Страница:
— Странное дело! — говорит Йёста Бейренкройцу. — Вот уже третья за эту зиму, кого мы с Дон-Жуаном увозим. Но другие висели у меня на шее и целовали меня, а эта не желает ни целоваться со мной, ни танцевать. Можно ли после этого понять этих женщин, Бейренкройц?
Между тем во дворе ленсмана начинается паника. Крики женщин и проклятья мужчин, звон бубенцов и щелканье бичей донеслись и до тех, кто приставлен охранять майоршу.
«Что там случилось? — думают они. — Отчего такой крик?»
Вдруг дверь распахнулась и кто-то прокричал:
— Она уехала. Он увез её.
Те вскочили, не помня себя, и бросились во двор, даже не посмотрев, на месте ли майорша; они успели вскочить в какие-то мчавшиеся мимо сани и проехали немалый путь, прежде чем узнали, за кем гнались.
Тем временем капитан Кристиан Берг и кузен Кристоффер беспрепятственно подошли к дверям ткацкой, сорвали замок и открыли дверь.
— Вы свободны, майорша, — сказали они.
Она вышла. Они стояли неподвижно, как часовые, по обе стороны двери и не смотрели на нее.
— Лошадь и сани у крыльца.
Она вышла во двор, села в сани и уехала. Никто ее не преследовал. Никто не знал, куда она поехала.
А Дон-Жуан тем временем миновал Брубю и теперь мчится под гору к скованному льдом Лёвену. Горделивый рысак вихрем летит вперед. Бодрящий морозный воздух свистит в ушах седоков. Звенят бубенцы. Ярко сияют луна и звезды. Голубоватый снег мерцает собственным блеском.
В Йёсте просыпается вдохновение.
— Смотри, Бейренкройц, — говорит он, — вот она, жизнь! Точно так же, как Дон-Жуан мчит свою жертву, так и время уносит людей. Ты — необходимость, которая управляет санями. Я — желание, которое сковывает волю. А она — наша безвольная жертва, которая погружается в темноту все глубже и глубже.
— Перестань болтать, нас нагоняют! — рычит Бейренкройц. — И резким ударом кнута он подстегивает Дон-Жуана, заставляя его скакать все быстрей.
— Они — волки, а мы — добыча! — восклицает Йёста. — Дон-Жуан, дружище, представь себе, что ты молодой лось! Лети вперед через кустарник, через болота, бросайся одним прыжком с гребня гор в прозрачное озеро, переплывай его с гордо поднятой головой и исчезай в спасительной темноте густого елового леса! Скачи, Дон-Жуан, испытанный похититель женщин! Скачи как молодой лось!
Быстрая езда наполняет радостью буйное сердце Йёсты. Крики преследователей звучат в его ушах словно победная песнь, он ликует, чувствуя, как графиня дрожит всем телом и как стучат ее зубы.
Вдруг он выпускает молодую женщину из своих железных объятий и становится во весь рост в санях, размахивая своей шапкой.
— Я, Йёста Берлинг, — кричит он, — обладатель десяти тысяч поцелуев и тринадцати тысяч любовных писем. Ура Йёсте Берлингу! Пусть поймает его тот, кто сумеет!
И в следующее мгновение он снова рядом с графиней и шепчет ей на ухо:
— Не правда ли, хороша прогулка? Какая роскошь! За Лёвеном простирается Венерн, а за Венерном море, повсюду бескрайняя ширь прозрачного синего льда, а еще дальше — весь сияющий мир. Грохот трескающихся льдин, крики погони, падающие звезды в небе и звон бубенцов — разве не великолепно все это! Вперед! Только вперед! Разве не угодно вам, юная прекрасная дама, испытать все прелести этой прогулки?
Он отпускает ее. Она резко отталкивает его от себя.
И вот он уже на коленях у ее ног.
— Я негодяй, презренный негодяй! Но разве не вы сами, графиня, раздразнили меня. Вы предстали передо мной такой неприступной и обворожительной. Вы никогда не думали, что карающая десница кавалера посмеет угрожать вам. Вас любят и небо и земля. Так зачем же отягощаете вы бремя тех, кого презирают земля и небо?
Он берет ее руки и подносит их к своему лицу.
— Если бы вы только знали, — продолжает он, — что значит чувствовать себя отщепенцем! Тут уж не задаешься вопросом, что хорошо и что дурно. Да, тут уж не приходится рассуждать.
В это самое мгновение он замечает, что у нее на руках нет перчаток. Он вытаскивает из кармана пару больших меховых варежек и надевает на ее ручки.
Это помогает ему обрести спокойствие. Он усаживается поудобнее, как можно дальше от молодой графини.
— Вам нечего бояться, графиня, — говорит он. — Разве вы не видите, куда мы едем? Уверяю вас, мы никогда не посмели бы причинить вам зло.
Она, полуживая от страха, только теперь замечает, что они уже миновали озеро и поднимаются по крутому склону к Боргу.
Вскоре сани останавливаются у подъезда графского дома, и кавалеры помогают молодой графине выбраться из саней.
Увидев спешащих навстречу ей слуг, графиня обретает присутствие духа.
— Подержи лошадь, Андерсон! — говорит она кучеру. — Надеюсь, господа, которые довезли меня до дому, будут настолько добры, что не откажутся зайти к нам? Граф скоро приедет.
— Как вам будет угодно, графиня, — говорит Йёста, поспешно выходя из саней. Бейренкройц также без всякого колебания бросает вожжи. Молодая графиня с едва скрываемым злорадством ведет их в зал.
Она, конечно, полагала, что кавалеры не решатся принять приглашение дождаться графа.
Они просто не представляют себе, до чего строг и справедлив ее муж, потому они и не страшатся той кары, которая ожидает их за то, что они насильно схватили ее и увезли. Она заранее предвкушает, как он запретит им впредь переступать порог его дома.
Ей уже представляется, как граф позовет слуг и, указывая на кавалеров, строго-настрого прикажет никогда не раскрывать перед ними дверей Борга. Ей так хотелось услышать слова презрения, которыми он их накажет не только за нее, но и за их недостойное поведение по отношению к их благодетельнице, старой майорше.
Он, такой нежный и снисходительный с ней, гневно обрушится на ее обидчиков. Любовь придаст огня его словам. Он, который охранял и уважал ее как существо, стоящее выше всех остальных, — он не потерпит, чтобы эти Грубияны бросались на нее, словно хищные птицы на воробья. Она пылала жаждой мести.
Однако седоусый полковник Бейренкройц вошел как ни в чем не бывало в столовую и направился прямо к камину, который по приказанию графини всегда зажигали к ее возвращению из гостей.
Йёста остался в темном углу у двери и молча смотрел на графиню, пока слуги помогали ей снять шубу. Он смотрел, смотрел на нее, и впервые за много лет какое-то светлое чувство охватило его. Ему вдруг стало ясно — это было для него словно какое-то откровение, хотя он и сам не понимал, каким образом его осенило, — какая чистая и прекрасная душа у нее.
Пока еще душа ее не проснулась и не проявила себя, но придет время — и она, несомненно, проснется. Невыразимая радость, что он открыл эту чистую, кроткую и невинную душу, переполняла его. Он едва сдержал улыбку при виде негодования, которое она пыталась изобразить, стоя с пылающими щеками и сдвинутыми бровями.
«Ты и сама не знаешь, до чего ты мила и добра», — подумал он.
Сама она, живущая в мире чувств, едва ли была в состоянии понять, насколько она совершенна. Отныне он, Йёста Берлинг, будет служить ей, как служат всему прекрасному и неземному. И нечего раскаиваться, что он только что обошелся с ней грубо. Не рассердись, не оттолкни она его с возмущением, не почувствуй он, как все ее существо потрясено его грубостью, он никогда не узнал бы, какая тонкая и благородная душа скрыта в ней.
Откуда было это знать ему раньше? Он знал лишь, что она любит веселье и танцы и, кроме того, что она могла выйти замуж за этого глупца Хенрика Дона.
Но теперь он станет ее рабом до самой смерти, — верным псом и рабом, как любил говорить капитан Кристиан Берг.
Йёста Берлинг сидел в углу у двери, благоговейно сложив руки и переживая минуты небывалого экстаза. С того самого дня, когда он впервые почувствовал в своей груди огонь вдохновения, никогда еще не переживала его душа такого священного трепета. Его состояние не нарушил даже приезд графа Дона в сопровождении целой толпы людей, которые кричали и ругались, выражая свое возмущение поведением кавалеров.
Он предоставил Бейренкройцу честь принять на себя первый шквал. А тот, испытанный во многих передрягах, стоял с невозмутимым спокойствием у камина. Он поставил одну ногу на каминную решетку, оперся локтем о колено и, подперев подбородок рукой, смотрел на вбежавших в комнату людей.
— Что все это значит? — закричал на него тщедушный граф.
— Это значит, — сказал Бейренкройц, — что пока на свете существуют женщины, всегда будут существовать и болваны, которые пляшут под их дудку.
Молодой граф вспыхнул.
— Я спрашиваю, что это значит? — повторил он.
— То же самое спрашиваю и я, — насмешливо ответил Бейренкройц. — Я спрашиваю: почему графиня, супруга Хенрика Дона, не желала танцевать с йёстой Берлингом?
Граф вопрошающе обернулся к своей жене.
— Я не могла, Хенрик! — воскликнула она. — Я не могла танцевать ни с ним, ни с одним из кавалеров, я все время думала о майорше, которую они оставили изнывать в заточении.
Маленький граф еще больше выпрямил свой негнущийся корпус и еще выше поднял свою старообразную голову.
— Мы, кавалеры, — сказал Бейренкройц, — никому не позволим оскорблять нас. Кто не желает танцевать с нами, должен прокатиться с нами. Мы не причинили графине никакого ущерба, и потому дело это можно считать законченным.
— Нет! — возразил граф. — Этим дело не кончится. За поступки своей жены отвечаю я. Почему же Йёста Берлинг не обратился ко мне за удовлетворением, если моя жена чем-то оскорбила его?
Бейренкройц улыбнулся.
— Я спрашиваю: почему? — повторил граф.
— У лисицы не спрашивают позволения снять с нее шкуру, — сказал Бейренкройц.
Граф приложил руку к своей узкой груди.
— Я считаюсь справедливым человеком, — воскликнул он. — Я судья своих слуг. Почему я не могу быть также судьей и моей жены? Кавалеры не имеют права судить ее. То наказание, которому они подвергли ее, я не принимаю. Считайте, что его никогда не было. Да, господа, никогда не было.
Граф выкрикнул эти слова тончайшим фальцетом. Бейренкройц окинул быстрым взглядом собравшихся. Среди присутствующих — здесь были и Синтрам, и Даниель Бендикс, и Дальберг, и много других — не было ни одного, кто бы не ухмылялся, слушая, как он дурачил глупого Хенрика Дона.
Сама молодая графиня не сразу сообразила, в чем дело. Чего же, собственно, он не принимает? Чего никогда не было? Уж не ее ли испуга, крепких объятий Йёсты, его дикого пения и безумных слов или его страстных поцелуев? Всего этого никогда не было? Неужели в этот вечер все было окутано покрывалом богини непроглядного мрака?
— Послушай, Хенрик...
— Молчать! — крикнул он. И выпрямился, чтобы обратиться к ней с обвинительной речью. — Горе тебе, что ты, женщина, осмелилась судить поступки мужчин! Горе тебе, если ты, моя жена, посмела недостойно обойтись с тем, кому я охотно подаю руку! Какое тебе дело, что кавалеры заточили майоршу? Разве они не имели права на это? Где уж понять тебе, как глубоко задевает мужчин женское вероломство. Уж не желаешь ли ты сама пойти по тому же пути, если заступаешься за такую женщину, как майорша?
— Но, Хенрик...
Беспомощно, словно дитя, протягивает она руки, как бы желая отвратить от себя злые упреки. Никогда еще не обращались к ней с такими словами. Она была такой беспомощной среди этих грубых мужчин, а тут еще ее единственный защитник тоже нападает на нее. Никогда больше ее сердце не будет иметь в себе силы озарять мир.
— Но, Хенрик, кто, как не ты, защитит меня?
Йёста очнулся, когда было уже слишком поздно. Он совсем растерялся и не знал, что ему делать. Он так желал ей помочь! Но как он мог стать между мужем и женой?
— А где Йёста Берлинг? — спросил граф.
— Здесь! — сказал Йёста. И он предпринял тщетную попытку обратить все в шутку. — Вы, граф, кажется, выступали здесь с речью, а я заснул. Как вы посмотрите на то, если мы сейчас же уедем домой и дадим вам возможность тоже лечь спать?
— Йёста Берлинг, поскольку моя супруга графиня отказалась танцевать с тобой, я велю ей поцеловать твою руку и попросить у тебя прощения.
— Мой дорогой граф, — сказал Йёста, улыбаясь. — Это не та рука, которая достойна поцелуя молодой дамы. Вчера она была окрашена кровью убитого лося, сегодня она черна от сажи после драки с углежогом. Вы, граф, вынесли справедливый и великодушный приговор. Это достаточное удовлетворение. Пошли, Бейренкройц!
Граф преградил ему дорогу.
— Нет, постой! — сказал он. — Моя жена обязана мне подчиняться. Я желаю, чтобы графиня знала, к чему ведет самоуправство.
Йёста беспомощно остановился. Графиня была очень бледна, но не трогалась с места.
— Иди! — приказал ей граф.
— Хенрик, я не могу.
— Ты можешь, — сказал граф сурово. — Ты можешь. Но я знаю, чего ты добиваешься. Ты хочешь вынудить меня стреляться с этим человеком, которого ты по какой-то прихоти невзлюбила. Ну что ж, если ты не хочешь дать ему удовлетворение, придется мне за все отвечать. Вам, женщинам, всегда приятно, когда мужчины ради вас бьются насмерть. Ты совершила ошибку и не желаешь ее исправить, следовательно я должен сделать это вместо тебя. Что ж, я буду драться на дуэли и через несколько часов стану окровавленным трупом.
Она посмотрела на него долгим, пристальным взглядом. И вдруг увидела его таким, каким он был на самом деле: глупым, трусливым, самодовольным и тщеславным, самым жалким из всех людей.
— Успокойся! — сказала она и сделалась холодной, как лед. — Я сделаю, как ты хочешь.
Но тут Йёста Берлинг не смог более выдержать.
— Нет, графиня, вы не сделаете этого! Ни за что! Вы ведь слабое невинное дитя, и вы хотите целовать мою руку! У вас такая чистая, прекрасная душа. Никогда больше я не посмею приблизиться к вам. О, никогда! Я приношу с собой несчастье и гибель всему прекрасному и невинному. Вы не должны дотрагиваться до меня. Я трепещу перед вами, как огонь перед водой. Не приближайтесь ко мне!
Он спрятал руки за спину.
— Теперь это для меня не имеет значения, господин Берлинг. Теперь это для меня совершенно безразлично. Я прошу вас простить меня, позвольте мне поцеловать вашу руку!
Йёста продолжал держать руки за спиной. Он оценивал обстановку и постепенно подвигался к двери.
— Если ты не примешь удовлетворения, которое предлагает моя жена, я вынужден буду стреляться с тобой, Йёста Берлинг, и кроме того, мне придется наложить на нее другое, еще более тяжкое наказание.
Графиня пожала плечами. «Он помешался от трусости», — прошептала она и затем воскликнула, обращаясь к Йёсте:
— Пусть будет так! Для меня ничего не значит, если я буду унижена. Именно этого вы и желали все время.
— Я желал этого? Вы думаете, что я этого желал? Ну а если у меня вообще не будет рук, тогда вы убедитесь, что я не желал этого? — воскликнул он.
Одним прыжком он очутился у камина и сунул руки в огонь. Их охватило пламя, кожа сморщилась, ногти затрещали. Но в то же мгновение Бейренкройц схватил его за шиворот и отбросил в сторону. Йёста натолкнулся на стул и остался сидеть на нем; ему было стыдно за свою глупую выходку. Не подумает ли она, что это с его стороны пустое бахвальство? Поступить так в комнате, полной людей, означало выставить себя глупым хвастуном. Ведь не было даже и тени опасности.
Но не успел он прийти в себя и подняться, как графиня уже стояла перед ним на коленях. Она схватила его покрасневшие, закоптелые руки и заботливо рассматривала их.
— Я поцелую их! — воскликнула она. — Обязательно поцелую, как только они перестанут болеть! — И слезы полились у нее из глаз при виде пузырей, которые начали вздуваться на обуглившейся коже.
Так он стал для нее откровением чего-то неизведанного и великолепного. Значит, еще существуют на свете люди, готовые на такое ради нее! Подумать только, какой человек! Человек, готовый ради нее на все, всесильный как в добре, так и в зле, герой сильных слов и великодушных поступков! Герой, настоящий герой, совсем непохожий на всех остальных! Раб прихоти и минутного увлечения, неукротимый и устрашающий, сильный и бесстрашный.
Весь день до этого она чувствовала себя такой подавленной, сталкиваясь повсюду с печалью, жестокостью и малодушием. А теперь все было забыто. Молодая графиня вновь радовалась бытию. Богиня мрака потерпела поражение. Молодая графиня видела, что мир снова был озарен ярким светом.
Это происходило в кавалерском флигеле той же ночью. Какие только беды и проклятия не призывали кавалеры на голову Йёсты. Им, этим пожилым господам, так хотелось спать, но заснуть не было никакой возможности. Йёста не давал им покоя. Напрасно они задергивали пологи перед кроватями и гасили свечи, — он продолжал говорить без умолку.
Пусть узнают все, что за ангел молодая графиня и как он боготворит ее. Он будет служить ей и поклоняться. Он теперь рад, что все остальные женщины изменили ему. Теперь он сможет посвятить ей свою жизнь. Она, конечно, презирает его. Но он будет счастлив, если ему позволят, как собаке, лежать у ее ног.
Знают ли они остров Лаген на Лёвене? Смотрели ли они на него с южной стороны — там, где отвесный утес поднимается из воды? Видели ли они его с севера, где он опускается к озеру пологим скатом, а узкие песчаные отмели, поросшие огромными чудесными елями, извиваются вдоль берега и образуют причудливые бухты? Там, на вершине отвесной скалы, где сохранились лишь развалины старинной крепости морских разбойников, он выстроит для молодой графини замок из мрамора. Он высечет прямо в скале широкие лестницы, которые будут спускаться к самому берегу, и к ним будут приставать украшенные вымпелами суда. В замке будут великолепные светлые залы и высокие башни с позолоченными шпилями. Это будет достойное жилище для молодой графини. Не то что старая деревянная лачуга в Борге, куда стыдно даже войти.
Пока Йёста болтал без умолку, то тут, то там из-за желтых клетчатых пологов стал доноситься храп. Но остальные кавалеры бранились, недовольные им и его сумасбродствами.
— О смертные, — говорил он торжественно, — вот передо мною земля, покрытая творениями рук человеческих или развалинами бывших его творений. Грандиозные пирамиды выросли на земле, вавилонская башня пронзила небо, великолепные храмы и замки были воздвигнуты из гранита. Но что из того? Разве все построенное руками людей не разрушалось или не будет разрушено? О смертные, бросьте возиться с камнем и глиной! Лучше накройтесь с головой фартуком каменщика, ложитесь и стройте воздушные замки мечтаний! Что проку вашей душе от храма из камня и глины? Учитесь строить нерушимые замки в своих мечтах!
С этими словами он, смеясь, отправился спать.
Когда графиня вскоре после этого узнала, что майоршу освободили, она пригласила всех кавалеров к себе на обед.
Это было началом долгой дружбы между ней и Йёстой Берлингом.
Глава одиннадцатая
Между тем во дворе ленсмана начинается паника. Крики женщин и проклятья мужчин, звон бубенцов и щелканье бичей донеслись и до тех, кто приставлен охранять майоршу.
«Что там случилось? — думают они. — Отчего такой крик?»
Вдруг дверь распахнулась и кто-то прокричал:
— Она уехала. Он увез её.
Те вскочили, не помня себя, и бросились во двор, даже не посмотрев, на месте ли майорша; они успели вскочить в какие-то мчавшиеся мимо сани и проехали немалый путь, прежде чем узнали, за кем гнались.
Тем временем капитан Кристиан Берг и кузен Кристоффер беспрепятственно подошли к дверям ткацкой, сорвали замок и открыли дверь.
— Вы свободны, майорша, — сказали они.
Она вышла. Они стояли неподвижно, как часовые, по обе стороны двери и не смотрели на нее.
— Лошадь и сани у крыльца.
Она вышла во двор, села в сани и уехала. Никто ее не преследовал. Никто не знал, куда она поехала.
А Дон-Жуан тем временем миновал Брубю и теперь мчится под гору к скованному льдом Лёвену. Горделивый рысак вихрем летит вперед. Бодрящий морозный воздух свистит в ушах седоков. Звенят бубенцы. Ярко сияют луна и звезды. Голубоватый снег мерцает собственным блеском.
В Йёсте просыпается вдохновение.
— Смотри, Бейренкройц, — говорит он, — вот она, жизнь! Точно так же, как Дон-Жуан мчит свою жертву, так и время уносит людей. Ты — необходимость, которая управляет санями. Я — желание, которое сковывает волю. А она — наша безвольная жертва, которая погружается в темноту все глубже и глубже.
— Перестань болтать, нас нагоняют! — рычит Бейренкройц. — И резким ударом кнута он подстегивает Дон-Жуана, заставляя его скакать все быстрей.
— Они — волки, а мы — добыча! — восклицает Йёста. — Дон-Жуан, дружище, представь себе, что ты молодой лось! Лети вперед через кустарник, через болота, бросайся одним прыжком с гребня гор в прозрачное озеро, переплывай его с гордо поднятой головой и исчезай в спасительной темноте густого елового леса! Скачи, Дон-Жуан, испытанный похититель женщин! Скачи как молодой лось!
Быстрая езда наполняет радостью буйное сердце Йёсты. Крики преследователей звучат в его ушах словно победная песнь, он ликует, чувствуя, как графиня дрожит всем телом и как стучат ее зубы.
Вдруг он выпускает молодую женщину из своих железных объятий и становится во весь рост в санях, размахивая своей шапкой.
— Я, Йёста Берлинг, — кричит он, — обладатель десяти тысяч поцелуев и тринадцати тысяч любовных писем. Ура Йёсте Берлингу! Пусть поймает его тот, кто сумеет!
И в следующее мгновение он снова рядом с графиней и шепчет ей на ухо:
— Не правда ли, хороша прогулка? Какая роскошь! За Лёвеном простирается Венерн, а за Венерном море, повсюду бескрайняя ширь прозрачного синего льда, а еще дальше — весь сияющий мир. Грохот трескающихся льдин, крики погони, падающие звезды в небе и звон бубенцов — разве не великолепно все это! Вперед! Только вперед! Разве не угодно вам, юная прекрасная дама, испытать все прелести этой прогулки?
Он отпускает ее. Она резко отталкивает его от себя.
И вот он уже на коленях у ее ног.
— Я негодяй, презренный негодяй! Но разве не вы сами, графиня, раздразнили меня. Вы предстали передо мной такой неприступной и обворожительной. Вы никогда не думали, что карающая десница кавалера посмеет угрожать вам. Вас любят и небо и земля. Так зачем же отягощаете вы бремя тех, кого презирают земля и небо?
Он берет ее руки и подносит их к своему лицу.
— Если бы вы только знали, — продолжает он, — что значит чувствовать себя отщепенцем! Тут уж не задаешься вопросом, что хорошо и что дурно. Да, тут уж не приходится рассуждать.
В это самое мгновение он замечает, что у нее на руках нет перчаток. Он вытаскивает из кармана пару больших меховых варежек и надевает на ее ручки.
Это помогает ему обрести спокойствие. Он усаживается поудобнее, как можно дальше от молодой графини.
— Вам нечего бояться, графиня, — говорит он. — Разве вы не видите, куда мы едем? Уверяю вас, мы никогда не посмели бы причинить вам зло.
Она, полуживая от страха, только теперь замечает, что они уже миновали озеро и поднимаются по крутому склону к Боргу.
Вскоре сани останавливаются у подъезда графского дома, и кавалеры помогают молодой графине выбраться из саней.
Увидев спешащих навстречу ей слуг, графиня обретает присутствие духа.
— Подержи лошадь, Андерсон! — говорит она кучеру. — Надеюсь, господа, которые довезли меня до дому, будут настолько добры, что не откажутся зайти к нам? Граф скоро приедет.
— Как вам будет угодно, графиня, — говорит Йёста, поспешно выходя из саней. Бейренкройц также без всякого колебания бросает вожжи. Молодая графиня с едва скрываемым злорадством ведет их в зал.
Она, конечно, полагала, что кавалеры не решатся принять приглашение дождаться графа.
Они просто не представляют себе, до чего строг и справедлив ее муж, потому они и не страшатся той кары, которая ожидает их за то, что они насильно схватили ее и увезли. Она заранее предвкушает, как он запретит им впредь переступать порог его дома.
Ей уже представляется, как граф позовет слуг и, указывая на кавалеров, строго-настрого прикажет никогда не раскрывать перед ними дверей Борга. Ей так хотелось услышать слова презрения, которыми он их накажет не только за нее, но и за их недостойное поведение по отношению к их благодетельнице, старой майорше.
Он, такой нежный и снисходительный с ней, гневно обрушится на ее обидчиков. Любовь придаст огня его словам. Он, который охранял и уважал ее как существо, стоящее выше всех остальных, — он не потерпит, чтобы эти Грубияны бросались на нее, словно хищные птицы на воробья. Она пылала жаждой мести.
Однако седоусый полковник Бейренкройц вошел как ни в чем не бывало в столовую и направился прямо к камину, который по приказанию графини всегда зажигали к ее возвращению из гостей.
Йёста остался в темном углу у двери и молча смотрел на графиню, пока слуги помогали ей снять шубу. Он смотрел, смотрел на нее, и впервые за много лет какое-то светлое чувство охватило его. Ему вдруг стало ясно — это было для него словно какое-то откровение, хотя он и сам не понимал, каким образом его осенило, — какая чистая и прекрасная душа у нее.
Пока еще душа ее не проснулась и не проявила себя, но придет время — и она, несомненно, проснется. Невыразимая радость, что он открыл эту чистую, кроткую и невинную душу, переполняла его. Он едва сдержал улыбку при виде негодования, которое она пыталась изобразить, стоя с пылающими щеками и сдвинутыми бровями.
«Ты и сама не знаешь, до чего ты мила и добра», — подумал он.
Сама она, живущая в мире чувств, едва ли была в состоянии понять, насколько она совершенна. Отныне он, Йёста Берлинг, будет служить ей, как служат всему прекрасному и неземному. И нечего раскаиваться, что он только что обошелся с ней грубо. Не рассердись, не оттолкни она его с возмущением, не почувствуй он, как все ее существо потрясено его грубостью, он никогда не узнал бы, какая тонкая и благородная душа скрыта в ней.
Откуда было это знать ему раньше? Он знал лишь, что она любит веселье и танцы и, кроме того, что она могла выйти замуж за этого глупца Хенрика Дона.
Но теперь он станет ее рабом до самой смерти, — верным псом и рабом, как любил говорить капитан Кристиан Берг.
Йёста Берлинг сидел в углу у двери, благоговейно сложив руки и переживая минуты небывалого экстаза. С того самого дня, когда он впервые почувствовал в своей груди огонь вдохновения, никогда еще не переживала его душа такого священного трепета. Его состояние не нарушил даже приезд графа Дона в сопровождении целой толпы людей, которые кричали и ругались, выражая свое возмущение поведением кавалеров.
Он предоставил Бейренкройцу честь принять на себя первый шквал. А тот, испытанный во многих передрягах, стоял с невозмутимым спокойствием у камина. Он поставил одну ногу на каминную решетку, оперся локтем о колено и, подперев подбородок рукой, смотрел на вбежавших в комнату людей.
— Что все это значит? — закричал на него тщедушный граф.
— Это значит, — сказал Бейренкройц, — что пока на свете существуют женщины, всегда будут существовать и болваны, которые пляшут под их дудку.
Молодой граф вспыхнул.
— Я спрашиваю, что это значит? — повторил он.
— То же самое спрашиваю и я, — насмешливо ответил Бейренкройц. — Я спрашиваю: почему графиня, супруга Хенрика Дона, не желала танцевать с йёстой Берлингом?
Граф вопрошающе обернулся к своей жене.
— Я не могла, Хенрик! — воскликнула она. — Я не могла танцевать ни с ним, ни с одним из кавалеров, я все время думала о майорше, которую они оставили изнывать в заточении.
Маленький граф еще больше выпрямил свой негнущийся корпус и еще выше поднял свою старообразную голову.
— Мы, кавалеры, — сказал Бейренкройц, — никому не позволим оскорблять нас. Кто не желает танцевать с нами, должен прокатиться с нами. Мы не причинили графине никакого ущерба, и потому дело это можно считать законченным.
— Нет! — возразил граф. — Этим дело не кончится. За поступки своей жены отвечаю я. Почему же Йёста Берлинг не обратился ко мне за удовлетворением, если моя жена чем-то оскорбила его?
Бейренкройц улыбнулся.
— Я спрашиваю: почему? — повторил граф.
— У лисицы не спрашивают позволения снять с нее шкуру, — сказал Бейренкройц.
Граф приложил руку к своей узкой груди.
— Я считаюсь справедливым человеком, — воскликнул он. — Я судья своих слуг. Почему я не могу быть также судьей и моей жены? Кавалеры не имеют права судить ее. То наказание, которому они подвергли ее, я не принимаю. Считайте, что его никогда не было. Да, господа, никогда не было.
Граф выкрикнул эти слова тончайшим фальцетом. Бейренкройц окинул быстрым взглядом собравшихся. Среди присутствующих — здесь были и Синтрам, и Даниель Бендикс, и Дальберг, и много других — не было ни одного, кто бы не ухмылялся, слушая, как он дурачил глупого Хенрика Дона.
Сама молодая графиня не сразу сообразила, в чем дело. Чего же, собственно, он не принимает? Чего никогда не было? Уж не ее ли испуга, крепких объятий Йёсты, его дикого пения и безумных слов или его страстных поцелуев? Всего этого никогда не было? Неужели в этот вечер все было окутано покрывалом богини непроглядного мрака?
— Послушай, Хенрик...
— Молчать! — крикнул он. И выпрямился, чтобы обратиться к ней с обвинительной речью. — Горе тебе, что ты, женщина, осмелилась судить поступки мужчин! Горе тебе, если ты, моя жена, посмела недостойно обойтись с тем, кому я охотно подаю руку! Какое тебе дело, что кавалеры заточили майоршу? Разве они не имели права на это? Где уж понять тебе, как глубоко задевает мужчин женское вероломство. Уж не желаешь ли ты сама пойти по тому же пути, если заступаешься за такую женщину, как майорша?
— Но, Хенрик...
Беспомощно, словно дитя, протягивает она руки, как бы желая отвратить от себя злые упреки. Никогда еще не обращались к ней с такими словами. Она была такой беспомощной среди этих грубых мужчин, а тут еще ее единственный защитник тоже нападает на нее. Никогда больше ее сердце не будет иметь в себе силы озарять мир.
— Но, Хенрик, кто, как не ты, защитит меня?
Йёста очнулся, когда было уже слишком поздно. Он совсем растерялся и не знал, что ему делать. Он так желал ей помочь! Но как он мог стать между мужем и женой?
— А где Йёста Берлинг? — спросил граф.
— Здесь! — сказал Йёста. И он предпринял тщетную попытку обратить все в шутку. — Вы, граф, кажется, выступали здесь с речью, а я заснул. Как вы посмотрите на то, если мы сейчас же уедем домой и дадим вам возможность тоже лечь спать?
— Йёста Берлинг, поскольку моя супруга графиня отказалась танцевать с тобой, я велю ей поцеловать твою руку и попросить у тебя прощения.
— Мой дорогой граф, — сказал Йёста, улыбаясь. — Это не та рука, которая достойна поцелуя молодой дамы. Вчера она была окрашена кровью убитого лося, сегодня она черна от сажи после драки с углежогом. Вы, граф, вынесли справедливый и великодушный приговор. Это достаточное удовлетворение. Пошли, Бейренкройц!
Граф преградил ему дорогу.
— Нет, постой! — сказал он. — Моя жена обязана мне подчиняться. Я желаю, чтобы графиня знала, к чему ведет самоуправство.
Йёста беспомощно остановился. Графиня была очень бледна, но не трогалась с места.
— Иди! — приказал ей граф.
— Хенрик, я не могу.
— Ты можешь, — сказал граф сурово. — Ты можешь. Но я знаю, чего ты добиваешься. Ты хочешь вынудить меня стреляться с этим человеком, которого ты по какой-то прихоти невзлюбила. Ну что ж, если ты не хочешь дать ему удовлетворение, придется мне за все отвечать. Вам, женщинам, всегда приятно, когда мужчины ради вас бьются насмерть. Ты совершила ошибку и не желаешь ее исправить, следовательно я должен сделать это вместо тебя. Что ж, я буду драться на дуэли и через несколько часов стану окровавленным трупом.
Она посмотрела на него долгим, пристальным взглядом. И вдруг увидела его таким, каким он был на самом деле: глупым, трусливым, самодовольным и тщеславным, самым жалким из всех людей.
— Успокойся! — сказала она и сделалась холодной, как лед. — Я сделаю, как ты хочешь.
Но тут Йёста Берлинг не смог более выдержать.
— Нет, графиня, вы не сделаете этого! Ни за что! Вы ведь слабое невинное дитя, и вы хотите целовать мою руку! У вас такая чистая, прекрасная душа. Никогда больше я не посмею приблизиться к вам. О, никогда! Я приношу с собой несчастье и гибель всему прекрасному и невинному. Вы не должны дотрагиваться до меня. Я трепещу перед вами, как огонь перед водой. Не приближайтесь ко мне!
Он спрятал руки за спину.
— Теперь это для меня не имеет значения, господин Берлинг. Теперь это для меня совершенно безразлично. Я прошу вас простить меня, позвольте мне поцеловать вашу руку!
Йёста продолжал держать руки за спиной. Он оценивал обстановку и постепенно подвигался к двери.
— Если ты не примешь удовлетворения, которое предлагает моя жена, я вынужден буду стреляться с тобой, Йёста Берлинг, и кроме того, мне придется наложить на нее другое, еще более тяжкое наказание.
Графиня пожала плечами. «Он помешался от трусости», — прошептала она и затем воскликнула, обращаясь к Йёсте:
— Пусть будет так! Для меня ничего не значит, если я буду унижена. Именно этого вы и желали все время.
— Я желал этого? Вы думаете, что я этого желал? Ну а если у меня вообще не будет рук, тогда вы убедитесь, что я не желал этого? — воскликнул он.
Одним прыжком он очутился у камина и сунул руки в огонь. Их охватило пламя, кожа сморщилась, ногти затрещали. Но в то же мгновение Бейренкройц схватил его за шиворот и отбросил в сторону. Йёста натолкнулся на стул и остался сидеть на нем; ему было стыдно за свою глупую выходку. Не подумает ли она, что это с его стороны пустое бахвальство? Поступить так в комнате, полной людей, означало выставить себя глупым хвастуном. Ведь не было даже и тени опасности.
Но не успел он прийти в себя и подняться, как графиня уже стояла перед ним на коленях. Она схватила его покрасневшие, закоптелые руки и заботливо рассматривала их.
— Я поцелую их! — воскликнула она. — Обязательно поцелую, как только они перестанут болеть! — И слезы полились у нее из глаз при виде пузырей, которые начали вздуваться на обуглившейся коже.
Так он стал для нее откровением чего-то неизведанного и великолепного. Значит, еще существуют на свете люди, готовые на такое ради нее! Подумать только, какой человек! Человек, готовый ради нее на все, всесильный как в добре, так и в зле, герой сильных слов и великодушных поступков! Герой, настоящий герой, совсем непохожий на всех остальных! Раб прихоти и минутного увлечения, неукротимый и устрашающий, сильный и бесстрашный.
Весь день до этого она чувствовала себя такой подавленной, сталкиваясь повсюду с печалью, жестокостью и малодушием. А теперь все было забыто. Молодая графиня вновь радовалась бытию. Богиня мрака потерпела поражение. Молодая графиня видела, что мир снова был озарен ярким светом.
Это происходило в кавалерском флигеле той же ночью. Какие только беды и проклятия не призывали кавалеры на голову Йёсты. Им, этим пожилым господам, так хотелось спать, но заснуть не было никакой возможности. Йёста не давал им покоя. Напрасно они задергивали пологи перед кроватями и гасили свечи, — он продолжал говорить без умолку.
Пусть узнают все, что за ангел молодая графиня и как он боготворит ее. Он будет служить ей и поклоняться. Он теперь рад, что все остальные женщины изменили ему. Теперь он сможет посвятить ей свою жизнь. Она, конечно, презирает его. Но он будет счастлив, если ему позволят, как собаке, лежать у ее ног.
Знают ли они остров Лаген на Лёвене? Смотрели ли они на него с южной стороны — там, где отвесный утес поднимается из воды? Видели ли они его с севера, где он опускается к озеру пологим скатом, а узкие песчаные отмели, поросшие огромными чудесными елями, извиваются вдоль берега и образуют причудливые бухты? Там, на вершине отвесной скалы, где сохранились лишь развалины старинной крепости морских разбойников, он выстроит для молодой графини замок из мрамора. Он высечет прямо в скале широкие лестницы, которые будут спускаться к самому берегу, и к ним будут приставать украшенные вымпелами суда. В замке будут великолепные светлые залы и высокие башни с позолоченными шпилями. Это будет достойное жилище для молодой графини. Не то что старая деревянная лачуга в Борге, куда стыдно даже войти.
Пока Йёста болтал без умолку, то тут, то там из-за желтых клетчатых пологов стал доноситься храп. Но остальные кавалеры бранились, недовольные им и его сумасбродствами.
— О смертные, — говорил он торжественно, — вот передо мною земля, покрытая творениями рук человеческих или развалинами бывших его творений. Грандиозные пирамиды выросли на земле, вавилонская башня пронзила небо, великолепные храмы и замки были воздвигнуты из гранита. Но что из того? Разве все построенное руками людей не разрушалось или не будет разрушено? О смертные, бросьте возиться с камнем и глиной! Лучше накройтесь с головой фартуком каменщика, ложитесь и стройте воздушные замки мечтаний! Что проку вашей душе от храма из камня и глины? Учитесь строить нерушимые замки в своих мечтах!
С этими словами он, смеясь, отправился спать.
Когда графиня вскоре после этого узнала, что майоршу освободили, она пригласила всех кавалеров к себе на обед.
Это было началом долгой дружбы между ней и Йёстой Берлингом.
Глава одиннадцатая
СТРАШНЫЕ ИСТОРИИ
О люди нынешних дней!
Я не могу рассказать вам ничего нового, кроме старых, почти забытых историй.
Я помню эти истории еще с детства, когда седая няня, усадив нас, малышей, вокруг себя на скамеечках, принималась рассказывать. Их рассказывали в людской работники и крестьяне, собираясь у ярко пылающего очага; пар валил от их сырой одежды, а они вынимали ножи из перекинутых через плечо кожаных чехлов и намазывали ими масло на толстые ломти свежего хлеба. Иногда истории эти мы слышали в гостиных, где почтенные старики, сидя в качалках и потягивая горячий пунш, вспоминали минувшие времена.
А ребенок, наслушавшись сказок няни и разговоров в людской и в гостиной, посмотрит зимним вечером в окно и увидит на небосклоне не облака, а кавалеров, проносящихся по небесному своду в своих старых каретах; звезды покажутся ему восковыми свечами, мерцающими в старом графском поместье Борг; жужжание прялки в соседней комнате напомнит о старой Ульрике Дилльнер. Ибо в воображении такого ребенка живут образы минувших времен. Ребенок целиком погружается в мир былого.
И если такого ребенка, живущего в мире сказок, посылали на темный чердак или в кладовую за льном или сухарями, его маленькие ножки торопились и он стремглав слетал по лестнице через переднюю в кухню, — ибо там в темноте перед ним оживали все страшные истории, которых он наслышался о злом заводчике из Форша, водившем дружбу с дьяволом.
Прах злого Синтрама давно уже покоится на кладбище Свартшё, но никто не верит, что душа его призвана к богу, как это написано на надгробном камне.
Когда он был еще жив, в долгие дождливые воскресные вечера к его дому часто подъезжала тяжелая карета, запряженная черными конями. Одетый в черное элегантный господин выходил из кареты и за игрой в карты и кости помогал хозяину коротать долгие однообразные часы, приводившие его в отчаяние. Игра продолжалась далеко за полночь, а когда гость на рассвете уезжал, он всегда оставлял после себя в виде прощального дара какое-нибудь несчастье.
Где бы Синтрам ни появился, о его прибытии всегда предупреждали духи. Всевозможные призраки и видения предшествовали ему: слышался шум экипажа, въезжающего во двор, хлопанье бичей, голоса на лестнице, а двери в передних начинали открываться и закрываться. От этого шума просыпались собаки и люди. Но оказывалось, что никого нет: это были лишь духи, предвестники зла.
Нетрудно представить себе ужас людей, которых посещали злые духи! А что это за большой черный пес, который появился в Форше при Синтраме? У него были страшные сверкающие глаза и длинный кровавый язык, свешивавшийся из тяжело дышащей пасти. Однажды, когда работники обедали в кухне, он начал скрестись в кухонную дверь; служанки перепугались и подняли визг, а один самый сильный и самый рослый работник выхватил из печи горящую головню, распахнул дверь и сунул ее псу прямо в пасть.
Пес убежал, страшно воя, из его пасти повалил дым и вырвалось пламя, а вокруг него сыпались искры, и следы лап его на дороге ярко светились.
И разве не приводило всех в ужас то, что каждый раз, когда заводчик возвращался из поездки, в его экипаж вместо лошадей были впряжены волы? Он уезжал на лошадях, а ночью возвращался в экипаже, запряженном черными волами. Люди, жившие у большой дороги, не раз видели, как он проезжал мимо, и тогда на фоне ночного неба вырисовывались большие черные рога, слышалось мычание, и всех охватывал ужас при виде искр, которые вылетали из-под копыт животных и колес экипажа.
И как было маленьким ножкам не торопиться, чтобы пройти большой темный коридор! Что, если тот, чье имя даже произнести страшно, вдруг появится из темного угла! Разве не может этого случиться? Ведь он появляется не одним только злым людям. Разве Ульрика Дилльнер не видела его? И она, и Анна Шернхек могли бы подтвердить, что они видели его собственными глазами.
Друзья, братья мои, все, кто танцует и смеется! Я прошу вас от всего сердца: танцуйте осторожнее, смейтесь тише, ибо может случиться много бед оттого, что вы своими тонкими атласными башмачками наступите не на твердые половицы, а на чувствительное сердце и своим веселым серебристым смехом приведете чью-нибудь душу в смятение.
То ли ноги молодых людей слишком грубо попирали сердце Ульрики Дилльнер, то ли их задорный смех звучал в ее ушах слишком вызывающе, но только ею вдруг овладело непреодолимое желание пользоваться всеми правами и преимуществами замужней дамы. Она решила в конце концов дать согласие на брак со злым Синтрамом; она вышла за него замуж и переехала к нему в Форш, расставшись со старыми друзьями из Берга и с милыми сердцу заботами о хлебе насущном.
Все произошло поспешно и очень забавно. Синтрам сделал предложение на рождество, а в феврале уже состоялась свадьба. В тот год Анна Шернхек жила в доме у капитана Уггла. Она вполне сумела заменить старую Ульрику, которая, став теперь фру Синтрам, могла со спокойной совестью удалиться из Берга.
Со спокойной совестью, но не без сожаления. Дом, в который она попала, был неуютен; в больших пустых комнатах было жутко и страшно. Как только наступали сумерки, Ульрика начинала дрожать от ужаса. Она изнывала от тоски по своему старому дому.
Нестерпимее всего были бесконечные воскресные вечера. Казалось, не будет конца ни этим вечерам, ни горьким мыслям, бесконечной вереницей проносившимся в голове.
Однажды, в марте, когда Синтрам не вернулся из церкви домой к обеду, она пошла в зал на втором этаже и села за клавикорды. Это было ее последнее утешение. Клавикорды с изображением флейтиста и пастушки на белой крышке были ее собственными, доставшимися ей в наследство из родительского дома. Им она могла изливать свои жалобы, и они понимали ее.
Но скажите, разве это не смешно и не трогательно в то же время? Знаете, что она умеет играть? Одну только веселую польку, — и это когда сердце ее так удручено! Но она ничего другого не умеет играть. Прежде чем ее пальцы успели одеревенеть от сбивания сливок и другой домашней работы, она успела выучить одну только единственную польку. Уж эта полька твердо сидит в ее пальцах, но больше она не умеет играть ничего — ни траурного марша, ни чувствительной сонаты, ни грустной народной песни. Она играет одну лишь польку. Она играет ее всякий раз, когда ей хочется поделиться чем-нибудь со своими старыми клавикордами, она играет ее и когда ей хочется плакать, и когда ей хочется смеяться. Она играла эту польку, когда справляла свою свадьбу, играла ее, когда впервые вошла в собственный дом; вот и теперь она также играет ее, все ту же польку.
Я не могу рассказать вам ничего нового, кроме старых, почти забытых историй.
Я помню эти истории еще с детства, когда седая няня, усадив нас, малышей, вокруг себя на скамеечках, принималась рассказывать. Их рассказывали в людской работники и крестьяне, собираясь у ярко пылающего очага; пар валил от их сырой одежды, а они вынимали ножи из перекинутых через плечо кожаных чехлов и намазывали ими масло на толстые ломти свежего хлеба. Иногда истории эти мы слышали в гостиных, где почтенные старики, сидя в качалках и потягивая горячий пунш, вспоминали минувшие времена.
А ребенок, наслушавшись сказок няни и разговоров в людской и в гостиной, посмотрит зимним вечером в окно и увидит на небосклоне не облака, а кавалеров, проносящихся по небесному своду в своих старых каретах; звезды покажутся ему восковыми свечами, мерцающими в старом графском поместье Борг; жужжание прялки в соседней комнате напомнит о старой Ульрике Дилльнер. Ибо в воображении такого ребенка живут образы минувших времен. Ребенок целиком погружается в мир былого.
И если такого ребенка, живущего в мире сказок, посылали на темный чердак или в кладовую за льном или сухарями, его маленькие ножки торопились и он стремглав слетал по лестнице через переднюю в кухню, — ибо там в темноте перед ним оживали все страшные истории, которых он наслышался о злом заводчике из Форша, водившем дружбу с дьяволом.
Прах злого Синтрама давно уже покоится на кладбище Свартшё, но никто не верит, что душа его призвана к богу, как это написано на надгробном камне.
Когда он был еще жив, в долгие дождливые воскресные вечера к его дому часто подъезжала тяжелая карета, запряженная черными конями. Одетый в черное элегантный господин выходил из кареты и за игрой в карты и кости помогал хозяину коротать долгие однообразные часы, приводившие его в отчаяние. Игра продолжалась далеко за полночь, а когда гость на рассвете уезжал, он всегда оставлял после себя в виде прощального дара какое-нибудь несчастье.
Где бы Синтрам ни появился, о его прибытии всегда предупреждали духи. Всевозможные призраки и видения предшествовали ему: слышался шум экипажа, въезжающего во двор, хлопанье бичей, голоса на лестнице, а двери в передних начинали открываться и закрываться. От этого шума просыпались собаки и люди. Но оказывалось, что никого нет: это были лишь духи, предвестники зла.
Нетрудно представить себе ужас людей, которых посещали злые духи! А что это за большой черный пес, который появился в Форше при Синтраме? У него были страшные сверкающие глаза и длинный кровавый язык, свешивавшийся из тяжело дышащей пасти. Однажды, когда работники обедали в кухне, он начал скрестись в кухонную дверь; служанки перепугались и подняли визг, а один самый сильный и самый рослый работник выхватил из печи горящую головню, распахнул дверь и сунул ее псу прямо в пасть.
Пес убежал, страшно воя, из его пасти повалил дым и вырвалось пламя, а вокруг него сыпались искры, и следы лап его на дороге ярко светились.
И разве не приводило всех в ужас то, что каждый раз, когда заводчик возвращался из поездки, в его экипаж вместо лошадей были впряжены волы? Он уезжал на лошадях, а ночью возвращался в экипаже, запряженном черными волами. Люди, жившие у большой дороги, не раз видели, как он проезжал мимо, и тогда на фоне ночного неба вырисовывались большие черные рога, слышалось мычание, и всех охватывал ужас при виде искр, которые вылетали из-под копыт животных и колес экипажа.
И как было маленьким ножкам не торопиться, чтобы пройти большой темный коридор! Что, если тот, чье имя даже произнести страшно, вдруг появится из темного угла! Разве не может этого случиться? Ведь он появляется не одним только злым людям. Разве Ульрика Дилльнер не видела его? И она, и Анна Шернхек могли бы подтвердить, что они видели его собственными глазами.
Друзья, братья мои, все, кто танцует и смеется! Я прошу вас от всего сердца: танцуйте осторожнее, смейтесь тише, ибо может случиться много бед оттого, что вы своими тонкими атласными башмачками наступите не на твердые половицы, а на чувствительное сердце и своим веселым серебристым смехом приведете чью-нибудь душу в смятение.
То ли ноги молодых людей слишком грубо попирали сердце Ульрики Дилльнер, то ли их задорный смех звучал в ее ушах слишком вызывающе, но только ею вдруг овладело непреодолимое желание пользоваться всеми правами и преимуществами замужней дамы. Она решила в конце концов дать согласие на брак со злым Синтрамом; она вышла за него замуж и переехала к нему в Форш, расставшись со старыми друзьями из Берга и с милыми сердцу заботами о хлебе насущном.
Все произошло поспешно и очень забавно. Синтрам сделал предложение на рождество, а в феврале уже состоялась свадьба. В тот год Анна Шернхек жила в доме у капитана Уггла. Она вполне сумела заменить старую Ульрику, которая, став теперь фру Синтрам, могла со спокойной совестью удалиться из Берга.
Со спокойной совестью, но не без сожаления. Дом, в который она попала, был неуютен; в больших пустых комнатах было жутко и страшно. Как только наступали сумерки, Ульрика начинала дрожать от ужаса. Она изнывала от тоски по своему старому дому.
Нестерпимее всего были бесконечные воскресные вечера. Казалось, не будет конца ни этим вечерам, ни горьким мыслям, бесконечной вереницей проносившимся в голове.
Однажды, в марте, когда Синтрам не вернулся из церкви домой к обеду, она пошла в зал на втором этаже и села за клавикорды. Это было ее последнее утешение. Клавикорды с изображением флейтиста и пастушки на белой крышке были ее собственными, доставшимися ей в наследство из родительского дома. Им она могла изливать свои жалобы, и они понимали ее.
Но скажите, разве это не смешно и не трогательно в то же время? Знаете, что она умеет играть? Одну только веселую польку, — и это когда сердце ее так удручено! Но она ничего другого не умеет играть. Прежде чем ее пальцы успели одеревенеть от сбивания сливок и другой домашней работы, она успела выучить одну только единственную польку. Уж эта полька твердо сидит в ее пальцах, но больше она не умеет играть ничего — ни траурного марша, ни чувствительной сонаты, ни грустной народной песни. Она играет одну лишь польку. Она играет ее всякий раз, когда ей хочется поделиться чем-нибудь со своими старыми клавикордами, она играет ее и когда ей хочется плакать, и когда ей хочется смеяться. Она играла эту польку, когда справляла свою свадьбу, играла ее, когда впервые вошла в собственный дом; вот и теперь она также играет ее, все ту же польку.