Страница:
Лильекруна стоял неподвижно и смотрел на большие грядки между тропинками, на которых росла всевозможная зелень. Он знал, что хозяйка дома и ее служанка немало потрудились над ними. Они копали, взрыхляли, удобряли и работали без устали до тех пор, пока почва не стала мягкой и рыхлой. А затем, подровняв края грядок, они брали вожжи и колышки и намечали продольные борозды и лунки. Потом они утрамбовали ногами дорожки между грядок и сажали до тех пор, пока не осталось свободных лунок. В этом участвовали и дети; они были безмерно счастливы и вовсю старались помочь взрослым, хотя им было очень трудно стоять согнувшись в три погибели над широкими грядками. Но работа не пропала даром.
И вот теперь молодые всходы зазеленели.
Ах, до чего они хороши — и горох и бобы! А как ровно и дружно взошли морковь и репа! Но забавнее всего были маленькие закрученные листочки петрушки, которые лишь немного приподнимали над собой слой земли и играли с жизнью в прятки.
И еще там была одна маленькая грядка, борозды на ней были не такие ровные, как на других грядках, но каждая маленькая лунка представляла наглядную картинку того, что только можно посадить и посеять. Это был детский огород.
Лильекруна быстро поднес скрипку к подбородку и начал играть. В разросшихся кустах, охранявших сад от северного ветра, запели птицы. В это великолепное утро ни одно живое существо, обладающее голосом, не могло удержаться, чтобы не петь. Смычок ходил сам собой.
Лильекруна играл, расхаживая взад и вперед по дорожкам сада. «Разве это не самое прекрасное место на свете, — думал он. — Что такое Экебю по сравнению с Лёвдалой!» Правда, его дом крыт торфом, в нем всего-навсего один этаж; он расположен на опушке леса, у самого подножья горы, и перед ним расстилается долина — здесь нет ничего примечательного, о чем стоило бы говорить: ни озера, ни водопада, ни заливных лугов и парков. Но все-таки здесь чудесно. В этом доме царят мир и покой и украшают жизнь. Как легко здесь живется. Все то, что в других местах вызывает лишь ненависть и озлобление, смягчается в этом доме кротостью и добротой. Таким должен быть семейный очаг.
В комнате, выходящей окнами в сад, спит его жена. Она вдруг просыпается и прислушивается. Она тихо лежит, улыбается и слушает. Музыка раздается все ближе и ближе, и вот наконец музыкант останавливается под самым ее окном. Уж не первый раз слышит она звуки скрипки под своим окном: ее муж любит неожиданно появляться. Значит там, в Экебю, опять натворили что-нибудь невероятное. Тогда он приходит с повинной и просит прощения. Он говорит ей про темные силы, которые соблазняют его, отвлекая от тех, кто ему всего дороже на свете: от нее и детей. Но ведь он любит их. О, конечно он любит их!
Пока он играет, она встает и одевается, не сознавая, что она делает, — до такой степени она захвачена его игрой.
«Не роскошь и не легкая жизнь влекут меня туда, — поет скрипка, — не любовь к другим женщинам, не слава, нет: лишь неотразимое многообразие жизни, ее сладость, ее горечь, ее богатство должен я ощущать вокруг. Но теперь мне довольно этого, теперь я устал и пресыщен. Никогда я больше не покину своего дома. Прости меня и будь милосердна!»
Она приподнимает гардину и открывает окно, и он видит ее красивое, доброе лицо.
Она добра и умна. Подобно лучам солнца, взоры ее приносят благословение всему, что ее окружает. Она царит в своем доме и обо всем проявляет трогательную заботу. Там, где живет она, все произрастает и цветет. Всему живому она несет радость и счастье.
Словно счастливый юный влюбленный, Лильекруна вскакивает на подоконник.
Он берет ее на руки и выносит в сад под яблони. Он смотрит на грядки, на детский огород, на маленькие забавные листочки петрушки и не перестает восхищаться.
Просыпаются дети, и нет конца их ликованию и восторгам: ведь вернулся отец. Они всецело завладевают им. Они должны показать ему так много нового и интересного: игрушечный кузнечный молот у ручья, птичье гнездо в ивняке и маленьких карасей в пруду, которые стаями плавают у берега.
А потом отец, мать и дети долго бродят по полям. Он должен посмотреть, какая густая у них рожь, какой сочный клевер, посмотреть на первые сморщенные листики картофеля.
Он должен посмотреть на коров, когда они возвращаются с пастбища, должен познакомиться с телятами и ягнятами, поискать снесенные курами яйца и угостить сахаром всех лошадей.
Весь день дети не отпускают его ни на шаг. Никаких уроков, никакой работы, весь день они проводят с отцом!
Вечером он играет им польки, все это время он был для них добрым другом и товарищем их игр; и, засыпая, они горячо молятся о том, чтобы отец никогда их не покидал.
И он действительно остается с ними на целую неделю и все время веселится, точно ребенок. Он влюблен во все, что его окружает, — в жену и детей, в свой дом, и совершенно забывает об Экебю.
Но в одно прекрасное утро он исчезает. Его счастье было слишком велико, и он не мог больше выдержать. Экебю в тысячу раз хуже, но зато Экебю находится в водовороте событий. О, как хорошо там выражать свои мечты в звуках скрипки! Разве может он жить вдали от подвигов кавалеров, вдали от длинного Лёвена, берега которого овеяны славой удивительных приключений?
А жизнь в усадьбе шла своим размеренным ходом. Здесь все расцветало под заботливыми руками хозяйки, все дышало миром и счастьем. И все то, что в других местах вело к раздорам и огорчениям, здесь не вызывало ни страданий, ни слез. Ничто не нарушало привычного течения жизни. И что было делать, если хозяин тосковал по кавалерам и Экебю? Разве можно обижаться на солнце за то, что оно каждый вечер исчезает на западе и оставляет землю во мраке?
Кто более непобедим, чем умеющий покоряться? Кто может быть более уверен в победе, чем тот, кто умеет ждать?
Глава девятнадцатая
Глава двадцатая
Глава двадцать первая
И вот теперь молодые всходы зазеленели.
Ах, до чего они хороши — и горох и бобы! А как ровно и дружно взошли морковь и репа! Но забавнее всего были маленькие закрученные листочки петрушки, которые лишь немного приподнимали над собой слой земли и играли с жизнью в прятки.
И еще там была одна маленькая грядка, борозды на ней были не такие ровные, как на других грядках, но каждая маленькая лунка представляла наглядную картинку того, что только можно посадить и посеять. Это был детский огород.
Лильекруна быстро поднес скрипку к подбородку и начал играть. В разросшихся кустах, охранявших сад от северного ветра, запели птицы. В это великолепное утро ни одно живое существо, обладающее голосом, не могло удержаться, чтобы не петь. Смычок ходил сам собой.
Лильекруна играл, расхаживая взад и вперед по дорожкам сада. «Разве это не самое прекрасное место на свете, — думал он. — Что такое Экебю по сравнению с Лёвдалой!» Правда, его дом крыт торфом, в нем всего-навсего один этаж; он расположен на опушке леса, у самого подножья горы, и перед ним расстилается долина — здесь нет ничего примечательного, о чем стоило бы говорить: ни озера, ни водопада, ни заливных лугов и парков. Но все-таки здесь чудесно. В этом доме царят мир и покой и украшают жизнь. Как легко здесь живется. Все то, что в других местах вызывает лишь ненависть и озлобление, смягчается в этом доме кротостью и добротой. Таким должен быть семейный очаг.
В комнате, выходящей окнами в сад, спит его жена. Она вдруг просыпается и прислушивается. Она тихо лежит, улыбается и слушает. Музыка раздается все ближе и ближе, и вот наконец музыкант останавливается под самым ее окном. Уж не первый раз слышит она звуки скрипки под своим окном: ее муж любит неожиданно появляться. Значит там, в Экебю, опять натворили что-нибудь невероятное. Тогда он приходит с повинной и просит прощения. Он говорит ей про темные силы, которые соблазняют его, отвлекая от тех, кто ему всего дороже на свете: от нее и детей. Но ведь он любит их. О, конечно он любит их!
Пока он играет, она встает и одевается, не сознавая, что она делает, — до такой степени она захвачена его игрой.
«Не роскошь и не легкая жизнь влекут меня туда, — поет скрипка, — не любовь к другим женщинам, не слава, нет: лишь неотразимое многообразие жизни, ее сладость, ее горечь, ее богатство должен я ощущать вокруг. Но теперь мне довольно этого, теперь я устал и пресыщен. Никогда я больше не покину своего дома. Прости меня и будь милосердна!»
Она приподнимает гардину и открывает окно, и он видит ее красивое, доброе лицо.
Она добра и умна. Подобно лучам солнца, взоры ее приносят благословение всему, что ее окружает. Она царит в своем доме и обо всем проявляет трогательную заботу. Там, где живет она, все произрастает и цветет. Всему живому она несет радость и счастье.
Словно счастливый юный влюбленный, Лильекруна вскакивает на подоконник.
Он берет ее на руки и выносит в сад под яблони. Он смотрит на грядки, на детский огород, на маленькие забавные листочки петрушки и не перестает восхищаться.
Просыпаются дети, и нет конца их ликованию и восторгам: ведь вернулся отец. Они всецело завладевают им. Они должны показать ему так много нового и интересного: игрушечный кузнечный молот у ручья, птичье гнездо в ивняке и маленьких карасей в пруду, которые стаями плавают у берега.
А потом отец, мать и дети долго бродят по полям. Он должен посмотреть, какая густая у них рожь, какой сочный клевер, посмотреть на первые сморщенные листики картофеля.
Он должен посмотреть на коров, когда они возвращаются с пастбища, должен познакомиться с телятами и ягнятами, поискать снесенные курами яйца и угостить сахаром всех лошадей.
Весь день дети не отпускают его ни на шаг. Никаких уроков, никакой работы, весь день они проводят с отцом!
Вечером он играет им польки, все это время он был для них добрым другом и товарищем их игр; и, засыпая, они горячо молятся о том, чтобы отец никогда их не покидал.
И он действительно остается с ними на целую неделю и все время веселится, точно ребенок. Он влюблен во все, что его окружает, — в жену и детей, в свой дом, и совершенно забывает об Экебю.
Но в одно прекрасное утро он исчезает. Его счастье было слишком велико, и он не мог больше выдержать. Экебю в тысячу раз хуже, но зато Экебю находится в водовороте событий. О, как хорошо там выражать свои мечты в звуках скрипки! Разве может он жить вдали от подвигов кавалеров, вдали от длинного Лёвена, берега которого овеяны славой удивительных приключений?
А жизнь в усадьбе шла своим размеренным ходом. Здесь все расцветало под заботливыми руками хозяйки, все дышало миром и счастьем. И все то, что в других местах вело к раздорам и огорчениям, здесь не вызывало ни страданий, ни слез. Ничто не нарушало привычного течения жизни. И что было делать, если хозяин тосковал по кавалерам и Экебю? Разве можно обижаться на солнце за то, что оно каждый вечер исчезает на западе и оставляет землю во мраке?
Кто более непобедим, чем умеющий покоряться? Кто может быть более уверен в победе, чем тот, кто умеет ждать?
Глава девятнадцатая
ДОВРСКАЯ ВЕДЬМА
Доврская ведьма появилась на берегах Лёвена. Ее не раз видели там, маленькую и сгорбленную, в юбке из звериных шкур и с поясом, отделанным серебром. Зачем покинула она свое волчье логово и появилась среди людей? Что ищет ведьма с Доврской горы среди зеленеющих долин?
Она бродит и собирает подаяние. Она алчна и жадна на подарки, несмотря на свои богатства. В горных ущельях прячет она тяжелые слитки белого серебра, а на сочных высокогорных лугах пасутся большие стада ее черных коров с золотыми рогами. Но она бродит по дорогам в берестяных лаптях, в засаленной одежде из шкур, а из-под грязных лохмотьев проглядывает причудливый шитый узор. Трубка ее набита мхом, и она не гнушается просить подаяние у самых последних бедняков. Эта бессовестная старуха никогда не благодарит и никогда не бывает довольна.
Она стара, как мир. Неужели было время, когда чистые, нежные краски юности играли на этом обветренном, лоснящемся от жира и грязи лице с приплюснутым носом и узкими глазами, которые поблескивают, словно раскаленные уголья среди серой золы? Неужели было время, когда она, сидя на горном пастбище, отвечала звуками рожка на пастушьи любовные песни? Она живет уже много столетий. Даже самые глубокие старики не помнят того времени, когда она не бродила бы по стране. Их отцы видели ее уже совсем старой еще в дни своей молодости. И все-таки она до сих пор жива. Я, которая пишу эти строки, видела ее собственными глазами.
Она обладает какой-то магической силой. Она, дочь финнов, владеющих тайнами заклинаний, ни перед кем не склоняет своей головы. Широкие ступни ее ног не оставляют никаких, даже едва заметных, следов на дорожном песке. Она может вызвать град и может поразить молнией. Она умеет гонять заблудившиеся стада по горам и может наслать на овец волков. Не жди от нее хорошего, но зла она может причинить немало. Самое лучшее не ссориться с ней. Если она клянчит у вас последнюю козу или целую марку [25]шерсти, отдайте ей это! Иначе падет лошадь, сгорит дом, или на корову нападет порча, или умрет ребенок, или хозяйка вдруг лишится рассудка.
Спаси господь от такой гостьи, но все-таки лучше встретить ее с улыбкой. Кто знает, кому грозит бедой ее появление? Она бродит по долине не только затем, чтобы набить свою нищенскую суму. С ее приходом червь появляется на полях, в сумерках зловеще тявкают лисицы и воют волки и всякие гады приползают из леса к порогам домов.
Она очень гордая. Она хранит мудрость предков, дающую власть, и очень гордится этим. Посох ее весь испещрен старинными рунами. С этим посохом она не рассталась бы ни за какие сокровища в мире. Она умеет петь заклинания, варить приворотное зелье и знает все травы, она умеет мутить зеркальную гладь озера и вязать штормовые морские узлы.
Если бы я только могла разгадать все мысли, скрытые в ее одряхлевшем мозгу, возраст которого исчисляется многими сотнями лет! Что думает об обитателях долины эта старуха, пришедшая из дремучих лесов, спустившаяся к нам с неприступных гор? Для нее, которая верит в великого тура и в могущественных финских богов, простые христиане все равно что смирные дворовые псы для серого волка. Неукротимая, как снежная вьюга, и могучая, как водопад, она не может любить сыновей равнины.
И все-таки время от времени она спускается с гор, чтобы взглянуть на мышиную возню этих ничтожных людишек. При виде ее они содрогаются от ужаса, а она, всесильная дочь дремучих лесов, уверенно идет по долине под защитой людского страха. Подвиги рода ее еще не забыты, не забыты и ее собственные дела. Словно кошка, которая надеется на свои когти, она надеется на мудрость ума своего и на силу, полученную в дар от богов, на силу заклинаний. Никакой король не уверен так в своей власти, как она в своем умении вселять ужас.
Немалый путь прошла доврская ведьма. И вот она в Борге и смело идет к графскому дому. Она не привыкла входить через черный ход, она направляется прямо к парадному крыльцу. Шагая по аллеям парка, окаймленным цветами, она ставит свои широкие берестяные лапти так же уверенно, как если бы шла по горным тропинкам.
Случилось так, что как раз в это время графиня Мэрта вышла на крыльцо полюбоваться великолепием июньского дня. Внизу на песчаной дорожке остановились две служанки. Они возвращались из бани, где коптилась свинина, и несли на палке свежекопченые окорока в кладовую.
— Не угодно ли вам, милостивая графиня, взглянуть, достаточно ли прокоптилась свинина? — спрашивают служанки.
Графиня Мэрта, которая в то время вела хозяйство в Борге, перегибается через перила и смотрит на свинину, но в тот же миг старуха финка кладет руку на один из окороков.
Какая чудесная, коричневая, блестящая корочка, какой толстый слой сала! Понюхайте, какой свежий аромат можжевельника издают эти свежекопченые окорока! О, пища богов! Ведьма не отпускает окорок, она хочет забрать его.
Да, дочь неприступных гор и дремучих лесов не привыкла просить и унижаться! Разве не по ее милости расцветают цветы и живут люди? Мороз, бури и наводнения — разве все это не в ее власти? Все это может она обратить против людей. А потому не пристало ей просить и унижаться. Она кладет руку на то, что ей приглянулось, — теперь окорок принадлежит ей.
Однако графиня Мэрта ничего не знает о могуществе старухи.
— Убирайся прочь, попрошайка! — говорит она.
— Отдай мне окорок! — говорит волчья наездница, доврская ведьма.
— Она с ума сошла! — кричит графиня и велит служанкам нести окорока в кладовую.
Глаза столетней старухи сверкают злостью и жадностью.
— Отдай мне этот подрумяненный окорок! — твердит она. — Не то худо будет тебе.
— Лучше я отдам его сорокам, чем такой, как ты.
Неистовое озлобление овладевает старухой. Она поднимает высоко свой испещренный рунами посох и в бешенстве потрясает им. Непонятные слова срываются с ее уст, волосы поднимаются дыбом, глаза дико сверкают, лицо искажается.
— Пусть тебя заклюют сороки! — кричит она на прощание.
Она уходит, бормоча проклятия и злобно потрясая посохом. Она возвращается к себе в горы. Дальше на юг она не пойдет. Зловещая дочь дремучих лесов и горных ущелий сделала свое дело, ради которого спустилась в долину.
Графиня Мэрта стоит на крыльце и смеется над бессмысленной злобой старухи. Вдруг смех замирает у нее на устах. Она не верит собственным глазам! Ей кажется, что все это сон, но нет, это они, сороки, — они летят, чтобы заклевать ее!
Целая стая сорок с острыми когтями и вытянутыми клювами слетается сюда со свистом из парка и сада, чтобы заклевать ее. Они летят с шумом и хохотом. Перед глазами у нее мелькают их черно-белые крылья. Она видит, как сороки слетаются со всех сторон, уже все небо покрыто черно-белыми крыльями, и от этого зрелища голова у нее кружится. В ярком сиянии полуденного солнца их перья отливают металлическим блеском. Перья у них на шее взъерошены, как у злых хищных птиц. Все теснее и теснее сжимается вокруг графини кольцо этих ужасных тварей; они готовы вонзить свои клювы и когти в ее лицо и руки. Она бежит в переднюю и запирает дверь, она прислоняется к двери, задыхаясь от страха; а хохочущие сороки продолжают кружиться над домом.
И вот графине пришлось запереться и от прекрасного лета, от зелени и от всех земных радостей. С тех пор на ее долю оставались лишь запертые комнаты и спущенные гардины, и она жила в постоянном отчаянии, тоске и смятении, граничащем с безумием.
Чистейшим безумием может, конечно, показаться и самый рассказ, и тем не менее все это истинная правда. Многие могут подтвердить, что обо всем этом рассказывают старинные предания.
Птицы сидели на перилах крыльца и на крыше дома. Казалось, они только и ждали, когда графиня выйдет в сад, чтобы броситься на нее. Они поселились в парке и остались там навсегда. Не было никакой возможности выгнать их из Борга. По ним пытались стрелять, но это не помогало: вместо одной убитой сороки появлялись десятки новых. Временами большие стаи улетали в поисках корма, но они всегда оставляли надежных сторожей. И если графиня Мэрта выглядывала в окно или хотя бы на мгновение отодвигала гардину, если она пыталась выйти на крыльцо — они тотчас же начинали слетаться со всех сторон. Бесчисленные стаи птиц бросались к ней, оглушительно хлопая крыльями, и графиня скрывалась в самой отдаленной комнате дома.
Теперь она почти не выходила из спальни рядом с красной гостиной. Мне часто описывали эту комнату такой, какой она была в то ужасное время, когда Борг осаждали сороки. Плотные портьеры висели на дверях и окнах, толстые ковры устилали пол, люди двигались бесшумно и разговаривали шепотом.
Сердцем графини овладел постыдный страх. Волосы ее поседели и лицо покрылось морщинами. В какой-нибудь месяц она превратилась в старуху. Она не могла заставить себя не верить в силу злых чар. Она часто просыпалась среди ночи, громко крича, что сороки клюют ее. Целыми днями она оплакивала свою горькую участь, которой не могла избежать. Боясь людей, опасаясь, что стаи птиц последуют по пятам за каждым входящим, она чаще всего молча сидела в своей душной комнате, закрыв лицо руками и раскачиваясь всем телом взад и вперед; иногда она впадала в отчаяние от тоски и печали и начинала плакать и кричать.
Трудно и представить себе что-либо более ужасное, чем страдания графини Мэрты. Кто мог бы остаться равнодушным к ее судьбе?
Вот и все, что я могу рассказать вам о графине Мэрте. Может быть, мне следовало бы помолчать об этом. Иногда мне кажется, что я поступаю нехорошо, когда рассказываю о ней. Ведь как-никак в дни своей молодости она была добра и жизнерадостна, и в то время о ней рассказывали много веселых историй, которые радовали мое сердце, хотя я и не успела поведать вам эти истории.
Но что поделаешь, если душа вечно к чему-то стремится, хотя бедная странница графиня Элисабет и не знала этого. Душа не может жить одними удовольствиями и развлечениями. Когда ей не дают иной пищи, она, подобно дикому зверю, терзает сперва других, а затем самое себя.
Вот в чем смысл моего повествования.
Она бродит и собирает подаяние. Она алчна и жадна на подарки, несмотря на свои богатства. В горных ущельях прячет она тяжелые слитки белого серебра, а на сочных высокогорных лугах пасутся большие стада ее черных коров с золотыми рогами. Но она бродит по дорогам в берестяных лаптях, в засаленной одежде из шкур, а из-под грязных лохмотьев проглядывает причудливый шитый узор. Трубка ее набита мхом, и она не гнушается просить подаяние у самых последних бедняков. Эта бессовестная старуха никогда не благодарит и никогда не бывает довольна.
Она стара, как мир. Неужели было время, когда чистые, нежные краски юности играли на этом обветренном, лоснящемся от жира и грязи лице с приплюснутым носом и узкими глазами, которые поблескивают, словно раскаленные уголья среди серой золы? Неужели было время, когда она, сидя на горном пастбище, отвечала звуками рожка на пастушьи любовные песни? Она живет уже много столетий. Даже самые глубокие старики не помнят того времени, когда она не бродила бы по стране. Их отцы видели ее уже совсем старой еще в дни своей молодости. И все-таки она до сих пор жива. Я, которая пишу эти строки, видела ее собственными глазами.
Она обладает какой-то магической силой. Она, дочь финнов, владеющих тайнами заклинаний, ни перед кем не склоняет своей головы. Широкие ступни ее ног не оставляют никаких, даже едва заметных, следов на дорожном песке. Она может вызвать град и может поразить молнией. Она умеет гонять заблудившиеся стада по горам и может наслать на овец волков. Не жди от нее хорошего, но зла она может причинить немало. Самое лучшее не ссориться с ней. Если она клянчит у вас последнюю козу или целую марку [25]шерсти, отдайте ей это! Иначе падет лошадь, сгорит дом, или на корову нападет порча, или умрет ребенок, или хозяйка вдруг лишится рассудка.
Спаси господь от такой гостьи, но все-таки лучше встретить ее с улыбкой. Кто знает, кому грозит бедой ее появление? Она бродит по долине не только затем, чтобы набить свою нищенскую суму. С ее приходом червь появляется на полях, в сумерках зловеще тявкают лисицы и воют волки и всякие гады приползают из леса к порогам домов.
Она очень гордая. Она хранит мудрость предков, дающую власть, и очень гордится этим. Посох ее весь испещрен старинными рунами. С этим посохом она не рассталась бы ни за какие сокровища в мире. Она умеет петь заклинания, варить приворотное зелье и знает все травы, она умеет мутить зеркальную гладь озера и вязать штормовые морские узлы.
Если бы я только могла разгадать все мысли, скрытые в ее одряхлевшем мозгу, возраст которого исчисляется многими сотнями лет! Что думает об обитателях долины эта старуха, пришедшая из дремучих лесов, спустившаяся к нам с неприступных гор? Для нее, которая верит в великого тура и в могущественных финских богов, простые христиане все равно что смирные дворовые псы для серого волка. Неукротимая, как снежная вьюга, и могучая, как водопад, она не может любить сыновей равнины.
И все-таки время от времени она спускается с гор, чтобы взглянуть на мышиную возню этих ничтожных людишек. При виде ее они содрогаются от ужаса, а она, всесильная дочь дремучих лесов, уверенно идет по долине под защитой людского страха. Подвиги рода ее еще не забыты, не забыты и ее собственные дела. Словно кошка, которая надеется на свои когти, она надеется на мудрость ума своего и на силу, полученную в дар от богов, на силу заклинаний. Никакой король не уверен так в своей власти, как она в своем умении вселять ужас.
Немалый путь прошла доврская ведьма. И вот она в Борге и смело идет к графскому дому. Она не привыкла входить через черный ход, она направляется прямо к парадному крыльцу. Шагая по аллеям парка, окаймленным цветами, она ставит свои широкие берестяные лапти так же уверенно, как если бы шла по горным тропинкам.
Случилось так, что как раз в это время графиня Мэрта вышла на крыльцо полюбоваться великолепием июньского дня. Внизу на песчаной дорожке остановились две служанки. Они возвращались из бани, где коптилась свинина, и несли на палке свежекопченые окорока в кладовую.
— Не угодно ли вам, милостивая графиня, взглянуть, достаточно ли прокоптилась свинина? — спрашивают служанки.
Графиня Мэрта, которая в то время вела хозяйство в Борге, перегибается через перила и смотрит на свинину, но в тот же миг старуха финка кладет руку на один из окороков.
Какая чудесная, коричневая, блестящая корочка, какой толстый слой сала! Понюхайте, какой свежий аромат можжевельника издают эти свежекопченые окорока! О, пища богов! Ведьма не отпускает окорок, она хочет забрать его.
Да, дочь неприступных гор и дремучих лесов не привыкла просить и унижаться! Разве не по ее милости расцветают цветы и живут люди? Мороз, бури и наводнения — разве все это не в ее власти? Все это может она обратить против людей. А потому не пристало ей просить и унижаться. Она кладет руку на то, что ей приглянулось, — теперь окорок принадлежит ей.
Однако графиня Мэрта ничего не знает о могуществе старухи.
— Убирайся прочь, попрошайка! — говорит она.
— Отдай мне окорок! — говорит волчья наездница, доврская ведьма.
— Она с ума сошла! — кричит графиня и велит служанкам нести окорока в кладовую.
Глаза столетней старухи сверкают злостью и жадностью.
— Отдай мне этот подрумяненный окорок! — твердит она. — Не то худо будет тебе.
— Лучше я отдам его сорокам, чем такой, как ты.
Неистовое озлобление овладевает старухой. Она поднимает высоко свой испещренный рунами посох и в бешенстве потрясает им. Непонятные слова срываются с ее уст, волосы поднимаются дыбом, глаза дико сверкают, лицо искажается.
— Пусть тебя заклюют сороки! — кричит она на прощание.
Она уходит, бормоча проклятия и злобно потрясая посохом. Она возвращается к себе в горы. Дальше на юг она не пойдет. Зловещая дочь дремучих лесов и горных ущелий сделала свое дело, ради которого спустилась в долину.
Графиня Мэрта стоит на крыльце и смеется над бессмысленной злобой старухи. Вдруг смех замирает у нее на устах. Она не верит собственным глазам! Ей кажется, что все это сон, но нет, это они, сороки, — они летят, чтобы заклевать ее!
Целая стая сорок с острыми когтями и вытянутыми клювами слетается сюда со свистом из парка и сада, чтобы заклевать ее. Они летят с шумом и хохотом. Перед глазами у нее мелькают их черно-белые крылья. Она видит, как сороки слетаются со всех сторон, уже все небо покрыто черно-белыми крыльями, и от этого зрелища голова у нее кружится. В ярком сиянии полуденного солнца их перья отливают металлическим блеском. Перья у них на шее взъерошены, как у злых хищных птиц. Все теснее и теснее сжимается вокруг графини кольцо этих ужасных тварей; они готовы вонзить свои клювы и когти в ее лицо и руки. Она бежит в переднюю и запирает дверь, она прислоняется к двери, задыхаясь от страха; а хохочущие сороки продолжают кружиться над домом.
И вот графине пришлось запереться и от прекрасного лета, от зелени и от всех земных радостей. С тех пор на ее долю оставались лишь запертые комнаты и спущенные гардины, и она жила в постоянном отчаянии, тоске и смятении, граничащем с безумием.
Чистейшим безумием может, конечно, показаться и самый рассказ, и тем не менее все это истинная правда. Многие могут подтвердить, что обо всем этом рассказывают старинные предания.
Птицы сидели на перилах крыльца и на крыше дома. Казалось, они только и ждали, когда графиня выйдет в сад, чтобы броситься на нее. Они поселились в парке и остались там навсегда. Не было никакой возможности выгнать их из Борга. По ним пытались стрелять, но это не помогало: вместо одной убитой сороки появлялись десятки новых. Временами большие стаи улетали в поисках корма, но они всегда оставляли надежных сторожей. И если графиня Мэрта выглядывала в окно или хотя бы на мгновение отодвигала гардину, если она пыталась выйти на крыльцо — они тотчас же начинали слетаться со всех сторон. Бесчисленные стаи птиц бросались к ней, оглушительно хлопая крыльями, и графиня скрывалась в самой отдаленной комнате дома.
Теперь она почти не выходила из спальни рядом с красной гостиной. Мне часто описывали эту комнату такой, какой она была в то ужасное время, когда Борг осаждали сороки. Плотные портьеры висели на дверях и окнах, толстые ковры устилали пол, люди двигались бесшумно и разговаривали шепотом.
Сердцем графини овладел постыдный страх. Волосы ее поседели и лицо покрылось морщинами. В какой-нибудь месяц она превратилась в старуху. Она не могла заставить себя не верить в силу злых чар. Она часто просыпалась среди ночи, громко крича, что сороки клюют ее. Целыми днями она оплакивала свою горькую участь, которой не могла избежать. Боясь людей, опасаясь, что стаи птиц последуют по пятам за каждым входящим, она чаще всего молча сидела в своей душной комнате, закрыв лицо руками и раскачиваясь всем телом взад и вперед; иногда она впадала в отчаяние от тоски и печали и начинала плакать и кричать.
Трудно и представить себе что-либо более ужасное, чем страдания графини Мэрты. Кто мог бы остаться равнодушным к ее судьбе?
Вот и все, что я могу рассказать вам о графине Мэрте. Может быть, мне следовало бы помолчать об этом. Иногда мне кажется, что я поступаю нехорошо, когда рассказываю о ней. Ведь как-никак в дни своей молодости она была добра и жизнерадостна, и в то время о ней рассказывали много веселых историй, которые радовали мое сердце, хотя я и не успела поведать вам эти истории.
Но что поделаешь, если душа вечно к чему-то стремится, хотя бедная странница графиня Элисабет и не знала этого. Душа не может жить одними удовольствиями и развлечениями. Когда ей не дают иной пищи, она, подобно дикому зверю, терзает сперва других, а затем самое себя.
Вот в чем смысл моего повествования.
Глава двадцатая
ИВАНОВ ДЕНЬ
Лето было в самом разгаре, как и теперь, когда я пишу эти строки. Стояла чудеснейшая пора.
Но Синтрам, злой заводчик из Форша, предавался тоске и унынию. Его раздражало победоносное шествие света и поражение тьмы. Ему был ненавистен зеленый наряд, в который оделись деревья, и пестрый ковер, который покрывал землю.
Все вокруг оделось в летний наряд. Даже серые, пыльные дороги и те украсились желто-фиолетовой каймой из цветов.
И вот, когда наступил во всем своем великолепии Иванов день и струящийся воздух донес звон колоколов церкви Брубю до самого Форша, когда над землей царили праздничная тишина и покой, — гнев и злоба охватили заводчика. Ему казалось, что бог и люди осмелились забыть о нем, и он решил тоже поехать в церковь. Пусть те, кто радовался лету, увидят его, Синтрама, — Синтрама, который любил тьму без рассвета, смерть без воскресенья и зиму без весны.
Он надел на себя волчью шубу и мохнатые рукавицы. Он велел запрячь в сани рыжего коня и подвязать к нарядной упряжи бубенцы. Одетый так, словно на дворе был тридцатиградусный мороз, он поехал в церковь. Ему казалось, что полозья сильно скрипят от мороза, а белую пену на спине лошади он принял за иней, — он совершенно не чувствовал жары. От него веяло холодом так же, как от солнца веет теплом.
Он ехал по обширной равнине, расстилавшейся к северу от церкви Брубю. Он проезжал мимо больших богатых деревень и полей, над которыми кружились и пели жаворонки. Нигде не слыхала я такого пения жаворонков, как над этими полями. Я часто задумывалась над тем, как мог он не слышать этих певцов полей.
Но если бы Синтрам замечал многое, что встречалось ему на пути, он несомненно пришел бы в негодование. У дверей каждого дома он заметил бы две согнутых березы, а в открытые окна он увидел бы потолок и стены комнаты, украшенные цветами и зелеными ветками. Самая последняя нищенка и та шла по дороге с веткой сирени в руке, и каждая крестьянка несла, обернув в носовой платок, небольшой букет цветов.
Около домов стояли майские шесты с опавшими гирляндами цветов и увядшими ветками. Трава вокруг них была примята, потому что накануне вечером здесь весело отплясывали в честь весны.
На Лёвене теснились плоты из сплавляемых бревен. И хотя ветер совсем упал, на плотах ради праздника были поставлены небольшие белые паруса, а на верхушке каждой мачты красовался венок из зеленых листьев.
По дорогам, ведущим в Брубю, нескончаемым потоком шли люди. Все они спешили в церковь. Особенно нарядно выглядели женщины в своих летних домотканых платьях, специально сшитых для этого дня. Все принарядились к празднику.
Люди наслаждались праздником, миром и тишиной, наслаждались праздничным отдыхом, теплым весенним воздухом, хорошим урожаем и земляникой, которая уже начинала краснеть по краям дороги. Они замечали, как неподвижен воздух и безоблачно небо, они слышали пение жаворонков и говорили: «Сразу видно, что день этот принадлежит господу богу».
Но вот мимо них проехал Синтрам. Он ругался и хлестал кнутом измученного коня. Песок громко скрипел под полозьями его саней, а резкий звон бубенцов заглушал колокола. Он злобно хмурил свой лоб под меховой шапкой.
Люди пугались и думали, что видят перед собой самого нечистого. Даже сегодня, в день великого летнего праздника, не могли они позволить себе забыть про зло и холод. Горек удел тех, кто живет на земле.
Те, что в ожидании богослужения стояли в тени у церковной стены или сидели на каменной ограде кладбища, в немом изумлении глядели на Синтрама. Еще минуту назад они любовались великолепием этого праздничного дня, всем своим существом ощущали они, что нет большего счастья, чем шагать по земле и наслаждаться благами жизни. Но при виде Синтрама, входящего в церковь, их охватило чувство какой-то неясной тревоги.
Синтрам вошел в церковь, сел на свое место и с такой силой швырнул рукавицы на скамью, что стук волчьих когтей, пришитых к меху, гулко отозвался под сводами. Несколько женщин, которые уже сидели на передних скамьях, даже лишились чувств при виде его мохнатой фигуры, и их пришлось вынести из церкви.
Но никто не осмелился выгнать Синтрама. Он мешал людям молиться, но все так боялись его, что вряд ли кто-нибудь рискнул бы попросить его выйти из церкви.
Напрасно старый пастор говорил о светлом празднике лета. Никто не слушал его. Люди думали о зле и холоде и о несчастьях, которые предвещало появление злого заводчика.
А когда кончилось богослужение, все увидели, как злой Синтрам поднялся на самую вершину холма, на котором стояла церковь. Он посмотрел сверху на пролив Брубю, потом перевел взгляд на усадьбу пробста и на три мыса, расположенных вдоль западных берегов Лёвена. Люди видели, как он сжал кулаки и потряс ими в воздухе, угрожая проливу и его зеленеющим берегам. Затем взгляд его обратился к югу, на нижний Лёвен, на отдаленные мысы, синеющие на горизонте и словно ограждающие озеро. Он взглянул на север, и взгляд его охватывал целые мили, скользя по склонам Гурлиты и горы Бьёрне к тому месту, где кончается озеро. Потрясая кулаками, он смотрел на запад и на восток — туда, где цепи гор окаймляют долину. И всем казалось, что, будь у него зажаты в руке связки молний, он в необузданной радости разбросал бы их по мирной земле, сея повсюду горе и смерть. Сердце его так сроднилось со злом, что одни лишь несчастья могли доставить ему радость. Понемногу он приучился любить все безобразное и дурное. Он был более помешан, чем самый буйный сумасшедший, но об этом никто не догадывался.
Вскоре пошли разные слухи. Говорили, что когда сторож стал запирать церковь, у него вдруг сломался ключ, так как в замке лежала крепко свернутая бумага. Сторож отдал ее пробсту. Это письмо, как каждый мог догадаться, было предназначено кому-то с того света.
Шепотом рассказывали о том, что было написано в этой бумаге. Пробст сжег бумагу, но церковный сторож видел, как это дьявольское послание горело. На черном фоне бумаги ярко алели буквы. Он не смог удержаться от того, чтобы не прочесть их. Рассказывали, будто он прочел, что злой Синтрам хочет опустошить все окрестности Брубю, чтобы дремучие леса заслонили собой церковь, а медведи и лисы поселились в жилищах людей. Он хотел, чтобы поля остались невозделанными и чтобы нигде вокруг не было бы слышно ни крика петуха, ни лая собаки. Слуга сатаны хотел услужить своему господину, причинить людям зло. Вот в этом он и поклялся, стоя на вершине холма.
И люди ожидали будущего в безмолвном отчаянии, ибо они знали, что власть злого Синтрама беспредельна. Он ненавидит все живущее и хотел бы, чтобы смерть и запустение царили в долине. Он охотно нанял бы себе в помощники чуму, войну и голод, чтобы погубить всех тех, кто любит добро, радость труда и счастье.
Но Синтрам, злой заводчик из Форша, предавался тоске и унынию. Его раздражало победоносное шествие света и поражение тьмы. Ему был ненавистен зеленый наряд, в который оделись деревья, и пестрый ковер, который покрывал землю.
Все вокруг оделось в летний наряд. Даже серые, пыльные дороги и те украсились желто-фиолетовой каймой из цветов.
И вот, когда наступил во всем своем великолепии Иванов день и струящийся воздух донес звон колоколов церкви Брубю до самого Форша, когда над землей царили праздничная тишина и покой, — гнев и злоба охватили заводчика. Ему казалось, что бог и люди осмелились забыть о нем, и он решил тоже поехать в церковь. Пусть те, кто радовался лету, увидят его, Синтрама, — Синтрама, который любил тьму без рассвета, смерть без воскресенья и зиму без весны.
Он надел на себя волчью шубу и мохнатые рукавицы. Он велел запрячь в сани рыжего коня и подвязать к нарядной упряжи бубенцы. Одетый так, словно на дворе был тридцатиградусный мороз, он поехал в церковь. Ему казалось, что полозья сильно скрипят от мороза, а белую пену на спине лошади он принял за иней, — он совершенно не чувствовал жары. От него веяло холодом так же, как от солнца веет теплом.
Он ехал по обширной равнине, расстилавшейся к северу от церкви Брубю. Он проезжал мимо больших богатых деревень и полей, над которыми кружились и пели жаворонки. Нигде не слыхала я такого пения жаворонков, как над этими полями. Я часто задумывалась над тем, как мог он не слышать этих певцов полей.
Но если бы Синтрам замечал многое, что встречалось ему на пути, он несомненно пришел бы в негодование. У дверей каждого дома он заметил бы две согнутых березы, а в открытые окна он увидел бы потолок и стены комнаты, украшенные цветами и зелеными ветками. Самая последняя нищенка и та шла по дороге с веткой сирени в руке, и каждая крестьянка несла, обернув в носовой платок, небольшой букет цветов.
Около домов стояли майские шесты с опавшими гирляндами цветов и увядшими ветками. Трава вокруг них была примята, потому что накануне вечером здесь весело отплясывали в честь весны.
На Лёвене теснились плоты из сплавляемых бревен. И хотя ветер совсем упал, на плотах ради праздника были поставлены небольшие белые паруса, а на верхушке каждой мачты красовался венок из зеленых листьев.
По дорогам, ведущим в Брубю, нескончаемым потоком шли люди. Все они спешили в церковь. Особенно нарядно выглядели женщины в своих летних домотканых платьях, специально сшитых для этого дня. Все принарядились к празднику.
Люди наслаждались праздником, миром и тишиной, наслаждались праздничным отдыхом, теплым весенним воздухом, хорошим урожаем и земляникой, которая уже начинала краснеть по краям дороги. Они замечали, как неподвижен воздух и безоблачно небо, они слышали пение жаворонков и говорили: «Сразу видно, что день этот принадлежит господу богу».
Но вот мимо них проехал Синтрам. Он ругался и хлестал кнутом измученного коня. Песок громко скрипел под полозьями его саней, а резкий звон бубенцов заглушал колокола. Он злобно хмурил свой лоб под меховой шапкой.
Люди пугались и думали, что видят перед собой самого нечистого. Даже сегодня, в день великого летнего праздника, не могли они позволить себе забыть про зло и холод. Горек удел тех, кто живет на земле.
Те, что в ожидании богослужения стояли в тени у церковной стены или сидели на каменной ограде кладбища, в немом изумлении глядели на Синтрама. Еще минуту назад они любовались великолепием этого праздничного дня, всем своим существом ощущали они, что нет большего счастья, чем шагать по земле и наслаждаться благами жизни. Но при виде Синтрама, входящего в церковь, их охватило чувство какой-то неясной тревоги.
Синтрам вошел в церковь, сел на свое место и с такой силой швырнул рукавицы на скамью, что стук волчьих когтей, пришитых к меху, гулко отозвался под сводами. Несколько женщин, которые уже сидели на передних скамьях, даже лишились чувств при виде его мохнатой фигуры, и их пришлось вынести из церкви.
Но никто не осмелился выгнать Синтрама. Он мешал людям молиться, но все так боялись его, что вряд ли кто-нибудь рискнул бы попросить его выйти из церкви.
Напрасно старый пастор говорил о светлом празднике лета. Никто не слушал его. Люди думали о зле и холоде и о несчастьях, которые предвещало появление злого заводчика.
А когда кончилось богослужение, все увидели, как злой Синтрам поднялся на самую вершину холма, на котором стояла церковь. Он посмотрел сверху на пролив Брубю, потом перевел взгляд на усадьбу пробста и на три мыса, расположенных вдоль западных берегов Лёвена. Люди видели, как он сжал кулаки и потряс ими в воздухе, угрожая проливу и его зеленеющим берегам. Затем взгляд его обратился к югу, на нижний Лёвен, на отдаленные мысы, синеющие на горизонте и словно ограждающие озеро. Он взглянул на север, и взгляд его охватывал целые мили, скользя по склонам Гурлиты и горы Бьёрне к тому месту, где кончается озеро. Потрясая кулаками, он смотрел на запад и на восток — туда, где цепи гор окаймляют долину. И всем казалось, что, будь у него зажаты в руке связки молний, он в необузданной радости разбросал бы их по мирной земле, сея повсюду горе и смерть. Сердце его так сроднилось со злом, что одни лишь несчастья могли доставить ему радость. Понемногу он приучился любить все безобразное и дурное. Он был более помешан, чем самый буйный сумасшедший, но об этом никто не догадывался.
Вскоре пошли разные слухи. Говорили, что когда сторож стал запирать церковь, у него вдруг сломался ключ, так как в замке лежала крепко свернутая бумага. Сторож отдал ее пробсту. Это письмо, как каждый мог догадаться, было предназначено кому-то с того света.
Шепотом рассказывали о том, что было написано в этой бумаге. Пробст сжег бумагу, но церковный сторож видел, как это дьявольское послание горело. На черном фоне бумаги ярко алели буквы. Он не смог удержаться от того, чтобы не прочесть их. Рассказывали, будто он прочел, что злой Синтрам хочет опустошить все окрестности Брубю, чтобы дремучие леса заслонили собой церковь, а медведи и лисы поселились в жилищах людей. Он хотел, чтобы поля остались невозделанными и чтобы нигде вокруг не было бы слышно ни крика петуха, ни лая собаки. Слуга сатаны хотел услужить своему господину, причинить людям зло. Вот в этом он и поклялся, стоя на вершине холма.
И люди ожидали будущего в безмолвном отчаянии, ибо они знали, что власть злого Синтрама беспредельна. Он ненавидит все живущее и хотел бы, чтобы смерть и запустение царили в долине. Он охотно нанял бы себе в помощники чуму, войну и голод, чтобы погубить всех тех, кто любит добро, радость труда и счастье.
Глава двадцать первая
ГОСПОЖА МУЗЫКА
Ничто не могло развеселить Йёсту Берлинга с тех пор, как он помог молодой графине бежать, и кавалеры поэтому решили обратиться за помощью к доброй госпоже Музыке, могущественной фее, которая не раз утешала многих несчастных.
И вот в один из июльских вечеров они велели отпереть двери большой гостиной Экебю и открыть все окна. Солнце и воздух ворвались в комнату: большое красное предзакатное солнце и мягкий, прохладный вечерний воздух.
Убраны чехлы с мебели и венецианских люстр, открыты клавикорды. Золотые грифы под белыми мраморными столиками снова засверкали на свету. На темных рамах зеркал вновь затанцевали белые богини. Переливающаяся всеми цветами радуги шелковая обивка снова засияла в лучах вечерней зари. Из оранжерей принесли цветы, и комната наполнилась благоуханием роз. Сюда были принесены удивительные розы с какими-то непонятными названиями, их привезли в Экебю из дальних заморских стран. Тут были и желтые розы с прожилками, в которых просвечивала такая же красная кровь, как у людей, и белые, как сливки, махровые розы, и чайные розы с крупными лепестками, бесцветными, как вода, и темно-красные розы с черными тенями. Все розы Альтрингера, привезенные в свое время из дальних стран, чтобы радовать взоры прекрасных женщин, были внесены в комнату.
Появились ноты, пюпитры, смычки, всевозможные духовые и струнные инструменты, ибо властвовать в Экебю и утешать Йёсту Берлинга предстояло теперь доброй госпоже Музыке.
Госпожа Музыка выбрала Оксфордскую симфонию милого папаши Гайдна и приказала кавалерам изучить ее. Патрон Юлиус размахивает дирижерской палочкой, а остальные играют каждый на своем инструменте. Все кавалеры умеют играть, разве может быть иначе.
Когда все готово, посылают за Йёстой. Он все пребывает в горе и унынии, но и его радует роскошная обстановка и прекрасная музыка, которую скоро ему предстоит услышать. Разве добрая госпожа Музыка — не лучшее общество для того, кто мучается и страдает? Она веселая и резвая, как дитя, пылкая и пленительная, как молодая женщина. Она добрая и мудрая, как старик, проживший долгую жизнь.
И вот кавалеры начинают играть, они играют тихо и нежно.
Маленький Рюстер относится к делу очень серьезно. Водрузив на нос очки, он читает ноты и мягко, как бы целуя свою флейту, извлекает из нее нежные, пленительные звуки, а пальцы его так и порхают по клапанам. Дядюшка Эберхард сидит склонившись над виолончелью, парик съехал ему на ухо, а губы дрожат от волнения. Гордо выпрямившись, стоит капитан Берг со своим длинным фаготом. Иногда он забывается и начинает дуть во всю силу своих могучих легких, но тогда патрон Юлиус угрожающе постукивает дирижерской палочкой прямо по его большому черепу.
И вот в один из июльских вечеров они велели отпереть двери большой гостиной Экебю и открыть все окна. Солнце и воздух ворвались в комнату: большое красное предзакатное солнце и мягкий, прохладный вечерний воздух.
Убраны чехлы с мебели и венецианских люстр, открыты клавикорды. Золотые грифы под белыми мраморными столиками снова засверкали на свету. На темных рамах зеркал вновь затанцевали белые богини. Переливающаяся всеми цветами радуги шелковая обивка снова засияла в лучах вечерней зари. Из оранжерей принесли цветы, и комната наполнилась благоуханием роз. Сюда были принесены удивительные розы с какими-то непонятными названиями, их привезли в Экебю из дальних заморских стран. Тут были и желтые розы с прожилками, в которых просвечивала такая же красная кровь, как у людей, и белые, как сливки, махровые розы, и чайные розы с крупными лепестками, бесцветными, как вода, и темно-красные розы с черными тенями. Все розы Альтрингера, привезенные в свое время из дальних стран, чтобы радовать взоры прекрасных женщин, были внесены в комнату.
Появились ноты, пюпитры, смычки, всевозможные духовые и струнные инструменты, ибо властвовать в Экебю и утешать Йёсту Берлинга предстояло теперь доброй госпоже Музыке.
Госпожа Музыка выбрала Оксфордскую симфонию милого папаши Гайдна и приказала кавалерам изучить ее. Патрон Юлиус размахивает дирижерской палочкой, а остальные играют каждый на своем инструменте. Все кавалеры умеют играть, разве может быть иначе.
Когда все готово, посылают за Йёстой. Он все пребывает в горе и унынии, но и его радует роскошная обстановка и прекрасная музыка, которую скоро ему предстоит услышать. Разве добрая госпожа Музыка — не лучшее общество для того, кто мучается и страдает? Она веселая и резвая, как дитя, пылкая и пленительная, как молодая женщина. Она добрая и мудрая, как старик, проживший долгую жизнь.
И вот кавалеры начинают играть, они играют тихо и нежно.
Маленький Рюстер относится к делу очень серьезно. Водрузив на нос очки, он читает ноты и мягко, как бы целуя свою флейту, извлекает из нее нежные, пленительные звуки, а пальцы его так и порхают по клапанам. Дядюшка Эберхард сидит склонившись над виолончелью, парик съехал ему на ухо, а губы дрожат от волнения. Гордо выпрямившись, стоит капитан Берг со своим длинным фаготом. Иногда он забывается и начинает дуть во всю силу своих могучих легких, но тогда патрон Юлиус угрожающе постукивает дирижерской палочкой прямо по его большому черепу.