежду на время и на то, что его привязанность и уважение будут оценены. Внезапно тяжелый приступ желтой лихорадки чуть не свел его в могилу. И тогда Касси получила возможность доказать, какой глубокой благодарностью она платила ему за бережное и чуткое отношение к ней. День и ночь не отходила она от его постели, ухаживала за ним так, как могла бы ухаживать самая преданная сестра, жена или мать, и, по признанию самих врачей, спасением своей жизни хозяин был обязан ей.
Мистер Кэртис поправился. Он постарел лет на двадцать и физически и духовно. Взгляды и помыслы, которые ему прививали с детства, взяли теперь верх в его душе, по существу честной и доброй, но поддавшейся временным заблуждениям.
Поднявшись с постели, он прежде всего составил акт об освобождении Касси и ее сына. Акт этот, составленный в двух экземплярах, был подписан по всей форме. Кроме того, он назначил Касси за ведение его хозяйства ежемесячное жалованье.
Одновременно с этим он оформил и освобождение своей маленькой дочки Элизы, воспитание которой поручил Касси. Девочка с ранних лет была неразлучна с Монтгомери, и дети были очень привязаны друг к другу.
Когда настала пора дать детям образование, мистер Кэртис отправил их в Новую Англию. Первым был отправлен Монтгомери, а вслед за тем и Элиза, которая благодаря стараниям брата ее отца, мистера Агриппы Кэртиса, была помещена в аристократический пансион для благородных девиц в городе Бостоне.
Проведя года три в колледже в Новой Англии, Монтгомери поступил на службу в нью-йоркскую торговую фирму. Совсем недавно Монтгомери, благодаря щедрости мистера Кэртиса-старшего, получил возможность устроиться самостоятельно и уже завязал кое-какие деловые связи с торговыми фирмами Нового Орлеана.
Жалованье Касси, к которому мистер Кэртис самым добросовестным образом присчитывал еще какие-то проценты, в конце концов составило довольно значительную сумму, давшую ей возможность приобрести в предместье маленький домик. Касси считала себя баловнем судьбы. Единственной еще не осуществившейся мечтой оставалась лишь встреча с любимым мужем.
Внезапно наступило событие, сразу опрокинувшее с таким трудом созданное благополучие.
В Новом Орлеане было получено известие, что мистер Кэртис, уехавший в Бостон по делам и плывший на пароходе вверх по Огайо, был тяжело ранен при взрыве парового котла. Несколько дней спустя стало известно, что он скончался.
Как раз к этому времени Монтгомери начал в Нью-Йорке разворачивать самостоятельные деловые операции. Элиза вес еще находилась в бостонском пансионе. Ее всегда считали там единственной дочерью богача Кэртиса, крупного новоорлеанского негоцианта, и его законной жены, испанской креолки, якобы умершей вскоре после рождения девочки. Красивая девушка, в которой видели богатую невесту, а в будущем наследницу большого состояния, вращалась в аристократическом кругу. Ей даже делали предложения молодые люди из лучших семейств города. Но Элиза оставалась холодна к этим ухаживаниям: с самого раннего детства сердце ее безраздельно принадлежало нашему сыну - Монтгомери.
Как только стало известно о смерти отца Элизы, отношение к девушке резко переменилось. Известие о смерти привез достославный Грип Кэртис, который при первых же слухах о несчастии, поразившем его брата, направился в Питтсбург, откуда вернулся, привезя печальную новость.
Элиза вся отдалась боли утраты. Но именно в эти тяжелые дни стало заметно странное пренебрежение к ней школьных ее подруг. Они стали относиться к Элизе как к парии или зачумленной, и владелица пансиона в письменной форме объявила ей, что не может долее терпеть присутствия Элизы в своем учебном заведении: там только что узнали, что она вовсе не законная дочь мистера Джемса Кэртиса, а презренное дитя рабыни, в жилах которой течет кровь африканцев. Это было тягчайшим преступлением в глазах не только соучениц Элизы, но прежде всего их мамаш. Особое возмущение высказала некая миссис Хайфлайер, дочь торговца сальными свечами, в молодости ставшая супругой владельца бакалейной лавки, торговавшего одновременно и водкой, а впоследствии нажившего большое состояние на винокурении. Он купил дом на Бэкон-Стрит и мечтал быть принятым в лучшем бостонском обществе. Его почтенная половина не могла стерпеть и мысли, что ее дочь может быть загрязнена соприкосновением с девушкой, в жилах которой течет смешанная кровь, плодом незаконного сожительства, с дочерью рабыни, какой была несчастная Элиза. Существовала ведь в городе школа для "цветных", - так почему же ее не отправили туда?
Мистер Грип Кэртис между тем, выдавая себя за единственного наследника своего умершего брата, лицемерно разыгрывал в высшем бостонском обществе, куда прежде сам ввел Элизу, целую комедию. С видом оскорбленного достоинства он намекал, что сам в свое время был обманут, а теперь его братский долг велит ему обходить молчанием "слабости", как он это называл, своего покойного брата. Когда же племянница, изгнанная из школы, бросилась к нему за помощью, Грип Кэртис, не задумываясь, прогнал ее, осыпая самыми грубыми и бесстыдными ругательствами. Владелец модного пансиона, где Элиза жила и столовалась, сразу же присоединил свой голос к воплям негодования, которые испускали его постояльцы, или, вернее сказать, постоялицы, так как мужчины проявили все же большую терпимость. Ввиду того, что почтенные дамы грозили выехать, если Элиза не будет изгнана, хозяин приказал ей немедленно оставить его дом. Бедной девушке, вероятно, пришлось бы ночевать под открытым небом, если бы ее не пожалела безвестная бостонская модистка, которую Элиза когда-то поддержала в тяжелую минуту. Молодая женщина дала несчастной и тяжело потрясенной девушке приют, рискуя при этом восстановить против себя все изысканное общество и потерять большинство своих заказчиц.
Элиза немедленно сообщила о постигшем ее горе своему другу Монтгомери, который, как я уже говорил, находился в это время в Нью-Йорке. И Монтгомери поспешил к ней на помощь в Бостон.
Встретившись с мистером Агриппой Кэртисом на Стэйт-стрит в час, когда дельцы спешили на биржу, Монтгомери ясно и просто высказал ему свое мнение о его поступках. Почтенный джентльмен, ибо так его называли в Бостоне, хотя там и ходили слухи о том, что фирма "Кэртис, Сэвин, Бирн и К°", совладельцем которой, он был, положила начало своему благосостоянию, участвуя в операциях на южных невольничьих рынках, вместо оправданий, презрительно заявил, что не намерен выслушивать поучений от негритянского бродяги, от сопляка, от сына… Монтгомери, не дав ему договорить, сбил его с ног, а затем избил тростью, услужливо протянутой ему кем-то из окружавшей его толпы, которая выражала при этом шумное одобрение. Агриппа Кэртис не пользовался в городе особой любовью. Грип пожаловался в полицию, и Монтгомери был вызван туда и оштрафован на двадцать долларов.
Грип Кэртис, неудовлетворенный таким исходом, предъявил через суд иск, требуя возмещения убытков в сумме десяти тысяч долларов. Грип надеялся таким путем задержать Монтгомери в тюрьме, так как некому было внести за него залог.
Но попытка его не удалась, и Монтгомери был выпущен на свободу.
Освободившись от последствий этого дела, Монтгомери собирался уже вернуться в Нью-Йорк и увезти с собой Элизу, но в это время она получила письмо из Нового Орлеана от адвоката Джильмора, который долгое время состоял поверенным в делах мистера Джемса Кэртиса. Мистер Джильмор в своем письме спешил сообщать мисс Элизе, что, в связи с урегулированием разных дел, ее присутствие в Новом Орлеане крайне необходимо. Мистер Джильмор просил Элизу приехать незамедлительно и счел даже нужным приложить к письму чек, который должен был обеспечить все путевые издержки.
По прибытии в Нью-Йорк Монтгомери нашел у себя подобное же письмо, адресованное ему.
Ни Монтгомери, ни Элиза не имели ни малейших оснований усомниться в искренности и порядочности мистера Джильмора. Оба они знали его как представительного старого джентльмена с круглым, приветливым лицом и седой шевелюрой, к которому мистер Джемс Кэртис относился с полным доверием. Не было ничего невероятного в том, что мистер Джемс Кэртис оставил какие-нибудь распоряжения, касавшиеся их. Монтгомери и Элиза поэтому сочли вполне возможным, что их присутствие в Новом Орлеане и в самом деле крайне необходимо. Ввиду того, однако, что Монтгомери нужно было еще закончить кое-какие дела, он отправил вперед Элизу, которую проводил в Бостоне до пристани и усадил на пароход. Сам он намеревался выехать вслед за ней, как только представится возможность.
Элиза прибыла в Новый Орлеан, повидимому, почти одновременно со мной и прямо с пристани поехала к Касси.
Дня через два Касси направилась к мистеру Джильмору, чтобы сообщить ему о приезде Элизы, а также узнать от него, какие распоряжения были оставлены мистером Кэртисом в пользу его дочери. Покойный мистер Джемс Кэртис несколько раз говорил Касси и повторил ей перед своим отъездом из Нового Орлеана, что им сделаны такие распоряжения, очень благоприятные для Элизы, а также и для Монтгомери и его матери. Мистер Джильмор, однако, не дал ей никакого прямого ответа. Он настаивал, чтобы Элиза лично на следующий же день в назначенный час явилась к нему.
Элиза отправилась к мистеру Джильмору, но назад не вернулась. Касси провела очень беспокойную ночь, а наутро собралась сама отправиться к мистеру Джильмору, как вдруг какой-то мальчуган-негр принес ей записку от Элизы. В этой записке, наспех, дрожащей рукой набросанной на вырванном из книги листке бумаги, Элиза писала, что адвокат насильственно задержал ее у себя, заявив, что она его собственность. По его словам, он купил ее у недавно прибывшего из Бостона мистера Агриппы Кэртиса, выдававшего себя за единственного наследника своего умершего брата и поэтому рассматривавшего Элизу как часть доставшегося ему имущества.
Касси, в ужасе и возмущении, задавала себе вопрос, что сейчас предпринять, когда внезапно распахнулась дверь, и в комнату вступил сам мистер Агриппа Кэртис, в сопровождении своего бостонского поверенного в делах, а также мистера Джильмора и нескольких рабов-негров. Почтенный бостонский негоциант явился к ней с целью вступить во владение домом и всем имуществом, как частью оставшегося после его брата наследства.
У Касси на руках не было никаких документов, свидетельствовавших о том, что она получила свободу. Акты об освобождении вместе с другими бумагами оставались на хранении у плута и мошенника Джильмора. Ей грозила почти неминуемая опасность снова оказаться в рабстве, если бы мы с Кольтером случайно не очутились на месте и не пришли бы ей на помощь.
Все это в общих чертах рассказала мне Касси в первый день после нашей встречи, И лишь позднее, когда мы несколько успокоились, она повторила мне все уже во всех подробностях.
Наконец-то - господи милосердный! - я мог прижать к своей груди мою дорогую, мою верную жену.
Но сын мой, но Элиза, которую Касси оплакивала, как родную дочь!
Несчастная девушка, попавшаяся в западню, и Монтгомери, рискующий, что его также обманом могут завлечь в ловушку! Что предпринять? Как их спасти? Я не знал, на что решиться.
Я обратился снова за советом к Кольтеру и был искренне обрадован, встретив с его стороны не только горячее сочувствие, но и твердую решимость помочь нам. Он был в восторге, по его словам, что ему представляется возможность поставить хорошую палку в колеса двум подлым янки, которые явно стараются скрыть последние завещательные распоряжения мистера Джемса Кэртиса, а затем поделить между собой наследство. Для этого они и пытались снова ввергнуть в рабство Касси, Монтгомери и Элизу. Здесь, вероятно, главную роль играли не деньги, которые можно было выручить при продаже, а желание поставить несчастных в такие условия, чтобы они были лишены возможности потревожить покой грабителей, - а это легко могло случиться, если б они, будучи свободными людьми, когда-либо нашли копию завещания, которое достойные сообщники собирались уничтожить.
В отношении к Монтгомери ко всем этим расчетам добавлялась, повидимому, еще жажда мести, которой Грип Кэртис пылал после истории на Стэйт-стрит. Первой заботой достойного гражданина "свободных" штатов было, как мы позже узнали, сразу по приезде в Новый Орлеан обзавестись длинной ременной плетью, которой он надеялся воспользоваться в самом скором будущем и отплатить Монтгомери за полученные на Стэйт-стрит палочные удары.
Элизе также предстояла достаточно горькая участь. Богомольный мистер Джильмор, ревностный член церковной общины, был так восхищен ее внешностью и тонким воспитанием, что сразу же решил оставить ее себе, в счет своей части добычи, предназначая ее для славной, в его глазах, роли своей наложницы.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
Следуя совету мистера Кольтера, мы прежде всего обратились за советом и разъяснениями к видному новоорлеанскому юристу.
Положение Касси, заявил он нам, довольно благоприятно, так как помимо того, что она была выкуплена мною, она имела право ссылаться на изданный в Луизиане закон, свидетельствующий о человеколюбии этого штата. По этому закону свободным может считаться тот раб, который, даже не имея официального акта об освобождении, в состоянии доказать, что в течение десяти последних лет жил на положении свободного человека. Касси в этом отношении полностью удовлетворяла требованиям закона.
Но в отношении Элизы и Монтгомери дело обстояло иначе, и положение их могло внушить самые серьезные опасения. Прежде всего, согласно одному из параграфов "Кодекса законов о неграх", который тут же прочел нам юрист, ни один раб не может быть освобожден до достижения им тридцатилетнего возраста - да и то только с разрешения законодательного собрания и при условии, если будет удостоверено его безукоризненное поведение в течение четырех лет, предшествовавших акту об освобождении. В другом параграфе гражданского кодекса было сказано, что дети, рожденные рабыней, считаются рабами и являются собственностью лица, которому принадлежит мать. Иначе говоря, как разъяснялось далее, "дети рабов и детеныши животных принадлежат владельцу матери или самки на правах приращенной собственности…" В таком положении, к несчастью, оказывались Монтгомери и Элиза, - ни одному из них не было тридцати лет, и оба были рождены матерями-рабынями, так что трудно было предположить, что мистеру Кэртису удалось оформить законный акт об их освобождении.
Существовала, правда, в этом законе оговорка, касавшаяся возможности освобождения раба и до того, как ему минет тридцать лет. Для этого ставилось условием, чтобы мотивы, которыми руководствовался владелец, были одобрены судьей данного прихода и не менее чем тремя четвертями всех присяжных общественной полиции. Но эта оговорка имела отношение только к рабам, родившимся в данном штате, - мистер Кэртис мог бы воспользоваться ею в отношении Элизы, но не в отношении Монтгомери.
Луизианское законодательство, как пояснил нам юрист, следуя в этом вопросе за гражданским законодательством, на основе которого оно создавалось, значительно более человечно, чем английские законы, принятые в других штатах. В Луизиане закон допускает, что отец, устно или письменно признавший ребенка рожденным от него, тем самым дает этому ребенку право на известную поддержку, на содержание, на предоставление ему возможности обучиться ремеслу. Тот же закон, однако, строго ограничивает право отца распоряжаться своим имуществом - будь то по завещанию или в форме дарственной - в тех случаях, когда после него остаются ближайшие или хотя бы и не ближайшие, но законные наследники. В Новой Англии, например, как и всюду в Соединенных Штатах, за исключением Луизианы, человек имеет право завещать или просто подарить свое имущество кому угодно. Но все это только если у него нет законных детей; если же они есть - он лишен права отдать или завещать своим "незаконным" детям, - хотя бы он их официально и признал, - свыше очень скудной суммы на содержание до совершеннолетия. Если законных детей у него нет, но после него остаются братья или сестры, луизианскому гражданину предоставляется право составить дарственную в пользу других лиц лишь в сумме, не превышающей одной четверти всего его состояния.
Цель всех этих ограничений ясна. Законодатели стремились, с одной стороны, лишить отцов возможности сколько-нибудь значительно обеспечить детей, рожденных от негритянок или других цветных женщин, с другой - ставя препятствия к освобождению, подкрепить и возможно больше продлить существование рабства.
Юрист пояснил нам также, что мистер Кэртис, возможно, решил освободить свою дочь и Монтгомери, отослав их в "свободные" штаты. Этим и объяснялась, повидимому, отсылка Элизы в Бостон, а Монтгомери в Нью-Йорк. Если бы они остались на Севере, этот способ даровать им свободу был бы, вероятно, вполне действителен. Но вопрос, не будут ли они вновь считаться состоящими в рабстве с момента своего возвращения в Луизиану, оставался спорным. Верховный суд в Луизиане, правда, много лет назад вынес решение, согласно которому раб, получивший свободу в связи с отправкой его в "свободные" штаты, не мог быть ни при каких условиях вновь обращен в рабство. Постановление это, однако, было забыто, и с ним перестали считаться, так как оно совершенно не соответствовало современным настроениям. Нельзя было рассчитывать на то, что верховный суд в данное время, если перед ним будет поставлен подобный вопрос, подтвердит это постановление.
- Принимая во внимание все вышесказанное, - с любезной улыбкой закончил юрист, - в таких делах, как это, у мистера Джильмора, успевшего захватить Элизу как свою собственность, девять шансов из десяти, нет, десять шансов из десяти, - снова улыбнувшись, поправился юрист, - выиграть дело, если начнут оспаривать его права.
Мистер Джильмор, по словам нашего юриста, был давно знаком ему как ханжа и лицемер, при каждом удобном случае разглагольствующий о праве, справедливости и благочестии, но готовый в любую минуту плюнуть и на право и на справедливость, если только это может послужить его личной пользе.
Итак, сейчас самым насущным делом было помочь Монтгомери избежать расставленной ему ловушки. Если Монтгомери схватят, ему будет крайне трудно доказать свое право на звание свободного гражданина, ибо в одном из параграфов "Кодекса законов о неграх", который наш юрист также счел нужным прочесть нам вслух, говорится, что "цветные", даже и получившие свободу, не должны считать себя равными белым. Во всех случаях цветные должны уступать белым, говорить с ними или отвечать им почтительно, а в случае нарушения этих правил подлежат заключению в тюрьму на разные сроки, в зависимости от серьезности нанесенного ими белому оскорбления.
Следовательно, мы в лучшем случае могли рассчитывать на то, что Монтгомери будет отнесен к числу "свободных цветных граждан". В Виргинии и в Кентукки потомок негра в четвертом поколении, если все остальные его предки были белыми, считается белым, и африканская кровь в глазах закона как бы "угасла" в нем. Но во многих других штатах, в том числе и в Луизиане, примесь африканской крови является несмываемым пятном. Самой крохотной частицы черной крови, если даже она тонет в потоках лучшей и самой "аристократической" крови белых, достаточно, чтобы зачислить человека в разряд "свободных цветных" людей, которые по "Кодексу законов о неграх" но должны считать себя равными белым и обязаны во всем уступать им. Если кто-либо осмелится нанести Монтгомери оскорбление действием, он, разумеется, станет защищаться. Но горе ему, если он при этом прибегнет к тем же мерам, как на Стэйт-стрит по отношению к Грипу Кэртису: даже если Монтгомери и посчастливится установить свое право на свободу, ему грозят очень неприятные последствия.
Итак, прежде всего нужно было предотвратить возможность того, чтобы он попал в лапы мистера Грипа Кэртиса.
Что же касается Элизы, то нужно было вырвать ее любым способом из когтей Джильмора, и тогда будет легче бороться за установление ее прав на свободу.
К счастью, Монтгомери из Нью-Йорка сообщил матери о дне своего выезда и кстати назвал и пароход, на котором предполагал ехать. Это письмо мы получили, зайдя на почту по выходе от юриста.
Кольтер немедленно подыскал лодку и отправил ее навстречу пароходу с письмом, написанным рукою Касси и адресованным Монтгомери. Пароход, который шел из Нью-Йорка, двигался необычайно быстро, и лодка, посланная Кольтером, встретилась с пароходом в нескольких милях от города.
Следуя указаниям, данным ему в письме, Монтгомери немедленно покинул пароход и перешел на посланную ему навстречу лодку, которая и высадила его на берег.
В тот же вечер Монтгомери, пользуясь темнотой, пробрался в маленький пригородный дом, который Кольтер снял для меня и Касси.
И какое счастье, что Монтгомери не прибыл в Новый Орлеан на пароходе! Как выяснилось позже, Грип Кэртис своевременно направил в Нью-Йорк своего агента, которому было поручено следить за каждым шагом моего сына. Узнав, с каким пароходом Монтгомери должен прибыть, Кэртис очень скоро после того, как Монтгомери покинул пароход, поднялся на борт в сопровождении нескольких помощников, с намерением захватить Монтгомери.
Сын мой! Наконец-то мне дано свидеться с тобой! Тебе удалось спастись из жадных лап, укрыться от ненависти негодяя, готовившего тебе нечеловеческие пытки, ссылаясь на то, что ты его собственность. Ты, которого я оставил младенцем у груди матери и которого теперь увидел юношей в расцвете сил и мужественной красоты!
Положение Касси, заявил он нам, довольно благоприятно, так как помимо того, что она была выкуплена мною, она имела право ссылаться на изданный в Луизиане закон, свидетельствующий о человеколюбии этого штата. По этому закону свободным может считаться тот раб, который, даже не имея официального акта об освобождении, в состоянии доказать, что в течение десяти последних лет жил на положении свободного человека. Касси в этом отношении полностью удовлетворяла требованиям закона.
Но в отношении Элизы и Монтгомери дело обстояло иначе, и положение их могло внушить самые серьезные опасения. Прежде всего, согласно одному из параграфов "Кодекса законов о неграх", который тут же прочел нам юрист, ни один раб не может быть освобожден до достижения им тридцатилетнего возраста - да и то только с разрешения законодательного собрания и при условии, если будет удостоверено его безукоризненное поведение в течение четырех лет, предшествовавших акту об освобождении. В другом параграфе гражданского кодекса было сказано, что дети, рожденные рабыней, считаются рабами и являются собственностью лица, которому принадлежит мать. Иначе говоря, как разъяснялось далее, "дети рабов и детеныши животных принадлежат владельцу матери или самки на правах приращенной собственности…" В таком положении, к несчастью, оказывались Монтгомери и Элиза, - ни одному из них не было тридцати лет, и оба были рождены матерями-рабынями, так что трудно было предположить, что мистеру Кэртису удалось оформить законный акт об их освобождении.
Существовала, правда, в этом законе оговорка, касавшаяся возможности освобождения раба и до того, как ему минет тридцать лет. Для этого ставилось условием, чтобы мотивы, которыми руководствовался владелец, были одобрены судьей данного прихода и не менее чем тремя четвертями всех присяжных общественной полиции. Но эта оговорка имела отношение только к рабам, родившимся в данном штате, - мистер Кэртис мог бы воспользоваться ею в отношении Элизы, но не в отношении Монтгомери.
Луизианское законодательство, как пояснил нам юрист, следуя в этом вопросе за гражданским законодательством, на основе которого оно создавалось, значительно более человечно, чем английские законы, принятые в других штатах. В Луизиане закон допускает, что отец, устно или письменно признавший ребенка рожденным от него, тем самым дает этому ребенку право на известную поддержку, на содержание, на предоставление ему возможности обучиться ремеслу. Тот же закон, однако, строго ограничивает право отца распоряжаться своим имуществом - будь то по завещанию или в форме дарственной - в тех случаях, когда после него остаются ближайшие или хотя бы и не ближайшие, но законные наследники. В Новой Англии, например, как и всюду в Соединенных Штатах, за исключением Луизианы, человек имеет право завещать или просто подарить свое имущество кому угодно. Но все это только если у него нет законных детей; если же они есть - он лишен права отдать или завещать своим "незаконным" детям, - хотя бы он их официально и признал, - свыше очень скудной суммы на содержание до совершеннолетия. Если законных детей у него нет, но после него остаются братья или сестры, луизианскому гражданину предоставляется право составить дарственную в пользу других лиц лишь в сумме, не превышающей одной четверти всего его состояния.
Цель всех этих ограничений ясна. Законодатели стремились, с одной стороны, лишить отцов возможности сколько-нибудь значительно обеспечить детей, рожденных от негритянок или других цветных женщин, с другой - ставя препятствия к освобождению, подкрепить и возможно больше продлить существование рабства.
Юрист пояснил нам также, что мистер Кэртис, возможно, решил освободить свою дочь и Монтгомери, отослав их в "свободные" штаты. Этим и объяснялась, повидимому, отсылка Элизы в Бостон, а Монтгомери в Нью-Йорк. Если бы они остались на Севере, этот способ даровать им свободу был бы, вероятно, вполне действителен. Но вопрос, не будут ли они вновь считаться состоящими в рабстве с момента своего возвращения в Луизиану, оставался спорным. Верховный суд в Луизиане, правда, много лет назад вынес решение, согласно которому раб, получивший свободу в связи с отправкой его в "свободные" штаты, не мог быть ни при каких условиях вновь обращен в рабство. Постановление это, однако, было забыто, и с ним перестали считаться, так как оно совершенно не соответствовало современным настроениям. Нельзя было рассчитывать на то, что верховный суд в данное время, если перед ним будет поставлен подобный вопрос, подтвердит это постановление.
- Принимая во внимание все вышесказанное, - с любезной улыбкой закончил юрист, - в таких делах, как это, у мистера Джильмора, успевшего захватить Элизу как свою собственность, девять шансов из десяти, нет, десять шансов из десяти, - снова улыбнувшись, поправился юрист, - выиграть дело, если начнут оспаривать его права.
Мистер Джильмор, по словам нашего юриста, был давно знаком ему как ханжа и лицемер, при каждом удобном случае разглагольствующий о праве, справедливости и благочестии, но готовый в любую минуту плюнуть и на право и на справедливость, если только это может послужить его личной пользе.
Итак, сейчас самым насущным делом было помочь Монтгомери избежать расставленной ему ловушки. Если Монтгомери схватят, ему будет крайне трудно доказать свое право на звание свободного гражданина, ибо в одном из параграфов "Кодекса законов о неграх", который наш юрист также счел нужным прочесть нам вслух, говорится, что "цветные", даже и получившие свободу, не должны считать себя равными белым. Во всех случаях цветные должны уступать белым, говорить с ними или отвечать им почтительно, а в случае нарушения этих правил подлежат заключению в тюрьму на разные сроки, в зависимости от серьезности нанесенного ими белому оскорбления.
Следовательно, мы в лучшем случае могли рассчитывать на то, что Монтгомери будет отнесен к числу "свободных цветных граждан". В Виргинии и в Кентукки потомок негра в четвертом поколении, если все остальные его предки были белыми, считается белым, и африканская кровь в глазах закона как бы "угасла" в нем. Но во многих других штатах, в том числе и в Луизиане, примесь африканской крови является несмываемым пятном. Самой крохотной частицы черной крови, если даже она тонет в потоках лучшей и самой "аристократической" крови белых, достаточно, чтобы зачислить человека в разряд "свободных цветных" людей, которые по "Кодексу законов о неграх" но должны считать себя равными белым и обязаны во всем уступать им. Если кто-либо осмелится нанести Монтгомери оскорбление действием, он, разумеется, станет защищаться. Но горе ему, если он при этом прибегнет к тем же мерам, как на Стэйт-стрит по отношению к Грипу Кэртису: даже если Монтгомери и посчастливится установить свое право на свободу, ему грозят очень неприятные последствия.
Итак, прежде всего нужно было предотвратить возможность того, чтобы он попал в лапы мистера Грипа Кэртиса.
Что же касается Элизы, то нужно было вырвать ее любым способом из когтей Джильмора, и тогда будет легче бороться за установление ее прав на свободу.
К счастью, Монтгомери из Нью-Йорка сообщил матери о дне своего выезда и кстати назвал и пароход, на котором предполагал ехать. Это письмо мы получили, зайдя на почту по выходе от юриста.
Кольтер немедленно подыскал лодку и отправил ее навстречу пароходу с письмом, написанным рукою Касси и адресованным Монтгомери. Пароход, который шел из Нью-Йорка, двигался необычайно быстро, и лодка, посланная Кольтером, встретилась с пароходом в нескольких милях от города.
Следуя указаниям, данным ему в письме, Монтгомери немедленно покинул пароход и перешел на посланную ему навстречу лодку, которая и высадила его на берег.
В тот же вечер Монтгомери, пользуясь темнотой, пробрался в маленький пригородный дом, который Кольтер снял для меня и Касси.
И какое счастье, что Монтгомери не прибыл в Новый Орлеан на пароходе! Как выяснилось позже, Грип Кэртис своевременно направил в Нью-Йорк своего агента, которому было поручено следить за каждым шагом моего сына. Узнав, с каким пароходом Монтгомери должен прибыть, Кэртис очень скоро после того, как Монтгомери покинул пароход, поднялся на борт в сопровождении нескольких помощников, с намерением захватить Монтгомери.
Сын мой! Наконец-то мне дано свидеться с тобой! Тебе удалось спастись из жадных лап, укрыться от ненависти негодяя, готовившего тебе нечеловеческие пытки, ссылаясь на то, что ты его собственность. Ты, которого я оставил младенцем у груди матери и которого теперь увидел юношей в расцвете сил и мужественной красоты!