Страница:
- Одну минутку, - произнес вдруг Кольтер, делая шаг к аукционисту. - Не к чему так торопиться, сэр! Я явился сюда как друг этой женщины и заявляю вам, что она свободна! Учтите это, джентльмены! Покупая ее, вы навяжете себе на шею судебный процесс.
Решительный тон, которым это заявление было сделано, сразу охладил пыл покупателей. Никто не высказывал намерения торговаться. Аукционист, желая снять с себя обвинение в том, что собирался продать свободную женщину, счел нужным пуститься в дальнейшие объяснения.
- Эта женщина, - начал он, - в последнее время принадлежала мистеру Джемсу Кэртису, человеку, весьма почтенному и хорошо известному большинству присутствующих. Мистер Джемс Кэртис недавно скончался. Уже довольно много лет, как мистер Кэртис поставил эту Касси в положение свободной женщины, и этот джентльмен (он кивнул в сторону Кольтера) имел все основания считать ее таковой. Но на самом деле ей не было выдано законного акта об освобождении. Так как мистер Джемс Кэртис умер скоропостижно, не оставив завещания, его брат мистер Агриппа Кэртис, совладелец широко известной фирмы "Кэртис, Сэвин, Бирн и К°" в Бостоне, унаследовал все его состояние и, считая свое право собственности на эту женщину не подлежащим сомнению, прислал ее аукционисту, с тем чтобы он поставил ее на продажу. Кстати, вот и сам владелец! - торопливо добавил аукционист. - А с ним и его поверенный в делах из Бостона… Нет сомнения, что они дадут вам все необходимые объяснения относительно законности своих действий.
Двое мужчин в это время действительно показались в дверях аукционного зала. Один из них был очень мал ростом. Голова его размером не превосходила голову крупного ангорского кота, а подергивающиеся кривые губы удивительно напоминали мордочку этого зверька, когда, потихоньку вылакав сливки и ожидая порки, он поспешно облизывается, напоследок наслаждаясь вкусом украденного лакомства. Маленькие, острые, словно высверленные глазки его беспокойно перебегали с предмета на предмет.
Этот карлик, как мне кто-то шепнул, был Томас Литтльбоди, эсквайр, из Бостона, адвокат и поверенный в делах мистера Агриппы Кэртиса, или Грипа Кэртиса, как его фамильярно называли знакомые. Главное заинтересованное лицо в этом деле был человек лет сорока, с лысой головой. Тупое лицо его выражало полнейшую невозмутимость, и на ном нельзя было уловить отражения каких-либо чувств или мыслей. С первого же взгляда на этого человека можно было быть уверенным в одном: чрезмерной чувствительностью мистер Грип Кэртис уж во всяком случае не страдал.
- Нечего сказать, красивая история! - произнес Кольтер, подойдя вплотную к этим почтенным джентльменам и бросив на мистера Грипа Кэртиса и его советника такой взгляд, от которого им сразу должно было сделаться не по себе. - Всем здесь ясно, в чем дело, - громко продолжал Кольтер. - Я рад тому, что ни один луизианец не замешан в такое грязное дело. Эта женщина - такая же свободная гражданка, как свободны вы или я. Вся эта штука о признании ее освобождения недействительным - просто наглый обман. Это самое обыкновенное мошенничество, на которое такие мастера эти хитрые янки, и придумано оно для того, чтобы в толстую мошну какого-то плута добавить сотню-другую долларов… Впрочем, во избежание шума, я готов заплатить сто долларов, чтобы избавиться от явно выдуманного права наследников на эту женщину. Господин аукционист, начинайте! Предлагаю сто долларов!
- Сто долларов! - механически повторил растерявшийся аукционист. - Сто долларов, джентльмены! Предложено сто долларов!
- Я предложил эти сто долларов, - гордо окинув взглядом присутствующих, уверенно продолжал Кольтер, - чтобы отделаться от этих северных пиявок и вернуть свободной женщине свободу. Посмотрим, найдется ли кто-нибудь в этом зале, кто решится оспаривать у меня покупку при подобных обстоятельствах. Полагаю, что на это не решится никто из почтенных господ южан и не осмелится, - он с ненавистью и угрозой взглянул на Кэртиса и его спутника, - даже какой-нибудь прибывший с Севера жулик.
Томас Литтльбоди, эсквайр и адвокат из Бостона, при этих словах счел благоразумным отступить на три-четыре шага, и всем стало ясно, что удар попал прямо в цель. Зато мистер Кэртис, благодаря свойственной ему невозмутимости, проявил большую выдержку.
- Надеюсь, вы не собирались вашим замечанием задеть мою честь? - произнес он тягучим голосом, широко раскрыв свои большие совиные глаза.
- Я именно так и сделаю, - резко возразил Кольтер, - если вы осмелитесь предложить хоть малейшую надбавку. Хватит и того, что вы попытались свободную женщину выдать за рабыню. Говорю вам: не советую вам пробовать!
- Сто долларов, джентльмены! Сто долларов! - вяло протянул аукционист. - Предложена цена - сто долларов!
Но других предложений не последовало.
Косоглазый торговец детьми, жадным взором следивший за всеми подробностями этой сцены с явной надеждой выловить для себя хоть маленькую рыбку в мутной воде, попытался было раскрыть рот и предложить надбавку. Но Кольтер так взглянул на него, что язык прилип у косоглазого к гортани, словно бы его прикололи острием кинжала. Возможно, что Кольтер и в самом деле показал ему, словно невзначай, острие кинжала, скрытого под полой его дорожной куртки, - не знаю, но слова, которые косоглазый собирался произнести, замерли у него на губах, уступив место какому-то нечленораздельному бормотанию.
- Ввиду того, что охотников торговаться явно нет, - заявил тогда мистер Грип Кэртис, становясь рядом с аукционистом, - я снимаю женщину с продажи!
Эти слова поразили меня как громом. Но Кольтер был так умен и, к счастью, имел такой богатый опыт, что его трудно было сбить с толку. Он, кажется, способен был управиться с целым легионом всяких янки, если бы они вступили с ним в борьбу. Вместо ответа он спокойно указал аукционисту на объявление о торгах, где в заключение было сказано: "Все перечисленные выше рабы будут проданы по наивысшей предложенной цене, без всяких изменений и оговорок", - и потребовал продолжения аукциона. Собравшиеся, а также и сам аукционист, поддержали его в этом требовании, и так как надбавок не последовало, молоток аукциониста наконец опустился.
- Продана за сто долларов, - произнес аукционист, - мистеру…?
- Вот деньги! - поспешно вставил Кольтер, вытащив из кармана и протягивая аукционисту одну из стодолларовых бумажек, выигранных им несколько дней назад у бостонского агента по закупке хлопка. - Выдайте расписку в получении этой суммы и составьте акт, согласно которому все якобы существующие права собственности бостонца на эту женщину передаются мистеру Арчи Муру из Лондона.
Расписка и акт были составлены и подписаны. Бостонец, потеряв надежду сорвать несколько сот долларов, состроил, несмотря из свою торжественную осанку, довольно кислую мину.
Кольтер попросил Касси следовать за нами, и она поторопилась исполнить его просьбу.
Мы втроем как раз выходили из аукционного зала, когда жизнерадостный аукционист, возвращаясь к выполнению своих обязанностей и выставив на продажу шестнадцатилетнюю негритянскую девушку, на все лады пел ей хвалу: прекрасная, мол, камеристка, выросла в отличной семье штата Мериленд, гарантированная девственница, права на которую никто не оспаривает… За этот товар он надеялся сорвать хорошую цену.
Я не стану описывать сцену, разыгравшуюся между нами, когда Касси узнала меня - своего мужа, с которым так долго была в разлуке. Ее радость не уступала моей. Но счастье, по ее словам, не явилось для нее неожиданностью: она всегда жила твердой надеждой (и надежда эта временами принимала форму какого-то фанатического убеждения и веры), что нам непременно суждено встретиться.
Она с непоколебимой твердостью все эти долгие годы сохранила незапятнанной верность возлюбленной и супруги, и сейчас она обняла меня не как безнадежно потерянного и лишь случайно обретенного вновь супруга, а как долгожданного, вернувшегося из дальнего путешествия мужа.
Священные узы любви и супружества, союз сердец, - церковь и законы могут лишь закрепить вас, но создать вас они не в силах. Разлука, время, благоденствие, нужда, угнетение - ничто, кроме смерти, - да и сама смерть не в силах разорвать вас, драгоценные узы!
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
Решительный тон, которым это заявление было сделано, сразу охладил пыл покупателей. Никто не высказывал намерения торговаться. Аукционист, желая снять с себя обвинение в том, что собирался продать свободную женщину, счел нужным пуститься в дальнейшие объяснения.
- Эта женщина, - начал он, - в последнее время принадлежала мистеру Джемсу Кэртису, человеку, весьма почтенному и хорошо известному большинству присутствующих. Мистер Джемс Кэртис недавно скончался. Уже довольно много лет, как мистер Кэртис поставил эту Касси в положение свободной женщины, и этот джентльмен (он кивнул в сторону Кольтера) имел все основания считать ее таковой. Но на самом деле ей не было выдано законного акта об освобождении. Так как мистер Джемс Кэртис умер скоропостижно, не оставив завещания, его брат мистер Агриппа Кэртис, совладелец широко известной фирмы "Кэртис, Сэвин, Бирн и К°" в Бостоне, унаследовал все его состояние и, считая свое право собственности на эту женщину не подлежащим сомнению, прислал ее аукционисту, с тем чтобы он поставил ее на продажу. Кстати, вот и сам владелец! - торопливо добавил аукционист. - А с ним и его поверенный в делах из Бостона… Нет сомнения, что они дадут вам все необходимые объяснения относительно законности своих действий.
Двое мужчин в это время действительно показались в дверях аукционного зала. Один из них был очень мал ростом. Голова его размером не превосходила голову крупного ангорского кота, а подергивающиеся кривые губы удивительно напоминали мордочку этого зверька, когда, потихоньку вылакав сливки и ожидая порки, он поспешно облизывается, напоследок наслаждаясь вкусом украденного лакомства. Маленькие, острые, словно высверленные глазки его беспокойно перебегали с предмета на предмет.
Этот карлик, как мне кто-то шепнул, был Томас Литтльбоди, эсквайр, из Бостона, адвокат и поверенный в делах мистера Агриппы Кэртиса, или Грипа Кэртиса, как его фамильярно называли знакомые. Главное заинтересованное лицо в этом деле был человек лет сорока, с лысой головой. Тупое лицо его выражало полнейшую невозмутимость, и на ном нельзя было уловить отражения каких-либо чувств или мыслей. С первого же взгляда на этого человека можно было быть уверенным в одном: чрезмерной чувствительностью мистер Грип Кэртис уж во всяком случае не страдал.
- Нечего сказать, красивая история! - произнес Кольтер, подойдя вплотную к этим почтенным джентльменам и бросив на мистера Грипа Кэртиса и его советника такой взгляд, от которого им сразу должно было сделаться не по себе. - Всем здесь ясно, в чем дело, - громко продолжал Кольтер. - Я рад тому, что ни один луизианец не замешан в такое грязное дело. Эта женщина - такая же свободная гражданка, как свободны вы или я. Вся эта штука о признании ее освобождения недействительным - просто наглый обман. Это самое обыкновенное мошенничество, на которое такие мастера эти хитрые янки, и придумано оно для того, чтобы в толстую мошну какого-то плута добавить сотню-другую долларов… Впрочем, во избежание шума, я готов заплатить сто долларов, чтобы избавиться от явно выдуманного права наследников на эту женщину. Господин аукционист, начинайте! Предлагаю сто долларов!
- Сто долларов! - механически повторил растерявшийся аукционист. - Сто долларов, джентльмены! Предложено сто долларов!
- Я предложил эти сто долларов, - гордо окинув взглядом присутствующих, уверенно продолжал Кольтер, - чтобы отделаться от этих северных пиявок и вернуть свободной женщине свободу. Посмотрим, найдется ли кто-нибудь в этом зале, кто решится оспаривать у меня покупку при подобных обстоятельствах. Полагаю, что на это не решится никто из почтенных господ южан и не осмелится, - он с ненавистью и угрозой взглянул на Кэртиса и его спутника, - даже какой-нибудь прибывший с Севера жулик.
Томас Литтльбоди, эсквайр и адвокат из Бостона, при этих словах счел благоразумным отступить на три-четыре шага, и всем стало ясно, что удар попал прямо в цель. Зато мистер Кэртис, благодаря свойственной ему невозмутимости, проявил большую выдержку.
- Надеюсь, вы не собирались вашим замечанием задеть мою честь? - произнес он тягучим голосом, широко раскрыв свои большие совиные глаза.
- Я именно так и сделаю, - резко возразил Кольтер, - если вы осмелитесь предложить хоть малейшую надбавку. Хватит и того, что вы попытались свободную женщину выдать за рабыню. Говорю вам: не советую вам пробовать!
- Сто долларов, джентльмены! Сто долларов! - вяло протянул аукционист. - Предложена цена - сто долларов!
Но других предложений не последовало.
Косоглазый торговец детьми, жадным взором следивший за всеми подробностями этой сцены с явной надеждой выловить для себя хоть маленькую рыбку в мутной воде, попытался было раскрыть рот и предложить надбавку. Но Кольтер так взглянул на него, что язык прилип у косоглазого к гортани, словно бы его прикололи острием кинжала. Возможно, что Кольтер и в самом деле показал ему, словно невзначай, острие кинжала, скрытого под полой его дорожной куртки, - не знаю, но слова, которые косоглазый собирался произнести, замерли у него на губах, уступив место какому-то нечленораздельному бормотанию.
- Ввиду того, что охотников торговаться явно нет, - заявил тогда мистер Грип Кэртис, становясь рядом с аукционистом, - я снимаю женщину с продажи!
Эти слова поразили меня как громом. Но Кольтер был так умен и, к счастью, имел такой богатый опыт, что его трудно было сбить с толку. Он, кажется, способен был управиться с целым легионом всяких янки, если бы они вступили с ним в борьбу. Вместо ответа он спокойно указал аукционисту на объявление о торгах, где в заключение было сказано: "Все перечисленные выше рабы будут проданы по наивысшей предложенной цене, без всяких изменений и оговорок", - и потребовал продолжения аукциона. Собравшиеся, а также и сам аукционист, поддержали его в этом требовании, и так как надбавок не последовало, молоток аукциониста наконец опустился.
- Продана за сто долларов, - произнес аукционист, - мистеру…?
- Вот деньги! - поспешно вставил Кольтер, вытащив из кармана и протягивая аукционисту одну из стодолларовых бумажек, выигранных им несколько дней назад у бостонского агента по закупке хлопка. - Выдайте расписку в получении этой суммы и составьте акт, согласно которому все якобы существующие права собственности бостонца на эту женщину передаются мистеру Арчи Муру из Лондона.
Расписка и акт были составлены и подписаны. Бостонец, потеряв надежду сорвать несколько сот долларов, состроил, несмотря из свою торжественную осанку, довольно кислую мину.
Кольтер попросил Касси следовать за нами, и она поторопилась исполнить его просьбу.
Мы втроем как раз выходили из аукционного зала, когда жизнерадостный аукционист, возвращаясь к выполнению своих обязанностей и выставив на продажу шестнадцатилетнюю негритянскую девушку, на все лады пел ей хвалу: прекрасная, мол, камеристка, выросла в отличной семье штата Мериленд, гарантированная девственница, права на которую никто не оспаривает… За этот товар он надеялся сорвать хорошую цену.
Я не стану описывать сцену, разыгравшуюся между нами, когда Касси узнала меня - своего мужа, с которым так долго была в разлуке. Ее радость не уступала моей. Но счастье, по ее словам, не явилось для нее неожиданностью: она всегда жила твердой надеждой (и надежда эта временами принимала форму какого-то фанатического убеждения и веры), что нам непременно суждено встретиться.
Она с непоколебимой твердостью все эти долгие годы сохранила незапятнанной верность возлюбленной и супруги, и сейчас она обняла меня не как безнадежно потерянного и лишь случайно обретенного вновь супруга, а как долгожданного, вернувшегося из дальнего путешествия мужа.
Священные узы любви и супружества, союз сердец, - церковь и законы могут лишь закрепить вас, но создать вас они не в силах. Разлука, время, благоденствие, нужда, угнетение - ничто, кроме смерти, - да и сама смерть не в силах разорвать вас, драгоценные узы!
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
Новая хозяйка, в руки которой Касси, благодаря доброжелательному посредничеству мистера Кольтера, попала прямо со склада невольников благочестивых и почтенных господ Гуджа и Мак-Граба, незадолго до этого стала супругой мистера Томаса, владельца хлопковых плантаций в штате Миссисипи. Мисс Джемима Девенс родилась и выросла на маленькой форме в Нью-Хемпшире. Родители ее были люди малосостоятельные. Мисс Джемима, как и многие девушки Новой Англии, стремилась добиться самостоятельности. К тому времени, когда она познакомилась со своим будущим мужем, мистером Томасом, она занимала место учительницы в пансионе для благородных девиц, куда, желая дать им приличное воспитание, мистер Томас привез двух своих дочерей от первого брака.
В Новой Англии плантаторов из южных штатов рисуют себе примерно так, как в Великобритании - плантаторов из Вест-Индии. Богатому воображению молодых девушек такой плантатор представляется в образе красивого, оживленного, отлично одетого молодого человека, образованного и чарующе любезного. При этом он, разумеется, страшно богат и живет в ослепительной роскоши в кругу своих друзей. Это представление создалось на основании виденного в модных курортах: там ежегодно появлялся кое-кто из южан, сорил в течение нескольких недель деньгами, в то же время усиленно ухаживая за молодыми девицами, которые слыли богатыми невестами. Неопытные люди пялили на них глаза, не ведая, что эти шикарные молодые люди вынуждены по возвращении к себе на плантации сидеть безвыходно в своей норе, всеми путями спасаясь от кредиторов, а иногда и от судебного исполнителя.
Будущая миссис Томас - в то время еще Джемима Девенс - была безмерно счастлива, что ей удалось заполонить владельца южной плантации и что ей предстояло стать богатой женщиной. С радостью поэтому приняла она предложение сердца и состояния, которые, после недели знакомства, в течение которого они виделись раза три, мистер Томас поверг к ее ногам. Ей, к сожалению, и в голову не пришло подумать при этом о таких пустяках, как то, что мистер Томас, хоть и был плантатором с Юга, по возрасту годился ей в отцы, что физиономия у него была тупая, глупая и маловыразительная, что он неспособен был даже правильно изъясняться по-английски. Ускользнуло от ее внимания и то, что он потреблял неимоверное количество табаку и мятной водки. Даже в самый разгар ухаживания он равномерно распределял свое время между табачной жвачкой, курением табака, мятной водкой и мисс Джемимой, хотя и уверял ее, что она для него все на свете.
Не могло быть сомнений, что он ее любит (поскольку вообще такая устрица способна любить). А девица без состояния и связей, вынужденная жить своим трудом, не обладающая никакими достоинствами, которыми не обладали бы сотни других девиц, да еще достигшая того возраста, когда маячит впереди угроза остаться старой девой, - такая девица не может пренебречь любовью мужчины, хотя бы этот мужчина и был просто-напросто устрицей в человеческом образе. А в данном случае этот человек-устрица слыл еще богачом, и супруга его могла рассчитывать на жизнь в избытке и роскоши. Да, несомненно, девица такого возраста и в таком положении, как мисс Джемима (будь то в Старой или в Новой Англии или вообще где бы то ни было в Америке), такая девица не могла ответить отказом на столь лестное предложение.
Одно только беспокоило мисс Девенс. Она испытывала непреодолимое отвращение к неграм. Она считала это чувство врожденным, но происхождение его могло, по ее мнению, также объясняться и следующей причиной: когда она в детстве плохо вела себя, ей грозили, что ее подарят старой негритянке, жившей поблизости. Это была единственная чернокожая женщина во всем поселке. Жила она одна, в маленькой лесной избушке, летом продавала прохожим пиво своего изготовления, а кроме того торговала всякими травами, целебные свойства которых, по ее словам, были ей отлично известны. Все дети в окрестностях считали ее колдуньей.
Мысль о том, что она будет жить на плантации, окруженная одними только чернокожими, готова была поколебать Джемиму Девенс в ее решении. Мистер Томас старался успокоить ее, доказывая, как удобно зато быть полным хозяином своих слуг, с которыми можно делать все, что угодно. Он уверял ее, что среди рабынь немало светлокожих и что он постарается достать для нее почти совсем белую камеристку. В силу этого обещания он и согласился на покупку Касси.
Новоиспеченная миссис Томас представляла себе свое новое жилище в виде нарядной, богато меблированной виллы, окруженной прекрасными, благоухающими тропическими растениями. Единственным недостатком этого дивного жилища в ее воображении было неизбежное присутствие негров, но она надеялась со временем привыкнуть к этому злу или, по крайней мере, заглушить его горечь сладостным ароматом цветущих апельсиновых рощ. Короче говоря, она рисовала себе свою новую родину в виде настоящего рая.
Достопочтенный мистер Томас, по правде говоря, никогда ничего подобного не обещал ей, но мисс Джемима, как и многие молодые дамы, считала это чем-то само собою разумеющимся.
Легко поэтому представить себе разочарование молодой миссис Томас, когда они прибыли в Маунт-Флэт, или Плоскую гору - так мистер Томас назвал свое поместье, чтобы, как он пояснил, не прикрашивать действительность, но и не ударить лицом в грязь перед всякими Маунт-Плэзентс, Монтицелло и другими громко звучащими названиями соседних плантаций, - легко представить себе ее удивление и разочарование, когда вместо представлявшейся ее воображению виллы она увидела перед собой четыре бревенчатых дома, соединенных между собой крытыми галлереями. Здесь не было ни ковров, ни обоев, а сквозь дырявую крышу во время дождя все помещение, за исключением одной только спальни хозяйки, заливали потоки воды.
В нескольких других, расположенных поблизости, бревенчатых строениях помещались остальные спальни. В таких же бревенчатых домиках, несколько позади главного дома, находились кухня и кладовая, а еще дальше позади, но хорошо различаемые из окон господского дома, виднелись жалкие маленькие хижины - так называемый невольничий городок.
Что касается сада с тропическими растениями и декоративными кустами, то все сводилось к окружающему дом участку, огражденному полусгнившим забором. Когда-то здесь, возможно, был сад, но сейчас все поросло бурьяном и мелким кустарником. Свиньи, мулы, несколько полуиздыхающих с голоду коров и стая голых негритят бродили всюду вокруг. Когда-то, видимо, была сделана попытка разбить поблизости парк, но сейчас с трудом можно было разыскать следы этого начинания.
Первая жена мистера Томаса, как подчеркивали на каждом шагу, принадлежала к одному из лучших виргинских семейств. Она была дельной хозяйкой. Ее почти мужской характер и кипучая энергия, которую она проявляла в управлении всем домашним хозяйством, совсем не походили на вялую сонливость ее мужа. Ее суетливая беготня, брань и щедрое применение ременной плетки, которой она действовала с той ловкостью и неподражаемым изяществом, которыми могут похвастать только дамы из "самых лучших домов" в южных штатах, помогали ей поддерживать в доме какое-то подобие порядка. Но почти тотчас же после ее смерти все пошло прахом. Прекратился и всякий уход за садом и за растениями вокруг дома. Раба, поставленного покойной хозяйкой на эту работу, отправили в хлопковые поля, и с тех пор все вообще было брошено на произвол судьбы. Вскоре в доме не было уже ни одного целого стола или стула. Всюду царили грязь и запущенность, в комнатах было неуютно.
Но и это было еще не все. Подъехав к своему новому жилищу, миссис Томас увидела кучу чернокожих ребятишек, которые, играя, носились подле самого крыльца. Они, повидимому, собрались сюда, чтобы приветствовать хозяина и новую хозяйку. И - о ужас! - среди этих ребят было значительное число восьми- и даже десятилетних девочек и мальчиков, совершенно голых или едва прикрытых грязными лохмотьями. Такое бесстыдство глубоко потрясло миссис Томас, воспитанную в твердых устоях морали, принятой в Новой Англии. Ей показалось, как она позже рассказывала Касси, что ее окружают какие-то исчадия ада.
В самом доме, однако, ее ожидало нечто еще гораздо более неприятное. И ключи и само управление всем домашним хозяйством находились в руках высокой, плотной негритянки средних лет, которую все величали тетушкой Эммой. При жизни покойной миссис Томас тетушка Эмма занимала пост первой прислужницы, некоего подобия премьер-министра, а после смерти госпожи в руки тетушки Эммы перешло руководство всем домом.
В кухне безраздельно господствовала тетушка Дина, такая же высокая, толстая негритянка. Выражение ее лица свидетельствовало о ее горячем нраве и раздражительности, еще усиливающейся благодаря обильному потреблению виски. Излишним будет упоминать об остальных слугах - они находились в полном подчинении этих двух властных женщин.
Каким-то путем, - вероятно, об этом проболталась дочка мистера Томаса, которую отец и мачеха привезли о собой из Новой Англии, - всем в доме стало известно, что новая хозяйка - дочь бедных родителей, что отец ее добывал себе хлеб собственным трудом и что сама она всего-навсего бедная учительница. Самая знатная аристократка не могла бы проявить более глубокого презрения к такому жалкому, плебейскому происхождению миссис Томас, чем властная экономка и кухарка мистера Томаса.
- Дожили, нечего сказать, дожили! - восклицала тетушка Эмма, с возмущением покачивая головой, до мельчайших деталей при этом подражая тону и манерам покойной своей госпожи, заместительницей которой она себя считала. - Дойти до того, подумай только, тетушка Дина, - дойти до того, что мы обе, выросшие в одном из лучших домов Виргинии, принуждены подчиняться такой ничего не значащей особе, да еще какой-то паршивой янки! О тетушка Дина! Кто бы поверил, что таким первосортным служанкам, как мы с тобой, которые привыкли вращаться в самом лучшем обществе, суждено попасть в руки хозяйки-янки! И как это только взбрести могло на ум бедному массе Томасу, что он, у которого была такая жена, как наша покойная госпожа, дама из лучшей виргинской семьи, привез к себе в дом какую-то девицу с Севера, которая и нас и его самого перед всем светом осрамит!
Подобные речи приходилось выслушивать не только Касси, но подчас и самой миссис Томас, ибо возмущенная экономка не стесняясь изливала свои чувства.
Когда недели через три после своего приезда миссис Томас заявила, что намерена сама взять в руки бразды правления, и приказала сдать ей ключи, дело дошло до того, что тетушка Эмма в самых неподобающих выражениях запротестовала против подобного покушения на свои права. Ее прежняя госпожа, заявила она, - не какая-нибудь нищенка, а наследница одного из лучших семейств Виргинии, - привезла ее с собой в дом массы Томаса, назначила экономкой и на смертном одре потребовала от массы Томаса обещания, что он никогда ее не продаст и что она навсегда останется экономкой. И экономкой она останется на зло всяким янки и бедным белым, притащившимся сюда с Севера. Пусть миссис командует слугами, которых сама привезла с собой. Ведь она привезла с собой камеристочку, за которую, впрочем, бедному, милому массе Томасу пришлось заплатить, да еще дорого заплатить собственными деньгами. Какое у новой госпожи, собственно говоря, право явиться сюда и позволять себе всякие придирки к слугам старой госпожи? При этих словах тетушка Эмма разразилась язвительным смехом по поводу того, что какая-то ничтожная, бог весть откуда взявшаяся янки-мадам осмеливается требовать у нее ключи. У кого требовать? У нее, у тетушки Эммы, выросшей в лучшей виргинской семье! И тут тетушка Эмма выпрямилась и скрестила руки на груди - точь в точь, как это делала ее покойная госпожа. Но немедленно вслед за этим голос ее упал, и она разразилась потоком слез при мысли о том, что сказала бы на это ее покойная госпожа, которая ненавидела всяких янки больше, чем жаб или змей (и тетушка Эмма ей вполне сочувствовала). Да, да, и покойная госпожа всегда говорила об этих янки, как о своре вольноотпущенных негров… Что сказала бы ее госпожа, если б она вернулась в этот мир, что сказала бы она на то, что ключи оказались в руках какой-то янки?
Миссис Томас в самых горьких выражениях пожаловалась своему супругу и потребовала от него, чтобы он велел наказать тетушку Эмму плетью и отослал ее на работу в поле. Но благодушный, дороживший своим покоем старый джентльмен так привык сам подчиняться тирании властной экономки, да кроме того в глубине души разделял ее презрение к янки, что готов был стать на ее сторону. Лишь после шестимесячной борьбы и бесконечных семейных сцен миссис Томас удалось получить в руки ключи и добиться удаления тетушки Эммы. Она требовала, чтобы негритянку отправили на продажу в Новый Орлеан или, во всяком случае, как можно дальше, на полевые работы. Особенно же северная госпожа стояла на том, чтобы тетушке Эмме всыпали основательную порцию ударов плетью. Мистер Томас, однако, решительно воспротивился этому. Пусть, мол, миссис Томас, если найдет нужным, сама избивает Эмму, сколько ей заблагорассудится. Покойница тоже не раз пускала в ход ременную плеть, но за те шесть лет, что тетушка Эмма самостоятельно вела хозяйство, у него никогда не было повода прибегать к таким мерам, и он не собирается сейчас этого делать. С большим трудом миссис Томас удалось добиться хотя бы того, что ее супруг сдал Эмму в наем куда-то по соседству.
Миссис Томас в те дни, словно предчувствуя будущее, как-то сказала, что мистер Томас не желает далеко отсылать тетушку Эмму, чтобы иметь возможность снова назначить ее экономкой, как только она, несчастная жена его, умрет… А это, наверно, случится очень скоро.
Хотя миссис Томас и освободилась, наконец, от чернокожей экономки, но у нее оставался не менее опасный враг в лице чернокожей кухарки. Кулинарное искусство тетушки Дины было настолько изумительно, что пренебрегать им было невозможно, а мистер Томас дорожил земными наслаждениями. Он так привык к некоторым блюдам, которые стряпала тетушка Дина, что никто другой не способен был уже ему угодить. Все старания миссис Томас изгнать тетушку Дину из кухни ни к чему не привели. Мистер Томас посоветовал своей жене просто-напросто держаться подальше от кухни и предоставить стряпню тетушке Дине.
Миссис Томас это представлялось совершенно немыслимым. Она до страсти любила возиться с хозяйством, браниться, наводить порядок. Дня не проходило без ожесточенных схваток с тетушкой Диной, которую хозяйка (не без основания) упрекала в отсутствии хотя бы малейшего представления о чистоте и порядке. В ответ на такое обвинение тетушка Дина ворчливо заявляла, что нечего-де ожидать от всяких северных бедняков, чтобы они могли разобраться в ведении кухни, как его понимают кухарки из аристократических домов, и правильно судить об их работе.
Эта домашняя война длилась долго, и миссис Томас стала наконец серьезно опасаться, что тетушка Дина собирается ее отравить. В течение долгих месяцев она не принимала другой пищи, кроме той, которую для нее собственноручно готовила Касси.
Все эти недоразумения, семейный разлад и скука, по словам миссис Томас, усиливали приступы лихорадки, которые мучили ее со времени приезда на Юг и быстро подточили ее здоровье. Ближайшие соседи жили на расстоянии нескольких английских миль. Немногие жены плантаторов, с которыми миссис Томас познакомилась, предпочитали иметь дело с ключницей-рабыней, чем с белой хозяйкой-северянкой. Все эти дамы были из Виргинии или Кентукки и презирали всяких там янки не меньше, чем тетушка Дина.
Единственным человеком, присутствие которого доставляло миссис Томас радость и утешение, была Касси, к которой она горячо привязалась. Миссис Томас обучила ее разным рукодельям и даже принялась учить игре на рояле - искусство, которым и сама госпожа владела не слишком хорошо, так что вскоре ученица превзошла учительницу.
Так тянулось года четыре, пока миссис Томас не заболела вдруг тяжелой формой желтухи, которая очень быстро свела ее в могилу. На голову несчастной моей Касси с этой минуты снова посыпались страдания и бедствия.
На "Плоской Горе" она не была больше нужна, и мистер Томас, надеясь как-нибудь вернуть крупную сумму, когда-то заплаченную за нее в Августе, отправил Касси вместе с ее маленьким сыном на продажу в Новый Орлеан.
Среди покупателей оказался некий мистер Кэртис. Он был уроженцем Бостона, из хорошей семьи. Как и многие другие молодые люди из того же города, он рано перебрался в Новый Орлеан. Несколькими годами позже он организовал собственное торговое предприятие. Он был холост и, следуя местным обычаям, сошелся с молодой красивой мулаткой, к которой так сильно привязался, что очень горевал, когда она скончалась, оставив ему маленькую дочь.
Мистер Кэртис стремился к спокойной семейной жизни. Когда боль утраты после смерти его возлюбленной улеглась, он стал посещать склады невольников в поисках другой женщины, которая могла бы заполнить пустоту в его жизни. С этой целью он и купил Касси, красота которой произвела на него сильное впечатление, а также и ее маленького сына.
В Новой Англии плантаторов из южных штатов рисуют себе примерно так, как в Великобритании - плантаторов из Вест-Индии. Богатому воображению молодых девушек такой плантатор представляется в образе красивого, оживленного, отлично одетого молодого человека, образованного и чарующе любезного. При этом он, разумеется, страшно богат и живет в ослепительной роскоши в кругу своих друзей. Это представление создалось на основании виденного в модных курортах: там ежегодно появлялся кое-кто из южан, сорил в течение нескольких недель деньгами, в то же время усиленно ухаживая за молодыми девицами, которые слыли богатыми невестами. Неопытные люди пялили на них глаза, не ведая, что эти шикарные молодые люди вынуждены по возвращении к себе на плантации сидеть безвыходно в своей норе, всеми путями спасаясь от кредиторов, а иногда и от судебного исполнителя.
Будущая миссис Томас - в то время еще Джемима Девенс - была безмерно счастлива, что ей удалось заполонить владельца южной плантации и что ей предстояло стать богатой женщиной. С радостью поэтому приняла она предложение сердца и состояния, которые, после недели знакомства, в течение которого они виделись раза три, мистер Томас поверг к ее ногам. Ей, к сожалению, и в голову не пришло подумать при этом о таких пустяках, как то, что мистер Томас, хоть и был плантатором с Юга, по возрасту годился ей в отцы, что физиономия у него была тупая, глупая и маловыразительная, что он неспособен был даже правильно изъясняться по-английски. Ускользнуло от ее внимания и то, что он потреблял неимоверное количество табаку и мятной водки. Даже в самый разгар ухаживания он равномерно распределял свое время между табачной жвачкой, курением табака, мятной водкой и мисс Джемимой, хотя и уверял ее, что она для него все на свете.
Не могло быть сомнений, что он ее любит (поскольку вообще такая устрица способна любить). А девица без состояния и связей, вынужденная жить своим трудом, не обладающая никакими достоинствами, которыми не обладали бы сотни других девиц, да еще достигшая того возраста, когда маячит впереди угроза остаться старой девой, - такая девица не может пренебречь любовью мужчины, хотя бы этот мужчина и был просто-напросто устрицей в человеческом образе. А в данном случае этот человек-устрица слыл еще богачом, и супруга его могла рассчитывать на жизнь в избытке и роскоши. Да, несомненно, девица такого возраста и в таком положении, как мисс Джемима (будь то в Старой или в Новой Англии или вообще где бы то ни было в Америке), такая девица не могла ответить отказом на столь лестное предложение.
Одно только беспокоило мисс Девенс. Она испытывала непреодолимое отвращение к неграм. Она считала это чувство врожденным, но происхождение его могло, по ее мнению, также объясняться и следующей причиной: когда она в детстве плохо вела себя, ей грозили, что ее подарят старой негритянке, жившей поблизости. Это была единственная чернокожая женщина во всем поселке. Жила она одна, в маленькой лесной избушке, летом продавала прохожим пиво своего изготовления, а кроме того торговала всякими травами, целебные свойства которых, по ее словам, были ей отлично известны. Все дети в окрестностях считали ее колдуньей.
Мысль о том, что она будет жить на плантации, окруженная одними только чернокожими, готова была поколебать Джемиму Девенс в ее решении. Мистер Томас старался успокоить ее, доказывая, как удобно зато быть полным хозяином своих слуг, с которыми можно делать все, что угодно. Он уверял ее, что среди рабынь немало светлокожих и что он постарается достать для нее почти совсем белую камеристку. В силу этого обещания он и согласился на покупку Касси.
Новоиспеченная миссис Томас представляла себе свое новое жилище в виде нарядной, богато меблированной виллы, окруженной прекрасными, благоухающими тропическими растениями. Единственным недостатком этого дивного жилища в ее воображении было неизбежное присутствие негров, но она надеялась со временем привыкнуть к этому злу или, по крайней мере, заглушить его горечь сладостным ароматом цветущих апельсиновых рощ. Короче говоря, она рисовала себе свою новую родину в виде настоящего рая.
Достопочтенный мистер Томас, по правде говоря, никогда ничего подобного не обещал ей, но мисс Джемима, как и многие молодые дамы, считала это чем-то само собою разумеющимся.
Легко поэтому представить себе разочарование молодой миссис Томас, когда они прибыли в Маунт-Флэт, или Плоскую гору - так мистер Томас назвал свое поместье, чтобы, как он пояснил, не прикрашивать действительность, но и не ударить лицом в грязь перед всякими Маунт-Плэзентс, Монтицелло и другими громко звучащими названиями соседних плантаций, - легко представить себе ее удивление и разочарование, когда вместо представлявшейся ее воображению виллы она увидела перед собой четыре бревенчатых дома, соединенных между собой крытыми галлереями. Здесь не было ни ковров, ни обоев, а сквозь дырявую крышу во время дождя все помещение, за исключением одной только спальни хозяйки, заливали потоки воды.
В нескольких других, расположенных поблизости, бревенчатых строениях помещались остальные спальни. В таких же бревенчатых домиках, несколько позади главного дома, находились кухня и кладовая, а еще дальше позади, но хорошо различаемые из окон господского дома, виднелись жалкие маленькие хижины - так называемый невольничий городок.
Что касается сада с тропическими растениями и декоративными кустами, то все сводилось к окружающему дом участку, огражденному полусгнившим забором. Когда-то здесь, возможно, был сад, но сейчас все поросло бурьяном и мелким кустарником. Свиньи, мулы, несколько полуиздыхающих с голоду коров и стая голых негритят бродили всюду вокруг. Когда-то, видимо, была сделана попытка разбить поблизости парк, но сейчас с трудом можно было разыскать следы этого начинания.
Первая жена мистера Томаса, как подчеркивали на каждом шагу, принадлежала к одному из лучших виргинских семейств. Она была дельной хозяйкой. Ее почти мужской характер и кипучая энергия, которую она проявляла в управлении всем домашним хозяйством, совсем не походили на вялую сонливость ее мужа. Ее суетливая беготня, брань и щедрое применение ременной плетки, которой она действовала с той ловкостью и неподражаемым изяществом, которыми могут похвастать только дамы из "самых лучших домов" в южных штатах, помогали ей поддерживать в доме какое-то подобие порядка. Но почти тотчас же после ее смерти все пошло прахом. Прекратился и всякий уход за садом и за растениями вокруг дома. Раба, поставленного покойной хозяйкой на эту работу, отправили в хлопковые поля, и с тех пор все вообще было брошено на произвол судьбы. Вскоре в доме не было уже ни одного целого стола или стула. Всюду царили грязь и запущенность, в комнатах было неуютно.
Но и это было еще не все. Подъехав к своему новому жилищу, миссис Томас увидела кучу чернокожих ребятишек, которые, играя, носились подле самого крыльца. Они, повидимому, собрались сюда, чтобы приветствовать хозяина и новую хозяйку. И - о ужас! - среди этих ребят было значительное число восьми- и даже десятилетних девочек и мальчиков, совершенно голых или едва прикрытых грязными лохмотьями. Такое бесстыдство глубоко потрясло миссис Томас, воспитанную в твердых устоях морали, принятой в Новой Англии. Ей показалось, как она позже рассказывала Касси, что ее окружают какие-то исчадия ада.
В самом доме, однако, ее ожидало нечто еще гораздо более неприятное. И ключи и само управление всем домашним хозяйством находились в руках высокой, плотной негритянки средних лет, которую все величали тетушкой Эммой. При жизни покойной миссис Томас тетушка Эмма занимала пост первой прислужницы, некоего подобия премьер-министра, а после смерти госпожи в руки тетушки Эммы перешло руководство всем домом.
В кухне безраздельно господствовала тетушка Дина, такая же высокая, толстая негритянка. Выражение ее лица свидетельствовало о ее горячем нраве и раздражительности, еще усиливающейся благодаря обильному потреблению виски. Излишним будет упоминать об остальных слугах - они находились в полном подчинении этих двух властных женщин.
Каким-то путем, - вероятно, об этом проболталась дочка мистера Томаса, которую отец и мачеха привезли о собой из Новой Англии, - всем в доме стало известно, что новая хозяйка - дочь бедных родителей, что отец ее добывал себе хлеб собственным трудом и что сама она всего-навсего бедная учительница. Самая знатная аристократка не могла бы проявить более глубокого презрения к такому жалкому, плебейскому происхождению миссис Томас, чем властная экономка и кухарка мистера Томаса.
- Дожили, нечего сказать, дожили! - восклицала тетушка Эмма, с возмущением покачивая головой, до мельчайших деталей при этом подражая тону и манерам покойной своей госпожи, заместительницей которой она себя считала. - Дойти до того, подумай только, тетушка Дина, - дойти до того, что мы обе, выросшие в одном из лучших домов Виргинии, принуждены подчиняться такой ничего не значащей особе, да еще какой-то паршивой янки! О тетушка Дина! Кто бы поверил, что таким первосортным служанкам, как мы с тобой, которые привыкли вращаться в самом лучшем обществе, суждено попасть в руки хозяйки-янки! И как это только взбрести могло на ум бедному массе Томасу, что он, у которого была такая жена, как наша покойная госпожа, дама из лучшей виргинской семьи, привез к себе в дом какую-то девицу с Севера, которая и нас и его самого перед всем светом осрамит!
Подобные речи приходилось выслушивать не только Касси, но подчас и самой миссис Томас, ибо возмущенная экономка не стесняясь изливала свои чувства.
Когда недели через три после своего приезда миссис Томас заявила, что намерена сама взять в руки бразды правления, и приказала сдать ей ключи, дело дошло до того, что тетушка Эмма в самых неподобающих выражениях запротестовала против подобного покушения на свои права. Ее прежняя госпожа, заявила она, - не какая-нибудь нищенка, а наследница одного из лучших семейств Виргинии, - привезла ее с собой в дом массы Томаса, назначила экономкой и на смертном одре потребовала от массы Томаса обещания, что он никогда ее не продаст и что она навсегда останется экономкой. И экономкой она останется на зло всяким янки и бедным белым, притащившимся сюда с Севера. Пусть миссис командует слугами, которых сама привезла с собой. Ведь она привезла с собой камеристочку, за которую, впрочем, бедному, милому массе Томасу пришлось заплатить, да еще дорого заплатить собственными деньгами. Какое у новой госпожи, собственно говоря, право явиться сюда и позволять себе всякие придирки к слугам старой госпожи? При этих словах тетушка Эмма разразилась язвительным смехом по поводу того, что какая-то ничтожная, бог весть откуда взявшаяся янки-мадам осмеливается требовать у нее ключи. У кого требовать? У нее, у тетушки Эммы, выросшей в лучшей виргинской семье! И тут тетушка Эмма выпрямилась и скрестила руки на груди - точь в точь, как это делала ее покойная госпожа. Но немедленно вслед за этим голос ее упал, и она разразилась потоком слез при мысли о том, что сказала бы на это ее покойная госпожа, которая ненавидела всяких янки больше, чем жаб или змей (и тетушка Эмма ей вполне сочувствовала). Да, да, и покойная госпожа всегда говорила об этих янки, как о своре вольноотпущенных негров… Что сказала бы ее госпожа, если б она вернулась в этот мир, что сказала бы она на то, что ключи оказались в руках какой-то янки?
Миссис Томас в самых горьких выражениях пожаловалась своему супругу и потребовала от него, чтобы он велел наказать тетушку Эмму плетью и отослал ее на работу в поле. Но благодушный, дороживший своим покоем старый джентльмен так привык сам подчиняться тирании властной экономки, да кроме того в глубине души разделял ее презрение к янки, что готов был стать на ее сторону. Лишь после шестимесячной борьбы и бесконечных семейных сцен миссис Томас удалось получить в руки ключи и добиться удаления тетушки Эммы. Она требовала, чтобы негритянку отправили на продажу в Новый Орлеан или, во всяком случае, как можно дальше, на полевые работы. Особенно же северная госпожа стояла на том, чтобы тетушке Эмме всыпали основательную порцию ударов плетью. Мистер Томас, однако, решительно воспротивился этому. Пусть, мол, миссис Томас, если найдет нужным, сама избивает Эмму, сколько ей заблагорассудится. Покойница тоже не раз пускала в ход ременную плеть, но за те шесть лет, что тетушка Эмма самостоятельно вела хозяйство, у него никогда не было повода прибегать к таким мерам, и он не собирается сейчас этого делать. С большим трудом миссис Томас удалось добиться хотя бы того, что ее супруг сдал Эмму в наем куда-то по соседству.
Миссис Томас в те дни, словно предчувствуя будущее, как-то сказала, что мистер Томас не желает далеко отсылать тетушку Эмму, чтобы иметь возможность снова назначить ее экономкой, как только она, несчастная жена его, умрет… А это, наверно, случится очень скоро.
Хотя миссис Томас и освободилась, наконец, от чернокожей экономки, но у нее оставался не менее опасный враг в лице чернокожей кухарки. Кулинарное искусство тетушки Дины было настолько изумительно, что пренебрегать им было невозможно, а мистер Томас дорожил земными наслаждениями. Он так привык к некоторым блюдам, которые стряпала тетушка Дина, что никто другой не способен был уже ему угодить. Все старания миссис Томас изгнать тетушку Дину из кухни ни к чему не привели. Мистер Томас посоветовал своей жене просто-напросто держаться подальше от кухни и предоставить стряпню тетушке Дине.
Миссис Томас это представлялось совершенно немыслимым. Она до страсти любила возиться с хозяйством, браниться, наводить порядок. Дня не проходило без ожесточенных схваток с тетушкой Диной, которую хозяйка (не без основания) упрекала в отсутствии хотя бы малейшего представления о чистоте и порядке. В ответ на такое обвинение тетушка Дина ворчливо заявляла, что нечего-де ожидать от всяких северных бедняков, чтобы они могли разобраться в ведении кухни, как его понимают кухарки из аристократических домов, и правильно судить об их работе.
Эта домашняя война длилась долго, и миссис Томас стала наконец серьезно опасаться, что тетушка Дина собирается ее отравить. В течение долгих месяцев она не принимала другой пищи, кроме той, которую для нее собственноручно готовила Касси.
Все эти недоразумения, семейный разлад и скука, по словам миссис Томас, усиливали приступы лихорадки, которые мучили ее со времени приезда на Юг и быстро подточили ее здоровье. Ближайшие соседи жили на расстоянии нескольких английских миль. Немногие жены плантаторов, с которыми миссис Томас познакомилась, предпочитали иметь дело с ключницей-рабыней, чем с белой хозяйкой-северянкой. Все эти дамы были из Виргинии или Кентукки и презирали всяких там янки не меньше, чем тетушка Дина.
Единственным человеком, присутствие которого доставляло миссис Томас радость и утешение, была Касси, к которой она горячо привязалась. Миссис Томас обучила ее разным рукодельям и даже принялась учить игре на рояле - искусство, которым и сама госпожа владела не слишком хорошо, так что вскоре ученица превзошла учительницу.
Так тянулось года четыре, пока миссис Томас не заболела вдруг тяжелой формой желтухи, которая очень быстро свела ее в могилу. На голову несчастной моей Касси с этой минуты снова посыпались страдания и бедствия.
На "Плоской Горе" она не была больше нужна, и мистер Томас, надеясь как-нибудь вернуть крупную сумму, когда-то заплаченную за нее в Августе, отправил Касси вместе с ее маленьким сыном на продажу в Новый Орлеан.
Среди покупателей оказался некий мистер Кэртис. Он был уроженцем Бостона, из хорошей семьи. Как и многие другие молодые люди из того же города, он рано перебрался в Новый Орлеан. Несколькими годами позже он организовал собственное торговое предприятие. Он был холост и, следуя местным обычаям, сошелся с молодой красивой мулаткой, к которой так сильно привязался, что очень горевал, когда она скончалась, оставив ему маленькую дочь.
Мистер Кэртис стремился к спокойной семейной жизни. Когда боль утраты после смерти его возлюбленной улеглась, он стал посещать склады невольников в поисках другой женщины, которая могла бы заполнить пустоту в его жизни. С этой целью он и купил Касси, красота которой произвела на него сильное впечатление, а также и ее маленького сына.